Текст книги "Голодное пламя"

Автор книги: Эрик Аксл Сунд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Квартал Крунуберг

«Жестокое убийство промышленника!» – гласил заголовок. Открыв газету, Жанетт увидела, что журналисты уже расписали жизнь и карьеру Пера-Улы Сильверберга. Он вырос в состоятельной семье, после гимназии изучал промышленную экономику, китайский язык и рано понял, как важно нацелить экспортные предприятия на азиатские рынки.

Перебрался в Копенгаген, стал заместителем директора фирмы по производству игрушек.

Из-за полицейского расследования, которое потом свернули, они с женой переехали в Швецию. Это произошло тринадцать лет назад, и нигде не было написано, в чем его подозревали. В Швеции он быстро приобрел известность как талантливый руководитель, и престижные должности с течением времени становились все выше.

В кабинет вошел Хуртиг, за ним тащились Шварц и Олунд.

– Иво Андрич прислал отчет, я успел прочитать его сегодня утром. – Хуртиг вручил Жанетт распечатку.

– Отлично. Тогда ты сможешь рассказать нам, о чем он там пишет.

Шварц и Олунд выжидательно смотрели на него. Хуртиг кашлянул и приступил к изложению – Жанетт подумала, что вид у него несколько взвинченный.

– Иво начинает с того, как выглядела квартира, но это мы уже знаем – мы там были, так что описание квартиры я пропускаю. – Он замолчал, переложил листы и продолжил: – Вот здесь: «При забое нож втыкают в животное под особым углом, чтобы рассечь как можно больше кровеносных сосудов вокруг сердца».

– Все мужчины – животные, тебе не кажется? – ухмыльнулся Шварц.

Хуртиг перевел взгляд на Жанетт, ожидая ее комментария.

– Я склонна согласиться со Шварцем насчет того, что это выглядит как символическое убийство, но сомневаюсь, что самой тяжкой виной Сильверберга был его пол. Я скорее склонна к обозначению «капиталистическая свинья», но давайте не застревать на домыслах. – Жанетт кивнула Хуртигу, прося продолжить чтение.

– Вскрытие Пера-Улы Сильверберга показало еще один необычный тип ножевых ранений. Рана находится на горле. Нож воткнули под кожу и повернули, отчего кожа лопнула на ране и ниже ее. – Хуртиг посмотрел на коллег. – Иво никогда раньше такого не видел. Способ, каким перерезали артерию на руке жертвы, тоже необычен. Он указывает на то, что преступник обладает некоторыми познаниями в анатомии.

– Следовательно, не врач. Можно думать про охотника или мясника, – ввернул Олунд.

Хуртиг пожал плечами:

– К тому же Иво считает, что убийц было больше одного. На это указывает число ножевых ранений, а также то, что иные из них, похоже, нанесены правшой, а иные – левшой.

– Значит, был один преступник с хорошим знанием анатомии и один – без такового? – спросил Олунд, делая пометки в блокноте.

– Может быть, – поколебавшись, ответил Хуртиг и посмотрел на Жанетт.

Та молча кивнула. Оборванные ниточки и ничего больше, подумала она и спросила:

– А что говорит его жена? У нее нет ощущения, что Пер-Ула жил под угрозой?

– Мы из нее пока ни единого внятного слова не вытянули, – сказал Хуртиг. – Поговорим с ней попозже.

– Замок, во всяком случае, не тронут, так что, скорее всего, Сильверберг знал убийцу, – начала Жанетт, но ее прервал стук в дверь.

Несколько секунд все молчали, потом дверь открылась, и в кабинет вошел Иво Андрич.

Жанетт отметила, как Хуртиг ссутулился от облегчения – за минуту до этого в чертах его лица читалось напряжение.

Раньше она за ним такого не замечала.

– Мой путь пролегал мимо, – объявил Иво.

– У тебя есть что-нибудь еще? – спросила Жанетт.

