Текст книги "Путь к гротеску"

Автор книги: Эркень Иштван

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Что объявляют по репродуктору?

Все четыре стены в раздевалке от пола до потолка сплошь заняты шкафчиками. Все шкафчики отпираются одним и тем же ключом. А ключом заправляет гардеробщик: запирает кабинку, если посетитель успел надеть плавки, отпирает замок, если клиент желает одеться. Тридцать пять лет он снует взад-вперед вдоль рядов кабинок и любую из них может отыскать с закрытыми глазами.

Иной раз посетителей в бассейне бывает немного; тогда гардеробщик садится передохнуть и слушает транслируемые по репродуктору радиопередачи. А иногда схлестнутся две волны: вновь прибывших посетителей и тех, что собираются уходить. Такой наплыв публики гардеробщик называет «затором», и в эти напряженные моменты он едва управляется. Впрочем, не считая заторов, гардеробщика в его работе не подстерегают никакие неожиданности. Занятие простое, не лишенное приятности и все же трудное – словом, тот вид работы, при котором не обязательно быть человеком.

– Видали, какой затор тут было образовался? – бросает он мне реплику.

– Я наблюдал за вами, господин Шуллер. Вы буквально ни единого человека ждать не заставили.

– Опыт – он, конечно, многое дает. Хотя иной из здешних гардеробщиков, даром что и по годам мне ровня, в такой суматохе наверняка бы голову потерял.

– Вы хотите сказать, что опыт – это еще не все?

– В некоторых случаях – да. По-моему, не каждый пригоден для того, чтобы стать гардеробщиком.

– Вам виднее, господин Шуллер.

– Да что там, скажу вам больше: в нашем деле мало быть просто пригодным. Для того чтобы и при самом большом стечении народа не терять голову, гардеробщику требуются особые качества.

– Какие качества вы имеете в виду, господин Шуллер?

– Присутствие духа, зычный голос, умение решительно – а если потребуется, то и силой – вмешаться… Конечно, возможности для такого вмешательства представляются крайне редко.

– Полагаю, у вас, господин Шуллер, бывали подобные возможности.

– Всего один раз тут возникло такое столпотворение, что не будь аккурат мое дежурство, без давки не обошлось бы.

– Когда же это случилось?

– Когда по репродуктору передали, что объявлена война. К тому же денек выдался дивный, солнечный, и бассейн был переполнен.

В окно раздевалки светило солнце. Сегодня тоже дивная погода, бассейн тоже переполнен, так же громко вещают репродукторы, передавая последние известия.

Господин Шуллер подходит к окну. Прислушивается. Я вопросительно смотрю на него.

– А-а, ничего интересного, – пренебрежительно машет он рукой. – Это где-то в Бенгалии…

Относительность страха

Две мухи – обыкновенные, нормальные домашние мухи, едва отличимые от своих соплеменниц, – иногда сойдутся на потолке какой-нибудь комнаты и, повиснув вниз головой, как повелось, хорошенько отведут душу, подробно рассказав все приятные и неприятные новости.

– Как поживаешь, товарка? – спрашивает одна другую.

– Хуже некуда!

Внимание: мухи – известные любительницы приврать. Их утверждения не следует принимать на веру буквально, однако даже над их преувеличениями стоит призадуматься.

– Да-а, на тебя посмотреть – вид не ахти какой цветущий!

– Было бы с чего цвести! Хочешь послушать?

Муха хотела, и товарка поведала ей, что позавчера, в воскресенье, в самый страшный день ее жизни, греясь на нежарком осеннем солнышке, она мирно посиживала себе перед вновь отстроенным зданием столичного цирка, на конском навозе посреди мостовой, где по случаю выходного дня уличное движение схлынуло.

– И ты еще жалуешься? – удивилась собеседница. – Тут неделями конского навоза не увидишь.

– Дослушай до конца, – сказала другая.

И вот так посиживая, продолжала муха, она вдруг услышала неимоверный грохот, оглушительные крики, душераздирающие вопли, топот бегущих людей, и не успела она опомниться, как из вновь отстроенного цирка вырвалось ужасное чудовище, страшилище кошмарное, да как бросится прямо к ней.

