Текст книги "Зеро"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

Портер додумался, что бани Фурокан – настоящий кладезь информации, и счел своим долгом посещать их трижды в неделю. И действительно, он быстро подтверждал или опровергал здесь любой слух, возникший среди военных.

Митико тоже считала Фурокан сокровищницей. Она приходила сюда два раза в неделю под видом служительницы. Американцам казалось, что японки не знают английского, и это почти соответствовало действительности. За одним исключением, которым была Митико.

Обслуживая то полковников, то генералов, прислушиваясь к их разговорам между собой, она по крупицам собирала сведения, позволившие ее отцу добиться столь поразительного процветания в послевоенном Токио.

Митико не потребовалось много времени, чтобы определить, что за птица этот молодой офицер. Уже во второй их одновременный визит она устроила так, чтобы прислуживать ему. Бегло осмотрев его бумажник, выяснила имя, звание, должность, а по некоторым признакам установила его принадлежность к ЦРГ.

Кроме того. Портер по молодости не умел вести себя соответственно своему относительно высокому положению. Во время процедуры массажа в нем, как и во многих молодых мужчинах, взыграло ретивое. Правда, он захотел от Митико не секса. Портеру не нравилось, что его персоной занимаются абсолютно покорные рабыни. Ему, словно наркоману, хотелось все большего. Секс он мог получить чуть ли не на каждом углу, и мысль о нем не вызывала трепета.

Нервную дрожь у Портера вызывала мысль о том, что его тело моет и растирает губкой прекрасная женщина, что она втирает в него масло и разминает мышцы. В прежние времена такое выходило за рамки самых необузданных его фантазий. Однако теперь этого показалось мало. Ему вдруг приспичило, чтобы она знала и кто он, и чем занимается, и какая он важная шишка. Тогда все ее действо приобрело бы новый, еще более волнующий оттенок.

Он вздумал научить Митико английскому и немедленно приступил к делу. Митико мысленно усмехалась – не столько потому, что давно неплохо говорила на этом языке, сколько из-за типично американской самонадеянности парня. Портер болтал с такой скоростью и небрежным выговором, что, будь Митико в самом деле новичком, она не разобрала бы ни слова.

Таким образом Митико узнала от Портера массу полезного и в частности сумела выйти на Филиппа Досса. Американец настолько распустил язык, что намекнул, чем занимается в столице тандем Досс – Сэммартин.

К Доссу она выбрала совершенно иной подход, нежели к Портеру, хотя продиктовано это было главным образом тем, что они познакомились возле храма Каннон в Асакусе. В ту пятницу Митико уже пятый день следила за Доссом и пятый день подряд он приходил на то же место.

Митико наблюдала за ним с безопасного расстояния и гадала, зачем приходит сюда этот рослый американец с печальными глазами? Может, на встречу со связным? Наконец Митико поняла, что Досса притягивают развалины храма, а поняв, вдруг напрочь забыла о своем презрении к уроженцу Штатов.

Дело в том, что Митико сама часто приходила сюда, к разрушенному храму, чтобы помолиться. И вспомнить.

Неожиданно лишившись защитной оболочки предвзятости, она при первом знакомстве оказалась на равных с Доссом, и это ее испугало.

– Я вам не помешаю? – спросил Филипп в день их знакомства.

Стояло серое, туманное утро, облака давили на землю, словно цементные плиты, клубы пара вырывались из ноздрей и, почти не тая, обволакивали человеческие фигуры.

Досс свободно заговорил на обиходном японском, и это тоже напугало Митико. Она опустила голову.

– Что вы, вовсе нет, – ответила она. – Я постоянно окружена людьми, как и все японцы.

Досс ссутулился, сунув руки в карманы, и искоса наблюдал за нею. Свинцово-серый свет, не дающий тени, придавал чертам ее лица какую-то прозрачность. Туман окутывал нижнюю половину фигуры. Она словно возникла из этой призрачной стихии.

Японка двигалась и говорила с непринужденным изяществом и казалась Филиппу скорее видением из древней легенды квайдан, чем женщиной из плоти и крови.

