Текст книги "Аттила"

Автор книги: Эрик Дешодт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Дорога шла мимо дворца Онегесия. Того не было дома, его жена, стоявшая на пороге, поклонилась императору, который остановил своего коня. Она попросила его не побрезговать угощением. Он согласился, оставшись в седле. Два воина подняли серебряный стол, покрытый яствами и наполненными кубками. Аттила поел, попил, поблагодарил и уехал. Появились музыканты и встали во главе кортежа. Аттила вошел к себе, сказал, что устал, и попросил его не беспокоить.

Римляне из обоих посольств, пристально следившие за этой новой для них церемонией, разошлись по домам. Там их ждало приглашение королевы Онегесии отужинать у нее в тот же вечер. Там они застали всех «главных лиц в государстве».

Два дня спустя их пригласил к себе Аттила.

«Скамьи стояли у стен комнаты по обе стороны; в самой середине сидел на ложе Аттила; позади его было другое ложе, за которым несколько ступеней вели к его постели. Она была закрыта тонкими и пестрыми занавесками, для красы, подобными тем, какие в употреблении у римлян и эллинов для новобрачных. Первым рядом для обедающих почиталась правая сторона от Аттилы; вторым левая, на которой сидели мы; впереди нас сидел Верих (Берик. – Е. К.), скиф знатного рода. Онигисий (Онегесий. – Е. К.) сидел на скамье, направо от ложа царского. Против Онигисия, на скамье, сидели двое из сыновей Аттилы; старший же сын его сидел на краю его ложа, не близко к нему, из уважения к отцу потупив глаза.

Когда все расселись по порядку, виночерпий, подошел к Аттиле, поднес ему чашу с вином. Аттила взял ее и приветствовал того, кто был первый в ряду. Тот, кому была оказана честь приветствия, вставал; ему не было позволено сесть прежде, чем Аттила возвращал виночерпию чашу, выпив вино или отведав его. Когда он садился, то присутствующие чтили его таким же образом: принимали чаши и, приветствовав, вкушали из них вино. При каждом из гостей находилось по одному виночерпию, который должен был входить в очередь по выходе виночерпия Аттилы. По оказании такой же почести второму гостю и следующим за ним гостям Аттила приветствовал и нас наравне с другими, по порядку сидения на скамьях. После того как всем была оказана честь такого приветствия, виночерпии вышли. Подле стола Аттилы поставлены были столы на трех, четырех или более гостей, так, чтобы каждый мог брать из наложенного на блюде кушанья, не выходя из ряда седалищ. Первый вошел служитель Аттилы, неся блюдо, наполненное мясом. За ним прислуживающие другим гостям ставили на столы кушанье и хлеб. Для других варваров и для нас были приготовлены отличные яства, подаваемые на серебряных блюдах; а перед Аттилой ничего более не было, кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем прочем он показывал умеренность. Пирующим подносимы были чарки золотые и серебряные, а его чаша была деревянная. Одежда на нем была также простая и ничем не отличалась, кроме опрятности. Ни висящий при нем меч, ни шнурки варварской обуви, ни узда его лошади не были украшены золотом, каменьями или чем-либо драгоценным, как водится у других скифов.

После того как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены, мы все встали, и всякий из нас не прежде пришел к своей скамье, как выпив прежним порядком поднесенную ему полную чару вина и пожелав Аттиле здравия. Изъявив ему таким образом почтение, мы сели, а на каждый стол поставлено было второе блюдо, с другими кушаньями. Все брали с него, вставали по-прежнему; потом, выпив вино, садились.

С наступлением вечера зажжены были факелы. Два варвара, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносили его победы и оказанную в боях доблесть. Собеседники смотрели на них; одни тешились стихотворениями, другие воспламенялись, вспоминая о битвах, а те, которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, проливали слезы.

Пользуясь весельем пиршества, пред Аттилой предстал Зеркон Маврусий и видом своим, одеждой, голосом и смешенно произносимыми словами – ибо он смешивал язык латинский с гуннским и готским – развеселил присутствующих и во всех их, кроме Аттилы, возбудил неугасимый смех. Аттила один оставался неизменным и непреклонным, и казалось, не говорил и не делал ничего, чем бы обнаруживал расположение к смеху: он только потягивал за щеку младшего из сыновей своих Ирну (Эрнака. – Е. К.), вошедшего и ставшего возле него, и глядел на него веселыми глазами. Я дивился тому, что Аттила не обращал внимания на других детей своих и только ласкал одного Ирну. Сидевший возле меня варвар, знавший авсонский язык, попросив меня наперед никому не говорить того, что он мне сообщит, сказал, что прорицатели предсказали Аттиле, что его род падет, но будет восстановлен этим сыном. Так как пированье продолжалось и ночью, то мы вышли, не желая долее бражничать».

