Текст книги "Детство и общество"
Автор книги: Эрик Эриксон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
После первой мировой войны резко возросло значение невроза компенсации, то есть невроза, бессознательно затягиваемого с целью обеспечить непрерывную финансовую помощь. Опыт второй мировой войны потребовал понимания того, что можно было бы назвать неврозом сверхкомпенсации, то есть бессознательным желанием продолжать страдать, чтобы психологически с избытком компенсировать свою слабость, вынудившую подвести других; ибо многие из тех, кто стремился уйти от действительности, были более преданными людьми, чем сами о том подозревали. Наш совестливый санитар тоже неоднократно испытывал, как его голову «прошивала» мучительная боль всякий раз, когда он выглядел определенно лучше, или, точнее, когда он сознавал, что какое-то время чувствовал себя хорошо, не обращая на это внимания.
Мы с достаточной уверенностью могли бы сказать: морской пехотинец не подорвал бы здоровье таким специфическим образом, если бы за этим не стояли известные обстоятельства войны и боя; так же, как большинство докторов не сомневалось бы в том, что у маленького Сэма не могло быть судорожных припадков такой тяжести без «соматической податливости». Однако в обоих случаях главной психологической и терапевтической задачей остается понять, как эти комбинированные обстоятельства ослабили центральную защиту и какое специфическое значение репрезентирует наступившее в результате расстройство.
Признаваемые нами комбинированные обстоятельства есть совокупность симультанных изменений в организме (изнурение и лихорадка), эго (нарушение идентичности эго) и окружающей среде (групповая паника). Такие изменения усугубляют друг друга, когда травматическая внезапность в одном ряду изменений выставляет невыполнимые требования уравновешивающей силе двух других, или когда конвергенция главных тем придает всем изменениям выраженную общую специфичность. Мы наблюдаем подобную конвергенцию в истории болезни Сэма, где проблема враждебности поднялась до критической отметки одновременно в его окружении, стадии созревания, соматическом состоянии и защитных механизмах эго. И болезнь Сэма, и болезнь морского пехотинца продемонстрировали еще одну опасную тенденцию, а именно, повсеместность изменений – состояния, встречающегося в тех случаях, когда слишком многим опорам грозит опасность во всех трех сферах одновременно.
Мы показали два человеческих кризиса, чтобы проиллюстрировать в общем и целом клиническую точку зрения. Обсуждение связанных с ними закономерностей и механизмов займет бОльшую часть этой книги. Представленные выше истории болезни нельзя назвать типичными; в повседневной работе клинициста очень мало заболеваний демонстрируют столь драматические и ясно очерченные «истоки». Но даже эти «истоки» фактически не обозначали начало расстройства наших пациентов. Они обозначали только важные моменты концентрированного и репрезентативного случая. Однако мы не слишком отступили от клинической, да и исторической традиции, когда в целях демонстрации выбрали истории болезни, которые ярко высвечивают принципы, управляющие ходом событий в рядовых случаях.