– Не пойму, почему, но меня притягивает это место.

– Это храм Каннон, богини сострадания, – сказала Митико. – Мы очень почитаем ее.

– А почему сюда ходите вы? – поинтересовался Досс. Японец никоща не задал бы такого бестактного вопроса, способного повергнуть собеседника в смущение или замешательство.

– Просто так, без особой причины, – ответила Митико. Но ей не удалось скрыть переполнявшего ее страдания.

В этом месте она всегда слышала стенания и вопли, и смертная мука искажала ее лицо.

– Вы плачете, – сказал Филипп, быстро повернувшись к ней. – Что с вами? Я чем-нибудь обидел вас?

Не доверяя своему голосу, Митико промолчала, только покачала головой. Две ржанки спикировали вниз и стремительно пронеслись над ними, перекликаясь между собой. По улице в нескольких кварталах от развалин храма загромыхала колонна военной техники, сопровождаемая собачьим лаем.

– Ночью девятнадцатого марта здесь поднялся сильный ветер, – неожиданно для себя заговорила Митико.

Неужели она решилась облечь в слова, произнести вслух все, что долгие месяцы давит на ее сердце? Она глубоко прятала свои чувства, скрывала ото всех, и вдруг ее прорвало, и она не может остановиться. Нет, не надо! Зачем сюда пришел этот иностранец с печальным взглядом? Ее защитный барьер не рассчитан на иностранцев. Перед ними ни к чему так тщательно скрывать свои чувства. Это дома, среди многочисленных родственников, отделенных в лучшем случае тонкими бумажными перегородками, привычка и обычаи загоняют чувства вглубь. А может быть, все к лучшему? Может быть, так ей станет легче.

Митико будто наблюдала за собой со стороны, словно разглядывала картину, изображающую встречу двух людей на фоне мрачного, страшного пейзажа.

– Моя сестра Окити торопилась домой. Она работала на фабрике и верила в войну. Так же, как верил в нее мой брат. Не хотела принимать ни денег, ни советов отца. Ее мужа убили на Окинаве, а она продолжала работать по две смены.

В ту ночь завыли сирены воздушной тревоги. Бешеный ветер разносил по городу жидкий огонь. Окити жила в Асакусе и вместе с другими бросилась в этот храм, под защиту богини сострадания. Но она нашла здесь только смерть.

Длинная прядь иссиня-черных волос выбилась из прически и растрепалась по белой шее Митико, но она не замечала. Филиппу казалось, будто она говорит против собственной воли, будто какая-то сила заставляет ее, выталкивает из нее слова.

– Окити носила накидку с капюшоном, какие японское правительство раздавало населению для защиты ушей от грохота воздушных налетов. К несчастью, они не предохраняли от огня. Ее капюшон загорелся, когда она бежала к храму. И еще загорелись пеленки ее шестимесячного сына. Она несла его за спиной.

Митико все труднее было сдерживаться. Клубы пара от дыхания обволакивали ее лицо.

– Огромные, зеленые и величественные древние деревья генко вокруг храма вспыхнули, как римские свечи. Деревянные перекрытия рухнули на толпу, укрывшуюся от огненной бури. И те, кого не задавило, кто не задохнулся в дыму, все сгорели заживо.

Наступившая тишина звенела в ушах, и Филиппу почудились страшные крики. Все время, пока Митико рассказывала, он пристально вглядывался в покрытую шрамами землю, выгоревшие колонны, остатки рухнувших стен. Насколько же все это выглядело сейчас иначе, не так, как в первый раз, когда Эд Портер бесстрастным тоном докладывал статистику той бомбежки. Тогда все казалось далеким и безличным, будто события столетней давности. И тем не менее что-то притягивало Филиппа к этому месту.

Он присел и поднял с земли какой-то обугленный предмет. Что это такое, сказать было невозможно. Вглядываясь в зияющую черноту того, что некогда называлось храмом Каннон, слушая дрожащий голос японки, Филипп внезапно поразился. Что же все-таки влекло его на этот пустырь? И что заставляет людей превращать красоту в ничто?

