Текст книги "Зеро"

Автор книги: Эрик ван Ластбадер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

Теперь он ждал истерики. Нечестно было направлять ее сына по тому же пути, который привел к гибели ее мужа. Но у него не было другого выхода. Кроме того, именно этого, вероятно, и хотел Филипп. Но попробуй объясни это Лилиан.

Он попробовал.

– Лил, – сказал он, закончив, – с тобой все в порядке?

Лилиан была очень бледна. Кажется, ее зубы стучали. Руки были плотно прижаты к туловищу. Он заметил, что она медленно раскачивается взад-вперед.

– Это все-таки произошло. – Ее шепот был еле слышен, но у него мороз прошел по коже. – Сбылись мои самые худшие опасения. О Джоунас, что ты наделал! – Внезапно ее голос окреп, теперь это был крик боли. – Ты похитил у меня мужа. Из-за тебя мы не знаем, жива ли Одри. Теперь ты рискуешь жизнью моего сына. О Господи! Господи боже мой!

* * *

Одри проснулась, будто от толчка. Было темно. Она плавала по волнам сна. Как ныряльщик, слишком долго пробывший на дне, стремилась к пронизанной солнцем поверхности воды над головой. А прохладная тишина океана не отпускала ее. Океана сна.

Ей снилось, что она привязана к стулу.

Запястья и лодыжки посинели и распухли от врезавшихся в них веревок. Ей было тяжело дышать, потому что веревки стягивали ей грудь. Спина была неестественно выгнута. Все мышцы болели.

Густая, мягкая и непроницаемая тьма походила на бархат.

Тьма пришла в движение. Закружилась, сгустилась. Одри почувствовала, как в ней зарождается страх. Дыхание участилось, во рту пересохло, под мышками выступил пот.

Господи, подумала она в полусне. Пусть это кончится. Но она даже не знала, что именно должно кончиться.

Тьма приобрела очертания, хотя Одри не могла разглядеть их. Во тьме пульсировала какая-то жизнь. И живое существо приближалось. В сознании Одри промелькнула мысль: «Спасения не будет».

Она всегда была уверена в своем бессмертии. В ее возрасте пятьдесят лет казались вечностью. Теперь она знала, что умирает. У нее стучали зубы, мысли путались. Ее душа, как маленький зверек, отчаянно пыталась выбраться наружу, покинуть обреченную на гибель бренную оболочку.

Теперь тьма была совсем рядом. Тьма источала жар, обжигавший ее бедра, на губах она чувствовала чужое дыхание. Это, несомненно, был мужчина. Одри стало жарко. Внезапно охватившее ее желание повергло девушку в еще больший ужас.

Тьма стала проникать в нее, и Одри простилась с жизнью...

Она проснулась в темноте, будто от толчка. Вздрогнула, еще не полностью освободившись от своих сновидений. Захотела смахнуть со лба пот, но не смогла.

Она была привязана к стулу.

* * *

Если Париж – город грязно-бурых, пыльно-зеленых и синих тонов, подумал Майкл, то на Мауи преобладают пастельные: бирюзовый, алый и бледно-лиловый. Больше всего его поразило, что амбру, темно-коричневый цвет, здесь и представить-то себе невозможно.

А в Японии, на холмах Йосино, где Тсуйо учил его мудрости жизни, преобладала амбра.

Майкл считал, это ни одно место на Земле не сможет поразить его так же сильно, как Париж и Йосино.

В Йосино все началось, а в Париже он сформировался как мастер.

И вот главное, что осталось у него в памяти: каждое мгновение вашей жизни должно иметь цель и смысл, должно работать на общую стратегию. Наложить кистью мазок на холст, соткать полотно, вырастить сад – во всем этом была определенная стратегия. Когда возникали конфликты – а они обязательно возникали, – первым делом следовало продумать план действий. Оружие применялось в самом крайнем случае, поэтому Майкл и отказался от предложенного Джоунасом пистолета.

Вечер только начинался. Солнце было еще высоко, его золотые лучи пронизывали бескрайние заросли сахарного тростника. Справа от Майкла высились Западные горы Мауи, их вершины скрывались в туманной дымке. В путеводителе, который он изучал во время долгого перелета, говорилось, что вот в этой тенистой расселине находится долина Яо, родина древних гавайских богов.

