Текст книги "Непобежденный еретик"

Автор книги: Эрих Соловьёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

XIII. Огонь под пеплом

В последние годы жизни Лютер, пожалуй, ничему не уделял так много внимания, как строительству новой протестантской церкви. Оно так же поглотило реформатора, как государственные дела способны поглотить политика или опыты – ученого. Массу времени Лютер тратит на обсуждение разного рода программ и инструкций, на присутствие в комиссиях, на беседы с пасторами и переписку с князьями-протестантами. События, с ним случающиеся, приобретают характер церковно-политических казусов. Среди них есть драматические, даже интригующие (такова, например, история с тайным освящением двоеженства ландграфа Филиппа Гессенского). Однако интереса для социальной (внецерковной) истории они, как правило, не представляют. Иное дело общее душевное состояние Лютера: оно по-прежнему социально значимо.

Стареющий реформатор испытывает все большую неудовлетворенность результатами своих церквоустроительных усилий. Как религиозный философ, как теоретик государства и права, как филолог, поэт, музыкант, Лютер нередко предвосхищает Новое время. Но вот в своем «прямом деле» он постоянно увязает в средневековье, под новыми названиями восстанавливая учреждения, нормы и порядки, когда-то им же обличенные в папской церкви. Это была горькая расплата за союз с князьями, за отказ от широких раннереформационных замыслов.

В 1523 году Лютер опубликовал сочинение под выразительным названием «О том, что христианское собрание, или община, имеет право и власть судить обо всяком учении, а также призывать, назначать и отставлять своих пасторов на основе и по мотивам Писания». Уже в «Призыве к миру на основе Двенадцати статей» народный выбор пасторов был ограничен правом их княжеского утверждения. После Крестьянской войны Лютер объявил князей протекторами земельных церквей и, по сути дела, вручил им те полномочия, которыми прежде обладали римские епископы.

Идея епископских полномочий мирского владыки не была новой: она не раз выдвигалась средневековыми церковными апологетами монархии. Лютер хватается за нее «за неимением лучшего» после так называемой «большой визитации».

В 1527–1528 годах виттенбергский реформатор и его помощники обследовали церкви Саксонского княжества. Впечатление было удручающим. Обнаружилось, что немецкий мирянин-простолюдин фактически отпал от церкви, верует «как ему заблагорассудится» и не хочет ни выбирать, ни содержать никаких священников. Чтобы хоть как-то воспрепятствовать «полному упадку христианских храмов», Лютер призвал христианских князей на роль прямых покровителей и распорядителей церковной жизни. Пусть земельные государи, рассуждал он, определяют церковный порядок по своему усмотрению – только бы мирянин снова посещал службы, слушал проповеди и размышлял над Евангелием. Пусть священники будут назначенными княжескими служащими, только бы им платили хоть какое-нибудь содержание.

Церковная программа Лютера имела вынужденный и даже чрезвычайный характер. Реформатор вовсе не считал мелкокняжескую церковь, навязанную религиозно равнодушному народу, идеальной организацией христианской общины. Он видел в этом временную меру против крайних бедствий, постигших германское церковное устройство после Крестьянской войны.

Иначе смотрели на дело сами князья: временную программу Лютера они превратили в окончательную и бессрочную. С санкции доктора Мартинуса в немецких протестантских землях утвердился ущербный церковный режим, которому суждено было без каких-либо радикальных обновлений просуществовать в течение почти двух столетий. Режим этот был шагом вперед по сравнению со средневеково-католической организацией, поскольку священники перестали быть привилегированным сословием феодальных землевладельцев, живущих за счет прямой эксплуатации крепостных и полукрепостных. Не было больше ни паразитического «черного духовенства», ни щедро оплачиваемых «храмовых жрецов». Вместе с тем немецкая лютеранская церковь (духовное ведомство при светской феодальной власти) оказалась учреждением зависимым, бюрократически косным, отчужденным от основной массы верующих.