Такие пиры устраивали каждый день, чаще всего во дворце Керки, а вопрос о Восточной империи даже не поднимался. Наконец однажды вечером Аттила объявил Максимину, что хочет с ним говорить. Но речь пошла всего лишь о нарушении Феодосием своего обещания. Тот пообещал богатую невесту Константу, галлу из канцелярии Аэция, которого тот отпустил к Аттиле в секретари, но не сдержал слова. Император непременно сдержит его – только и мог ответить несколько сбитый с толку Максимин. Аттила продолжал: император Востока не получит никакого ответа до возвращения Вигилы с перебежчиками. Он разрешил посольству вернуться в Константинополь. Максимин дипломатично возразил: не затем он сюда приехал, чтобы отправляться обратно, не поговорив о главном. Но ничего не подействовало: уже на следующее утро Аттила велел принести членам делегации прощальные подарки. Его советник Берик проводит их до Константинополя, из дружбы к Максимину, хоть Вигила и не вернулся. Берик повезет его личный ответ императору Востока, который известен только ему одному. Это была хлесткая пощечина Максимину.

Римляне, дорожный рацион которых сводился к жареному мясу и кумысу, с сожалением вспоминали о пирах у Аттилы. Дорога была длинная, путешествие однообразным. Вдоль дороги стояли столбы с распятыми, повешенными и посаженными на кол. Одному несчастному перерезали глотку у них на глазах. Берик сказал, что это предатели, шпионы, дезертиры. Аттила карает их таким образом из соображений безопасности. На границе они повстречали Вигилу, возвращавшегося к Аттиле. Он сообщил им, что имеет очень важное поручение, и в его улыбке был заключен намек на далекоидущие планы.

Заговор провалился

В Константинополе Хрисафий спросил его, почему Аттила до сих пор не убит. Вигила ответил, что пришлось «подмазать» больше стражников, чем предполагалось. Нужно не 50, а 100 либр золота. Полсотней больше, полсотней меньше – подумаешь, важность… Главный евнух был убежден: Аттила за сотню монет – всё равно что даром.

Дополнительные средства ему выдали тут же. К уже собранным дезертирам добавили еще семерых для ровного счета. Хрисафий заверил Вигилу, что богатство ему гарантировано. Подбодренный таким образом, тот настолько воодушевился, что взял с собой своего двадцатилетнего сына Профима, чтобы показать ему, как избавляются от неудобного императора.

Едва они прибыли в столицу гуннов, как приставленный к ним Эсла указал Профиму отведенное для его проживания место – палатку со стражей. Потом велел разоружить свиту его отца и отвести ее в загон, окруженный воинами. Вигилу тут же связали и бросили в подземелье.

На следующий день его привели пред очи Аттилы, которого окружали Эдекон, Орест и другие «официальные лица». Профим тоже там был – сидел на скамейке между двух стражей.

Аттила спросил Вигилу, почему тот позволил бросить себя в тюрьму, не потребовав поговорить с ним, как полагается, и рассказать о своей поездке. Тот ответил, что ему и слова не дали сказать.

Почему при нем было столько золота? – спросил Аттила. Что значит «столько»? Пятьдесят либр – не золотые горы, не дрогнув ответил Вигила. И добавил, что должен был вручить их Аттиле.

От кого и в честь чего? От Хрисафия, в виде выкупа за беглых. А остальные? Еще пятьдесят? На них надо было купить лошадей. Аттила запретил членам римских посольств покупать что бы то ни было в его империи, потому-то деньги и остались непотраченными.

Тогда Аттила спросил, уж не хотел ли он вместо лошадей купить себе сообщников.

– Всё это ложь, – отпирался Вигила, – клевета Эдекона, хотевшего его подкупить.

– Ты слишком богат, чтобы тебя подкупали, – издевался Аттила. – Кто велел тебе убить меня руками Эдекона?

– Никто!

– Не хочешь говорить? Ну что ж. Твой сын скажет.

– Я ничего не знаю, – сказал Профим.

Проигнорировав его ответ, Аттила стал его расспрашивать.

– Я ничего не знаю, – отвечал бедный Профим.

