Текст книги "Мотель «Парадиз»"

Автор книги: Эрик Маккормак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

5

Они вместе полетели в город, арендовали машину и отправились в Кикибери, до которого было двести миль по бушу.

На подъезде к городку Мария болтала без умолку. Она показывала холмы и протоки, причудливые эвкалиптовые рощицы, предсказывала особенности рельефа и повороты дороги, как это мог только местный житель. Когда они въехали в городок с деревянными тротуарами и широкими верандами вдоль главной улицы, она узнала некоторых прохожих, встретившихся по дороге. А вот и деревянная готическая церковь Святого Мартина! А за ней и школа, где она преподавала! А чуть дальше бакалейная лавка, в которой она бывала каждый день!

Доктор Ердели припарковала машину, и они вышли. Мария тут же бросилась к двум женщинам, выходившим из магазина.

– Джуди! Хизер! Это я!

Женщины не ответили на ее фамильярность. Как свойственно провинциалам, они вежливо улыбнулись – но так улыбаются незнакомцу. Доктор Ердели подбодрила их. Разве они не помнят Марию – она жила в Кикибери еще пять лет назад? Может, только чуть-чуть изменилась.

Нет, ответили они, мы ее не помним. Да и откуда, мы же ее никогда не видели.

Мария настаивала. Как это не видели? Ведь она-то знает их по именам, знает, на каких улицах они живут, – разве они не помнят, как они вместе росли, играли, как часто она бывала у них в гостях?

Одна из женщин уже немного испугалась, а другая начала злиться. С какой стати эта женщина – совершенно, как она сказала, незнакомая – столько всего о них знает?

Мария принялась спорить, но доктор Ердели мягко ее отговорила. Она сказала: надо пойти туда, где должен быть ее дом. Они свернули в тенистый переулок – там он и стоял, в точности как Мария описывала: маленький деревянный дом с верандой по всем четырем стенам и облезлой башенкой в тени нависших эвкалиптов.

Доктор Ердели постучала в стеклянную дверь. Средних лет мужчина с редкими волосами и приятной улыбкой приоткрыл дверь и спросил, может ли он чем-то помочь. Он едва взглянул на Марию.

– Джон, – сказала она. Мужчина посмотрел на нее.

В этот момент в прихожей появилась бледная темноволосая женщина в фартуке и робко встала рядом с ним, глядя на гостей.

– Джон! Это я, – повторила Мария, – я Мария!

– Мы знакомы? – спросил мужчина.

Доктор Ердели заметила, как он озадачен, и объяснила, что Марию несколько лет назад сбила машина, и теперь она считает его своим мужем, а этот дом – своим домом.

Мария не могла оставаться в стороне. Она сказала, что не «считает». Они с Джоном женаты двадцать лет. Она может рассказать о нем, что угодно: разве нет у него длинного шрама на животе, к которому она сама столько раз прикасалась? Разве у него не срослись пальцы на правой ноге, как и у его отца? А дом? Она знает расположение всех комнат, все, что в них, знает, как пахнет на чердаке. Даже картины на стенах: кто, по-вашему, их покупал? Продолжать? В чем дело, с ума все посходили, что ли?

Доктор Ердели видела, что хозяева потрясены услышанным. Но тут, преодолев смущение, заговорила женщина. Она спросила, как Мария может быть женой Джона, если это она вышла за него замуж двадцать пять лет назад, когда ей было всего восемнадцать.

Теперь Мария смешалась. Мужчина, очевидно, не узнавал ее, а женщина явно была не из тех, кто станет врать.

Откуда-то появилась собака – черно-белая колли; она виляла перед чужими хвостом.

Мария снова очнулась.

– Робби, – сказала она, – ко мне, Робби!

Собака остановилась и попятилась от ее вытянутой руки. Злобно зарычала, обнажая клыки, шерсть поднялась дыбом, лапы дрожали. Мужчина успокоил животное и сказал, что собаку действительно зовут Робби, он всегда был дружелюбным псом. Раньше ни разу он так себя не вел.