Лютер никогда не называл князей главами земельных церквей и не формулировал никаких «княжеских прав» в делах веры. Князья были для него всего лишь опекунами христианских общин, которые облечены известными «церквоустроительными обязанностями». Не принимать этого во внимание значило бы смешать немецкую протестантскую церковь с англиканской, к которой Лютер относился критически и неприязненно. Но поскольку реформатор отрицал всякий «контроль снизу», всякое народное противодействие, способное принудить господ к исполнению их опекунских обязанностей, постольку протестантские князья сплошь и рядом превращались в маленьких Генрихов Восьмых, совершенно тиранически распоряжавшихся церковным бытом. В Саксонском княжестве произвол светской власти еще сдерживался политическим авторитетом самого Лютера. В землях же, где на роли инициаторов реформации оказались священники без имени и влияния, князья творили буквально все, что хотели. Община попадала во власть господских приказчиков (двух теологов и двух юристов, образовывавших лютеранскую консисторию). Религиозная совесть верующих стеснялась не меньше, чем в пору папского засилья.

Уже при жизни Лютера немногие уцелевшие представители гуманистического движения (например, Симон Лемниус) собрали большой обличительный материал, свидетельствовавший о скандальном сходстве Виттенберга и Ватикана.

Лютер неоднократно декларировал, что в его церкви не может быть никакой «священной палаты». Суждения авторитетных виттенбергских теологов – это не догматы, а лишь «инструктивные мнения». «Кто всегда послушен виттенбергской школе, – говорилось в одной из «застольных речей», – тот еретик и дурной человек, ибо бог не открывал этой школе своего слова». На практике, однако, выходило иначе. В статуте, подписанном курфюрстом Иоганном Фридрихом в 1533 году, за теологическим факультетом Виттенбергского университета закреплялось право неоспоримого решения в вопросах веры, обязательного для всего Саксонского княжества. Лютер до конца дней назначался куратором факультета. По словам Симона Лемниуса, Виттенберг сделался настоящим «трибуналом веры» для немецких протестантских земель.

«В граде божьем, – учил Лютер до последнего дня, – нет никаких правовых требований и вообще речи нет о праве (карательном законе. – Э. С.)… Здесь не место гневу и наказанию, а есть только прощение, братское служение и благодеяние». В отличие от Цвингли и Кальвина виттенбергский реформатор доктринально отрицал отлучение и считал недопустимым уголовное преследование заблуждающихся или нерадивых прихожан. Между тем уже в конце тридцатых годов в инструкциях, которые рассылали по протестантской Германии Меланхтон и Амсдорф, княжеским консисториям разрешалось заточать «дурных христиан» в тюрьму, запрещать им занятия ремеслом и торговлей и т. д. Да и сам Лютер не раз срывался и отступал от принципа. В 1531 году он отказал в причастии (правда, тайно) «вольнодумцу и развратнику» ландфогту Гансу фон Метчу. В 1529 году реформатор, как мы помним, предложил подвергать своего рода «светскому отлучению» родителей, которые не желают посылать детей в школу. В частных письмах он выражался еще резче. «Когда люди ни во что ставят Евангелие, – писал Лютер Спалатину, – они сами объявляют, что хотят быть принуждаемы законом и мечом». Толпа, отвращающаяся от Писания, «нуждается в понукании», а равнодушные «в силу закона десяти заповедей» (то есть ради соблюдения внешнего порядка) должны «приводиться на проповеди». В 1557 году – уже после смерти Лютера – дело дошло до того, что в Виттенберге были введены денежные штрафы для «нерадивых прихожан», а в случае их невыплаты – «содержание в ошейнике подле церкви».

Реформационное учение, как мы помним, категорически исключало ординацию (таинство рукоположения в священнический сан). Однако и этот «ослепительно католический» обряд был в робкой форме воспроизведен в саксонской церкви. С 1535 года курфюрст ввел так называемую «ординационную присягу». Претендент на пасторскую должность вызывался в Виттенберг или Галле и подвергался «допросу о вере». После этого он давал торжественную клятву и получал статус «пригодного к евангелической проповеди».

И все-таки было бы грубой ошибкой думать, будто в церковной сфере лютеровская реформация вообще «окончилась ничем». Сами католические обвинители Виттенберга выбалтывали суть дела, когда говорили, что виттенбергские догматы, каноны, схоластика, ординационные присяги и т. д. представляют собой жалкую пародию на соответствующие установления папской церкви. В широкой исторической перспективе существенно было как раз то, что заимствования эти были подражательными и нестойкими. Протестанты не поднялись выше имитаций; их авторитарные установления оказались административно-политической мерой, державшейся в лучшем случае в течение нескольких десятилетий. Они не имели опоры в основных принципах реформационного учения и распадались, когда политическая ситуация церкви переставала быть чрезвычайной.