– Ладно, – решил Аттила. – Он ничего не знает и ни на что не годен. Тогда пусть умрет.

– Он ничего не знает! – завопил Вигила. – Ничей я не сообщник! Я всё придумал сам!

– Ты для этого слишком глуп, – отрезал Аттила.

Профима поставили на колени, над его головой занесли меч.

– В последний раз спрашиваю, – произнес Аттила без всякого гнева, – кто тебя послал?

– Хрисафий! – крикнул Вигила и лишился чувств.

– Я давно это знал, – сказал Аттила.

Можно ли поверить в то, что случилось потом?

Когда Вигила пришел в себя в своем узилище, перед ним стоял Эсла. Вигила спросил, что с ним собираются сделать.

– Ничего, – ответил Эсла.

– А мой сын?

– Завтра уезжает в Константинополь с Орестом.

Эсла также сообщил Вигиле о том, что его переводят в палатку сына и освободят, когда Феодосий заплатит символический выкуп. Вигила не верил своим ушам. Он якобы сказал: «Феодосий не заплатит!» А Эсла якобы ответил: «Выкуп будет чисто символическим, заплатит».

Константинополь. Хрисафию сообщили о прибытии гуннской делегации. Полный надежд, он устремился ей навстречу. Посольство возглавлял Орест. Его сопровождал сын Вигилы. Не обращая внимания на главного евнуха, Орест проследовал прямо в императорский дворец, где Феодосий в горячке ждал доброй вести. Орест протянул ему послание Аттилы. Разнервничавшись, император прочел вслух непростительные слова:

«Твой меченосец – убийца, пришли мне его голову, иначе я приду и обезглавлю его сам».

Хрисафий упал в обморок. Император опомнился:

– Ты получишь ответ завтра.

– Через час, – отрубил Орест.

Через час он вернулся. Феодосий вручил ему договор, в котором были тщательно соблюдены все условия Аттилы. Орест даже не взглянул на свиток, сунул его в рукав и сказал: «Я пришел не за договором, а за головой твоего евнуха».

Феодосий воскликнул, что это невозможно, и стал предлагать вперемешку всякие виды компенсации: земли, женщин, дворец для Аттилы в Константинополе… Орест ничего этого не хотел, он требовал голову главного евнуха.

– Приходи завтра, – предложил император.

– Даю тебе еще один час.

Явился Хрисафий, стал умолять и грозить: если его убьют, будет переворот. Император ответил, что сам это знает и не станет его убивать.

– Я оставляю Хрисафия при себе, – возвестил он Оресту, который пришел час спустя.

– Как хочешь, – ответил Орест.

Потом, по приказу Аттилы, вручил Феодосию мешок с золотом Вигилы. Император спросил, что они сделают с Вигилой. Орест ответил, что его отпустят лишь тогда, когда будет уплачен выкуп. Какой выкуп? Одна либра золота, Вигила большего не стоит. Феодосий уплатил. Орест ушел.

Вигилу отвезли в Константинополь. При нем было послание Аттилы – копия того, что уже вручил императору Орест: «Твой меченосец – убийца. Пришли мне его голову, иначе…»

Но когда Орест явился к Аттиле, тот сказал:

– Надеюсь, этот дурак не убил своего евнуха?

– А что?

– У нас есть прекрасный повод возобновить войну, когда мы сочтем нужным.

Унижение Константинополя

Дипломатия Аттилы была главным образом интуитивной и персонализированной. Она всегда соотносилась с собеседниками, причем с такой точностью, будто все их мысли и душевные порывы были известны наперед, а они сами – открытая книга.

Аттила с поразительной проницательностью и дьявольской изощренностью видел своих визави насквозь. Слабых он вел, куда хотел, менее слабых – куда мог, но всегда одерживал верх. Это был несравненный игрок в «кошки-мышки». Восточной империи он явил себя мастером этой игры, переполошив ее правительство. Феодосий уже потерял голову, когда предложил довериться суду Онегесия (это всё равно, как если бы поляки в 1938 году попросили Гитлера рассудить их в вопросе о Данциге), да так ее и не нашел.

Не хотим никого обидеть, но обаяние, под которое попали столько вождей кавказских, поволжских и донских племен, храбрых и гордых, донельзя свободолюбивых, которых он покорил в первую очередь, не является неопровержимым доказательством его гения. Тех он покорил или обаял бы в любом случае, потому что был их сродственником, и они признавали в нем свои амбиции, которые самые дерзкие из них лишь лелеяли в своей душе, наконец, потому, что он был сильнее. Но не будь они ему верны, он не смог бы выйти за пределы родной степи.