Майкл нашел взятый для него напрокат «джип». Укладывая в машину свой багаж, проверил, на месте ли полотняная сумка с катаной. Как и обещал дядя Сэмми, меч был на месте.

Действуя по плану, продуманному еще в самолете, в Кухулаи Майк занялся покупками. Первым делом он приобрел дешевую черную сумку. Часом позже он уже въезжал на скоростное шоссе Хоноапилани. Майк был недалеко от залива Маалае и направлялся на юг. Он знал, что очень скоро дорога обогнет Подбородок красавиц, как местные жители называли это место, и пойдет на северо-запад. Если смотреть на Мауи сверху, остров напоминал женскую фигуру. Его юго-восточная часть с огромным дремлющим вулканом Халеокала, возносившимся на две мили ввысь, была похожа на торс Кухулаи, где приземлился Майкл, с одной стороны, и залив Маалае с другой образовывали «шею». А то место, куда направлялся Майкл, Капалуа, и самая отдаленная часть, Кахакулоа, были «головой».

Шоссе кончалось за Капалуа. Огромная, в две с половиной тысячи акров, ананасовая плантация окружала уединенный курорт с парой замечательных площадок для гольфа. Поворачивая в конце шоссе налево, Майкл заметил их. В идеально подстриженной траве виднелись безукоризненные песчаные лунки, будто вырезанные скальпелем хирурга.

Трудно было представить себе, что милей дальше дорога – вернее, то, что от нее оставалось, – предательски извивалась вдоль хребта очередной горы в цепи вулканов, тянувшейся через весь северо-запад Мауи.

После парка Флемминг-Бич дорога резко сужалась. Уже не было ни спускавшихся террасами ухоженных газонов, ни домов с черепичными крышами, прятавшихся в благоухающих зарослях бугенвилий.

Теперь по краям дороги шли густые заросли. В некоторых местах, где виднелись охряные, с серо-голубым оттенком выступы скал, зелень нависала над дорогой.

Асфальт кончился, дальше пошла разбитая грунтовая дорога с глубокими колеями. Она была лишь чуть-чуть шире машины. Грязная и скользкая, дорога проходила так близко к обрыву, что кружилась голова. Внизу пенился океан. Высота обрыва в некоторых местах достигала четверти мили.

Теперь дорога стала настолько узкой, что машины вряд ли смогли бы разминуться на ней. С одной стороны круто уходила вверх гладкая стена утеса, с другой – такой же крутой обрыв.

Майкл включил передний мост «джипа». Слышалось пение птиц, иногда, после очередного крутого поворота, за птичьим гомоном угадывалось журчание водопада.

Попадались поросшие травой холмы, будто перенесенные сюда из Шотландии. На них паслись пестрые коровы. Казалось, они веками не сходили с места. Такой ландшафт стал для Майкла неожиданностью. Ни в одном путеводителе, ни на одной открытке не было снимков этой стороны острова.

Ни изумрудно-зеленых пальм, ни сапфировой сини лагун, ни пляжей с черным песком – только пронизанный светом воздух: тяжелый, густой и прозрачный, как нигде больше.

Он вспомнил Прованс на юге Франции с его удивительным светом. Листья платанов служили там своеобразной машиной времени. Проходя сквозь них, солнечный свет приобретал особый оттенок, покрывая все предметы вековой паутиной.

И здесь освещение было особенным, но совсем другим. Под лучами солнца ландшафт был точно призрачным. Зеленый цвет становился настолько прозрачным, что казалось, будто листва плавает в воздухе; желтые цвета пылали переполнявшей их энергией. Таинственные голубые цвета радужно переливались в тени и ярко блестели на солнце. В двух столь различных уголках Земли чувствовалась рука Всевышнего. Только его присутствием можно было объяснить такое состояние души.

Майкл едва успел крепко вцепиться в руль. Выскочивший из-за крутого поворота встречный «джип» уже налетал на его машину. Он больно ударился спиной.

Металл сминался и корежился, хотя Майклу удалось вывернуть руль и направить машину вверх по склону. От удара «джип» едва не опрокинулся.