Утверждение мелкокняжеской немецкой церкви можно назвать «термидором» бюргерской реформации (в проведении которого, как это ни печально, принял участие и сам ее зачинатель). Но так же, как термидорианский переворот во Франции не смог убить революционных деклараций 1789–1792 годов и воспрепятствовать их долгосрочному всемирно-историческому влиянию, пародийный, имитаторский «папизм» Виттенберга не смог задушить масштабных реформационных идей. И Лютер, и его ближайшие последователи вынуждены были снова и снова провозглашать эти идеи и с помощью разного рода ухищрений оправдывать перед ними свою узкую «церквоустроительную практику».

Реформацию сравнивают иногда с долгим, двухвековым извержением вулкана. Оно не было непрерывным: временами вулкан затихал и его кратеры затягивались тонкой пленкой новых протестантских догматов, канонов и схоластицизмов. Однако это были уже не прочные средневеково-католические базальты: горячая лава раннереформационных идей снова взрывала их.

Германия была тем кратером реформационного вулкана, который задышал раньше других, а затем надолго затянулся «виттенбергским туфом». Многим прихожанам, живым участникам событий, могло показаться, что вулкан потух навсегда. В действительности это было не так: огонь бюргерской реформации тлел под пеплом. В лютеровской церкви шла скрытая, но напряженная борьба.

К началу сороковых годов обозначились две фракции. В первую входили по преимуществу университетские теологи, которые группировались вокруг Филиппа Меланхтона. Они боролись за возрождение раннереформационных починов и оспаривали безотрадное учение о божественном предопределении, выдвинутое Лютером в 1524–1525 годах в полемике с Эразмом. Члены фракции с надеждой смотрели на развитие реформации в Швейцарии, Австрии и Нидерландах и скептически относились к режиму княжеского протектората. В трактатах, составленных университетскими теологами, вновь зазвучали гуманистические идеи, похвалы разуму и морально ориентированной воле.

Другую фракцию составили церковники в узком смысле слова – члены наиболее влиятельных лютеранских консисторий. Их главой стал Никлас Амсдорф, получивший в 1542 году необычный чин… евангелического епископа в Наумбурге. Приверженцы Амсдорфа стремились догматизировать лютеровскую версию предопределения и считали, что благочестие (философски говоря, сознательное моральное усилие) должно уступить место прочной вере в изначальную избранность ко спасению. Высшее ее выражение амсдорфианцы видели в слепой, беззаветной преданности новой церкви – ее служителям и ее мирским покровителям. Однако чем большее значение приписывалось этому умонастроению, тем больше разочарований приносило практическое общение с немецким мирянином, который был чужд лютеранским консисториям.

Иезуит Н. Паулус, дотошный обличитель зарождавшейся протестантской церкви, показал, что в начале сороковых годов наиболее ревностными и ортодоксальными ее служителями овладела меланхолия. Амсдорф тайком сочинял мрачную книгу «О вреде добрых дел». Веллер, Гаусманн и Камераус жаловались на «неодолимое уныние». Зельнеккер написал два сочинения против «меланхолического беса». Нюрнбергский проповедник Веслер закололся вертелом (в предсмертном письме он сообщал, что сделал это, размышляя о жалкой участи новых евангелических пасторов).

Лютер не принадлежал ни к одной из виттенбергских фракций. В предопределении он видел недогматизируемую тайну христианского учения, признание которой не должно влиять на строгое отношение верующего к моральным заповедям, данным ему в испытание его избранности. Далекий от отчаяния реформатор вместе с тем испытывал все большее недовольство княжеским самоуправством в делах веры.

До начала сороковых годов он еще надеялся, что его личное вмешательство воспрепятствует полному огосударствлению и бюрократизации евангелической церкви. «Князья, – говорил он, – не могут не послушать меня в таком деле, как устройство града божьего». В 1542 году Лютер получил, однако, первый жестокий урок: его поставили на место, как только он посмел вторгнуться в святая святых княжеской церковной политики – в вопрос о распоряжении секуляризированными духовными имуществами.

До 1524 года у Лютера не было продуманной программы секуляризации. В канун Крестьянской войны он не без колебаний заявил, что владения католических монастырей и епископов должны конфисковаться князьями, но на условии, что, по крайней мере, часть приобретенных при этом ценностей будет выделяться на содержание новых протестантских священников, на строительство школ и на помощь бедным. Начиная с 1526 года Лютер уже без колебаний отстаивал право светских феодалов на имущество церковных, а об ограничивающем условии говорил нехотя и без страсти. Он не скрывал, что видит в секуляризации стимул для княжеского политического покровительства евангелизму.