Мария беспомощно разрыдалась. Доктор Ердели взяла ее под руку и увела из этого дома, по тенистому переулку, туда, где стояла машина. Они уехали из Кикибери не оглядываясь.

6

МАРИЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ СМОТРЕЛА В ВОДУ ИНСТИТУТСКОГО бассейна. Доктор Ердели снова потрепала ее по плечу.

– Это очень интересный случай, мы сейчас работаем над ним вместе, – сказала она мне, затем опустила сияющие глаза на свою студентку: – Правда, Мария?

Мария, еще сильнее поблекшая под ярким солнцем, наконец, подняла взгляд и вполсилы улыбнулась в ответ. Ее вытянутое лицо было напряжено, словно она пыталась вспомнить что-то важное.

Когда мы уходили от нее, доктор Ердели продолжала говорить об этом случае. Годы исследований в Институте убедили ее, что многие, проснувшись утром, не могут вспомнить, кто они есть. Большинство берут себя в руки и продолжают, как ни в чем не бывало, играть назначенные роли: мужа, официантки, банковского клерка, учителя, водителя автобусов. Они выучиваются оценивать ситуацию и, не паникуя, приспосабливаются к ней. Это происходит изо дня в день, обычное дело.

– Такой человек, как вы, должно быть… прошел через это.

Трудно сказать, был это вопрос или утверждение. Возможно, размышляла доктор Ердели, то, что произошло с Марией в Кикибери, – только частный случай.

Быть может, целые общины могут пасть жертвами такой потери памяти? Отчего не предположить, что Мария и в самом деле жила когда-то в этом городке, но коллективная память его жителей отторгла ее, как мы отторгаем неприятные запахи? Возможно, продолжала она, такие, как Мария, страдают некой недостаточностью, метафизическим дефицитом, который и вызывает у окружающих такого рода амнезию. Возможно, феномен этот широко распространен, но все его проявления остаются совершенно незамеченными из-за нашей склонности доверять коллективной памяти больше, чем индивидуальной. И не может ли статься, что не только города, но целые страны и даже цивилизации подвержены этому явлению?

Излагая свои предположения, доктор Ердели, как всегда, обильно жестикулировала, и я не мог не заметить этих маленьких синих цифр над ее запястьем. Она сказала, что вскоре обратится со своей теорией к международному конгрессу и сейчас готовит к тестированию некие модели.

Я снова собрался задать вопрос: «А не лучше ли в таких случаях, как с Марией, просто отпускать человека в мир, чтобы он сам с нуля начал новую жизнь, а не забивать ему голову своими изобретениями»?

Но не задал. Наверняка у нее наготове имелся компетентный и уверенный ответ. Что-нибудь вроде: «Это было бы неразумно. Нет ничего более опасного для цивилизации, чем те, кому не хватает воспоминаний».

И что я на это сказал бы?

7

Сверля меня взглядом, она спросила, не хочу ли я познакомиться с ее самым удивительным студентом, одним из «директорских любимчиков». Я ответил, что буду счастлив.

Мы прошли к тому зданию, что ближе к берегу, и поднялись по продуваемой ветром лестнице на второй этаж. Она подвела меня к одной из комнат, выходящих окнами на восток, на верхушки пальм. Мы слышали глухой шум прибоя в лагуне. Доктор Ердели постучала и открыла дверь.

– Добрый день, Гарри, – произнесла она жизнерадостно. И мы вошли.

Он сидел на стуле в пижаме – прямой худощавый брюнет с бородой и глубокими тенями вокруг испуганных глаз, непрерывно изучавших комнату. Стоял запах, кажется, застоявшегося пота, от которого не спасало даже настежь открытое окно. Мужчина вроде бы не обратил на нас внимания, но время от времени чуть шевелил головой, чтобы заглянуть нам за спину, словно мы закрывали ему обзор.