Вторая машина, смяв фару и крыло его «джипа», крутилась на месте. Потом начала медленно раскачиваться, ее колеса бешено вращались в опасной близости от края обрыва.

Водитель то нажимал на тормоз, то отпускал его. Он действовал верно, но на такой дороге это было бесполезно. Обочину тут заменяла пропасть.

«Джип» Майкла работал на холостых оборотах. Майкл выжал ручной тормоз и перепрыгнул через заклинившую от удара дверцу. Вторая машина уже свешивалась с края обрыва, задние колеса вращались, не находя опоры: здесь не было асфальта, лишь комья грязи да обломки камней. «Джип» все дальше и дальше сползал с обрыва. Майкл вспрыгнул на его заднее сиденье, потянулся к водителю и рванул его на себя.

Он услышал скрежет коробки передач, почувствовал, как занесло «джип». С силой выбросив из гибнущей машины ее водителя, Майкл выпрыгнул сам.

Лишившись нагрузки на заднюю ось, машина полетела вниз. Еще мгновение назад она была здесь, и вот теперь пустота и свист ветра.

Тишина, потом – раскатистый грохот.

Только теперь Майкл смог рассмотреть водителя. Оказалось, что это женщина, и притом красавица. Японка. У нее была золотистая кожа – большая редкость в Азии. Такая очень в цене. Глаза у нее были восточные, удлиненные и миндалевидные. На солнце ее прямые густые волосы отливали синевой. Они толстой косой ниспадали на спину. У девушки был крупный рот. Казалось, мимолетная улыбка вот-вот тронет ее чувственные губы. Длинная шея и довольно широкие плечи; одежда сидела на ней, как на манекене в витрине магазина.

– С вами все в порядке? – произнес наконец Майкл, помогая девушке подняться. Он успел заметить, что тело у нее упругое и натренированное.

– Да, – ответила она, отряхиваясь. Майкл обратил внимание, что джинсы у девушки старые, вытертые почти добела. На кармане не было названия фирмы. – Боюсь, я не привыкла к таким дорогам.

– Каким дорогам? – спросил Майкл, и они с облегчением рассмеялись.

Она протянула руку:

– Элиан Синдзё.

Он принял рукопожатие.

– Майкл Досс.

Другой рукой Майкл начал вытаскивать из волос девушки застрявшие там веточки и травинки. Потом он вспоминал, что подумал тогда: «Она не только самая выдержанная, но и самая непосредственная из всех женщин».

– Спасибо, – сказала Элиан. – Я ни разу не попадала в аварию. Эта могла оказаться для меня первой и последней.

– Для нас, – поправил Майкл.

Она отвела глаза – впервые с тех пор, как он поднял ее с земли. Майкл почувствовал прохладу, как будто прежде ему было жарко от взгляда девушки.

– Думаю, «джипу» конец, – сказала она.

– Хорошо еще, если мой исправен. – Майклу совсем не хотелось двигаться. – Прошу прощения, если сделал вам больно. Нужно было вытащить вас из «джипа».

Девушка повернула голову, Майкл снова ощутил жар.

– Вы не сделали мне больно. – Она улыбнулась. – Во всяком случае, я не чувствую ничего похожего на боль.

– Мы оба едва не отправились следом за машиной.

– Правда? – Ее лицо снова приняло загадочное выражение.

Интересно, подумал он, как она отнеслась к этому известию? Близость смерти часто вызывает у людей возбуждение, особенно близость собственной смерти. Они начинают по-новому ценить жизнь или испытывают острые ощущения от того, что сразились с неизбежностью.

– Дорога была настолько разбитой, что колеса потеряли сцепление и «джип» уже сползал в обрыв, когда я вас схватил.

Элиан смотрела на Майкла. Ему бы хотелось узнать, о чем она думает.

– Вы очень сильный, – сказала она. – Я ничего не почувствовала, как будто ничего и не случилось.

– Только ваш «джип» лежит внизу разбитый.

– Это всего лишь груда металла, – заметила Элиан. В том, что она говорила, была какая-то абсурдная логика. Словно для девушки не существовало причины и следствия.

Майкл подошел к своей машине. Ее правый бок был приподнят, руль вывернут до упора.

– Ладно, – сказал он, садясь за руль. – Посмотрим, как она себя поведет.