Всегда ненадежная покорность мрачных кочевников, которых он понимал как никто (стимулирующая ненадежность для такого темперамента, как у него), однако, позволила ему приобрести стратегический глубокий тыл и присвоить себе, не боясь показаться смешным, титул императора, ставивший его вровень с номинальными государями европейского Востока и Запада.

За его головокружительную карьеру (вся эпопея Аттилы уложилась в 12 лет, с 441 по 453 год) войне отводилось гораздо меньше места, чем обсуждениям, переговорам, соглашательствам. Наверняка он сознавал непрочность собственной позиции, прежде всего в демографическом плане: гунны, как мы видели, не размножались, как кролики. Степной лучник, способный неутомимо мчаться галопом, не заводил достаточно детей, чтобы обеспечить благоденствие империи после своей смерти. Поэтому Аттила гораздо бережнее относился к своим людям, чем Наполеон или главнокомандующие Второй мировой. Бич Божий никогда не разил вхолостую.

Убедившись в надежности своих тылов на востоке (китайцы не смогут мгновенно пробиться к Уралу), Аттила уступил западному тропизму великих нашествий. Римская империя, ставшая двуглавой после смерти Феодосия-старшего в 376 году, за 20 лет до его рождения, была его неизменной целью.

Какую голову отрубить в первую очередь? Ближайшая, восточная, могла бы оказаться самой грозной, если бы там вдруг объявился император, достойный этого звания. Прежде чем идти дальше на Запад, он подчинил своей власти Восток.

Наверное, Феодосий Каллиграф был противником, о котором можно только мечтать. Нерешительный, впечатлительный, подверженный влияниям, трусливый до крайности, в душе ненавидящий царствовать; помыкаемый то своей женой Афинаидой, то своей старшей сестрой Пульхерией, то своим главным евнухом; избегающий своих обязанностей, предаваясь охоте, богословию, юридическим комментариям и каллиграфии, в которых он поднаторел, что и служило для него хоть какой-то опорой.

И всё же он был главой державы, престиж которой при ином правителе не был бы всего лишь фикцией. А Аттила без единого выстрела сделал его своим данником. Он понял, что Феодосий заплатит любую цену, лишь бы не было войны. Оккупировать Восточную империю не имело смысла, она и так уже была завоевана в 449 году. В этом плане хватило дипломатического устрашения. Полки Аттилы остались нетронутыми, а его сокровища стали баснословными.

В общении с Восточной империей Аттила разыгрывал дерзость (от его иронии у византийских послов кровь стыла в жилах), гнев или отстраненность, как заправский актер. Набранное им окружение с неизменной эффективностью будет проявлять безграничную преданность ему. Его доверенные люди изображали веселость и непринужденность, сбивавшие с толку их противников. Такое впечатление, что они становились на него похожими или же веселый и шутливый нрав был присущ темпераменту гуннов.

В этом плане показательно поведение Берика, сопровождавшего в Константинополь посольство Максимина. Максимин спешил отчитаться перед Феодосием в безрезультатности своей миссии. Он пришел вести переговоры? Не о чем тут разговаривать.

Чрезвычайный посол глупого императора, о чем он подозревал, при всей своей лояльности к нему, не знал, что этот человек был настолько слаб, что безропотно одобрил план убийства своего «альтер эго» (по порядку империй и имперскому протоколу, бывшему в ходу в V веке), к которому и послал его для ложных переговоров. Не о чем было разговаривать, разве что подтвердить сдачу бездарного правителя.

У Максимина были сомнения, но не было уверенности. Он совершенно не знал о планах убийства, иначе бы и не поехал.

Аттила выпроводил его чрезвычайно учтиво и не просветил на этот счет – невероятно.

Поезжайте, будет с вас, скоро сами всё узнаете, словно хотел он сказать, – душа-человек: в глазах императора гуннов добродетельный человек заслуживал почтительного обхождения. И доверил честного человека (в данном случае это комплимент) своему помощнику Берику, гунну самой высокой пробы. Иначе говоря, внешне жестокому и переменчивому, а на самом деле – самому надежному.

