Текст книги "Искатель. 1964. Выпуск №2"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Владимир Михайлов,Михаил Емцев,Глеб Голубев,Евгений Федоровский,Василий Чичков,Ричард Коннел,Энтони Армстронг,Василий Антонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

III

На орбите Трансцербера еще ничего не случилось. Капитан Лобов побрился. Бритва уложена на место. Сейчас он стоит около пульта, и часы вслух отсчитывают секунды, оставшиеся до очередного поворота, потому что «Гончий пес» идет поисковым зигзагом.

Инженер Риекст занял свое место у контрольного блока. Во время поворота он будет, как это и полагается, следить за работой автоматики. Он тоже слушает отсчет секунд и на всякий случай каждую цифру негромко повторяет вслух.

Исследователи утонули в противоперегрузочных устройствах около своих приборов. Приборы приверженцев Трансцербера как будто собираются что-то показать. Впрочем, противники Герна клянутся, что их приборы вовсе и не думают показать хоть что-либо, кроме свободного пространства. За исключением одного прибора, который, по-видимому, случайно переориентировался в сторону Земли, видной отсюда лишь при максимальном усилении.

Пилоты оставили шахматный столик и сидят по местам. Фигуры на столике тоже стоят по местам. Уже ясно вырисовывается атака на белого короля, который остался без рокировки. Впрочем, пока атака отложена, пальцы пилотов лежат на пульте.

Семь до поворота… Шесть до поворота… Все спокойно.

Впереди волны изламывались. Гребни их, торопясь, опережали основания и обрушивались вниз, разбивались и таяли, оставляя в воздухе радужный туман водяной пыли. Остров то скрывался в этом тумане, то выныривал, словно расталкивал мятущуюся воду крутыми боками пирамидальной, с усеченной вершиной горы. Остров медленно приближался.

Кедрин крепко вцепился пальцами в края доски. Наступал решительный момент. Сзади наплывала волна, мрачная как туча. Она была еще монолитной, молекулы ее двигались в полном согласии, и тем страшнее казалась волна снизу, из зыбкой водяной долины.

Он медленно вполз на доску – сначала грудью, потом животом. Волна исподтишка подлезала под доску, поднимая Кедрина все выше. Остров рос на глазах. Тогда Кедрин, подобрав ноги, встал на четвереньки. Он почувствовал, как волна понесла его вперед, все убыстряя бег, и, медленно выпрямив колени, Кедрин встал во весь рост, раскинул руки и полетел, балансируя на доске, помчался сквозь радужный блеск, сквозь свой торжествующий, никому не слышный крик.

Волна оставила его на песке. Он лежал ничком, потом перевернулся на спину. Сел. Покрутил головой и улыбнулся. Набегала новая волна, и он встал и пошел от воды. Пройдя десяток метров, оглянулся.

Волны все так же катились, подгоняемые молодым, свежим ветром, изламывались, и падали, и снова вздымались. На досках, на аквапланах и лыжах, на размашистых катамаранах, в прозрачных шарах, на вогнутых платформах, на узких лодках с яркими, развевающимися, хлопающими и надувающимися парусами – на всем, что могло держаться на воде и взлетать на ее гребни, от берега к берегу мчались, стремились радостные, улыбающиеся, неслышно кричащие, ликующие люди, выносились на песок и, отдышавшись, вновь устремлялись в океан.

Кедрин глядел и улыбался. Потом он вспомнил, что скоро ужин, а завтра – завтра он начнет работать в группе обслуживания морского порта.

Он медленно пошел к сияющему огнями поселку.

Женщина обогнала его и на миг оглянулась. Затем, торопясь, пошла дальше. Женщина была очень красива. Чудесные глаза, размахнутые, как крылья. Было бы хорошо подойти к ней и сказать то, что в таких случаях столетиями приходило на язык всем: «Мне кажется, мы уже встречались когда-то…» Впрочем, глупо.

Женщина ушла вверх. Пожалуй, время ужинать.