Эти принципы можно выразить в дидактической формулировке. Релевантность данного пункта в истории болезни (фактора в заболевании) производна от релевантности других пунктов (факторов), которым он придает релевантность и из которых, благодаря этому вкладу, черпает дополнительное значение. Чтобы понять конкретный случай психопатологии, вы принимаетесь изучать любое множество наблюдаемых изменений, кажущихся самыми податливыми либо потому, что они имеют влияние на обнаруженный симптом, либо потому, что вы уже усвоили методологический подход именно к этому определенному набору факторов, – будь они соматическими изменениями, трансформациями личности или сопряженными социальными сдвигами. Откуда бы вы ни начали, вам придется еще дважды начинать заново. Если начнете с организма, то будет необходимо узнать, какое значение изменения в организме имеют в других процессах и насколько отягчающим это значение (в разных процессах) оказывается для стремления организма к восстановлению. Чтобы действительно разобраться в этом, нужно будет, не опасаясь излишнего дублирования, заново ознакомиться с имеющимися данными и начать, скажем, с отклонений в процессе эго, соотнося каждый пункт со стадией развития и состоянием организма, а также с историей социальных связей пациента. Это, в свою очередь, неизбежно влечет за собой третью форму реконструкции, а именно, реконструкцию истории семьи пациента и тех перемен в социальной жизни, которые, с одной стороны, получают значение в результате соматических изменений и развития эго, а с другой – придают значение двум последним процессам. Иначе говоря, когда невозможно достичь простой упорядоченной последовательности и причинной цепи с четко локализованным и ограниченным началом, лишь «тройная бухгалтерия» (или, если хотите, методичное кружение) постепенно может прояснить релевантность и релятивность всех известных данных. И то, что даже такой путь не всегда заканчивается ясной патогенетической реконструкцией и обоснованным прогнозом, прискорбно не только для эффективности нашего послужного списка, но и для наших терапевтических усилий; ибо мы должны быть подготовлены к тому, чтобы не только понимать, но и влиять на все три процесса одновременно. А это значит, что в нашей лучшей клинической работе (или в лучшие ее моменты) нам не до усердных размышлений над всеми имеющими место соотношениями, и не до точных формулировок, в каких мы, вероятно, могли бы их представить на научной конференции или в медицинском заключении. Мы должны воздействовать на них по мере того, как присоединяемся к ним сами.
Цель этой книги не в том, чтобы показать терапевтическую сторону нашей работы. Только в заключении мы вернемся к проблеме психотерапии как взаимоотношения особого рода. Наша формула клинического мышления была представлена здесь главным образом в качестве логического обоснования организации этой книги.
Остаток I части я использую для обсуждения биологическойосновы психоаналитической теории – составленного Фрейдом графика развития либидо —и соотнесения его с тем, что мы теперь знаем об эго и начинаем узнавать об обществе.
Во II части рассматривается социетальная (общественная) дилемма, именно, воспитание детей американских индейцев в наше время и в родовом прошлом и его значение для культурной адаптации.
Часть III будет посвящена законам эгов том виде, как они обнаруживаются в патологии эго и в нормальной детской игре. Мы представим схему ступеней психосоциального роста как результата успешного посредничества эго между стадиями физического развития и социальными институтами.
В свете такого прозрения мы рассмотрим в IV части избранные аспекты окончания детства и вступления во взрослость при варьирующих условиях индустриализации в США, Германии и России. Это обеспечивает историческое обоснование наших научных занятий, ибо сегодня человек должен решать, может ли он позволить себе продолжать эксплуатацию детства как арсенала иррациональных страхов, или же взаимоотношения взрослого и ребенка, подобно другим видам неравенства, могут быть подняты при более разумной организации жизни до позиции партнерства.
Глава 2. Теория инфантильной сексуальности
1. Два клинических эпизодаВ качестве введения к критическому обзору теорий Фрейда, рассматривающих детский организм как генератор сексуальной и агрессивной энергии, позвольте мне представить наблюдения над двумя детьми, казалось, неожиданным образом зашедшими в тупик в единоборстве с собственным кишечником. Поскольку мы пытаемся понять скрытый социальный смысл выделительного (здесь – анального) и других отверстий тела, необходимо заранее оговорить позицию относительно изучаемых детей и наблюдаемых симптомов. Симптомы кажутся странными, дети же – нет. По вполне физиологическим причинам кишечник находится дальше всего от зоны лица – нашего главного интерперсонального медиатора. Воспитанные взрослые отстраняют от себя кишечник, если он нормально функционирует, как «невхожую в общество» заднюю сторону вещей. Но по этой же причине дисфункция кишечника подходит для смущенного порицания и тайного реагирования. У взрослых эта проблема скрывается за соматическими жалобами; у детей она, похоже, выглядит просто упрямой привычкой.