Он почувствовал, как его сердце сжимает пустота. Неожиданно он вернулся мыслями в далекую суровую зиму, в тот угасающий день, когда добрался до логова рыжей лисицы. Снова увидел зверя, впечатавшегося пушистым мехом в ржавую глину, когда пуля 22-го калибра ударила хищника в грудь. И вдруг он впервые понял, что давно превратился из охотника в лису. Мертвый, разоренный пустырь переиначил Досса.

Ему слышались крики охваченных пламенем женщин, чудились ярко-малиновые и золотистые кимоно, превращающиеся в прах под оранжевыми языками огня, он видел агонию людей, и сырой туман превратился в обжигающе удушливый дым. Филипп задыхался вместе с ними.

И вдруг он зарыдал.

Он плакал по невинным, которых настигла мучительная смерть, по детям, потерявшим жизнь, так и не поняв, что это такое.

Он плакал по самому себе, по своему исковерканному детству, которое он растратил на ненависть к жизни, ни разу даже не сказав за нее отцу «спасибо».

И он осознал, что ненависть к жизни завела его в тупик, в зону пустоты. Ненависть сделала его тем, кем он стал. Насколько же он несчастнее тех несчастных, что сгорели здесь живьем в бушующем огненном шквале. Одно дело, когда жизнь резко обрывается, и совершенно другое – непрерывно ощущать ее бессмысленность. Он настолько сроднился со смертью и разрушением, что жизнь отомстила ему. Теперь он понимал, какая сила тянула его к храму. Возмездие. Он смотрел и видел зеркальное отражение обугленных руин, в которые превратилась его душа. Вглядывался в черный провал, где тысячи людей искали спасения, а нашли смерть, и видел пустоту собственной души.

Ненависть к жизни приводит к бессмысленному уничтожению всех и вся. Она приводит к войнам. Она позволяет людям бездумно подчиняться приказам других, таких же смертных, и стрелять в третьих.

Досс был хорошим солдатом. Он принимал факты такими, какими их ему преподносили, и не задумывался об их истинности. И убивал. Теперь ему стало ясно, что эти факты – ложь. Какое он имел право отбирать жизни, казнить по приговору без всякого намека на правосудие и справедливость?

В эту минуту он казался себе таким же мертвым, как те погибшие, души которых стенали в огне храма Каннон. Он слышал их безмолвные крики отчетливее, чем городские шумы. И чувствовал себя безмерно одиноким. Он никогда и вообразить не мог, что на свете существует такое одиночество. Как он пойдет домой и объяснит Лилиан, что он натворил? Она никогда не поймет и не простит. Да и вообще его женитьба, как теперь ясно, была наваждением, мечтой, за которую он уцепился, чтобы не сойти с ума.

Но сейчас на волю вырвалась та часть его души, которой ближе японское отношение к жизни как к Пути. Его путь достиг перевала. Он ощущал все возрастающее родство с Японией, с ее пейзажами, звуками, запахами и обычаями. С ее людьми. Филипп знал наверняка, что в ту минуту постиг их образ жизни куда полнее, чем когда-либо раньше. И оттого почувствовал еще более глубокое одиночество. Он был как сухой куст посреди плодородного поля, и душа его кричала гласом вопиющего в пустыне.

И тогда ему на плечо легла рука. Филипп посмотрел в глаза Митико и увидел бегущие по ее щекам слезы. Его ошеломило понимание: она тоже чувствует себя потерянной. Он захотел собрать эти слезы, как драгоценные бриллианты.

Он взял ее пальцы и зажал между ладонями. Зону пустоты населяли не только его безликие призраки.

Книга вторая
Тендо
Путь неба

Наше время, весна
Токио – Вашингтон – Мауи

В молодости Кодзо Сийна окружал себя зеркалами. В молодости его мышцы были тверды, кожа блестела; река его жизни стремительно неслась вперед. В молодости Кодзо Сийна гордился своим телом.