Кедрин поднял голову. Обрыв нависал над ним, заслоняя полсвета. Бесшумная река эскалатора выбивалась из земли и медленно текла ввысь, поблескивая на солнце твердым пластиком ступеней. Солнце было ослепительным, небо – чистым. Ветер дул, но облака проходили где-то стороной; наверное, в этом районе планеты облака сегодня не были нужны. Ветер с океана ударял в обрыв и путался в волосах. Кто ты, ветер? Ветер перемен? Ветер найденных ответов? Пусть ты будешь ветром найденных ответов…

Песок монотонно скрипел под ногами. Потом в его негромкое ворчание вплелся высокий жалобный голос. Он шел, казалось, из-под ног, и Кедрин отпрянул. Полузасыпанный песком матовый купол шевелил гибкими отростками и жаловался на свою скучную судьбу. Кедрин шумно выдохнул воздух. Это был всего лишь прибор штормовой защиты, забытый здесь уже давно и так же основательно, как и сами штормы. Скоро песок занесет его совсем, вместе с суставчатыми рожками антенн… Кедрин зашагал дальше, а прибор все жаловался ему вдогонку, сожалея о штормах, которых не будет никогда.

«Мы не сожалеем о штормах, – подумал Кедрин. – Никто не ищет бури. Защищает нас единое в двух лицах – Служба Жизни и Техника Безопасности. И вдруг перестает защищать. Что произойдет со мной тогда? Неужели я все-таки трус?»

Он остановился. Ответ должен найтись сейчас же.

Он взглянул на обрыв. Смерил взглядом его высоту. Затем по заброшенному серпантину взобрался наверх.

Стоя на самом краю обрыва, он смотрел вниз и прикидывал.

Метров сто свободного падения. «Вот и посмотрим, трус ли я и как покажет себя одно в двух лицах…»

«Ты сходишь с ума, – подумал Кедрин. – Чтобы получить ответ, надо поставить эксперимент. В виде исключения – не на электронной модели. А на чем? Тогда сними с руки медифор. Сними. Тогда ты будешь испытывать себя, а не Службу Жизни и Технику Безопасности: сотни, тысячи людей, посвятивших себя охране миллионов жизней. Но, сняв медифор, ты просто разобьешься. Ты предашь жизнь».

Кедрин содрогнулся, потом он вяло двинулся к своему домику, выращенному за несколько минут из карманного стереотипа, пластмассовой конструкции сложных, скользящих очертаний, конструкции, не похожей ни на одну из соседних, таких же сложных и неповторимых. Стоя около дома, он долго следовал взглядом за всеми изгибами и стремительными скачками линий, создававших контур зданьица.

Он торопливо вошел в домик, выслушал сообщение информатора: «Великая Аномалия пройдена; начат монтаж второго, внешнего метеорологического пояса; никто не заходил и ничего не оставлял; до ужина осталось полчаса».

В комнате Кедрин вызвал письменный стол, затем диван, прилег на него и подумал, что с ним что-то не в порядке и отдых пока что не помог, так что просто удивительно, почему Служба Жизни до сих пор не вызвала его.

Неужели и здесь его будет преследовать то, из-за чего он покинул прежнюю беспокойную жизнь, пытаясь найти безмятежность в тихих стенах Института связи? Там был устоявшийся ритм. Гимнастика и бассейн – с утра. Драгоценные часы размышлений. Обед. Снова лаборатория, если хочешь. Если нет – что угодно. Читай, слушай, смотри. Или не делай ничего. Или иди гулять. Или к кому-нибудь – поговорить или помолчать, смотря по настроению. Или собраться втроем или вдесятером – и спорить, и соглашаться или не соглашаться, и пронзать вселенную логикой и интуицией, чтобы еще раз почувствовать себя хозяином бытия. Или играть в футбол, или жать штангу – и в конце концов ты снова оказываешься в лаборатории и надеваешь шлем Элмо, делающего беспредельными силы твоей мысли, и вот тогда ощущаешь себя властелином бытия по-настоящему.

«Властелин бытия, – усмехнулся он. – А вот Ирэн не выдержала. Ушла пять лет назад. И оказалось достаточно одного несчастного случая, чтобы сбить и с тебя спесь. Властелин, а?