Однако Берик поначалу был груб, почти невыносим с людьми, отданными под его защиту. Беспрестанно провоцировал инциденты, которые приходилось улаживать немедленно, чтобы не задерживаться в пути из-за обид. Одним словом, он обращался с послами императора Востока, как будто те не люди. Потом, когда чаша терпения наполнилась до краев, он смягчился, потребовал у местных старшин, встречавшихся на пути, чтобы те достойным образом принимали послов, сносивших его обиды. По приказу Аттилы в каждый, самый захудалый, лагерь устраивали торжественный въезд. На речи, возлияния и пиры уходила уйма времени.

Максимин был приятно удивлен такой переменой обращения. «Но нельзя ли сократить эти церемонии? – спросил он. – Меня ждет мой император, он уже не молод и слаб здоровьем».

Нельзя, ответил Берик. Посланник императора Востока, хранитель имперской печати, должен получать почести соответственно своему рангу. Время шло. Радость Максимина и его спутников притупилась. Понемногу они убедились в том, что Берик насмехается над ними, что это всё маскарад. Берик возражал: не похоже, чтобы Максимин мчался вскачь. Не похоже, чтобы посланцы Феодосия неудержимо стремились вперед… Максимин с ним согласился, но всё же император ждет его.

Тогда Берик заболел и был вынужден продлевать привалы, чтобы набраться сил. Вскоре он уже не мог сесть в седло. Его валили с ног приступы удушья, заставляя опасаться печального исхода. Вблизи Афираса он уже умирал и не хотел долее откладывать передачу послания Аттилы императору Востока, что должен был исполнить лично.

Берик поразмыслил, а потом решился передать это послание комиту Максимину, попросив принести за него извинения. Максимин не заставил себя упрашивать. Взял послание и помчался вперед, пообещав больному прислать к нему своего врача.

Едва римляне скрылись из виду, Берик вскочил на коня и умчался в обратном направлении.

Когда Максимин добрался до места, Феодосий II был болен. Он прогнал свою жену, императрицу Афинаиду, ставшую совершенно невыносимой (она поселилась в Иерусалиме под именем Евдокии и занималась теперь только поэзией и богословием). Пока же Феодосий вернул обратно свою старшую сестру Пульхерию, которую Афинаида отправила в ссылку. Максимин вручил ему письмо с печатью Аттилы. Пульхерия распечатала его. Это был чистый лист.

У Максимина раскрылись глаза. Теперь он всё понял. Коварство Хрисафия, жалкое двуличие его императора, глупость Вигилы, свою собственную наивность, а главное – невероятное милосердие Аттилы, вершину двусмысленности: для империи оно было оскорбительным, для ее граждан – великодушным. Император гуннов отпустил домой с подарками всех тех, кого любой другой велел бы распять, в том числе невинных послов человека, согласившегося на его убийство.

Хрисафий, ненавидимый Пульхерией, затаился в своем дворце. Безупречно честный Максимин быстро уладил дело о браке секретаря Константа, присланного Аэцием к Аттиле. Он пригласил Константа в Константинополь и женил его на богатейшей вдове по имени Сатурния (невеста, обещанная ему Феодосием, к тому времени уже вышла замуж). Потом стал настаивать на исполнении договора.

Аттила потребовал, чтобы посланники Восточной империи при его дворе были высокопоставленными особами. Нужно назначить на эту должность двух имперских патрициев, Анатолия и Нома (достоинство имперского патриция было самым высоким в империи). До сих пор такой чести удостаивали только персидского шаха. Отныне Аттила встал наравне с государем, извечным противником Рима, который выстоял против всех попыток завоевания. Легионы, отважившиеся дойти до Плодородного полумесяца [21]21
  Плодородный полумесяц– обозначение земель в Месопотамии, находившихся на территории современных Ливана, Кипра, Кувейта, Израиля, Палестины, частично Иордании, Сирии, Ирака, Ирана, Египта и юго-востока Турции. Этот термин ввел американский археолог Джеймс Генри Брестед, поскольку на карте они образуют полумесяц.


[Закрыть], сохранили об этом тяжелые воспоминания.

Анатолий и Ном привезли дань и роскошные подарки. При виде такой честности и добропорядочности Аттила проявил милосердие, достойное Августа. Он даже отказался от выдачи оставшихся перебежчиков и вернул римских пленных, добавив, однако, что не поверит в стремление Феодосия к миру, пока не получит головы его евнуха.

Он так ее и не получит, но, по крайней мере, Восточная империя больше не доставит ему хлопот.

Рим

А теперь – Рим. Аттила принял разом два посольства, от Востока и от Запада, которые повстречались на границе его империи, движимые одной заботой: уладить с ним взаимные недоразумения.