Когда-то пот, обжигавший его кожу во время физических упражнений приводил его в ни с чем не сравнимый восторг. Когда-то, совершенствуя свое тело, он бросал вызов времени и смерти. Когда-то поднятая штанга возвышала его. А потом, слизывая струящийся по губам пот, глядя в зеркала на бесчисленные отражения Кодзо Сийны, обнаженного и сильного, он казался себе воплощением Иэясу Токугавы, отца современной Японии. В зеркалах отражалось само совершенство, и Сийна считал себя богом.

Теперь, когда он состарился, все зеркала были убраны с глаз долой. Подобно набегающим на берег волнам годы оставили на Сийне свой след, столь явный, что не заметить его было невозможно. Теперь Сийна точно знал, что упустил возможность уйти из жизни как подобает, на вершине своего физического совершенства.

Теперь он предоставит времени завершить то, на что у него не хватило мужества, когда тело его было подобно распустившемуся цветку. Когда смерть была так чиста, когда она послужила основной цели самурая: уподобить свою смерть ростку, дабы она служила примером для других.

Теперь ему оставалось смириться с тем, что должно было произойти, тешить себя мыслью, что это достаточное вознаграждение за почти сорок лет страданий. Конечно же, он был прав: американская оккупация Японии, принятая с помощью янки новая конституция 1946 года превратила Японию в страну предпринимателей-буржуа, с буржуазными вкусами и замашками. И поскольку по настоянию американцев в бюджет новой Японии не были заложены расходы на оборону, бремя этих расходов не отягощало экономику страны. Как раздражали Сийну молодые богатые коммерсанты из его окружения, превозносившие Америку за то, что с ее помощью Япония стала настолько процветающей страной, что даже буржуазному среднему сословию стал доступен уровень жизни, о котором деды еще поколения назад не могли и мечтать. Сийна гневался, потому что они отказывались видеть то, что ему было совершенно ясно. Да, Америка позволила Японии стать богатой. Но Япония сделалась ее вассалом, безопасность страны полностью зависит от Америки. Когда-то Япония была страной самураев, умевших вести войну и создавших свою собственную систему обороны. Теперь все это в прошлом. Америка принесла в Японию капитализм и тем самым выхолостила всю культурную традицию.

Поэтому-то Сийна и создал Дзибан.

Близилось лето. Все реже и реже холодные зимние ветры долетали до стен его дома, все чаще в зарослях айвы под окнами слышалось пение птиц.

Положив руки на костлявые колени, Кодзо Сийна вспоминал. Особенно ярким было воспоминание о лете 1947 года, когда после разгрома Японии прошло два года.

Жара накатывала удушающими волнами, казалось, их можно пощупать руками, и влажность была очень высока. В летней резиденции Сийны на берегу озера Яманака собрались восемь министров. Эти восемь человек, да еще Сийна, и составляли Дзибан. Забавно было сознавать, что его считали местной политической организацией, тогда как власть этих людей простиралась настолько далеко, что называть их организацию можно было какой угодно, но только не местной. Правда, Дзибан был также известен как общество Десяти Тысяч Теней. В этом названии ужесодержался намек на священную катану, символ мощи японского воина и знак его особого положения в обществе.

Кузнец, последователь учения дзэн, ковал и перековывал раскаленную сталь десять тысяч раз. Так рождалась катана, длинный меч. Лезвие получалось таким прочным, что разрубало доспехи, и таким гибким, что его невозможно было сломать. Каждая ковка называлась тенью.

Катана, принадлежавшая обществу Дзибан, была изготовлена примерно в четвертом веке. Ее выковал один из лучших кузнецов-дзэнбуддистов для принца Ямато Такеру, убившего своего родного брата-близнеца под предлогом нарушения правил хорошего тона. Он также собственноручно уничтожил свирепые племена кумазо, обитавшие к северу от столицы.

Это был самый древний и самый почитаемый меч во всей Японии. Его место было в музее. В этом клинке жила сама душа страны.

– Вот символ нашей мощи, – произнес тогда молодой Кодзо Сийна, поднимая над головой меч. – Вот символ нашей моральной ответственности. Перед императором и перед самой Японией.

Фоном ему в то лето 1947 года служили воды озера, ставшие под порывами ветра с дождем темными и непрозрачными, как раковина устрицы. Поднимавшийся над водой туман напоминал испарения от тела актера в театре Кобуки.