– Не тяни, не тяни, а то я от страха с ума сойду, – подгоняла ее товарка, дрожа всем телом.

– Я не тяну, но, чтобы успокоиться, все-таки сосчитаю от десяти в обратном порядке. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один… И слава богу! Чудище промчалось – не преувеличивая – в полутора метрах от того навозного шарика, на котором я сидела. Представляешь: я была на волосок от гибели!

– И что это было за чудище? – спросила муха.

– Лев, – ответила другая. – Чего ты так напугалась?

– А я думала – ласточка, – облегченно вздохнув, пробормотала первая.

Обе рассмеялись, распрощались, разлетелись в разные стороны.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ

О боже милосердный! Сотвори молитву за нас, робких людишек, кои норовят устрашиться каждого вырывающегося на свободу, прущего напролом и ревмя ревущего льва. А ведь опасны ласточки, и только ласточки. Спаси от них наши бренные души. Аминь!

Бессмертие

Он был уже не молод, но все еще в силе; его знали и боялись не только обитатели камышовых зарослей, но и все четвероногие поблизости и вдалеке от камышей. Зрение у него не портилось, и стоило ему с тысячеметровой высоты высмотреть добычу, он обрушивался на нее, подобно молотку, который с единого удара заколачивает гвоздь.

И вот как-то в промежутке между двумя медленными взмахами крыльев у него, цветущего и полного сил, вдруг остановилось сердце. Однако ни зайцы, ни суслики, ни домашняя птица окрестных сел не решались выбраться из своих укрытий, потому что он в угрожающей неподвижности с распростертыми крыльями парил на тысячеметровой высоте, пока не стих ветер, – на две-три минуты пережив смерть.

Кто что умеет

Элек Бард, тридцативосьмилетний банковский кассир, его жена (урожденная Нора Ульрих, преподавательница ритмики, моложе мужа на десять лет) и двое сыновей-гимназистов погожим весенним днем направились в зоологический сад. Однако в сад им попасть не удалось, потому что у ворот стояла огромная толпа народа, а кордон полицейских и пожарных машин и карет «скорой помощи» преграждал путь толпе. От стоявших поблизости они узнали, что из террариума выбралась на волю пятнадцатиметровая кобра, которая в данный момент, свернувшись кольцом, лежит у кассовой будки.

– Простите, – повторяла Нора Бард, проталкиваясь сквозь толпу, пока наконец не подобралась вплотную к чудовищу. Она тихо и вкрадчиво замурлыкала что-то, затем погладила кровожадную змею по голове и вошла в ворота зоологического сада.

Змея послушно проследовала за ней через ворота по газону, вдоль загонов со львами и тиграми, назад к собственной клетке, которую преподавательница ритмики тщательно заперла, после чего неторопливой походкой вернулась к своей семье.

– Как тебе это удалось? – спросил ее муж при всем изумленном народе.

– Мне это ничего не стоит, – скромно ответила Нора Бард. – У меня диплом заклинателя змей.

– Так почему же ты мне только сейчас говоришь об этом? – вскричал супруг.

– Да потому, что ты никогда не спрашивал, – ответила жена и, взяв за руки обоих сыновей, в сопровождении мужа направилась к главному входу.

Некоторые варианты нашего самовоплощения

Что греха таить, я, как и все дети, мечтал о разных глупостях. Мне хотелось стать пилотом, машинистом паровоза или по крайней мере самим паровозом. Иной раз я замахивался и на большее: вот, мол, вырасту и сделаюсь венским экспрессом!

Наш дальний родственник, аббат Книза, человек образованный и рассудительный, пытался уговорить меня стать речным камешком, да меня и самого привлекала эта завершенность, это округленное спокойствие. А вот мать моя, та, напротив, желала, чтобы я попытался отыскать какую-нибудь связь со временем. «Стать бы тебе яйцом – это и рождение, и кончина одновременно, само быстротечное время, заключенное в хрупкой оболочке. Из яйца может получиться что угодно», – выдвигала свои аргументы моя добрая матушка.