Он снял машину с тормоза и выжал сцепление, она несколько раз подпрыгнула и едва не перевернулась, но пока ему удалось вывести ее на дорогу.

– Садитесь, – пригласил Майкл. Она осторожно подошла, встала на подножку. Машина тронулась, едва Элиан успела запрыгнуть внутрь.

– Куда вы ехали? – спросила она. Даже сейчас она не откинула спадавшие на лицо волосы.

– Осматривал окрестности. А вы?

Элиан тотчас пожалела, что задала такой вопрос.

– Я ехала в Капалуа поиграть в теннис.

– К сожалению, мы едем в другую сторону. Казалось, дорога поглощает все его внимание.

– Ничего страшного, – беспечно произнесла Элиан. – Куда вы сейчас направляетесь?

– К цивилизации, – ответил Майкл, давая гудок перед крутым поворотом. – Нужно доставить вас домой. Если, конечно, вы не собираетесь «голосовать» на дороге.

Она засмеялась.

– Я в некотором роде спортсменка, но всему есть предел.

– Как называется отель?

– У меня дом в долине Яо, – сказала Элиан. – Вы знаете, как до нее добраться?

– Вот здесь я поверну направо, вместо того чтобы ехать прямо, в Кухулаи, так?

Элиан поразилась тому, как действовало на нее его присутствие. Рационального объяснения этому не было. Она встревожилась. Элиан считала, что именно иррациональное управляет ходом событий. Силы вселенной, эти невидимые, но ощутимые течения, никогда не действовали без причины. Может быть, эти силы хотели сообщить ей что-то или о чем то предостеречь?

И если да, то о чем?

– Вы не турист, а стало быть, должны знать, хороши ли в Капалуа корты.

– Что?

– Теннисные корты.

Вдоль дороги стали время от времени появляться дома. Потом кладбище. Майкл и девушка приближались к цивилизации.

– Ах, это... – Элиан не сразу поняла, о чем речь. – Да, корты хорошие.

Бензоколонка, церковь, телефонная будка.

– Вы не остановитесь тут? Мне надо позвонить.

– Конечно.

– Мой партнер по теннису будет волноваться, – сымпровизировала она.

В телефонной будке она набрала свой собственный номер и, слушая гудки, поговорила с воображаемым собеседником.

– Все в порядке, – сказала она, садясь в машину. – А то он уже начал волноваться.

– Ваш постоянный партнер? – спросил Майкл.

– Мой друг, – простодушно ответила она.

– Разве он не работает? – спросил Майкл. – Сейчас самый разгар рабочего дня.

Элиан рассмеялась.

– У него ненормированный день. Он работает на самого большого кахуна на островах. – Она повернулась к Майклу. – Вы знаете, что это значит?

Майкл покачал головой.

– Это по-гавайски. Первоначальное слово имело значение «знахарь», «шаман». Тот, кто общается с древними духами и богами Гавайев.

– А теперь?

Элиан пожала плечами.

– Настали новые времена. Как и многие другие слова, это используют не по назначению. И так часто, что многие молодые гавайцы забыли его первоначальный смысл. Сегодня «кахуна» означает «большая шишка», влиятельный человек.

– Как босс вашего друга.

Элиан уловила в его голосе заинтересованность. Она смотрела на маячившие в тумане горы, на молнии над вершинами.

– Как зовут кахуна?

– Вам его имя ничего не скажет, – она махнула рукой. – Здесь поворот. Так, теперь прямо.

Они въехали в долину. Дорога вилась меж горных кряжей, покрытых густой растительностью.

– Тут направо, – сказала Элиан. Они подъехали к дому. Элиан вышла и повернулась к Майклу.

– Не хотите ли перекусить? Или, по крайней мере, выпить?

– Думаю, что нет. Опять эта улыбка.

– Но вы просто обязаны, – она протянула ему руку. – Вы спасли мне жизнь. Мне-то повезло, а вам может, и не очень.

– Почему это?

Она засмеялась.

– Потому что теперь вы обязаны оберегать меня до конца моих дней. – Интересно, хотела ли она, чтобы ее замечание прозвучало насмешливо? – В японском языке есть даже такое слово. Знаете? Гири?..