К концу тридцатых годов обнаружилось, однако, что одним политическим покровительством не проживешь. Чахлая лютеранская церковь нуждалась в денежных дотациях, а князья-протестанты передавали ей лишь ничтожную долю секуляризированных ценностей (большая их часть шла на подачки дворянам и рыцарям). Это и заставило Лютера в 1542 году отослать в канцелярию курфюрста гневное и требовательное письмо. Ответа долго не было, а затем пришла краткая записка, где реформатора одергивали и просили запомнить, что распоряжение секуляризированными имуществами есть «дело юристов, а не теологов».

Лютер был потрясен. Незадолго до смерти он начертал удивительные слова: «Сатана продолжает быть сатаной; при папе он превратил церковь в государство, а теперь хочет государство превратить в церковь».

Сентенция свидетельствовала о мучительной внутренней работе, о разочаровании в самой идее княжеских церковных полномочий. И что самое знаменательное, она не была случайной. В лютеровских сочинениях 1530–1540 годов то и дело вскипали реплики, противоречившие им же обоснованной общеполитической программе. Так, в «Истолковании книги Исход» реформатор (совсем не по-виттенбергски, а скорее по-цвинглиански, по-кальвинистски) декларировал: «Очевидно также, что высшие власти должны быть избираемы гласом народным… Опасно и вредно, если кто-либо захватывает власть против воли народа». В «Объяснении псалма 100» он неожиданно начинал растолковывать князьям правовые границы преследования ересей и высказывал суждения, близкие эразмианскому пониманию терпимости. Реформатор подчеркивал также, что людей с государственным умом «господь имеет… не только в благородной среде, но и между достойными горожанами, крестьянами и ремесленниками».

Бюргерская ересь жила и рвалась в будущее: разрозненные высказывания, в которых она выражала себя, были объективно созвучны идеям народного суверенитета и независимости церкви от государства. Однако сознательно пойти в этом направлении, сообщить «новое дыхание» виттенбергской реформации Лютер не мог. Он был скован своими прежними классово-политическими выборами. Кроме того, старость и болезни стремительно брали свое. Огонь тлел под пеплом, но не мог разгореться вновь.

* * *

Уже в 1530–1535 годах Лютер часто недомогал. Он жаловался на стеснение дыхания и сильные сердцебиения, сопровождавшиеся приступами страха. Если бы мне вскрыли грудь и вынули сердце, говорил он, то увидели бы, что оно «совсем съежилось от горечи и печали». Участились головокружения и шум в ушах («грозы в голове», как выражался Мартин). В феврале 1537 года вовремя посещения Шмалькальдена разразился острый приступ камнепочечной болезни, за которым последовал, по-видимому, первый инфаркт. Состояние было угрожающим. Сам Лютер был уверен, что уже не выживет. Измученный и ослабевший, он говорил друзьям, что умирает в сознании правоты своего дела и в ненависти к папе.

В конце месяца гонец прибыл в Виттенберг и проскакал по улицам с криком: «Лютер умер!» Известие было ложным, но с весны 1537 года многие заговорили о том, что «ангел смерти, видно, и вправду прилетал к Мартину».

Ему только пятьдесят три, но это уже «старый Лютер». Он грузен, взгляд потух, движения и речь затруднены, а мысль тяготеет к упрощениям. Он похож на массивный, неуклюжий памятник былому Лютеру – «Геркулесу Германии». В письме к курфюрсту от 30 марта 1544 года он говорит о себе: «Я стар и вял и безобразен, я болен и слаб… я давно уже ворчливый тугодум».

Мартин с молодости пребывал в непрерывном духовном напряжении. Его учение менее всего напоминало совокупность готовых, раз и навсегда высказанных формул. Оно было скорее развивающимся парадоксом, который гнал Лютера в открытия, ошибки, раскаяния, пересмотры и заставлял осваивать все новые проблемные области (политические, экономические, моральные, филологические и т. д.). Лютер походил на человека, который ринулся с горы и должен бежать все быстрее просто для того, чтобы не упасть. Теперь отказывали ноги. Доктор Мартинус был уже не способен на усилие, необходимое для того, чтобы откликаться на новые общественно-политические условия. Реформатор не выдерживал проблемного напряжения продолжающейся реформации.