Но вот ведь неисповедимы пути господни. Знаете, кто я сейчас? Песок в песочных часах, должно быть, для того, чтобы угодить и маминому, и своему собственному желанию: ведь песок, он как бы вечность, а песочные часы – исконный символ течения времени. Они изображались еще в египетском письме, где иероглиф «весы» означал: «заходит солнце», «господи, время-то как летит», «птицы слетаются к своим гнездовьям» и «отчего у меня кружится голова, любезнейший господин доктор?»

Тепленькое местечко вроде этого заполучить не так-то легко, но дядюшка Книза, в похвалу ему будь сказано, хотя и не одобрял столь соглашательские жизненные принципы, все же поспособствовал, чтобы меня определили песком на случайную работу. (Под случайной работой подразумевается, что мною пользуются лишь при варке яиц, так что и тут я в какой-то мере выполнил мамино пожелание.) Долгое время все шло тихо-спокойно, и я уж было начал поговаривать, что, слава богу, мне удалось неплохо устроить свою жизнь, когда нежданно свалилась беда: я ни с того ни с сего стал сбиваться в комочки, а для песка это такая же катастрофа, как для балетного танцовщика, у которого начинает расти животик. (Но у нас это не связано с возрастом, песок ведь не стареет.)

И теперь все чаще случается, что ноги у меня проскальзывают, а бока застревают в узком стеклянном проходе. Разумеется, я пробовал просачиваться наоборот – головою вниз, но результат тот же: долгими минутами, а иногда и часами приходится протискиваться, размахивая руками и ногами, а тем временем яйца перестают вариться, песочные часы останавливаются, ведь вся эта прорва песка у меня над головой пребывает в бездействии. И хотя песчинки молчат – не пикнут и вроде бы не подгоняют меня, но самим своим существованием оказывают на меня моральное давление, которое приводит к нервному расстройству. И тут не скажешь, будто ты не виноват, потому что виноват, да еще как! Ведь с самого начала была во мне эта склонность сбиваться в комки; иными словами, я по сути своей задира и буян, невыносимый тип и абсолютно не пригодный для того, чтобы быть песком.

В таких случаях какие только мысли не лезут в голову! Увидел бы кто меня сейчас и ни за что бы не поверил, что прежде мне было впору идти хоть безвоздушным пространством в лампочку накаливания. И только представьте себе, была когда-то одна девушка по имени Панни, хорошенькая, но глуповатая, она на батистово-шелковой фабрике работала. «Знаешь что, – сказала она однажды, – пойдем-ка со мной, сделаю я из тебя дамские трусики…» Тогда, помнится, я разобиделся на нее, а сейчас это предложение кажется мне райским блаженством; хотя и быть трусиками тоже не бог весть какая разнообразная жизнь, но все же есть тут некоторая пикантность.

И вот я опять застрял в узкой горловине. Находясь в стесненном положении, довожу до сведения всех, кто возлагал на меня какие-либо надежды, что, хотя от близких своих я получил сплошь неудачные советы, в конечном счете лишь я один повинен в том, что избрал себе это невзрачное, но надежное жизненное поприще. А осмелься я рискнуть, то в случае удачи и притом без всякой протекции – поскольку я лично был знаком с инженером, который проектировал крупнейший в мире океанский пароход, – я мог бы добиться гораздо большего. Ведь если бы вместо «Куин Мэри» водоизмещением в семьдесят тысяч тонн тот инженер вовремя вспомнил обо мне, то сейчас мне не пришлось бы подбирать живот, чтобы протиснуться в это треклятое сужение; подскакивая на высоченных волнах, смело противостоя ветрам и бурям, я горделиво бороздил бы моря и океаны!

Простите, мне удалось протиснуться. Стекаю вниз.