– Да, надеюсь, более ясная картина, – вздохнул Иво, снял бейсболку, сел за стол рядом с Жанетт и начал: – Предположим следующее. Сильверберг встречает убийцу на улице и добровольно следует с ним в квартиру. Так как на теле нет следов связывания, встреча с убийцей должна была начаться как обычное общение, которое позднее переродилось.

– Переродилось – это слабо сказано, – заметил Шварц.

Иво Андрич ничего не ответил ему и продолжал:

– Я, несмотря ни на что, уверен, что убийца следовал плану.

– Что заставляет тебя так думать? – Олунд оторвался от блокнота.

– Преступник не демонстрирует никаких признаков алкогольного опьянения, признаки психической болезни как будто бы тоже отсутствуют. Мы нашли два бокала из-под вина, но оба тщательно вытерты.

– Что скажешь о расчленении? – спросил Олунд.

Жанетт молча слушала. Наблюдала за коллегами.

– Последовавшее расчленение не является обычной так называемой транспортировочной разделкой и, скорее всего, происходило в ванной.

Иво Андрич описал, в каком порядке части отделялись от тела и как убийца размещал их в квартире. Как ночью и утром техники обследовали квартиру в попытках найти улики. Проверили колено унитаза, водопроводные трубы и решетку стока.

– Примечательно, что верхние части ног искусно отделены от бедренных суставов по меньшей мере несколькими разрезами, и с тем же искусством голени отделены от коленных суставов.

Иво замолчал. Под конец Жанетт сама задала два вопроса – неизвестно кому:

– А что говорит разделка трупа о склонностях убийцы? И сделает ли он это снова?

Жанетт переводила взгляд с одного на другого. Пыталась встретиться с ними глазами.

Коллеги молча сидели в душном кабинете для совещаний, сплоченные бессилием.

Озеро Клара

Несмотря на свое название, озеро Клара – Чистое – являло собой грязный водоем, непригодный ни для рыбной ловли, ни для купания.

Активно действующие канализационные трубы, местная промышленность и транспорт из Кларастрандследен служили причиной разнообразнейших загрязнений – высокое содержание азота, фосфора, присутствие в воде озера едва ли не всех металлов из таблицы Менделеева, а также мазута. Прозрачность воды была практически нулевая, и рассмотреть что-либо почти не представлялось возможным – так же как в расположенной поблизости прокуратуре.

В следственной группе своя иерархия. Есть руководитель, есть оперативные работники, и в каждом случае есть руководитель предварительного расследования и прокурор, который определяет прозрачность воды.

Кеннет фон Квист перебирал фотографии Пера-Улы Сильверберга.

Это уже слишком, думал он. Я больше не выдержу.

Если бы прокурор был в состоянии созерцать свои чувства символически, он увидел бы себя распадающимся на мелкие части, словно отражение в разбитом пулей зеркале, причем осколки были бы не крупнее ногтя большого пальца. Но такой способностью прокурор не обладал, и в голове у него вертелось только беспокойство из-за того, что он связался не с теми людьми.

Если бы не Вигго Дюрер, он спокойно сидел бы здесь в безопасности, считая оставшиеся до пенсии дни.

Сначала Карл Лундстрём, потом Бенгт Бергман и вот теперь – Пео Сильверберг. Со всеми его познакомил Вигго Дюрер, но ни одного из них прокурор никогда не считал своим близким другом. Он имел с ними дело, и этого было достаточно.

Достаточно для какого-нибудь любопытного журналиста? Или ретивого следователя вроде Жанетт Чильберг?

По собственному опыту он знал, что единственные безопасные люди – это чистые, беспримесные эгоисты. Они всегда действуют определенным образом, и можно заранее знать, что они предпримут.

Но если нарвешься на кого-нибудь вроде Жанетт Чильберг, человека, вся жизнь которого проходит под знаменем справедливости, предугадать развитие ситуации далеко не так легко. Только стопроцентного эгоиста можно обвести вокруг пальца с пользой для себя.