Энн, девочка четырех лет, входит в кабинет вместе с обеспокоенной матерью, которая то осторожно тянет, то решительно тащит ее за собой. Хотя девочка не сопротивляется и не возражает, она бледна, угрюма и с бессмысленным и отрешенным взглядом энергично сосет большой палец.
Я уже осведомлен о проблеме Энн. По-видимому, малышка теряет свою обычную эластичность: в одном состоянии она ведет себя подобно ребенку меньшего возраста, в другом – излишне, не по-детски серьезно. Когда она дает выход избытку энергии, то реакция носит эксплозивный характер и скоро заканчивается глупостью. Но более всего Энн досаждает тем, что имеет обыкновение задерживать стул, когда ее сажают на горшок, а затем упорно опорожнять кишечник ночью в постель, а точнее, ранним утром, прежде чем сонная мать в состоянии застать ее. Выговоры сносятся молча, в задумчивости, за которой таится очевидное отчаяние. Это отчаяние, по-видимому, было недавно усилено несчастным случаем: девочку сбила машина. К счастью, телесные повреждения сказались только внешними, но Энн еще больше удалилась от пределов досягаемости родительских средств связи и власти.
Однажды в приемной она отпустила руку матери и сама вошла в мой кабинет с машинальной покорностью лишенного последней воли узника. Пройдя в игровую комнату, девочка останавливается в углу и напряженно сосет большой палец, почти не обращая на меня внимания.
В главе 6 я буду подробно рассматривать динамику такой встречи ребенка с психотерапевтом и покажу конкретно, что, по-моему, происходит в душе ребенка, и что происходит со мной в течение этих первых мгновений составления мнений друг о друге. Затем я обсужу роль наблюдения за игрой в нашей работе. Здесь же я просто стремлюсь зарегистрировать клинический «образец» как плацдарм для теоретического обсуждения.
В данном случае ребенок ясно показывает, что мне у него ничего не выведать. Однако к растущему удивлению и облегчению Энн, я не задаю ей никаких вопросов. Даже не говорю, что я ее друг и что ей следует доверять мне. Вместо этого я начинаю строить на полу простой дом из кубиков. Вот гостиная, кухня, спальня с маленькой девочкой в кровати и женщиной, стоящей рядом; ванная комната с открытой дверью и гараж с мужчиной, стоящим около машины. Этот монтаж намекает, конечно, на обычные утренние часы, когда мать пытается собрать маленькую девочку «вовремя», когда отец уже готов ехать.
Наша пациентка, все больше и больше увлекаясь этим бессловесным изложением проблемы, неожиданно вступает в игру. Она вынимает палец изо рта, чтобы ничто не мешало ее широкой и зубастой ухмылке. Лицо Энн вспыхивает от возбуждения. Девочка быстро подходит к игрушечной сцене, мощным пинком избавляется от куклы-женщины, шумно захлопывает дверь ванной и спешит к полке с игрушками, чтобы взять три блестящих машинки и поставить их в гараж около мужчины. Энн ответила на мой «вопрос»: ей очень не хочется, чтобы игрушечная девочка отдавала матери даже то, что и так принадлежит последней, но она страстно желает дать отцу гораздо больше, чем тот мог бы попросить.
Я еще размышлял над силой ее агрессивного буйства, когда Энн неожиданно одолели эмоции совершенно иного круга. Она заливается слезами и хнычет в отчаянии: «Где моя мама?» В панической спешке хватает горсть карандашей с моего стола и выбегает в комнату ожидания. Впихнув карандаши в руку матери, садится рядом с ней. Большой палец возвращается в рот, лицо ребенка становится замкнутым, и я вижу, что игра окончена. Мать хочет вернуть карандаши, но я даю ей понять, что сегодня они мне не понадобятся. Мать и ребенок уходят.
Спустя полчаса звонит телефон. Едва они добрались до дома, а Энн уже спрашивает у матери, можно ли ей повидаться со мной еще раз, сегодня. Завтра, мол, не скоро. Энн с отчаянием просит мать немедленно позвонить мне и договориться о встрече, чтобы она могла вернуть карандаши. Я вынужден заверить девочку по телефону, будто очень ценю ее намерение, но охотно разрешаю подержать карандаши до завтра.