Между тем с поста виттенбергского религиозного лидера его никто не отзывал. Напротив, по мере бюрократизации церковной жизни и превращения Виттенбергского университета в своего рода «директивный центр» немецкого протестантизма, личное решение Лютера приобретало все больший авторитарный вес. Чиновно робкие консистории, да и сам курфюрст Иоганн Фридрих тяготели к тому, чтобы «всё консультировать у доктора Мартинуса» и все ответственные церковно-политические решения свалить на его слабеющий ум.

Положение несменяемого «виттенбергского папы» обусловило быстрое развитие примитивных «защитных реакций»: от бессилия к новаторству Лютер делается доктринером; от неспособности к самокритике – иррационально агрессивным критиком давних противников Виттенберга.

Уже современники Лютера (в частности, гуманисты) обратили внимание на то, что в конце тридцатых – начале сороковых годов его нападки на папство приобрели патологически злобный характер. Особенно ясно это видно из памфлета «Против папства в Риме, основанного чертом», опубликованного в 1545 году. Лютер называет римских первосвященников животными, грубыми ослами, которыми дьявол занавозил людей, бешеными ослами. Он аттестует их как «мерзость запустения, воцарившуюся на святом месте», как лжецов, еретиков и ерисархов. Из критика папской церкви реформатор превращается в ее площадного хулителя. Понятие антихриста утрачивает свою былую философско-историческую емкость. Лютер пользуется им теперь так же, как средневековые еретики, – в целях личного поношения Клемента, Павла и их присных. Слово «антихрист» не содержит уже ничего, что нельзя было бы передать словами «нечестивец», «греховодник», «богохульник». Полемическая лексика Лютера беднеет, и возникает впечатление, что он истощается от усилия выразить свою ненависть как можно сильнее.

Появляются на свет чудовищные Fluchgebete (молитвы-проклятия), которые доктор Мартинус сочиняет в уединении, а затем директивно распространяет по всей протестантской Германии. Он требует, например, чтобы нововерец, произнося слова «да святится имя Твое», непременно присовокуплял к ним: «…да будут прокляты и поносимы имена пап и всех, кто злословит имя Твое». Он культивирует в мирянах агрессивную мнительность и рекомендует, чтобы они, памятуя о тайной связи папы и сатаны, думали о злостных происках римского первосвященника при всяком постигшем их несчастье (болезни, падеже скота и даже скисании молока).

В середине тридцатых годов реформатор лично составил подписи к антипапистским карикатурам Лукаса Кранаха – некоторые из этих подписей были прямо-таки скабрезными. Зная из Библии, что смерть пророка навлекает страшные несчастья на головы его гонителей, Лютер еще в 1536 году придумал для себя следующую эпитафию: «При жизни был чумой, а умерев, стал смертью твоей, папа»[69]69
  Эти самоуверенные слова, по счастью, не украсили надгробие Лютера в Виттенберге. Однако в 1572 году они были высечены на могильной плите с изображением Лютера, поставленной в Галле, но первоначально предназначавшейся для Виттенберга.


[Закрыть].

В двадцатых годах XVI века острая и смелая критика папства мобилизовала немецкие мирские сословия на борьбу с церковным феодализмом. Поношения папского Рима, которым Лютер предавался в конце тридцатых – начале сороковых годов, имели уже совершенно иной смысл. Речь шла об идейном вооружении одной группы феодалов (протестантских князей) против другой (епископов, аббатов и ландсгерров-католиков). Лютер пытается натравить Карла V на Ватикан (памфлет «Папы Адриан IV и Александр III против императора») и довести до крайней непримиримости отношения князей-разноверцев. Сарказмы по адресу ландсгерров-католиков (Георга Саксонского, Альбрехта Майнцского) более всего ему удаются. Подлинным мастером народного языка Лютер обнаруживает себя в памфлете «Против Ганса Колбасника», высмеивавшем ренегата виттенбергской реформации герцога Генриха Вольфенбюттеля.

Многие антипапистские сочинения старого Лютера вошли в сокровищницу немецкой бурлескной литературы; не только в XVI, но и в XVII веке они заставляли читателя хохотать и дивиться меткости лютеровского слова. Это не должно, однако, заслонять неприглядного общеидеологического содержания «поздних памфлетов»: они углубляли уже не реформацию, а политический раскол Германии. Они были литературным предвестием приближающейся религиозной войны[70]70
  До этой войны (первой Шмалькальденской) Лютер не дожил. Она началась осенью 1546 года и окончилась поражением протестантских князей. Курфюрст Иоганн Фридрих и ландграф Филипп Гессенский были заточены в тюрьму.