Это Гарри, сказала доктор Ердели, в прошлом – преуспевающий адвокат, женат, двое детей. Некоторое время назад, лежа ночью в постели, он услышал где-то в доме какой-то шум. Он поднялся посмотреть, в чем дело, думая, что это, скорее всего, дети. Но те крепко спали. Жена сказала, что не слышит никакого шума. Он попросил ее прислушаться повнимательней, точно ли она ничего не слышит? Будто бы кто-то кричит, но звук приглушен и слов не разобрать. Нет, ответила она, ему, должно быть, мерещится. Так он пролежал еще несколько часов, напрягая слух, пока не заснул просто от изнеможения.

Это продолжалось неделями. Гарри не высыпался, но не более того. Днем все было в порядке.

Но однажды утром за своим столом в деловом центре, устало перебирая какие-то документы, он снова услышал далекий крик. Это впервые произошло вне его дома и при свете дня. Он справился у секретарши: нет, она ничего не слышала. А его партнер и старый друг? Ничего. Они велели ему не беспокоиться – наверное, это просто стресс.

И он не особенно беспокоился. Пока не начал что-то видеть. Краем глаза, но что-то – и дома, и в конторе. Если быстро поднять взгляд, можно было заметить – всего лишь на мгновение – его тень, как светлый след от выключенной лампочки. Гарри показалось, что это человек. То есть он был уверен, что это человек, но не мог сказать наверняка: он никак не успевал толком его разглядеть. Хотя тот часто бывал рядом – сидел на свободном стуле за обедом, на пассажирском сиденье в машине, стоял рядом с его рабочим столом. И всегда исчезал раньше, чем Гарри мог поймать его взглядом.

К этому времени он уже был научен опытом. Он только раз сказал жене и детям о том, что видел. И спросил их – только один раз, – не замечал ли кто из них незнакомца, болтающегося вокруг дома. Или внутри.

Как он и боялся, никто ничего не видел. С тех пор Гарри ни разу не заикнулся об этом. Больше того, когда жена спросила, продолжаются ли его видения, он только рассмеялся. Это все насморк, сказал он, весь нос забит.

Но через пару недель она сама заметила – да и все заметили, – что часто, занимаясь обычными делами, обедая, читая юридические бумаги, разговаривая по телефону и даже просто с кем-то болтая, Гарри вдруг напрягался и беспокойно вслушивался. Или резко оборачивался и смотрел мимо них с тревогой в широко раскрытых глазах. Но по-прежнему, если его спрашивали, в чем дело, он отвечал, что все в полном порядке.

Еще через месяц он стал совершенно недееспособным. Круглые сутки, без перерыва, он прислушивался к далеким крикам и пытался углядеть что-то, невидимое всем остальным. В его глазах с каждым днем нарастал ужас.

Гарри немедленно полегчало, когда его на неделю вывезли отдохнуть к побережью. Он опять стал самим собой, впервые за несколько месяцев занялся любовью с женой, играл с детьми так же, как раньше. Пока однажды в полдень, когда он помогал им строить дворец из песка на пляже, это – чем бы оно ни было – не настигло его снова. Остаток недели он провел в гостиничном номере, не говоря ни слова, поглощенный своей персональной пыткой.

В понедельник его отвезли домой. В тот день, как раз когда спускалась темнота – час, который больше всего пугал его, – он заговорил в последний раз. Он обратился к жене с продуманным усилием человека, отрывающегося от какой-то ужасной заботы. Но говорил он ясно, заставляя себя повторяться, чтобы она поняла наверняка. Он сказал: пусть никто не беспокоится о нем. Он будет бороться до конца и защитит их, он их не подведет.

Жена заплакала и спросила, о чем он. Но больше он говорить не мог.

С этого дня, вот уже почти год, все его внимание сосредоточено на этом голосе, его невидимом спутнике, которого он так боится.

Полгода назад, отчаявшись найти хоть какое-то средство от его недуга, жена привезла его в Институт Потерянных. На первой же встрече доктор Ердели по наитию приставила стетоскоп к его макушке. И там, внутри, она явственно услышала звук. Будто голос, ревущий где-то вдали. И она немедленно причислила Гарри к своим «особым случаям».

Тут доктор Ердели предложила мне свой стетоскоп, чтобы я послушал сам. Гарри, сказала она, не станет возражать.