Мы все носим маски, подумал тогда, обращаясь к основателям общества Десяти Тысяч Теней, молодой Кодзо Сийна. Если мы не играем роль, мы ничто. Он посмотрел на старинный меч. Вот зеркальное отражение нас самих. Мы подносим его к свету и называем это жизнью. «Если мы не сможем вернуть к жизни саму сущность нашего духа, – сказал он, – нам не удастся возвратить Японии ее былую славу».

В тот день серая вода сливалась с серым небом. Все вокруг было одинаково серым, и невозможно было определить, где солнце.

– Мы не можем проиграть, и мы не проиграем. Мы знаем, в чем заключается наш долг, и каждый из нас сделает все, что нужно, чтобы очистить Японию. Не в первый раз пришельцы с Запада оскверняют нашу священную землю. Пришедший в Японию капитализм подобен прожорливому фениксу. Капитализм уничтожает нас. Он съедает нас заживо, заставляет предать забвению наше наследие, так что в конце концов мы не будем знать, что значит быть японцем, самураем, служить императору.

Воды озера, холмы и небо сливались в одно целое, но гора была видна. Гора Фудзи возвышалась в своем призрачном величии, неизменная темная тень на сером фоне, отделенная от него несколькими угольными штрихами; ее вершину венчала шапка ослепительно белого снега. Святая Фудзи. Фудзи спасительница.

Молодой Кодзо Сийна был обнажен по пояс. Его великолепно вылепленное тело приковывало к себе их взгляды. На лоб, расправив сзади концы, он повязал хачимачи, головную повязку идущего на битву воина.

– Сейчас я в первый раз извлеку из ножен священный меч принца Ямато Такеру, – сказал Сийна. Казалось, магия, заключенная в этом выкованном вручную мече, заставила туман отступить, и вокруг клинка образовалась аура, ореол пустоты.

Молодой Кодзо Сийна поднял меч, и какое-то мгновение человек и клинок – оба само совершенство в их лоснящемся великолепии слились воедино.

– В следующий раз я достану меч, дабы освятить плоды того, что мы сейчас посеяли.

Быстрым движением он надрезал кончик своего пальца, темно-красная кровь полилась в чашку для саке. Он обмакнул древнее перо в чашку и кровью вывел свое имя под хартией организации Дзибан.

– Вот, отныне и на все времена, – сказал Кодзо Сийна, – перед вами кокоро, сердце нашей философии, сущность наших целей, будущее, которому мы сегодня вверяем свои судьбы, судьбы наших семей и сами наши жизни. – Он передал документ стоявшему слева от него министру и надрезал мечом кончик его пальца. Их кровь в чашке смешалась. Министр окунул в нее перо и вывел ниже свое имя. Сийна произнес: – Для всех грядущих поколений мы описываем здесь наши действия, мы берем в свидетели наших незримо присутствующих здесь, безмерно почитаемых предков, которым мы посвящаем общество Десяти Тысяч Теней. – Документ перешел из рук в руки, еще немного крови пролилось в чашку, на документе стало одной подписью больше.

– Это живая летопись священного Дзибана, – продолжал Кодзо Сийна. – Скоро она станет нашим знаменем и нашим щитом. – Последний министр поставил свою подпись. – Самим своим существованием этот документ говорит нам: мы, поставившие свои подписи на этом свитке, ступили тем самым на стезю добродетели и свернуть с этого пути уже не имеем права.

Капля крови, скрип пера по твердой бумаге.

– Этот документ Катей, названный так, потому что являет собой программу общества Десяти Тысяч Теней, будет постоянно напоминать нам о святости наших целей. Поскольку мы стремимся защитить императора, уберечь наследие сёгуна-объединителя, Иэясу Токугавы. Мы хотим восстановить связь между прошлым, настоящим и будущим, непреходящее величие Страны Восходящего Солнца.