[Закрыть].

Католические враги Лютера не раз утверждали, что его брань и сарказмы скрывали под собой «мучения нечистой совести». Чего же совестился старый Мартин? Да просто того, говорили католики, что он учинил в Германии реформацию.

Заключение это откровенно тенденциозно. Оно опровергается многими прямыми заявлениями Лютера, не считаться с которыми можно было бы лишь в том случае, если бы реформатор был откровенным лжецом. Неистовые поношения папистов действительно выдавали усилившиеся нравственные терзания Лютера. Однако относились они не к реформации как таковой, а скорее к неспособности продолжить реформационный процесс. Сужение первоначальных реформаторских замыслов до масштаба княжеских интересов, подчинение церкви безответственным и циничным земельным государям – вот что тревожило совесть старого Мартина. Можно сказать, что реформатор вымещал на римском духовном владыке свою собственную капитуляцию перед светскими феодальными господами.

Собравшийся в 1545 году Тридентский собор продемонстрировал несломленную мощь папства. Он отверг все предложения о союзе с протестантами, подтвердил самые неприемлемые для них догматы и вместе с тем нацелил церковников на полутайное, гибкое заимствование ряда завоеваний, достигнутых «немецкими еретиками» в «мирской этике», образовании и организации благотворительности… Реформатор не мог этого не видеть, но и изменить направление своей проповеди тоже не мог.

К чести Лютера надо сказать, что он не цеплялся за трон «виттенбергского папы». В иные моменты реформатор с мудрой горечью говорил друзьям: найдете себе нового Лютера; миссия моя достойна и правильна, но я уже не годен для нее; благодарение богу, который дал мне начать одно из великих дел, но пришла пора за немощью освободить меня от него. В 1544 году старый Мартин дважды обращался к мирянам-нововерцам с просьбой не молить бога о его здоровье и долголетии, а в одном из писем признавался, что желал бы прожить остаток дней «просто стариком».

* * *

В ночь ухода из Ясной Поляны Лев Толстой записал в своем дневнике (малом, тайном): «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы прожить в уединении и в тиши последние дни своей жизни…»

Стремление это не чуждо было и Лютеру. Больной и дряхлеющий бюргерский сын испытывал беспокойство и желание исчезнуть из Виттенберга. Он не заблуждался насчет того, что переезд в новое место повлечет за собой смерть. Он видел в смерти освобождение от мирской жизни и притом единственно возможное, поскольку – в отличие от Толстого – уверен был, что никакой «немирской жизни» по эту сторону гробовой черты нет и не может быть. В конце 1545 года Лютер затеял трудно объяснимые поездки в Цейсс, Мерзебург и Лейпциг. Виттенберг угнетал его и казался средоточием бренной мирской суеты.

У этого чувства были, правда, и весьма реальные, прозаические основания.

К 1545 году Виттенберг стал для Лютера горьким упреком, повседневным напоминанием о неуспешности его церквостроительных усилий. В двадцатые годы сюда устремлялись за идеями, теперь прибывали за инструкциями. В университетских аудиториях царила казенщина; жаркие теологические споры заглохли. Студентов коштовалось немало, но среди них незаметно было ярких и пытливых умов.

В среде виттенбергских обывателей получило распространение карикатурное и пошлое «ультралютеранство», которое возмущало доктора Мартинуса едва ли не больше, чем самые оголтелые выходки теологов-романистов. В ход пошло грубое упрощение тезиса о «спасительности одной только веры».

Парадокс действенной веры (главный для лютеровского богословия) был просто отброшен. Учили, что для оправдания довольно и мечтательного упования на милосердие божье, а делать совсем ничего не надо: верящий лентяй так же угоден небу, как и усердный работник; верящий преступник – как и праведник. «Закон Моисея мертв для христиан», а потому дозволены и ложь, и воровство, и прелюбодеяние – «пусть только сердце пребудет набожным». Все грехи верующего отпущены заранее, а потому не надо ни раскаиваться, ни нести наказание за проступки.