С Римом ситуация была проще. Речь шла о сосудах из Сирмия, деле семилетней давности. Ромул изложил его суть Приску.

Во время осады этого города в 443 году его епископ, готовясь к худшему, вступил в сношения со знатным осаждающим, галлом по имени Константин, секретарем Аттилы, и доверил ему ценную утварь своей церкви в залог выкупа, если он будет захвачен в плен. Если такое случится, Константин продаст сокровища и выкупит его; если он умрет, Константин всё равно их продаст, чтобы выкупить других пленников.

При взятии города епископ был убит. Константин в самом деле продал церковную утварь ростовщику Сильвану, но никого не выкупил. Опьяненный неожиданно привалившим богатством, он тратил деньги без счета. Аттила об этом узнал. Константин был допрошен. Признался. Был распят. Потом Аттила потребовал у Валентиниана III вернуть ему похищенные сокровища как часть его добычи или выдать Сильвана.

Ему ответили, что Сильван купил товар по-честному и его трогать не будут. Равеннская канцелярия сочла необходимым добавить, что сокровища из Сирмия, состоящие из священных предметов, могут служить только для отправления культа. А посему они теперь находятся у италийского епископа, купившего их у Сильвана, – тоже по-честному. Они используются по назначению. Трогать их нельзя.

Кроме того, подобные предметы нельзя передавать мирянину.

Аттила спросил, уж не смеются ли над ним. Неужели ни один мирянин из римлян никогда не крал церковного имущества? Ему ответили, что возместят стоимость сосудов золотом. Но золото ему было не нужно, он требовал «сосуды или негодяя», иначе война.

Как всегда, когда дело касалось Аттилы, за советом обратились к Аэцию. Что это? Каприз? Махинация? Каприз и махинация, – ответил Аэций.

Но всё равно надо отвечать. Надо его успокоить.

Аттила хочет принять два посольства от Римской империи, представляющих обе ее части, Восток и Запад, для возвеличения своей собственной? Хорошо, пусть будет так. Восток уже выслал Максимина, надо подсуетиться… Готовность обеих империй удовлетворить запросы гунна выдавала их слабость.

Спешно собрали посольство, столь же славное, как и у Феодосия, с отцом и тестем Ореста – возможно, самого близкого из помощников Аттилы, – и роскошными подарками.

Оба посольства, как мы помним, встретились по дороге, прибыли к императору гуннов, выполнили свою задачу – каждое в свой черед. Мы знаем, что случилось с посольством Востока; римское посольство, несмотря на всё свое великолепие, произвело на него небольшое впечатление. Он был польщен, но не слишком. Похоже, единственное удовлетворение ему доставила присылка к нему Аэцием своего секретаря Константа. Он был невероятно любезен, всех принял роскошно, предложил гостям разъезжать по всему его государству, но подарки его не умилостивили (он сам преподнес равные им по стоимости), он требовал «сосуды или негодяя».

Ромул решил вернуться в Равенну. «Уладим это позже, – сказал он, – через секретаря Константа, между Аттилой и Аэцием, как это часто бывало». Прощаясь, он спросил, что ему передать от Аттилы Валентиниану. «Что я приду его проведать», – сказал Аттила.

На мгновение Ромул смешался. Что значит «приду»? Во главе ста тысяч воинов? Но он тотчас взял себя в руки и успокоился: мы же друзья – все эти подарки, празднества, обмен любезностями… На кону престиж. Аттила хочет быть принят императором в Равенне как равный, – убеждал себя Ромул. Жажда признания у императора гуннов не имеет границ. Другие его аппетиты тоже были безграничны.

449 год, ознаменовавшийся окончательным унижением Восточной империи и ускоривший деморализацию Западной, закончился для Аттилы в большой печали. Керка, любимая жена, единственная титулованная императрица, умерла в ноябре после нескольких месяцев тяжелой болезни. Обезумевший от горя Аттила велел сжечь дворец, где она устраивала роскошные и изящные приемы для всех важных особ Европы. В декабре вторая по рангу жена, дочь Эскама, тоже скончалась, разродившись сыном, которого назвали Эрнаком. В несколько недель Бич Божий потерял двух женщин, которых больше всего любил.

Эти личные драмы дали повод публично продемонстрировать крушение союза, последствия которого для развития Европы будут непредсказуемы. Дружба, от которой уже почти 30 лет зависело равновесие на континенте, разбилась: Аэций и Аттила, долго бывшие сообщниками, теперь станут противниками.