И вот теперь, этой весной, Кодзо Сийна сидел в своем кабинете и созерцал шатер цветущей айвы за окном. В то лето, подумал он, мне в моей богоподобной незрелости казалось, что битва уже выиграна. Когда мы только вступили в нее, я недооценил Ватаро Таки. Его влияние внутри якудзы росло, и все это влияние он употребил на борьбу с Дзибаном.

Откуда он взялся? Почему стал моим врагом? Не знаю. Но мы сражались с ним во всех сферах жизни: политической, бюрократической, экономической и военной. Снова и снова он путал все наши планы. Даже если мы наносили ему удар, он оправлялся от него, собирал силы и нападал снова.

И лишь две недели назад мне наконец удалось уничтожить его. Но я не брал в расчет его ближайшего союзника. Я недооценил коварство Филиппа Досса. Это он выкрал много лет назад священный меч Дзибана, катану. И что он с ним сделал? Отдал своему сыну, Майклу.

Кодзо Сийна сжал кулаки. От одной мысли о том, что он мог так и не узнать о судьбе меча, если бы его случайно не увидел в Париже сенсей и, узнав, не позвонил Масаси, у Кодзо Сийны разливалась желчь.

«Верни его, – сказал Сийна Масаси, – любой ценой».

Пение птиц не услаждало слух Кодзо Сийны. Как стоявшая перед ним аппетитная еда не услаждала его обоняние. Как не радовались его глаза нежно-розовым цветкам айвы. У него все еще не было катаны принца Ямато Такеру.

Существовала еще одна причина для беспокойства, не менее важная, чем меч. Документ Катей был украден. В нем шаг за шагом описывалось, каким образом общество Десяти Тысяч Теней собиралось сделать Японию мировой державой, медленно, но верно вернуть ее к милитаризму, а также план нападения – с помощью союзников вне Японии – на Китай.

Попади этот документ в руки врагов – например, окажись он на столе президента Соединенных Штатов, – и смертный приговор всему обществу Дзибан был бы обеспечен. Этого он вынести не мог. Для того чтобы Дзибан мог выполнить свою миссию, открыть для Японии новую эру, когда Страна Восходящего Солнца уже не будет зависеть от иностранной нефти или любых других видов энергоресурсов, документ Катей должен быть возвращен.

Сильные пальцы Кодзо Сийны впились в колени. Неразрешимая загадка – кто же убил Филиппа Досса – не давала ему покоя. Сийна был уверен, останься Досс жив, люди Масаси обязательно выследили бы его. Когда Досс внезапно исчез из виду, Удэ был уже совсем близко. И вот он умер на Мауи. Кто это сделал? Ответа на этот вопрос Кодзо Сийна не знал, а значит, не знал, какие еще силы участвуют в игре, и это угнетало его. Скоро, подумал он, успокаивая себя, с помощью Масаси Таки меч вернется ко мне. Тогда меч японской души освободится от ножен, и моя миссия будет завершена. Япония станет, наконец, мировой державой, достойным соперником Америки и Советского Союза.

Майкл был уверен, что тьма никогда не кончится. Но она кончилась.

– Одри!

Звон храмовых колоколов вывел его из долгого забытья.

– О Господи! Господи!

В голове шумит, гул не прекращается, гуляет эхом. Хочется избавиться от него, поспать еще лет сто.

– Ее нет!

Свет режет глаза, как осколки стекла.

– Моя девочка пропала!

Он со стоном проснулся, голова была совершенно пустая.

Его тряс дядя Сэмми.

– Майкл. Майкл! Что случилось?

Храмовые колокольчики и бамбуковая флейта, пронзительная мелодия под звучный аккомпанемент ударных.

– Майкл! Ты слышишь меня?

– Да. – Пелена перед глазами исчезла, в голове прояснилось.

– Где Одри? Ради Бога, Майкл, что случилось?

– Я... я не знаю. – Слова и движения отдавались головной болью. Последствия наркотика?

– То есть как это ты не знаешь?

Взволнованное лицо матери с лихорадочно горящими глазами.

– Я позвонила Джоунасу. Он сразу приехал. Сказал, полицию не вызывать. – Она шагнула к Майклу. – Дорогой, как ты себя чувствуешь?