Кто же был изобретателем этого примитивного оправдания апатии и безнравственности? Любимый ученик Лютера Иоганн Агрикола – тот самый Агрикола из Эйслебена, который приколачивал Тезисы к дверям Замковой церкви и нес сжигать папскую буллу! Когда Лютер впервые ознакомился с очерком его «законоборчества» («антиномизма»), он заявил, что, не публикуя, сжег бы свои сочинения, если бы знал, что дело дойдет до столь кощунственного их толкования. В 1537–1538 годах реформатор трижды диспутировал со своим бывшим преданным ассистентом и добился его изгнания из Саксонии. Однако проповеди Агриколы прочно осели в Виттенберге, превратившись в провинциальную идеологию сонного, нечистоплотного и мечтательного прозябания.

Лютеру было скорбно и душно в хиреющем «Риме еретиков». Но покинуть его без серьезной причины – бросить «свою службу и пост» – он не мог по самому существу реформаторского учения.

В октябре 1545 года разгорелся спор между графами Мансфельдскими, богатыми покровителями протестантской церкви. Братья Альбрехт и Гебгард не поделили дохода с рудников. Они просили Лютера рассудить их.

Реформатор охотно принял предложение и, поручив все церковные дела Меланхтону, дважды – в октябре и на рождество – отбывал в Мансфельд. В начале 1546 года он вновь собрался в путь. Ему указывали на его недомогание и начинающиеся холода, но старого Мартина словно гнала какая-то тайная сила.

23 января Лютер выехал из Виттенберга в сопровождении сыновей и их домашнего учителя Аурифабера. В Галле путешественники были задержаны сильным снегопадом и разливом Заале, а затем продолжили путь, захватив с собой Юстуса Йонаса, в доме которого пережидали непогоду. В Эйслебен Лютер прибыл простуженным и с болью в груди. Он разместился в доме городского писаря, где его уже ожидали поспорившие графы.

Примирение оказалось делом трудным и затяжным; Лютер, превозмогая болезнь, бился над ним в течение двух недель. 16 февраля за ужином зашел разговор о болезнях и смерти. Изнуренный Мартин мрачно пошутил: «Если я снова благополучно вернусь в Виттенберг, то распоряжусь, чтобы меня сразу положили во гроб и не мешали червям поедать толстого доктора». Перед сном Лютер сделал свою последнюю запись: «Чтобы понять буколики и георгики Вергилия, надо пять лет прожить пастухом или поселянином; чтобы по достоинству оценить письма Цицерона, надо двадцать лет быть чиновником крупного государства. Священное же писание не может в должной мере оценить тот, кто в течение ста лет не правил церковью пророков… Мы нищие. Воистину это так!»

Утром следующего дня он был крайне беспокоен и сказал, между прочим: «Здесь, в Эйслебене, я крещен, чтó как мне суждено здесь и опочить». Вечером начались уже хорошо знакомые ему боли в груди.

До полуночи Лютер проспал, а пробудившись, почувствовал себя совсем дурно. Он разбудил дежурившего при нем Йонаса и сказал: «О боже, как больно». Ему помогли перейти в большую комнату. Распростертый на ложе, Лютер несколько раз читал молитвы, а потом затих. Он походил теперь на старого, грузного мужика, которого по ошибке обрядили в тонкое господское полотно. В двери заглядывали графы, предлагали свои услуги и выражали участие. Только теперь, когда пульс уже не прослушивался, послали за лекарями. Прибыли сразу двое – доктор и магистр медицины – и проделали над больным какие-то манипуляции. Через некоторое время Лютер снова пришел в себя, но уже оставался за завесою смерти. Едва можно было расслышать, как он с отчаянным жизнелюбием прошептал: «Боже, как это больно и страшно – уходить в иной мир». Йонас наклонился к нему и настойчиво просил сказать присутствующим, верит ли он в учение, которое проповедовал. Умирающий реформатор тихо, но твердо ответил «да»; это было последнее его слово.

Мартин Лютер скончался 18 февраля 1546 года на шестьдесят третьем году жизни в городе, где родился. 22 февраля тело реформатора, уложенное в массивный оловянный гроб, было доставлено в Виттенберг. У Эльстерских ворот, где когда-то была сожжена папская булла, катафалк был встречен делегацией от университета, магистрата и прихожан. Процессия проследовала к Замковой церкви, в которой гроб должен был находиться до распоряжения курфюрста относительно места погребения. При внесении гроба в храм Бугенхаген и Меланхтон произнесли речи.