Заставить Жанетт Чильберг замолчать обычным способом не удастся. Необходимо проследить, чтобы у нее не было доступа к материалам, на которых он сидит. Фон Квист понимал: он, похоже, собирается совершить преступление.

Из нижнего ящика стола он достал папку тринадцатилетней давности и включил уничтожитель бумаг. Аппарат заурчал. Прежде чем скормить ему документы, фон Квист прочитал, на что указывал датский защитник Пера-Улы Сильверберга.

Обвинения многочисленны, не уточнены по времени и месту и потому особенно трудны для опровержения. Изначально судебное дело строится главным образом на рассказе девушки и том доверии, которое может быть проявлено к ее словам.

Фон Квист медленно сунул лист в шредер. Аппарат лязгнул и выдал узкие, нечитаемые лоскутки бумаги.

Следующий документ.

Другие доказательства, на которые ссылались во время судебного процесса, могут как усилить, так и ослабить доверие к показаниям девушки. На допросе она рассказала о некоторых действиях, которые совершил по отношению к ней Пер-Ула Сильверберг. Однако она оказалась не в состоянии закончить допрос. Некоторые ее высказывания едва ли могут демонстрироваться в видеозаписи полицейского допроса.

Еще бумага, еще лоскутья.

Касательно допроса: защита одобряет, что следователь задавал наводящие вопросы и добивался ответов. У девушки был мотив обвинять Пера-Ул у Сильверберга в том, в чем его обвиняют. Если девушка сумеет доказать, что Пер-Ул а Сильверберг стал причиной ее психического нездоровья, она сможет оставить приемную семью и вернуться домой в Швецию.

Домой в Швецию, подумал прокурор Кеннет фон Квист и улыбнулся уничтожителю бумаг.

Прошлое

Нет никакой причины начинать сначала, сказал он.

Ты всегда принадлежала и всегда будешь принадлежать мне.

Она чувствовала себя так, словно была двумя разными людьми.

И один человек любил его, а другой – ненавидел.

Тишина ощущается как вакуум.

Он тяжело, шумно дышит всю дорогу до Накки, и этот звук полностью занимает ее.

Около больницы он заглушает мотор.

– Ну вот, – произносит он, и Виктория выходит из машины. Дверца с глухим стуком захлопывается. Виктория знает, что он останется сидеть в образовавшейся тишине.

Она знает также, что он останется здесь, и не надо оборачиваться, чтобы убедиться: расстояние между ними и вправду увеличивается. Ее шаги становятся легче с каждым метром, отделяющим ее от него. Легкие расширяются, и она наполняет их воздухом, таким непохожим на тот, что рядом с ним. Таким свежим.

Если бы не он, я бы не заболела, думает она.

Если бы не он, она была бы никем. Эту мысль она старается не додумывать до конца.

Ее встречает терапевт – женщина пенсионного возраста, которая, однако, до сих пор работает.

Шестьдесят шесть лет – и умна, как положено в ее возрасте. Сначала было утомительно, но всего после нескольких сеансов Виктория ощутила, что открываться стало легче.

Входя в приемную, Виктория первым делом видит ее глаза.

Их она ищет в первую очередь. В них можно приземлиться.

Глаза этой женщины помогают Виктории лучше понять себя. Они – вне возраста, они видят все, им можно доверять. Они не мечутся в панике, не говорят, что она безумна, но и не говорят, что она права или что они понимают ее.

Глаза этой женщины не льстят.

Поэтому в них можно смотреть – и ощущать спокойствие.

– Когда ты в последний раз чувствовала себя по-настоящему хорошо? – Каждую беседу она начинает с какого-нибудь вопроса, который действует как резонансная дека в течение всего сеанса.

Виктория закрывает глаза, как ее попросили делать, когда она не может сразу ответить на вопрос.

Углубись в себя, скажи, что ты чувствуешь, вместо того чтобы пытаться ответить правильно.