На следующий день в назначенное время Энн сидит с матерью в приемной. В одной руке она держит карандаши (не в силах расстаться с ними!); в другой сжимает какой-то маленький предмет. Идти со мной она явно не собирается. Вдруг становится совершенно ясно, что девочка обмаралась. Когда ее забирают, чтобы обмыть в ванной, карандаши падают на пол, а с ними и тот предмет, который был в другой руке. Он оказывается крошечной собачкой с одной отломанной лапой.
Здесь я должен дать дополнительное разъяснение. В этот период соседская собака играла существенную роль в жизни ребенка. Собака тоже пачкала в доме, но ее за это били, а девочку нет. Собаку также недавно сбила машина, и по этой причине она лишилась лапы. Очевидно, с другом Энн в мире животных происходило во многом то же самое, что и с ней самой, только с более тяжелыми последствиями. Ведь собаке было намного хуже. Ожидала (или, возможно даже, хотела) ли Энн подобного наказания?
Итак, я изложил детали игрового эпизода и детского симптома. Но я не буду здесь подробно разбирать те релятивности и релевантности, которые постепенно подготовили описанную ситуацию; не стану рассказывать и о том, как удалось разрешить тупиковую ситуацию, работая с родителями и ребенком. Понимаю и разделяю сожаления читателей в связи с тем, что мы не можем последовать за ходом терапевтического процесса до фактически полного прекращения этого детского кризиса. Взамен я должен попросить читателей принять эту историю в качестве «образца» и проанализировать ее вместе со мной.
Маленькая девочка стала такой не по собственной воле. Она лишь дала возможность довести себя до подобного состояния, и не кому-нибудь, а матери, против которой, по всем признакам, была направлена ее угрюмая замкнутость. Однажды, у меня в кабинете, моя спокойная игра, видимо, заставила ребенка забыть на какое-то мгновение, что мать находилась за дверью. То, что девочка не сумела бы передать в течение многих часов, она смогла выразить за несколько минут невербальной коммуникации: она «ненавидела» мать и «любила» отца. Однако сделав это, Энн, должно быть, испытала то же, что и Адам, когда он услышал голос Бога: «Адам, где ты?». [Быт. 3:9. См. также экзегетический комментарий к Быт. 3:8-10 в кн.: Новая Толковая Библия. – В 12-ти т. – Т. 1. – Л., 1990. – С. 277. – Прим. пер.] Она была поставлена перед необходимостью искупить свой поступок, ибо любила мать тоже, да и нуждалась в ней. Но в страхе компульсивно поступила так, как поступают все амбивалентные люди: пытаясь возместить убытки одному лицу, они «неумышленно» наносят ущерб другому. Поэтому Энн взяла мои карандаши, чтобы ублажить мать, а потом ей потребовалось принуждать мать помочь в возмещении нанесенного мне «ущерба».
На следующий день ее горячее желание успокоить меня парализуется. Думаю, в данном случае я стал искусителем, который побуждает детей, когда они на мгновение утрачивают осторожность, сознаваться в том, о чем никому не следует знать или говорить. У детей часто наблюдается такая реакция после первоначального признания в тайных мыслях. А что если бы я рассказал ее матери? Что если бы мать отказалась привезти ее ко мне еще раз, чтобы Энн могла частично изменить и смягчить свои неосмотрительные действия? Поэтому девочка вообще отказалась действовать и позволила вместо себя «говорить» своему симптому.