Я отказался.

Этот случай привел ее в восторг. Она и ее ассистент через стетоскоп записали голос в голове Гарри на аудиопленку. Сейчас запись анализирует компьютер. Она надеется получить результаты со дня на день.

Заметил ли я, спросила она, что глаза Гарри постоянно бегают, словно он следит за тем, как что-то движется по комнате, третий гость, невидимый нам? И как Гарри им напуган? Так вот, пару недель назад она выписала специалиста, который сконструировал оптометрический прибор, измеряющий рефракции в глазах Гарри. Собранная на данный момент информация загружена в компьютер. Возможно, удастся получить на экране комбинированный образ того, что видит Гарри. Еще через несколько сеансов специалист надеется получить ясное представление о том, что это такое. Сейчас, даже не располагая данными в полном объеме, можно сказать, что тело на экране вроде бы человеческое, но насчет головы уверенности нет.

8

Должен сказать, что, когда я покинул эту комнату, пропитанную запахом ее обитателя, Гарри, запертого в своем жутком мирке, мне стало легче. В коридоре я спросил у доктора Ердели:

– Почему вы взяли его?

– В таких вещах нельзя быть слишком осторожным, – ответила она, пронзительно поглядев на меня.

Я поразмыслил над этим.

– Допустим, вам удастся разобрать, что говорит голос и что там за существо, – что тогда?

Чувствовалось, что она не знает во всем мире никого, кто лучше нее был бы готов работать над проблемой Гарри.

– Вы, конечно же, считаете, что… лучше было бы просто оставить это в покое, запертым у него внутри? – сказала она.

И когда я ответил «да», – а я действительно так считал, – она только покачала головой. А потом еще раз и еще раз. А потом бодро мне улыбнулась.

– Ах, как редко доводится встретить… оптимиста, – сказала она и больше к этому случаю не возвращалась.

9

Мне выпал нескучный день, так что я принял приглашение отужинать в ее бунгало, а не полетел на материк в пять часов, как собирался.

Вкусно поев, мы уселись в кресла на веранде, вдыхая запахи моря и кофе, глядя, как риф рассеивает набегающие волны. Пальмы кланялись мягкому восточному ветру, который не давал подняться москитам. Внезапно спустилась тропическая ночь. Доктор Ердели рассказывала мне о своей юности в Европе, о своей учебе, об аресте и неволе, о побеге. И о возвращении.

– Я вернулась туда спустя много лет после войны. Это было глупо. Я надеялась на невозможное. Я не нашла… ничего. Ничего не осталось.

Она помедлила, размышляя об этих «ничего».

– Больше всего я надеялась, что меня дождется мой пес, Рекс. Странно, да? Но если бы его даже не убили, он, конечно, уже давно умер бы от старости.

Она пригубила кофе.

– После этого я долго спрашивала себя, а какая, собственно, разница? Так и так, ни в чем нет… постоянства. Мне пришлось заново учиться верить в постоянство.

В ее профессии женщины были редкостью, и получить работу оказалось непросто. Наконец, доктор Ердели нашла ее в этом уголке мира – в маленькой больнице посреди джунглей, где провела годы, пытаясь разобраться в формах безумия, встречающихся у тех, кто живет в джунглях.

В тусклом свете веранды я вдруг почувствовал, что она смотрит на меня очень пристально. Именно так, я замечал, она смотрела на своих студентов. И только тут я задумался: а не было ли у нее какого-то тайного повода пригласить меня на ужин?

Она сказала, что, быть может, я захочу послушать об одном случае, с которым она столкнулась в те ранние годы. Это был приезжий, пожилой европеец, получивший травму в нагорьях, среди охотников за головами.

– Он был бы… чудесным студентом, если бы Институт тогда уже существовал. Если бы мы его могли спасти.

Она следила за мной. Она тщательно, с нажимом выговаривала слова:

– Его звали Амос Маккензи.