Нет никакого «правильно». И нет никакого «неправильно».

– В последний раз… Я гладила папины рубашки, и он сказал, что я погладила их отлично. – Виктория улыбается – она помнит, что на рубашках не осталось ни морщинки, а воротнички были накрахмалены ровно настолько, насколько надо.

Эти глаза отдают ей все свое внимание, они здесь только ради нее.

– Если тебе надо будет выбрать что-то, что ты будешь делать до конца своих дней, будет ли это глажение рубашек?

– Вот уж нет! – выдыхает Виктория. – Гладить рубашки – это дико скучно. – Ей тут же становится ясно, что она сказала, почему она это сказала и что происходит на самом деле. – Я иногда переставляю предметы на его письменном столе и в ящиках бюро, – продолжает она на одном дыхании, – чтобы посмотреть, заметит ли он что-нибудь. Он почти никогда ничего не замечает – даже когда я развесила рубашки у него в гардеробе по цвету. От белых через оттенки серого до черных.

Глаза с интересом смотрят на нее.

– Любопытно. Но он похвалил тебя, когда ты гладила рубашки?

– Ну да, похвалил.

– Как обстоит дело с твоими занятиями? – Терапевт меняет тему, ничем не выдавая своей реакции на ответ Виктории.

– Ну так. – Виктория пожимает плечами.

– Какую оценку ты получила на последнем занятии?

Виктория колеблется.

Конечно, она помнит, как звучала оценка, но не знает, сможет ли произнести это вслух.

Она звучит так смешно.

Женщина ждет ответа. Виктория вдыхает воздух помещения, где они сидят, чувствует, как кислород расходится по кровотоку и пробуждает ее, клетка за клеткой.

Она ощущает ноги, руки, ощущает, как двигаются мускулы, когда она отводит волосы со лба.

– «Отлично», – с иронией произносит она. – У вас феноменальное понимание неврологических процессов. К тому же вы высказываете оригинальные мысли, которые, как я с удовольствием предвижу, вы разовьете в большой работе.

Терапевт внимательно смотрит на нее и складывает руки.

– Великолепно, Виктория! Разве ты не почувствовала удовлетворения, когда получила свою работу с таким отзывом?

– Но, – делает попытку Виктория, – это же не играет никакой роли. Это не по-настоящему.

– Виктория, – серьезно произносит психолог. – Я помню, как ты говорила о том, что тебе сложно отделять то, что понарошку, от того, что по-настоящему, как ты обычно говоришь, или не важное для тебя от важного для тебя, как обычно говорю я… Если подумать, то сказанное тобой – не пример ли именно этого? Ты утверждаешь, что тебе хорошо, когда ты гладишь рубашки, но на самом деле тебе этого не хочется. А вот учишься ты с удовольствием, ты достигаешь многого, но… – Она поднимает палец и пристально смотрит на Викторию. – Ты не позволяешь себе радоваться, когда получаешь похвалу за то, что тебе нравится делать.

Глаза, думает Виктория. Они видят то, чего она сама не видит, а только угадывает. Они придают ей значимости, когда она пытается приуменьшить себя, они осторожно открывают ей разницу между тем, что она воображает, что видит, слышит и чувствует, и тем, что происходит в реальности.

Виктория страстно хочет научиться видеть старыми мудрыми глазами. Как психолог.

Легкость, которую она ощущала в кабинете психолога, длится всего двадцать одну ступеньку по лестнице вниз, к дверям.

Он сидит в машине, дожидаясь ее.

Его лицо неподвижно, тяжело. Даже она каменеет, увидев это лицо.

Потом – поездка домой в молчании.

Они проезжают квартал за кварталом, дом за домом, семью за семьей.

Они едут по Юртэнгену и Баккабёлю.

Она видит, что все эти люди – сами собой разумеются.

Они двигаются по улицам так, словно находятся здесь по праву рождения.