Недержание представляет конфликт сфинктера, то есть «анальную» и «уретральную» проблему. Эту сторону предмета будем называть зональным аспектом, так как она касается зоны тела. Однако при ближайшем рассмотрении становится ясно, что поведение Энн, даже когда оно не относится к анальному в зональном смысле, обладает характерной особенностью «сфинктерной» проблемы. Так и напрашивается сравнение, что эта девочка целиком, с головы до пят, действует как множественный сфинктер. И в лицевой экспрессии, и в эмоциональной коммуникации большую часть времени Энн закрыта; раскрывается же редко и нерегулярно. Когда мы предлагаем ей игрушечную модель ситуации, с тем, чтобы она могла раскрыться и «скомпрометировать» себя в нереальной ситуации, девочка совершает два действия: захлопывает с явным вызовом дверь ванной комнаты игрушечного дома и с маниакальным ликованием отдает три блестящих машинки кукле-отцу. Все глубже и глубже вовлекаясь в оппозицию простых модальностей «берущего» и «дающего», она сначала дает матери то, что забрала у меня, а затем отчаянно хочет вернуть. Маленькие ручки крепко держат карандаши и игрушку, но вдруг роняют их, так же, как сфинктеры в узком смысле слова внезапно выпускают свое содержимое.
Откуда следует, что маленькая девочка, не способная справиться с тем, как давать, не забирая (возможно, как любить отца, не обкрадывая мать), отступает назад к автоматическому чередованию удерживающих и выделительных актов. Такую смену удерживания и отпускания, отказа и уступки, раскрытия и запирания будем называть аспектом модуса [В оригинале mode (метод, способ; образ действий; форма, вид; мода, обычай). Для перевода мы использовали философский термин «модус», который, на наш взгляд, лучше всего подходит для компактной упаковки развиваемой здесь Эриксоном идеи. С одной стороны, модус – это способ чего-либо, обладающий некоторой степенью нормативности, а с другой – преходящее свойство, присущее объекту лишь в определенных состояниях, в отличие от постоянных свойств (атрибутов). – Прим. пер.], в дополнение к зональному аспекту обсуждаемого здесь предмета. Тогда анально-уретральные сфинктеры – это анатомические модели ретентивных и элиминативных модусов [Образованные от лат. retentio (задержка) и eliminare (изгонять) названия этих (и других) модусов мы просто калькируем, чтобы избежать нежелательной привязки модусов к каким-то конкретным органам, например, к анальному сфинктеру. – Прим. пер.], характеризующих, в свою очередь, огромное множество видов поведения, которое, в соответствии с широко распространенной ныне клинической традицией (чем и сам грешу), именовалось бы «анальным».
Сходное отношение между зоной и модусом можно наблюдать у этой девочки в движениях, наиболее характерных для стадии младенчества. Она полностью превращается в рот и палец, как если бы молоко утешения текло благодаря соприкосновению частей ее же собственного тела. Согласно бытующей традиции, Энн следовало бы тогда отнести к «оральному» типу. Но раскручиваясь, наподобие пружины, из состояния ухода в себя, маленькая леди способна оживиться, пнуть куклу и с раскрасневшимся лицом, гортанно смеясь, завладеть машинками. В таком случае из ретентивно-элиминативной позиции путь регресии, по-видимому, ведет дальше внутрь (изоляция) и назад (регрессия), тогда как прогрессивный и агрессивный путь ведет наружу и вперед, к инициативе, которая, однако, немедленно вызывает чувство вины. Здесь обозначены пределы той разновидности отягченного кризиса, когда ребенку и семье может потребоваться помощь.
Пути такой регрессии и прогрессии составляют предмет данной главы. Чтобы показать подробнее систематические взаимоотношения между зонами и модусами, я опишу второй эпизод, касающийся маленького мальчика.
Мне сообщили, что Питер задерживал стул сначала на несколько дней, а совсем недавно время задержки увеличилось до недели. Я был вынужден спешить, когда к недельному запасу фекалий Питер присоединил и удерживал содержимое большой клизмы в своем маленьком четырехлетнем теле. Ребенок имел жалкий вид. Когда он думал, что за ним никто не наблюдает, то для поддержки прислонял раздутый живот к стене.