– Все в порядке, – сказал он. Посмотрел на Джоунаса. – Сколько времени я был без сознания? Джоунас стоял рядом с ним на коленях.

– Лилиан, сколько времени прошло после твоего звонка? Наверное, минут сорок.

Лилиан кивнула.

Майкл обвел глазами комнату. Казалось, по ней прошелся ураган. Перевернул стулья, смел на пол светильники и книги.

– Господи! – прошептал Майкл. Попытался встать.

– Майкл!

Пошатнувшись, он увидел разрез. Джоунас поддержал его, и Майкл поднялся на ноги. Аккуратный, как хирургический шов, разрез шел вдоль всего ковра. «Где моя катана? – подумал Майкл. – Господи, что случилось с Одри?»

* * *

– Митико, – сказала женщина. – Я сама выбрала этот путь. И я смиренно принимаю все его тяготы. Митико пропалывала сад.

– Сегодня опасность подстерегает нас на каждом шагу, – сказала она. – Опасны семейные тайны Таки-гуми. Опасен сам образ жизни в Японии. Выросло новое поколение, которое ненадежно. Ему неведомы сами понятия ближних и дальних целей. Оно все доводит до крайности.

– Они не понимают даже, чего хотят. По большей части их интересуют лишь собственные сиюминутные удовольствия. Лишь одно они знают твердо: их не устраивает имеющийся порядок вещей. Поэтому они легко поддаются соблазнам. Они становятся членами якудзы, но не желают повиноваться ее строгим законам.

Они присоединяются к радикальным, даже анархическим бунтарским группировкам, неумело мастерят самодельные бомбы и столь же неумело пытаются взорвать императорский дворец. А взгляды наших министров тем временем становятся все более и более реакционными. Они считают, что Америка занимает более жесткую позицию и не собирается предоставлять Японии свою великодушную помощь. По их мнению, Америка отступила от своего негласного обязательства поддерживать сильную Японию, противостоящую проникновению коммунизма в тихоокеанский регион.

– Они задаются вопросом, друг им Америка или враг. Мне кажется, состояние умов в Японии напоминает довоенное.

Дзёдзи Таки покачал головой. В последнее время, похоже, Митико не давали покоя ухудшающие торговые отношения между Японией и Америкой. Действительно, последние события указывали на то, что Япония не собиралась менять свои основные законы в угоду другой стране. Ну и что? Почему она, собственно, должна так поступать? Именно эта чертова уйма запретов на вмешательство в чужие дела и вывоз капитала и дала в первую очередь возможность возродить Японию из пепла. Зачем сейчас что-то менять? Ради Соединенных Штатов? Американцы лишь пытались создать новую Японию по своему образу и подобию. Чтобы она стала их стальным кулаком, грозящим коммунизму на Дальнем Востоке.

– Митико, моя сводная сестра, – сказал он, дождавшись, когда она закончит. – Хотя тебя удочерил отец Ватаро Таки, я считаю тебя равноправным членом моей семьи.

Митико оторвалась от прополки. Ее руки были испачканы землей, в волосах, поднятых торчком и по-старинному закрепленных киоки, деревянными гребешками, виднелись травинки.

– Ты приехал сюда не за тем, чтобы льстить мне, Дзёдзи-чен, – тихо сказала она. – Я слишком хорошо тебя знаю.

Дзёдзи оглянулся на плотного мужчину, стоявшего недалеко от Митико. Муж Митико, Нобуо Ямамото, запрещал ейпоявляться где бы то ни было без слуг. Странно, однако, – никого из них Дзёдзи не узнавал. И одеты они были не как слуги. Они больше походили на телохранителей. Дзёдзи пожал плечами. Почему бы и нет? Денег у семейства Ямамото в достатке. Будучи президентом «Ямамото Хэви Индастриз», Нобуо управлял одним из крупнейших конгломератов в Японии.

– Как всегда, ты видишь меня насквозь, Митико-чен, – сказал он. – Ты всегда могла читать мои мысли.

Митико печально улыбнулась.

– Речь идет о Масаси.

Митико вздохнула, по лицу пробежала тень.