Она видит девушку, свою ровесницу, идущую под руку с мамой.

Какой у них непринужденный вид.

Этой девушкой могла бы быть я, думает Виктория.

Она могла бы быть кем угодно.

Но она стала собой.

Она проклинает порядок, проклинает случай, но стискивает зубы и старается не вдыхать его запах.

– После обеда у нас семейный совет, – говорит он, открывая дверцу и выходя на улицу. Берется за пояс брюк и так натягивает штаны на живот, что становятся видны контуры мошонки. Виктория отворачивается и идет к дому.

Слева растет рябина – ее посадили в день, когда родилась Виктория. Ягоды созрели и светятся провокативно-красным, словно демонстрируя: дерево победило, а она, Виктория, проиграла.

Дом похож на черную дыру, которая уничтожает всех, кто попадает внутрь. Она открывает дверь и дает дому поглотить себя.

Когда они входят, мама ничего не говорит, но обед уже готов. Они садятся за стол. Папа, мама и Виктория.

Когда они сидят так, она понимает, что они похожи на семью.

По телу медленно распространяется онемение. Она надеется, что оно достигнет сердца прежде, чем он заговорит.

– Виктория, – начинает он, а ее сердце все еще бьется. Он хрустит своими жилистыми пальцами, кладет руки на стол. Что бы он ни собирался сказать, она знает: это не семейный совет. Это объявление приказов.

– Мы с мамой думаем, что тебе станет получше, если ты сменишь обстановку, – продолжает он, – и мы решили, что стоит соединить приятное с полезным.

Он призывно смотрит на мать, та кивает и подает ему картошку.

– Помнишь Вигго? – Он вопросительно смотрит на Викторию.

Она помнит Вигго.

Датчанин, который периодически приезжал к ним в гости, когда она была маленькой.

И всегда – когда мамы не было дома.

– Да, помню. Что с ним? – Она не понимает, как ей удается выговаривать слова, фразы, но что-то в ней просыпается.

– Сейчас скажу. У Вигго дом в Ютландии, и ему нужен кто-нибудь, кто вел бы хозяйство. Ничего сложного, мы понимаем, в каком ты сейчас состоянии.

– В каком я сейчас состоянии? – Она снова ощущает пульсирующий гнев, который светящимся пунктиром протянулся поверх паралича.

– Ты знаешь, что я имею в виду. – Он повышает голос. – Ты разговариваешь сама с собой. У тебя воображаемые приятели, хотя тебе семнадцать лет. У тебя бывают вспышки гнева, и ты ведешь себя, как малое дитя!

Она скрипит зубами, уставившись в стол.

Он покорно вздыхает на ее молчание:

– Да-да. Всегда это виноватое молчание. Но мы желаем тебе добра, а у Вигго в Ольбурге связи, которые могут помочь тебе. Поживешь у него всю весну, и довольно.

Они молчат, пока он завершает обед чашкой чаю. Зажимает кусок сахара между губами. Будет цедить чай, пока сахар не растает.

Они молчат, пока он пьет. Хлюпает, как всегда.

– Это ради твоей же пользы, – подытоживает он, встает из-за стола, подходит к раковине и, стоя к ним спиной, споласкивает чашку. Мать ерзает на стуле, глядя в сторону.

Он закрывает воду, вытирает руки и прислоняется к мойке.

– Ты еще несовершеннолетняя, – говорит он. – Мы за тебя отвечаем. И обсуждать тут нечего.

Да уж, знаю, думает она. Обсуждать тут нечего, а ничего никогда и не обсуждается.

Квартал Крунуберг

Когда Андрич, Шварц и Олунд вышли из кабинета, Хуртиг перегнулся через стол и тихо заговорил:

– Прежде чем мы двинемся дальше в деле Сильверберга: что у нас с теми старыми случаями?

– Затишье. Во всяком случае, с моей стороны. А как у тебя? Нашел что-нибудь?