Его лечащий врач пришел к заключению, что этот «подвиг» вряд ли мог быть совершен без энергичной поддержки с эмоциональной стороны; в то же время он подозревал (и его подозрения позднее были подтверждены результатами рентгеноскопии), что у мальчика имелось растяжение ободочной кишки. Хотя тенденция к растяжению ободочной кишки, возможно, внесла в начальной стадии свой вклад в образование симптома, сейчас ребенок несомненно был парализован конфликтом, который он не мог вербализировать. О локальном физиологическом состоянии можно было позаботиться позднее с помощью диеты и моциона. В первую очередь казалось необходимым наладить общение с ребенком, чтобы добиться его сотрудничества.
У меня уже вошло в привычку обедать с семьей в ее доме, прежде чем я решусь взяться за ее проблему. Моему будущему пациенту я был представлен знакомым его родителей, пожелавшим прийти познакомиться со всей семьей. Маленький мальчик оказался одним из тех детей, что заставляют меня сомневаться в мудрости любой попытки укрыться под маской. «Выдумки замечательны, разве нет?» – деланно сказал он мне, когда мы сели за стол. Тем временем, как его старшие братья с аппетитом и быстро ели, а затем сбежали из-за стола играть в рощу за домом, Питер почти лихорадочно импровизировал в игровой манере на тему, которая, как сейчас станет ясно, выдавала господствующие и вызывающие у него беспокойство фантазии. Типичный амбивалентный аспект «сфинктерной» проблематики состоит в том, что пациенты чуть ли не с одержимостью отказываются от той самой тайны, которую с такими усилиями сохраняют в своем кишечнике. Ниже я перечислю несколько вербальных фантазий Питера вместе с моими безмолвными мыслями, возникшими в ответ на них.
«Я хочу, чтобы у меня был слоненок прямо здесь, в доме. А потом он бы рос-рос и разорвал бы дом». (В этот момент мальчик ест. Его кишечная масса приближается к точке разрыва.)
«Посмотрите на ту пчелу – она хочет добраться до сахара у меня в животе». (Слово «сахар» кажется эвфемистическим, но оно передает мысль, что у Питера есть «нечто» ценное в животе, и что кто-то хочет добраться до этого «нечто».)
«Мне приснился плохой сон. Какие-то обезьяны залезали на дом, слезали и пытались войти ко мне». (Пчелы хотели добраться до сахара у него в животе; теперь обезьяны хотят добраться до мальчика в его же доме. Увеличение объема пищи в желудке мальчика – рост слоненка в доме – пчелы за сахаром в живот мальчика – обезьяны за мальчиком в дом.)
После обеда кофе подали в сад. Питер сел под садовый столик, подтащил к себе стулья, как если бы собирался забаррикадироваться, и сказал: «Теперь я в своем шалаше и пчелам до меня не добраться». (Опять он внутри огороженного пространства и опять подвергается опасности со стороны назойливо стремящихся проникнуть к нему живых существ.)
Потом он вылез из убежища и показал мне свою комнату. Я полюбовался его книгами и попросил: «Покажи мне самую любимую картинку в твоей самой любимой книжке». Без колебаний Питер показал иллюстрацию, изображавшую пряничного человечка, которого вода несла прямо в открытую пасть плывущего волка. И возбужденно сказал: «Волк собирается съесть пряничного человечка, но он не сделает ему больно, потому что (громко) пряничный человечек не живой; пища не может чувствовать боль, когда ее ешь!» Я полностью согласился, размышляя над тем, что игровые вербализации Питера сходились на идее, будто все накопленное им в желудке было живым и грозило либо «разорвать» его, либо оказаться поврежденным. Я попросил мальчика показать картинку, которая нравится ему сразу после любимой в любой из других книжек. Он тут же отыскал книгу под названием «The Little Engine That Could» и открыл на странице, где был нарисован пускавший клубы дыма и тащивший за собой в туннель хвост вагонов паровоз; на следующей странице паровоз выезжал из туннеля, но его труба… не дымила. «Видите, – сказал Питер, – поезд вошел в туннель и в темном туннеле умер». (Что-то живое вошло в темный проход и вышло мертвым. Я больше не сомневался: этот мальчик фантазировал, будто наполнен чем-то драгоценным и живым, и если бы он удерживал это в себе, оно разорвало бы его, а если бы выпустил, оно могло бы выйти поврежденным или мертвым. Другими словами, мальчик был беременным!)