Я покупаю собственную книгу

Когда выходит какая-либо книга, автору причитается тридцать экземпляров – все равно что ничего. Издательство присылает авторские экземпляры на дом, и писатель садится писать посвящения. Жене, родителям, дорогому брату Эде, дорогой тете Этушке, кое-кому из дальних, но зато обидчивых родственников, собратьям по перу, зубному врачу, своей нынешней пассии и одному, двум, а то и трем предметам былых увлечений. Хотя это и не относится к делу, но следует упомянуть, в каких сложных отношениях по части дарственного этикета находятся между собой писатели. Существуют особые правила церемониала: кому можно отправить экземпляр по почте, а кому следует вручить собственноручно, кому книга дарится «с любовью», «с искренней дружбой», просто «в знак дружбы» или всего лишь с указанием имени дарителя.» Запросто сядешь в лужу, вздумай попытаться разъяснить эти тонкости; единственное, на что у меня хватает ума, так это не пренебрегать ими. Достаточно сказать, что к тому времени, как покончишь с тридцатитомной книжной башней, не только тебе самому ни одного экземпляра не достанется, но и охватывает страх, как бы не обойти кого из добрых людей. И в самом деле, в окошко памяти один за другим бросают камешки обделенные тобою друзья-приятели, кому ты забыл презентовать книгу с дарственной надписью. Вот и в прошлый раз так получилось, что за мной остался невыплаченный долг, и я, проходя по Большому кольцу, заглянул в книжную лавку с намерением купить шесть экземпляров своей книги.

В таких случаях можно сказать: «Добрый день, я – такой-то и такой-то, прошу такую-то и такую-то свою книгу». А можно сказать следующее: «Прошу такую-то и такую-то книгу такого-то и такого-то автора…» По всей вероятности, форма, которую избирает писатель, проливает свет на его собственный характер; я же – какой бы свет это ни проливало на меня – избрал второй вариант. Ситуация и без того щекотливая, но так хоть по крайней мере у меня на лбу не написано, что в щекотливой ситуации нахожусь именно я.

Продавщица – женщина лет сорока с жирноватой кожей лица и взлохмаченными черными волосами. Сразу же, с первого жеста, она подчеркивает, что любит книги: сняв с полки требуемую книгу, рукавом халата вытирает обложку.

– Прекрасная книга, – говорит она и протягивает мне томик.

– Правда? – спрашиваю я. – Вы читали?

– Читала, – отвечает она.

– И книга действительно настолько хороша? – спрашиваю я, поскольку такое утверждение приятнее услышать дважды, нежели один раз.

– Хорошая! – решительно заявляет продавщица.

Я верчу книгу в руках, задумчиво перелистываю.

– Тогда дайте мне еще пять штук, – говорю я.

– Пять штук? – переспрашивает она и смотрит на меня.

– Пять, – повторяю я, несколько смущенный.

– Словом, всего шесть штук? – обеспокоенно уточняет она.

– Если найдется, – говорю я.

– Найдется, – бормочет она и завороженно смотрит на меня из-под очков.

Продавщица медленно протягивает руку назад, к полке, где еще два таких же томика подпирают плечом соседние, не мои книги. Обтирает обложку рукавом халата, кладет книги передо мной. И выжидательно смотрит: должно быть, надеется, что я удовольствуюсь тремя экземплярами.

Я же, однако, никак не могу удовольствоваться таким количеством, поскольку мне требуется шесть. Поочередно беря книги, я читаю титульный лист и, убедившись, что на каждом из них текст одинаковый слово в слово, складываю их стопкой. И жду.

– Значит, вы желаете еще три экземпляра?

– Да, пожалуйста.

– Для какой-нибудь школы? – пытается она прощупать мои намерения.

– Нет, – говорю я. – Просто так, для себя.

– Понятно, – говорит она нервно и неуверенно.

Поведение женщины меняется прямо на глазах. Она придвигает стремянку, взбирается на самый верх и спускается обратно с охапкой книг. Ни у одной из них она не вытирает обложку. Выписывая чек, несколько раз бросает на меня из-под очков испытующий взгляд. Даже нос мой ей не нравится. Очевидно, по ее мнению, я замыслил нечто дурное, но вот что у меня на уме, она не знает: ведь книга – особый вид собственности, и обладать ею можно в единственном числе. Она не пригодна ни к какому накопительству, спекулировать ею нельзя. Одна книга – все равно что сто. Ее можно прочесть бесчисленное количество раз и дать прочесть другим; с книгой много чего можно делать, вот только два или несколько экземпляров ее приобретать нельзя. Какую же хитрость я замышляю?

– Должно быть, вы – библиотечный работник? – спрашивает продавщица с надеждой.

– Нет, что вы! – говорю я и краснею.