Жанетт понравилось, что он слегка просиял. Гордится своей работой, подумала она. Явно что-то нарыл.

Во взгляде читалось наигранное безразличие. Жанетт понимала: Хуртигу не терпится рассказать о добытом.

Еще одно доказательство того, что она работает с правильным человеком.

– Две новости: хорошая и плохая, – сказал Хуртиг. – С какой начать?..

– Во всяком случае, не начинай со штампов, – перебила Жанетт. Хуртиг сбился, и Жанетт широко улыбнулась ему. – Прости, я пошутила. Начни с плохой. Ты же знаешь, я предпочитаю плохие новости.

– Ладно. Во-первых – судебная история Дюрера и фон Квиста. За исключением пяти-шести закрытых дел, где они оказались по разные стороны, там нет ничего странного. И это не особо удивительно – они специализируются на преступлениях одного типа. Я нашел еще нескольких адвокатов, которые представляли защиту в делах, где фон Квист был прокурором. Ты, конечно, можешь перепроверить, но навряд ли что-нибудь найдешь.

– Продолжай, – кивнула Жанетт.

– Список жертвователей. Фонд Sihtunum i Diaspora поддерживала группа бывших учеников Сигтуны: предприниматели и политики, добившиеся успеха люди с безупречным прошлым. Кое-кто не связан со школой напрямую, но можно предположить, что они знают кого-то из бывших учеников или имеют другие косвенные связи с Сигтуной.

Резкая остановка – пока, во всяком случае, подумала Жанетт и сделала Хуртигу знак продолжать.

– С IP-адресом вышло трудновато. Пользователь, который опубликовал список жертвователей, написал всего один комментарий, и мне пришлось долго рыться, прежде чем я идентифицировал IP-адрес. Угадай, куда он ведет.

– В тупик?

– В магазин «Севен-Элевен» в Мальмё! – Хуртиг взмахнул руками. – Подозреваю, что это тупик – нам обоим известно, что там не хранят старые записи с видеокамер наблюдения, если не произошло ничего экстраординарного. Если у тебя есть двадцать девять крон, ты можешь совершенно анонимно купить билет в автомате и просидеть час за компьютером.

– Но у нас, по крайней мере, есть точное время, когда наш человек, как ты говоришь, находился в Мальмё. Это все-таки что-то, верно? Ты закончил с плохими новостями?

– Да.

– Можешь поднапрячься, чтобы все бумаги были у меня на столе завтра утром? Я хочу перепроверить, надежности ради. Не принимай на свой счет, ты знаешь, что я могу на тебя положиться, но четыре глаза видят больше двух, а две головы думают лучше, чем одна.

– Естественно.

– А хорошие новости?

Хуртиг ухмыльнулся:

– Пер-Ула Сильверберг – один из жертвователей.

До того как Жанетт ушла в тот день из полицейского управления, Деннис Биллинг сообщил ей, сколько денег выделят на расследование убийства Сильверберга. Проезжая мимо ратуши, она подумала, что бюджет, который обещал ей Биллинг только для начала, в десять, а то и больше раз превышает таковой для работы по делу убитых мальчиков.

Убитые дети без документов менее ценны, чем убитые шведы с карьерой и счетом в банке, констатировала она, ощущая, как внутри закипает гнев.

По каким критериям определяется ценность человеческой жизни?

Число скорбящих на похоронах, наследство или интерес, который проявляют журналисты к смертельному случаю?

Влияние, которое имел покойный в обществе? Происхождение, цвет кожи?

Или сумма полицейских ресурсов, брошенных на расследование убийства?

Смерть министра иностранных дел Анны Линд стоила пятнадцать миллионов крон. Финансирование закончилось, когда суд первой инстанции Свеи приговорил убийцу, Михайло Михайловича, к принудительному психиатрическому лечению. Жанетт знала, что с точки зрения полицейской системы это недорого. Расследование убийства премьер-министра Улофа Пальме стоило обществу триста пятьдесят миллионов крон.