Услышав это имя, я тут же навострил уши. Главным образом потому, что не так давно рассказал Хелен патагонскую историю. Во-вторых, всего пару недель назад я попросил Доналда Кромарти ее расследовать. С другой стороны, я понимал, что в мире полно Маккензи.

Но мне было любопытно, и я переспросил:

– Амос Маккензи?

– Именно так. Он был уже старик. Помнится, он приехал как раз из ваших краев. Не слышали о нем?

Я вдруг почувствовал, что нужно быть осторожным.

– В моих краях столько Маккензи… Вы говорили с ним?

Свет на веранде был смутен, но я видел, что она по-прежнему наблюдает за моей реакцией. Что бы она ни увидела, больше вопросов она решила не задавать.

– Главным образом говорил он сам. О том, что пережил в горных джунглях. Это наверняка было… непростое путешествие… для человека в его возрасте.

Она пила кофе, снова изучая свой умозрительный блокнот, подбирая верные слова. Я же расслабился, решив, что по меньшей мере маловероятно, чтобы тот старик был одним из патагонских Маккензи. Я просто прихлебывал кофе и слушал.

Она сказала, что, когда Амоса Маккензи привезли в больницу, ординатор, сделав все, что мог, с облегчением послал за ней. Маккензи принесли охотники – наткнулись на него в джунглях. Он был в ужасном состоянии.

Доктор Ердели помнила, как он выглядел на кровати в маленькой больнице с жестяной крышей. Он был большого роста (это было видно, даже когда он лежал), истощенный, с кожей, как древесная кора. На вид не меньше семидесяти лет, хотя трудно сказать – он был из тех, кто выглядит так, словно всегда был стариком.

Разговорить его оказалось несложно, и это был добрый знак. Говорил он ясно, гнусавым голосом; заметно было, что он рад любой аудитории. Он сказал, что был в археологической экспедиции в одном из отдаленных районов где-то между картами (так он и сказал), на берегах реки Мерапе…

10

…берегах Мерапе мы с коллегами в поте лица очищали от вековых зарослей несколько маленьких пирамид, каждая не больше пятидесяти футов в высоту. Ядовитые коричневые змеи населяли их геометрические коридоры. В этом районе мы уже не раз находили огромные каменные яйца, высеченные из какого-то камня, наподобие известняка, высотой с дерево лану. Однако густые джунгли не позволяли заметить их издалека. Сперва мы думали, что это своего рода земляные курганы, пока не заметили, что за сплошной занавесью лиан подножия скругляются внутрь. Коричневые змеи жили и тут.

Мы все видели что-то подобное раньше, но в других частях света. Здесь, в этой стране – никогда. У нас не было ни одной подходящей теории насчет их происхождения.

Погода была ужасной. Под вечер, как раз когда от жары некуда было деться, а влажность становилась нестерпимой, начинался дождь и лил часами до самой темноты. Деревья не давали укрытия, листья на верхушках только задерживали дождевые капли, пока те не наберут вес. Мы продолжали копать, несмотря на атаки бесчисленных москитов и оводов, которых дождь, казалось, только бодрил.

В наш последний день на этой точке, в сумерках, мы нашли каменную руку. Мы видели поросшее зеленью возвышение и думали, что это еще одно яйцо, только неправильной формы. Проредив заросли ударами мачете, стараясь не наткнуться на змею, мы увидели огромные толстые пальцы в перчатке из лиан. Казалось, они хватаются за воздух – словно гигант тонет в зыбучих песках. Нас всех потрясла эта находка – здесь, вдали от всех известных цивилизаций.

Но то была не просто рука. Двадцатифутовыми шестами мы нащупали в почве вокруг нее очертания руки, плеча, головы. Можно было предположить, что вся фигура – не менее семидесяти футов в высоту и зарыта здесь стоя, только рука осталась торчать над землей. Нас это встревожило, но мы были слишком рациональны, слишком поглощены своей работой.

На следующее утро небо было затянуто по-прежнему, а джунгли – необычайно тихи. Мы спустили лодки на бурую реку и отправились дальше вверх по течению.