Я беру чек, а когда возвращаюсь от окошечка кассы, мне вспоминается доктор У., которого прошлой ночью пришлось вызвать к нашему ребенку, а деньги за визит он взять отказался. К сожалению, без седьмого экземпляра не обойтись.

Я не решаюсь посмотреть продавщице в глаза и лишь искоса бросаю на нее взгляд. Вижу ее взволнованное лицо, сбившиеся на лоб волосы и очки на носу, сползшие набок, как смертельно раненный гусар в седле.

– Не угодно ли еще что-нибудь? – дрожащим голосом спрашивает она.

– Спасибо, нет, – говорю я.

Сложив книги в портфель, я прощаюсь.

Наискосок, на противоположной стороне улицы, находится еще один книжный магазин. Я же, предприняв широкий обходной маневр, направляюсь в противоположную сторону, поскольку, оглянувшись, даже сквозь двойное стекло входной двери и очков вижу устремленный на меня мрачный взгляд. Я стараюсь смешаться с толпой и скрыться в многолюдном потоке.

Психология потребительского общества

Дивная погода. Лучи заходящего солнца пробиваются между нью-йоркскими небоскребами. Я прогуливаюсь по Второй авеню. Чувствую себя отлично. Душевное равновесие – полнейшее. Мне ничего не надо. Деньги у меня есть, но покупать ничего не хочется. Разве что взять мороженое? Хотя мне и мороженого не надо. У меня есть все, что нужно.

И тут наступает неожиданный поворот. Прогулка заводит меня дальше, на Восемьдесят шестую улицу. У одной из витрин ноги мои как бы сами собой останавливаются. Что же привлекло мое внимание? Радиоприемники, проигрыватели, телевизоры и магнитофоны? Нет, они меня не интересуют, все это вещи, которые давным-давно имеются у меня дома. Зато в центре витрины видна освещенная рекламная табличка:

ТОЛЬКО У НАС!

ТОЛЬКО СЕГОДНЯ!

ТОЛЬКО ДЛЯ ВАС!

Я перечитываю текст рекламы. Еще раз. И еще раз. Мне давно уже стало ясно: все, что создается руками человека, может оказаться заурядной продукцией или бракованным товаром, но может быть и художественным шедевром. Эти шесть слов – с точки зрения рекламных текстов – стоят шекспировских сонетов или какой-либо из римских элегий Гёте. У текста была единственная цель: заставить вас взглянуть на витрину. Казалось бы, пустячок, а цель достигнута; в своем роде это не меньшее совершенство, чем в живописи Мона Лиза. Стало быть, шедевр чистой воды.

Я подхожу ближе. Под табличкой, на плоской мраморной подставке, какой-то маленький приборчик размером с два спичечных коробка, только еще более плоский. Он вполне способен поместиться на ладони. Что бы это могло быть? Я подхожу еще ближе.

Электронно-счетная машинка.

Производит все основные операции.

Цена: 8 долларов. Срок гарантии – два года!

Итак, это вычислительная машинка. Да не простая, а электронная. Я испытываю легкое головокружение. А почему же у меня нет электронно-счетной машинки? Правда, мой труд – писательское ремесло – не слишком-то нуждается в вычислениях и подсчетах. Но кому дано прозреть будущее? А вдруг да рано или поздно мне до зарезу понадобится слагать, вычитать, умножать, делить, и тогда хоть бейся головой об стену, что под рукой нет электронно-счетной машинки. Как же быть? Цена прибора – восемь долларов, в пересчете на наши деньги 160 форинтов. В Будапеште на них не купишь и одного ботинка, не то что пары обуви, а тут можно приобрести этакое чудесное устройство, да еще с гарантией на два года. Я больше не раздумываю. Точно притянутый внезапно магнитом, я вхожу в магазин, здороваюсь.

Меня встречают четверо продавцов. Впрочем, «встречают» – не то слово. Они улыбаются мне так, словно ждут не дождутся моего прихода. Приветствуют меня, как папского легата на съезде по вопросу о евхаристии. Две девушки, женщина-толстуха, красавец негр. Все встают, все улыбаются, – очевидно, есть во мне нечто привлекательное. А может, я излучаю некую колдовскую силу, или вдруг да я на самом деле симпатичнее, чем считал себя, – красавец вроде этого молодого негра с фигурой атлета; он придвигает мне стул, усаживает меня со всей предупредительностью и, широким жестом обведя магазинные полки, интересуется, каковы мои пожелания.