– Теперь все время речь идет о нем, – сказала она. – Сначала он спорил с отцом о дальнейшем пути Таки-гуми. И что теперь?

– Мне нужна твоя помощь.

Она подняла голову, и солнце осветило ее лицо.

– Ты же знаешь, Дзёдзи-чен, тебе стоит лишь попросить.

– Я хочу, чтобы ты пошла вместе со мной против Масаси.

В саду стало очень тихо. Прыгавшая по земле ржанка замерла, повернула в их сторону головку и взлетела, громко хлопая крыльями.

– Пожалуйста, – сказала Митико. От ужаса у нее пересохло в горле. Все это время после последнего визита Масаси, когда он объяснил ей, почему она должна беспрекословно ему подчиняться, Митико старалась отогнать от себя мысли о странной опасности, исходившей от этого человека. Иначе она не смогла бы ни есть, ни спать. Ее и так преследовали кошмары, после которых она лежала без сна, полная страхов. – Не проси меня об этом.

– Но ты единственный человек, к которому я могу обратиться, – взмолился Дзёдзи. – Раньше ты всегда мне помогала. Когда отец был на стороне Масаси, ты заступалась за меня.

– Ах, Дзёдзи-чен, – вздохнула Митико, – какая у тебя хорошая память. Это было так давно.

– Но ведь ничего не изменилось.

– Изменилось, – сказала она. Глубокая печаль звучала в ее голосе. – Прислушайся к моему совету. Забудь о том, что привело тебя сюда. Забудь о своем брате Масаси, умоляю тебя.

– Но почему ты не хочешь мне помочь? – вскричал Дзёдзи. – Раньше мы всегда объединяли наши усилия, чтобы обуздать Масаси.

– Пожалуйста, не проси меня, Дзёдзи-чен. – В глазах ее стояли слезы. На солнце они казались драгоценными камнями. – Я не могу вмешиваться. Я не в силах ничего сделать.

– Но ты не знаешь, что случилось, – от стыда Дзёдзи опустил голову. – Масаси лишил меня звания оябуна Таки-гуми.

– Ах, Будда! – вскричала она. Но она уже все знала. Как знала она и то, о чем Дзёдзи и не догадывался, о чем не должен был догадаться никогда, если останется в стороне и, значит, в безопасности: что это уже началось. Разыгрывалось последнее действо такого обширного, такого ужасающего замысла, что не было никакой надежды положить этому конец. И тем не менее, она решила помешать осуществлению этого замысла.

– Теперь Масаси волен направлять все силы Таки-гуми по своему усмотрению. Деловая направленность клана резко изменилась. Уже действует сеть торговцев наркотиками. Уже потекли деньги. Скоро они захлестнут нас. Таки-гуми будет замешана в грязных делах – а ведь именно этого наш отец, Ватаро Таки, боялся больше всего.

– Как это могло случиться? – спросила Митико. – Я думала, у тебя с Масаси все улажено.

– Все и было улажено, – отвечал Дзёдзи, – по крайней мере, я так считал. Но на собрании клана Масаси выступил против меня. Ты знаешь, как он умеет говорить. Едва он открыл рот, у меня не осталось ни единого шанса. Лейтенанты были напуганы. Смерть отца сделала нас беззащитными перед другими кланами. Масаси умело сыграл на их страхе. Теперь лейтенанты Таки-гуми снова чувствуют себя в безопасности. Если Масаси попросит, они и в ад за ним пойдут.

Пока все не кончилось, может дойти и до этого, подумала Митико. Повинуясь внезапному порыву, она взяла Дзёдзи за руки.

– Забудь обо всем, Дзёдзи-чен, – прошептала она. – Ни ты, ни я не можем ничего сделать. Настали новые времена. Оставь его в покое, тебе не хватит сил, чтобы победить его. Мне их тоже не хватит. Пока не хватит. Карма.

– Ведь перемены, о которых ты говоришь, – сказал он, – затронут не только нас, но и других членов семьи. Например, твою дочь и Тори, твою внучку. Как она? Я соскучился по ее улыбающемуся личику.