Пациенту требовалось оказать немедленную помощь посредством интерпретации. Я сразу хочу пояснить, что не одобряю полового просвещения, производящего сильное впечатление на неподозревающих об этой сфере детей, до того как с ними будут установлены прочные, доверительные отношения. Однако в данном случае я почувствовал необходимость «хирургического» вмешательства. Вспомнив о любви Питера к слонятам, предложил ему порисовать слонов. После того, как мы приобрели опыт в рисовании всех внешних – основных и дополнительных – частей у слонихи и двух слонят, я спросил, знает ли он, откуда появляются слонята. С напряжением Питер ответил, что не знает, хотя создавалось впечатление, будто он хотел спровоцировать меня. Поэтому я нарисовал, как мог, тело слонихи в разрезе, с внутренними полостями и двумя отдельными «выходами»:для экскрементов и для детенышей. Затем сказал: «Некоторые дети этого не знают. Они думают, что „кака“ и детеныши выходят из одного и того же отверстия как у животных, так и у женщин». Только я собрался рассказать об опасностях, которые ребенок мог бы вывести для себя из подобных, ошибочно понятых обстоятельств, как Питер возбужденно перебил меня, сообщив, что когда мать носила его в животе, ей приходилось надевать пояс, чтобы не дать ему выпасть при посещении туалета; и что он оказался слишком большим, чтобы пройти в ее отверстие, и поэтому ей пришлось сделать разрез в животе, чтобы его выпустить. Мать Питера ничего не говорила мне об особенностях беременности и кесаревом сечении. Как бы там ни было, я нарисовал схему женщины, сосредотачивая внимание мальчика на том, что он запомнил из объяснений матери. Мой заключительный монолог звучал примерно так: мне, мол, показалось, что он считал, будто тоже мог иметь детей, и хотя в действительности это невозможно, важно понять причины его фантазии; может быть он слышал, что моя обязанность – понимать мысли детей, и если бы он захотел, то завтра я бы опять пришел, чтобы продолжить нашу беседу. Питер не захотел. Но и первая встреча закончилась результативно – сверхчеловеческим стулом мальчика (после моего ухода).
Тогда есть все основания полагать, что однажды раздув живот удерживаемой фекальной массой, Питер подумал, будто он забеременел, и испугался выпускать эту массу, дабы не нанести вреда себе или «ребеночку». Однако что заставило его задерживать стул сначала? Что вызвало у ребенка эмоциональный конфликт, который нашел свое выражение в задержке стула и фантазии беременности?
Отец мальчика дал мне ключ к одной ближайшей «причине» сложившейся тупиковой ситуации. «Знаете, – сказал он, – сын становится очень похожим на Мёртл». – «Кто эта Мёртл?» – «Она два года была его няней и ушла от нас три месяца назад». – «Незадолго до того, как его симптомы резко обострились?» – «Да».
Итак, Питер потерял важного в своей жизни человека – няню. Восточная девушка с приятным, тихим голосом, нежная и осторожная в обращении с ребенком, она была его главным утешением и опорой в эти годы, поскольку родители часто отсутствовали, занятые профессиональной карьерой. За несколько месяцев до расставания с ней мальчик приобрел привычку довольно грубо нападать на няню, но девушка, казалось, принимала спокойно и даже с удовольствием его явно «мужской» подход. На ее родине такое поведение не только не было редким, но являлось нормой. Хотя, конечно, оно имеет смысл лишь как часть целой культуры. Мать Питера, как она призналась, не могла полностью подавить чувство, что во внезапной мужской ориентации малыша и в поощряемой няней манере ее проявления есть что-то по существу неправильное. Действительно, происходящее не вполне соответствовало культуре матери. Она насторожилась в отношении реальной опасности иметь сына, воспитанного чужеземкой, и решила сама заняться его воспитанием.