– Хотелось бы микрокалькулятор за восемь долларов.

Продавец тотчас приносит. Демонстрирует прибор в действии. Нажимает крошечные клавиши, делит, умножает, вычитает и складывает. Передает машинку мне, чтобы я сам мог попробовать. Я лихорадочно произвожу вычислительные операции. Прибор действует безукоризненно. Его укладывают в футляр, вручают мне инструкцию с правилами пользования, а заодно и двухгодичную гарантию. Я расплачиваюсь. Красавец негр провожает меня до дверей и мимоходом бросает:

– Излишне напоминать, что десятичными дробями калькулятор оперирует с таким же успехом, как и целыми. Но зато, – добавляет он, – запоминающего устройства у него нет.

Нет, так нет. В конце концов я же как-то существую, хотя мои способности к запоминанию равнозначны нулю. Да и вообще, если разобраться: к чему счетной машине запоминающее устройство?

Я спешу домой. Достаю микрокалькулятор и демонстрирую все его чудеса своей жене. Мы собирались пойти в кино, но остаемся дома. Вычитаем, умножаем. Делим десятичные дроби на десятичные дроби. Наутро я просыпаюсь счастливым, и лишь медленно, постепенно в душу закрадывается подозрение. Ладно, я согласен, что на этом свете нет ничего безупречного. И все же почему у моего калькулятора нет запоминающего устройства? Следует признаться, что я и понятия не имею, как оно могло бы быть использовано, но если уж оно существует, это запоминающее устройство, то почему его нет у моей машинки? Конечно, я знаю, что на родине друзья и без того примут микрокалькулятор за чудо, но вдруг да они прознают, что существуют вычислительные приборы совершеннее моего? Меня мучает совесть, к тому же если уж раз в жизни приобретаешь счетную машину, то хочется, чтобы она была безукоризненной.

Отступать некуда. Я спускаюсь на улицу, микрокалькулятор в кармане. Дважды обхожу кругом тот магазинчик. Наконец решаюсь войти. Мой приятель, красавец негр, с встревоженным лицом спешит мне навстречу.

– Вы снова к нам, сэр? Уж не обнаружилось ли какой неполадки? Если у вас есть претензии, мы обменяем прибор, хотя подобного случая в нашей практике еще не было.

– Претензий у меня никаких нет. Но если можно, я хотел бы обменять его на такой микрокалькулятор, у которого есть и запоминающее устройство.

– Извольте, со всем удовольствием. Если вы доплатите три доллара, мы охотно обменяем вам его на прибор, который, кстати, умеет извлекать корни и возводить в степень.

Я доплачиваю. Получаю другой микрокалькулятор, который по размеру несколько больше предыдущего, примерно такой, как роман Мора Йокаи «Новый землевладелец». Зато он извлекает корни, возводит в степень и снабжен запоминающим устройством; я решаю тотчас опробовать его за столиком баварской пивной по соседству. И мне не приходится разочароваться! Достаточно нажать на клавиш, и моя электронно-счетная машина на крохотном световом табло возрождает из забвения (всего за каких-то три доллара!) любую ранее произведенную операцию вплоть до извлечения корня. Я горд, удовлетворен, успокоен; за небольшую приплату меня осчастливили на весь день.

Но только на день, потому что вечером жена заметила:

– Как мы провезем ее через границу? Не слишком ли велика эта твоя машина?