– Да, – сказал Майкл и взял ее за руку. Теперь он очень хотел войти в дом и побыть с ней еще. Потому что слово «гири» употребляется членами якудзы. А шеф якудзы здесь – толстяк Итимада, подумал он. И если эта женщина связана с якудзой через своего дружка, я смогу этим воспользоваться. Вот она, та самая стратегия. Тсуйо мог бы им гордиться.

– Оно означает «бремя, непосильное для человека».

– И да, и нет, – сказала Элиан, ведя его к дому. – Некоторые считают, что гири – это бремя, непосильное для одного человека.

* * *

Когда толстяк Итимада добрался до двери обшарпанного дома в Вайлуку, где обретались два его гавайца, кровь застыла у него в жилах. Он позвонил им из кабинета по своему личному телефону, а приехал сюда один. Никто из его клана не знал, что толстяк нанял этих гавайцев. И это обстоятельство, разумеется, было самым главным.

Его обволакивали звуки и запахи, доносившиеся из соседних домов. Итимада услышал ароматы тушеного пои. Вот заспорили двое ребят; голос Джека Лорда произнес с телеэкрана: «Бери их, Дано. Одного убей...» Хлопнула дверь, звуки оборвались.

Рука толстяка застыла в воздухе у самой дверной ручки. Он смотрел на грязные доски крыльца. На темное пятно, просочившееся из-под двери.

Пятно поблескивало, как свежий лак. Но толстяк знал, никакой это не лак. Он огляделся, нагнулся и дотронулся пальцем до пятна. Растер каплю между пальцами. Из темно-коричневой она сделалась темно-красной. Да толстяк и без того знал, что она покраснеет.

Он выпрямился, достал носовой платок и, обернув им ручку, дотронулся до нее. Никаких отпечатков. Дверь не была заперта.

Свободной рукой толстяк достал тупоносый револьвер, потом с силой толкнул дверь, – так, что она стукнулась о стену.

Он переступил порог и тихонько обошел весь дом. В одной из спален наткнулся на девиц. Не обратив на них внимания, он переступил через тела. Толстяк старался не оставлять отпечатков пальцев ни на вещах, ни на людях. Вернее, на том, что раньше было людьми. Увидев, как обезображены трупы, он подумал: этот человек – чудовище.

Толстяк покинул дом, твердо зная лишь, что оба гавайца мертвы и того, что они извлекли из камеры хранения в аэропорту, в доме не было.

Сидя в припаркованной рядом с домом машине, почти на том самом месте, где несколько часов назад сидел Удэ, толстяк обдумывал положение. Он ни на минуту не сомневался, что это дело рук Удэ. А значит, Удэ теперь завладел той вещью, которую Филипп Досс спрятал в аэропорту.

Независимо от того, что это было – документ Катей, синтом – или еще что-нибудь, – обстоятельства для толстяка складывались наихудшим образом. Теперь Удэ знал, что толстяк обманывал. Может, он еще не пронюхал, что именно замышлял Итимада, но толстяк хорошо знал Удэ и понимал: это его не спасет. Удэ говорил, что Масаси Таки велел ему действовать по собственному усмотрению, и толстяк вполне допускал, что так оно и есть.

Толстяк не сомневался: он сумеет выжить, только убив Удэ. Филипп Досс доверил толстяку важные сведения. Теперь толстяк понимал, что не должен был делиться ими ни с кем. Собственно, он и раньше это подозревал, но только сейчас осознал, какую страшную ошибку совершил. Ни в коем случае нельзя было посылать этих двух гавайцев за ключом и в аэропорт. Но присутствие Удэ настолько выбило его из колеи, что он запаниковал.

Итимада закрыл глаза. И снова увидел печальный итог кровавой резни, учиненной в неряшливом домишке на той стороне улицы. Как будто эти картины навек отпечатались на внутренней поверхности век. Толстяка начало мутить.

Он вспомнил годы работы на Ватаро Таки, вспомнил, как пошел к оябуну просить прощения. Ватаро Таки имел полное право потребовать, чтобы толстяк совершил сеппуку, но попросил всего лишь мизинец.

Ватаро Таки не был похож на оябунов других кланов, пекшихся лишь о приумножении богатств и о том, как бы им дочиста ограбить своих сограждан. Ватаро Таки думал о будущем Японии. И толстяк тоже был частицей этого будущего.