Нас атаковали шестью милями выше, где Мерапе сужается и темнеет, а джунгли поднимаются ввысь по обоим берегам, как бесконечные стеллажи, полные одинаковых книг. Мы шли под восточным берегом и не видели никаких признаков того, что они здесь. Но вдруг воздух наполнился копьями, стрелами и воем с берега. Мы налегли на весла, но смуглые руки появлялись из-под воды, хватаясь за борта. Они прятались под водой, дыша сквозь соломинки, поджидая нас.

Я тоже оказался в воде, я молотил по безумным лицам, по рукам, которые хватали меня, тащили на дно. Я набрал воздуха и нырнул. Я ничего не видел, кроме, быть может, силуэта одного из нападавших, который в меня вцепился. Я ударил его и поплыл дальше.

Страх придал мне сил. Я выплыл на поверхность только в пятидесяти ярдах ниже по течению. Я видел, как там, позади, вода бурлит, словно над сетью, полной рыбы, я слышал крики. Я снова укрылся под водой, а вынырнув, больше не оборачивался и продолжал плыть по течению. Предательскому берегу я предпочел опасности, подстерегающие в реке.

Не знаю, как долго я пробыл в воде и как далеко уплыл. Но в какой-то момент до меня снова донеслись монотонные выкрики лесных птиц – звук, которого я так давно не слышал. Тогда я понял, что нужно выбираться на сушу, на западный берег. К этому времени все погрузилось в тень – значит, солнце, должно быть, уже садилось. Я поплыл к отмели, где надеялся переночевать. Я не заглядывал в будущее, не думал ни о чем, кроме сна. Истощение лишило меня страха. Я выполз из Мерапе на илистый берег и, не замечая зловония и грязи, мгновенно уснул.

Когда я проснулся, надо мной мельтешил рой дьявольских физиономий; мне стало ясно, что вскоре я умру мучительной смертью. Меня нашли иштулум. По племенной раскраске и боевым шлемам я без труда узнал самое свирепое из племен, живущих на Мерапе. Несколько человек стояли вокруг меня, тыча дротиками в мою белую кожу, болезненно-белую для их темных глаз. Мне связали руки и отнесли в деревню. Им предстоял долгий ритуал очищения их территории от загрязнения и ритуальное уничтожение загрязнителя, то есть – меня. Как большинство путешественников, попавших в руки к иштулум, я бы охотнее принял быструю смерть от копий.

Следующие три недели меня держали в центре деревни под неусыпной охраной, привязанного за лодыжки к дереву лану. Не скажу, что мне было одиноко. Для такого жестокого племени иштулум весьма словоохотливы и даже не пытаются скрывать свои тайны от чужака, приговоренного к смерти.

У их шамана, например, один глаз находится на затылке. Я видел его неоднократно всякий раз, когда шаман в своем плаще из перьев и с раскрашенным лицом поворачивался ко мне спиной, напрягая этот воспаленный кроваво-красный орган, чтобы оглядеть меня с ног до головы. Один из моих охранников сказал мне, что жены шамана выбирают четырех-пятилетнего ребенка, который станет его преемником. После чего примерно десять лет они постепенно вытягивают левый глаз ребенка из глазницы, растягивая нерв, пока глазное яблоко не угнездится за левым ухом. Там оно и лежит, завернутое в промасленную шкурку банана, привязанную к голове шнуром.

Хотя зрение у заднего глаза шамана не очень острое, он обладает иной силой, и именно его иштулум больше всего боятся. Говорят, этот глаз заглядывает в Дом Мертвых. Говорят, он может парализовать врагов племени. Его неверный колеблющийся взгляд останавливался на мне слишком часто.

Я также узнал, что для иштулум определенные животные служат продолжением человека, почти дополнительными членами. Как и многие более известные племена в этом районе Мерапе, они держат в волосах карликовых мартышек, поедающих вшей и блох. Но на этом не останавливаются. Каждый мальчик-подросток должен проглотить небольшую синюю ящерицу около восьми дюймов в длину, которая проживет в его желудке один лунный месяц. Мальчик должен лежать без малейшего движения, чтобы не убить ящерицу. Он может пить только воду, а испражняться с огромной осторожностью. Иштулум верят, что если ящерица умрет в его желудке, дух самого мальчика через несколько минут тоже умрет. Охранники говорили мне, что все они видели такие смерти.