И в самом деле: первая машинка вполне могла бы уместиться в нагрудном кармашке, а эта даже боковой карман оттопыривает. Как бы не вышло неприятностей… И тут из мрака моей давно бездействующей памяти вдруг высветлилось короткое сообщение, когда-то прочитанное мною в газете «Непсабадшаг». На пограничном пункте в Хедешхаломе задержали австрийского гражданина, который пытался нелегально провезти в своей автомашине дюжину микрокалькуляторов стоимостью в 36 000 форинтов каждый… Конечно, шутка ли сказать: то, что я приобрел здесь за 11 долларов, то бишь за 220 форинтов, в Хедешхаломе ценится в тридцать шесть тысяч. Но я даже этому не мог радоваться – какой уж из меня контрабандист! Я лег спать. Долго метался в постели, и все мне чудились кошмары. Вот я подхожу к таможенному контролю на Ферихедьском аэродроме – легкой походкой, но не спеша и не с ухмылкой, а с невинной улыбкой. Ну, и чего я этим добьюсь? Венгерские таможенники предельно вежливы, но их не проведешь. И мне даже здесь, во мраке нью-йоркской ночи, слышалось: «Уважаемого пассажира с оттопыренными карманами просим пройти личный досмотр». Я с трудом уснул, а наутро, проснувшись в поту, тотчас поспешил на Восемьдесят шестую улицу.

Меня встретили как старого друга, чуть ли не члена семьи. «Наш самый приятный покупатель микрокалькуляторов», – сказала толстуха за кассой. Затем продавцы поинтересовались, каково будет мое желание.

– Желаю, – сказал я, – микрокалькулятор таких же размеров, как был самый первый, но с запоминающим устройством и чтобы он умел извлекать корни и возводить в степень…

– Можете не продолжать, уважаемый сэр, – подключился мой приятель-негр. – Если вы согласны приплатить еще три доллара, то получите именно ту вещь, какую желаете.

Я приплатил. Получил покупку. Сунул в нагрудный кармашек, сел за столик в баварской пивной. Машинка была маленькая, с пару спичечных коробков, только еще более плоская. Умеет делить и умножать, извлекать корни и возводить в степень. Я выпил еще кружку пива. Теперь можно было почить на лаврах: я приобрел вещь, о которой никогда не мечтал, зато теперь она у меня есть, и весь мир принадлежит мне. Я опять сунул микрокалькулятор в нагрудный кармашек; там он будет находиться и в тот момент, когда я, не привлекая к себе внимания, спокойно прошествую мимо таможенников на Ферихедьском аэродроме.

Там он и находился. Но лучше бы его вообще там не было! По дороге, между Нью-Йорком и Будапештом, я поначалу охладел к нему, затем разочаровался в нем, а под конец мой микрокалькулятор и вовсе опостылел мне. Дело в том, что, на свою беду, я еще в заокеанском аэропорту купил вечерний выпуск «Нью-Йорк пост». Перелистываю это я газету и первым делом натыкаюсь на объявление:

ПОКУПАЙТЕ СОВРЕМЕННУЮ СЧЕТНУЮ МАШИНУ!

НОВЫЙ ВЫПУСК – СЕРИЯ НР-32Е – ОБЛАДАЕТ ВОСЕМЬЮ ЗАПОМИНАЮЩИМИ УСТРОЙСТВАМИ!

Я оцепенел, окаменел в то же мгновение. Но это еще не все! Микрокалькулятор НР-32Е может быть запрограммирован на сорок две операции. К тому же он решает условные и вариационные программы, и в довершение всего результат не только может быть прочитан на освещенной шкале, но и увековечен на бумажной ленте. Сложив газету, я задал себе вопрос: если все это правда, то ради чего мне жить?

И меня осенило: есть у меня цель жизни! Только бы снова попасть к приятелю-негру на Восемьдесят шестую улицу, где меня любят, уважают, знают мой вкус и запросы. Правда, такое путешествие влетит в копеечку, но если бы кто-либо из моих друзей на родине – а может, один из уважаемых читателей этих строк – перекупил бы у меня превосходного качества микрокалькулятор (цена – 36 000 форинтов), я сел бы на ближайший самолет до Нью-Йорка и на Восемьдесят шестой улице, приплатив очередные 3 доллара, справил бы себе прибор НР-32Е. Даю торжественную клятву, что в оставшиеся годы жизни я не стану прибегать ни к какому товарообмену (ни с доплатой, ни без оной), не возжелаю никакой другой счетной машинки (ни меньше, ни больше, ни совершеннее этой) и пребуду тихим, добродушным, непритязательным и счастливым человеком – в точности таким, как я был в ту пору, когда вообще не обладал микрокалькулятором.