Теперь это будущее покоилось на глубине шести футов вместе с бренными остатками Ватаро Таки. Но наставник толстяка Итимады был все еще жив, пусть только в его памяти. Что сказал ему по телефону Филипп Досс в тот день, когда его убили? «Я знаю, кому и чему вы служите. Мы с вами оба любили Ватаро Таки, не так ли? Я знаю, вы сделаете то, что нужно».

Пришло время, подумал толстяк, отплатить Ватаро Таки за его доброту.

Теперь толстяку придется сводить на ней последствия своих ошибок. Наблюдатели в аэропорту уже сообщили ему, что Майкл Досс прибыл на Мауи. Толстяк понимал, что необходимо найти сына Филиппа Досса и передать ему все, что он знал о синтаи.

«Спроси моего сына, помнит ли он синтаи», – сказал Филипп Досс.

И тут толстяк Итимада вслух произнес: «Будда!» Потому что внезапно понял, каким образом Удэ ухитрился узнать о гавайцах. Удэ прослушивал телефонные разговоры толстяка. А значит, ему известно и о том, что Майкл уже на острове. А ему, толстяку, пришлось сказать двум гавайцам, что ключ оставлен на имя Майкла Досса. Стало быть, Удэ знает, кому предназначалось содержимое шкафчика.

Толстяк завел машину и тронулся с места. Теперь начнется гонка, подумал он. А финиш будет там, где Майкл Досс.

* * *

Шел дождь.

Ее лицо казалось размытой тенью на стене.

Майкл смотрел на Элиан.

– Я приехала сюда, – сказала она, – потому что устала от городов. Машины, квартиры, конторы. Все это выматывало меня.

Меньше всего Майклу хотелось увлечься этой женщиной. Ему приходилось постоянно напоминать себе, что находится здесь для того, чтобы установить, как она связана с гавайской якудзой. Если ее парень входил в клан толстяка Итимады, с его помощью можно было бы силой вломиться в жилище толстяка.

– Я все время болела, – говорила Элиан. – «У вас понижена сопротивляемость», – сказал мой врач. «Ваши надпочечники истощены», – сказал мой хиропрактик. Город губил меня.

– Какой город?

– Не имеет значения, – сказала она. – Все они одинаковы. Или, по крайней мере, одинаково пагубно действуют на людей.

Ему было легко скрывать свои мысли. Пока она показывала ему дом, он говорил все, что нужно в таких случаях. Здесь действительно было на что посмотреть, даже в дождь. Долина лежала меж двух потухших вулканов.

– А здесь я смогу обновиться. В обители богов, неподвластных времени.

Дождь, стекающий с изумрудно-сапфировых гор. Потрясающее зрелище. Да еще в долине между двумя гигантскими земными драконами, крест-накрест пересекающими, по китайскому поверью, всю эту землю. В таком обрамлении ее чрезмерный мистицизм передавался и Майклу.

– Вы чувствуете, Майкл? Вы чувствуете их силу? Энергию, исходящую от этих гор?

Странно, но он и впрямь чувствовал.

Дождь барабанил по стеклянной крыше в спальне Элиан. Стоя здесь, Майкл вспомнил свое ателье на авеню Элизе Реклю в ту ночь, когда Эа осталась у него. Он пытался отогнать эти воспоминания, но не мог.

– Вы так молчаливы, – она повернулась к нему. – Я слишком много говорю. – Элиан засмеялась. Ее смех звучал очень естественно.

– Нет, – сказал он. – Я с удовольствием слушаю. Трудно вести разговор, когда перед глазами эти горы.

– Да. Приехав сюда, я тоже это почувствовала. Они внушают благоговение, но не пугают.

Поначалу он не мог понять, почему Элиан напоминала ему об Эа. Он поймал себя на том, что не хочет покидать этот дом, жилище Элиан. Некоторые люди могут годами жить в доме, не оставив в нем ни малейших следов своего пребывания. Элиан, по ее словам, жила здесь меньше месяца, но дом уже стал ее домом. Ее присутствие ощущалось, будто аромат духов.