От моего дерева лану мне было хорошо видно церемонию извлечения этих ящериц. На тот момент я был пленником всего несколько дней. Однажды, когда солнце стояло высоко, родственники вынесли из хижин на носилках восьмерых мальчиков и расположили их по кругу. Появился шаман, все в том же плаще из перьев, но на его лице была приличествующая случаю яркая раскраска под рептилию. Его задний глаз был убран, а нерв и кровеносные сосуды тянулись вдоль виска и исчезали в пустой глазнице. Некоторое время он плясал и пел, затем приступил к церемониальному извлечению ящериц. Он взял длинный кусок тонкой бечевки и привязал к нему желтую фруктовую мушку – любимое лакомство ящериц. Шумно бормоча молитву, он начал стравливать бечевку в рот первого мальчика, вытянувшегося в струнку.

Затем, приостановившись, шаман начал осторожно тянуть бечевку обратно – как заправский рыбак. Ребенок тем временем принялся повторять свое родовое имя. Племя наблюдало в мертвой тишине. Наконец, голова ящерки высунулась между губ мальчика. Шаман ловко выхватил ее изо рта и отдал одному из помощников, который аккуратно поместил ее в плетеную корзину.

Меня восхитило искусство шамана. Любая неловкость могла привести к тому, что ящерица откажется от мухи, а это, в свою очередь, означало смерть мальчика. Но в тот день все шло хорошо. Ящериц успешно и быстро выманили наружу из желудков семи мальчиков, проходивших ритуал. Они лежали без сил, но довольные, что обряд окончен. Члены племени начали расслабляться.

Но с восьмым мальчиком у шамана возникли затруднения. Его ящерица не подавала признаков жизни, как бы шаман ни поигрывал бечевкой. Мальчик повторял свое имя, стараясь не захныкать. В какой-то момент шаман запустил новую муху, но ответа по-прежнему не было. Я видел на лицах иштулум страх, что ящерица в животе мальчика умерла.

Но шаман не смирялся с поражением. Он выпрямился и театральным жестом обнажил свой задний глаз. Им он таращился на мальчика несколько минут, затем заправил глаз обратно в банановую кожуру и склонился над мелко дрожащим телом. Снова ввел бечевку и, немного помедлив, принялся бережно подергивать. Мальчик продолжал повторять имя, как заклинание, пока звук не сменился долгожданным клекотом, и все, наконец, не увидели голову ящерицы. Шаман извлек ее наружу; выглядела она не слишком хорошо. Даже под всеми слоями краски можно было разглядеть торжество на жутком лице шамана. Если бы он не добился успеха с третьей попытки, она была бы последней, и ребенок вскоре умер бы. Иштулум взревели от радости. Думаю, они были в восторге от мастерства шамана, но еще более – от мальчика, выдержавшего прямой взгляд его чудовищного глаза. Только близость смерти могла сообщить мальчику необходимое мужество.

Это желудочное испытание в юности готовит мужчин иштулум к скорому вступлению в близкие отношения другого рода – между воином и небольшим грызуном, наподобие коати.

Я заметил, что у тех моих охранников, кто не был женат, к головке пениса с помощью золотого колечка прицеплено одно из этих существ. Коати питается семенем хозяина. Каждый раз, когда охранник мастурбировал (иштулум – мастера онанизма; охранники не появлялись на службе, не поупражнявшись, причем весьма усердно), его коати подчищал все до последней капли. Вдобавок, я предполагаю, хотя сам и не был этому свидетелем, что когда неженатый воин занимается любовью с одной из женщин, его коати, прижавшись к эрегированному члену, первым проникает в вагину и поглощает весь эякулят. Меня не мог не восхитить этот весьма практичный способ обеспечить рождение детей только в браке или не раньше, чем роздан положенный потлач.