Таким образом, няня ушла как раз во время пускающей первые ростки, провоцируемой и… неодобряемой маскулинности. Ушла она сама или ее уволили – едва ли это имело значение для ребенка. Важным было другое: мальчик принадлежал к социальному классу, использовавшему наемного заменителя матери из числа лиц иной национальности или представителей иного класса. Это с точки зрения ребенка вызывает ряд проблем. Если тебе нравится эрзац-мама, тогда собственная мать будет оставлять тебя чаще и с более чистой совестью. Если ты недолюбливаешь няню, мать все равно будет оставлять тебя с ней, хотя и с легким сожалением. Если ты очень не любишь няню и можешь спровоцировать убедительные инциденты, мать уволит ее, правда лишь для того, чтобы нанять новую, похожую на прежнюю или еще хуже. А если случится так, что по той или иной причине няня тебе очень понравится, мать обязательно уволит ее раньше или позже.
В случае Питера дополнительная (к уже имевшейся травме) обида была нанесена письмом от няни, которая узнала о его состоянии и пыталась как можно убедительнее объяснить ему причину своего ухода. В первый раз, покидая их семью, она сказала мальчику, что выходит замуж и у нее будет свой ребенок. Это было довольно плохое объяснение, если принять во внимание его чувства к ней. Теперь бывшая няня сообщала, что просто перешла на другую работу. «Видишь ли, – объясняла она, – я всегда переезжаю из одной семьи в другую, когда ребенок, за которым я присматриваю, подрастает. А мне больше всего нравится заботиться о малышах». Именно тогда что-то и произошло с Питером. Он попробовал быть большим мальчиком, Отец мало чем мог ему помочь, так как часто отсутствовал, занимаясь бизнесом, слишком сложным, чтобы посвящать в него сына. Мать дала ему понять, что мужское поведение в той форме, которую няня провоцировала или с которой она просто мирилась, было неприемлемым. Няня же больше любила малышей.
Поэтому Питер «регрессировал»: стал «более маленьким» и зависимым. И в отчаянии от того, как бы не потерять большего, он остановился. Такое с ним бывало и раньше. Еще младенцем он впервые продемонстрировал свое упорство, задерживая пищу во рту. Позднее, когда его сажали на горшок и приказывали не вставать, он безрезультатно сидел до тех пор, пока мать не сдавалась. Теперь Питер дошел до продолжительной задержки стула, а возможно, и гораздо большего, ибо стал молчаливым, утратил экспрессивность и гибкость. Конечно, все это – один симптом с множеством связанных значений. Самое простое из них таково: я удерживаю то, что имею, и не собираюсь продвигаться ни вперед, ни назад. Но как видно из игры Питера, удерживаемый им объект можно было бы интерпретировать по-разному. Сначала, видимо еще веря в беременность няни, Питер пытался удержать ее, становясь няней и симулируя собственную беременность. В то же время его общая регрессия показывала, что он стал еще и младенцем, и поэтому к нему, как к любому маленькому ребенку, няня могла бы вернуться. Фрейд называл это сверхдетерминациейзначения симптома. Однако эти сверхдетерминированные пункты всегда оказываются систематически связанными; мальчик идентифицируется с обоими партнерами утраченного взаимоотношения: он и няня, которая теперь беременна (букв. – с ребенком), и малыш, за которым ей нравится ухаживать. Подобные этой идентификации возникают в результате утрат. Скорбя по умершему, мы одновременно становимся покинувшим нас навсегда человеком и собой тех времен, когда наши с ним взаимоотношения находились в расцвете. Это способствует внешне весьма противоречивой симптоматике.