– Кажется, что время здесь останавливается. Знаете, Майкл, гавайцы утверждают, будто их герой, Мауи, взобрался на вершину горы Халеокала, протянул руку и схватил солнце. Он заставил светило замедлить движение по небосклону, чтобы его родной остров всегда купался в лучах солнца. Живя здесь, начинаешь этому верить.

– Даже в дождь?

Они сидели на ланаи, пили чай со льдом. Внезапно у Майкла защемило сердце. Он вспомнил, как открыл глаза в эту ночь, проведенную с Эа. Они только занимались любовью. Дождь стекал со стеклянной крыши, и бледные тени струй скользили по сплетенным телам Майкла и Эа.

– Да-да, – сказала Элиан, – особенно в дождь. Видите? – Она указала рукой. Величественная радуга простиралась над долиной. Она опиралась на вершины гор, все еще скрытые облаками; и так играла красками, что больно было глазам, – Это значит, что солнце светит даже во время дождя.

И тогда Майкл будто заново увидел лицо Эа. Глаза ее были закрыты, лицо абсолютно спокойно. Наверное, она спала. Ни морщинки, ни складочки на лице. А поскольку лицо Эа было лишено какого бы то ни было выражения, Майклу казалось, что он может заглянуть в глубины ее души.

– Здесь, – сказала Элиан, – дождь исполнен драматизма.

– Как и в Японии.

Элиан не повернула головы.

– В Японии, – сказала она, – дождь прекрасен, величествен, но он падает на землю и поверхность воды под идеально прямым углом! Здесь, на Гавайях, дождь дикий, насыщенный энергией и светом. Неподвластный никакому принуждению.

Лежа рядом с Эа, Майкл понял, что влюбился совсем не в нее. У нее не было ни индивидуальности, ни своей философии, ни идей. Душа Эа была подобна прозрачному кристаллу. Она сияла. Грани кристалла преломляли падающие под разными углами лучи света и окрашивались во всевозможные цвета.

Но сам по себе кристалл был бесцветным.

Любовь переполняла Эа, и она, открыв глаза, сказала:

– Я хочу остаться. Не только сегодня. Не только до утра. Я хочу остаться с тобой навсегда.

Он не требовал от Эа невозможного, не пытался обрести в ней свой идеал. Просто он внезапно понял, что ошибся. Кристалл ее души он принял за чистоту души. Оказывается, с горечью подумал Майкл, он все еще пытается найти то, в чем ему уже было отказано. Сейоко давно умерла, а он все не мог забыть ее. И не мог жить лишь одной памятью о ней.

Поэтому на следующее утро Майкл в последний раз закрыл за Эа дверь. Она ушла. Остались лишь ее изображения на полотнах. И больше ничего.

Это он был во всем виноват. Он терзал себя ее болью. Из ее слез родилась мука неутолимого желания, которая будет сопутствовать ему всю жизнь.

– Вы жили в Японии? – спросил он.

– Да, много лет, – ответила Элиан. – Но скоро яростная энергия Токио начала нагонять на меня дремоту.

«Она похожа вовсе не на Эа, – подумал Майкл, и сердце его учащенно забилось. – Она напоминает мне Сейоко».

– А вы не соскучились по Японии? – севшим голосом спросил он.

– Меня не тянет ни в какую конкретную страну, – сказала Элиан. – Я свободна от всяких уз. Привязанность к людям изнуряет меня так же, как города. Взаимная ответственность для меня подобна оковам. Вы читали «Путешествия Гулливера»? Я чувствую себя Гулливером, прикованным к земле лилипутами. Я должна быть свободна.

Теперь вот Элиан. Ее мистицизм притягивал его. Майклу нравилось ее отношение к силам природы, весьма напоминавшее безоговорочное смирение. В каком-то смысле она была начисто свободна от цивилизации, поэтому не придерживалась условностей, которые так раздражали его.

Майкл понял это много позднее, но его тянуло к ней так же, как его отца притягивала тайная жизнь, вести которую позволяла работа в седьмом подразделении, а потом в МЭТБ.

Быть обособленным от всего мира. Быть не таким, как все. Но самое главное – ощущать неограниченную свободу.

Всю свою сознательную жизнь Филипп посвятил тому, чтобы иметь возможность жить и действовать, сообразуясь лишь с собственными желаниями, возможность выбора. Это он считал самым большим своим достижением.