При проведении брачной церемонии шаман снова играет важную роль. Он торжественно снимает с грызуна ошейник, тем самым благословляя плодотворный союз. Как и в случае с теми ящерицами у подростков, смерть коати до официального снятия считается очень плохой приметой. Для иштулум это означает, что семя владельца либо скисшее, либо недостаточно густое, чтобы прокормить зверька. Этот мужчина не может взять в жены девушку из племени.

Женитьбу они называют связыванием. Как только мужчина освобождается от своего коати, его присоединяют к невесте таким способом, что супружеская неверность становится крайне затруднительной. Шаман и тут – в главной роли. Перед всем племенем он сшивает вместе складки кожи между указательным и большим пальцами на левой руке мужчины и на правой – женщины, используя тонкую иглу из рыбьей кости и кетгут. Со швом он управляется всего за пару минут. Молодожены, как настоящие иштулум, ничем не выдают боли, когда игла входит в их плоть. Первые полгода после свадьбы они вынуждены все делать вместе. Он – рядом с ней, когда она готовит, ест, садовничает, мочится, испражняется, менструирует. Она, в свою очередь, проходит вместе с ним опасности охоты, ежедневных возлияний пальмового пива и, если не повезет, племенной войны.

Через шесть месяцев, когда у женщины вырастает внушительный живот, шаман бережно разъединяет руки супругов – остается лишь свадебный шрам. Она отправляется к другим женщинам готовиться к рождению первенца.

Я долго не мог понять, почему у некоторых пожилых членов племени по-прежнему сшиты руки. Оказалось, что это бездетные пары, сшитые на всю жизнь. Все относятся к ним с огромной добротой, хотя ничто не может утешить их в трагедии бесплодия.

Для меня же доброты у них не нашлось – по крайней мере, в привычном мне смысле этого слова. Я и не ждал ее. Через три недели, при сборе всего племени, меня сняли с привязи у дерева лану и распяли на приземистой деревянной раме, а шаман примотал меня к ней ритуальными узлами. Его песнопения стали громче. Процесс финального очищения начался.

Щепкой бритвенного бамбука он принялся наносить мелкие надрезы по всему моему телу спереди. Удовлетворившись их количеством, он аккуратно вытер щепку, отдал ее помощнику и перешел к следующему действу. Кончиками пальцев левой руки он чуть раздвинул края ранок, а правой рукой вдавил туда комочки земли, тут же смешавшейся с кровью". Затем, бормоча заклинания, принялся заполнять порезы разнообразными семенами тропических растений и деревьев.

Весь этот болезненный процесс я оставался в сознании. Свои замысловатые операции шаман выполнял спиной ко мне, полагаясь на открытый задний глаз. Когда он нагибался надо мной, от него смердело, как от лесного зверя. Собравшееся племя, отдававшее этим очищениям всю коллективную силу, также стояло к церемонии задом. Единственный глаз иштулум, наблюдавший за мной, был воспаленным глазом на затылке шамана. Я уверен, что видел в нем сочувствие моей боли и отчаянию.

На целую неделю меня оставили лежать на этой раме среди деревни, но теперь членам племени разрешалось издали смотреть на меня. Каждые несколько часов сам шаман приходил побрызгать какой-то вонючей смесью на прорастающие из меня побеги и влить несколько ложек ее мне в рот.

Поначалу ростки были слишком вялые, и у шамана был озабоченный вид. Но еще через два дня они, похоже, принялись в рост, как и все растения джунглей, и потянулись вверх. Видимо, черпали соки из гноя в моих язвах. Вскоре я почувствовал внутри слабый зуд – это крохотные корешки искали, за что зацепиться. Я ощущал, как мое тело превращается в сад.

Погожим утром в конце той недели племя собралось снова. Шесть сильнейших воинов, ритмично распевая, подняли меня вместе с рамой и, в сопровождении целой процессии, понесли к берегу реки, на то самое место, где нашли меня, в полумиле к северу от деревни. Утренний ветерок плавно покачивал мои ростки; со стороны казалось, что иштулум несут ящик рассады.