У Майкла все получалось более естественно. Учеба в Йосино помогла ему. Свобода выбора была для него чем-то само собой разумеющимся.

– Солнце, – сказала Элиан. – Посмотрите! Показались вершины гор!

Майкл забыл, зачем он здесь. Зачарованный природой, он глазами художника следил за белой дымкой, рассеивающейся над неровной грядой гор. Подобно невидимым пальцам фокусника, порывы ветра убирали с неба барашки облаков. Золотой солнечный свет хлынул на склоны гор, озаряя стволы деревьев, сверкающие каскады водопадов. Запели птицы. Нужно встать. Иначе он никогда не сможет уйти. Но едва Майкл собрался подняться, Элиан повернулась к нему. На солнце ее волосы отливали медью. Вот так ее нужно нарисовать, в этой позе, когда лицо ее лишено маски, которую надевает на себя большинство людей, маски, мешающей уловить движения души, саму жизнь.

– Вы можете уйти сейчас, – сказала Элиан. Он знал, что она права.

* * *

Каждое утро Митико справляла один и тот же обряд. За час до того, как должен был раздаться телефонный звонок, она уже была на ногах. Приняв ванну и одевшись, спускалась в сад, где рядом с ней всегда кто-то был. Непременно мужчина. Обязательно здоровяк со спрятанным под пиджаком пистолетом. Кто-нибудь из людей ее сводного брата Масаси. Он держал зонтик над ее головой. В ясные дни зонтик защищал Митико от солнца, в ненастные – от дождя.

Она медленно брела по выложенной камнями аллее, пока не доходила до большого плоского валуна, от которого в разные стороны разбегались три тропки. Ступив на ту, что вела направо, Митико слушала пение зяблика, свившего гнездо на вишневом дереве возле высокой каменной стены. Весной она любила сидеть под деревом и слушать требовательный писк голодных птенцов.

За вишней, у дальней стены сада, стоял потемневший от времени деревянный храм Мегами Китсунэ, богини-лисицы. Храм был перенесен сюда специально для Митико. С помощью своего спутника она преклоняла колени, зажигала палочки дзёсс и склоняла голову в молитве.

Она всегда молилась о двух вещах: чтобы зазвонил телефон, и чтобы ее внучка была жива. Когда она возвращалась домой после молитвы, ее руки и ноги были холодны как лед.

Дома Митико садилась рядом с телефоном, и ее трясло, как в лихорадке. Она не притрагивалась к еде, как ни увещевал ее повар попробовать хотя бы кусочек. Она отказывалась от чая. Она ничего не брала в рот до тех пор, пока не раздавался пронзительный телефонный звонок и Митико, схватив трубку, не слышала с замиранием сердца тоненький голосок своей внучки:

– Бабушка?

Митико закрывала глаза, слезы катились по щекам. Ее внучка прожила еще один день.

– Бабушка? – Голосок был, как у Эльфа.

– Да, моя девочка.

– Как ты поживаешь, бабуля? – Этот такой знакомый ей милый голосок на другом конце провода. Откуда он доносился? Если бы только Митико знала, где Масаси держит ее внучку.

– Хорошо, моя маленькая. А ты? Тебе хватает еды? Ты высыпаешься?

– Мне скучно, бабуля. Я хочу домой. Я хочу... И разговор каждый раз прерывался на этих словах. Митико ничего не могла с собой поделать. Она каждый день кричала в трубку: «Маленькая! Моя маленькая!» – и глотала горькие слезы.

Масаси приказал, чтобы разговор обрывался на середине фразы. Это лишний раз доказывало, что он был хозяином положения. Он был подобен богу: даровал жизнь или смерть.

* * *

Три раза в неделю Масаси Таки проводил утренние часы на складе на пристани Такасиба. Расположенная почти посреди западного берега токийской гавани, Такасиба была городом в городе. Здесь днем и ночью шла разгрузка привезенных морем товаров, предназначавшихся для самых разных компаний, разбросанных по всей стране.

Одновременно всевозможнейшие грузы отправлялись отсюда практически во все страны мира. А в итоге – неразбериха со встречными поставками, ошеломлявшая даже отлаженную, как машина, японскую таможню.