Что ж, значит, не должно быть несчастных случаев. Так говорит и Слепцов. Опытный и умный Слепцов. Такими он воспитал их. Велигай, чувствуется, с этим не согласен, хотя и не показывает виду. Но Велигай, кажется, не очень мощный интеллект. Человек, который там, наверху, занимается, верно, даже физической работой. В глазах Слепцова – это нонсенс».

Кедрин вышел из дома, медленно зашагал к площадке – ужинать. Не успел он ступить на площадку, как день внезапно погас.

На площадке были столики. Кедрин уселся у самой балюстрады, за которой начинался склон. Негромко звучала музыка. Кедрин взглянул на середину площадки и вздрогнул.

Женщина – та самая – скользила между низкими столиками. Танец был незатейлив и радостен.

Потом женщина шла к своему столику. Обычные щедрые пожелания счастья провожали ее. Она села неподалеку от Кедрина, за четвертый от него столик. Протянула руки, и ее пальцы легли на другие, неподвижно лежавшие на столе.

Ее спутник был немолод. Если женщина была бронзовой от загара, то его лицо казалось высеченным из северного камня. В глубоких морщинах лица гнездились холодные тени. Но камень внезапно ожил. Пальцы дрогнули, человек улыбнулся и что-то сказал – вернее, губы его шевельнулись, но Кедрин не услышал звука голоса, хотя и желал этого.

Он почувствовал внезапно, что хочет знать все об этой женщине с крылатыми глазами, которые смотрели так, словно у нее было все, что она лишь могла пожелать. И об ее спутнике с каменным лицом Кедрин тоже должен был знать все. Очень давно уже не возникало у него такого желания. Пожалуй, больше пяти лет – с тех пор, как… Но это не имеет значения. Пять лет – это много, даже когда человек живет сто тридцать, за пять лет многое может измениться и многое изменилось в нем. Он должен все знать об этой женщине…

Кедрин знал, что может просто подойти и спросить у нее об этом. Это было бы в порядке вещей. Но он знал также, что не подойдет; он почувствовал – при одной мысли о разговоре с нею у него начинают дрожать пальцы и участившееся дыхание высоко поднимает грудь. Нет, всегда бывает очень легко заговорить с теми людьми, к кому не испытываешь особого интереса, но заговорить с ней… Кроме того, Кедрин мог заговорить лишь невзначай, но чем больше он думал об этом, тем менее вероятной представлялась ему возможность подойти к ней. Тогда он отвернулся и стал смотреть в ночь. Светлую площадку окружала горячая темнота. Она была густой и ленивой. Она располагала не к действию или беседе, а лишь к неторопливым размышлениям. Во всяком случае, тех, кто хотел размышлять.

Люди, портовики и энергетики, были ярко одеты. Их голоса и смех растворялись в говоре волн и леса.

Лес шумел сдержаннее волн. Широкие листья деревьев поблескивали коротко и таинственно.

Можно было смотреть еще и вниз, на бухту. Там, чуть покачиваясь, лежал на фосфоресцирующей воде «Магеллан». Океанский лайнер набирался сил, чтобы завтра, взлетев над водой и опираясь на нее лишь стройными, обтекаемыми лапами, рвануться в Оран – аванпорт Средиземсахарского канала. Сейчас там был еще ранний вечер…

А на острове, где был порт, настала ранняя ночь, и люди со всех концов острова собирались туда, где были друзья, свет и прозрачный звон, летящий от звезд. Других звуков почти не было: остров находился вдалеке от тех людных берегов, где порой сама земля содрогалась от мощных движений машин и сдержанного гула титанических плазмоцентралей.

Люди входили, улыбаясь и раздавая слова привета. Они пришли, чтобы после работы отдохнуть.

Кедрин взглянул: женщина и человек с каменным лицом все еще сидели на месте и так же негромко разговаривали, и это почему-то успокоило Кедрина. Он снова перевел взгляд на то место площадки, где был вход.

Люди все шли. Уже все места были заняты, и только к столику, за которым сидел Кедрин, не подошел еще никто. Не было принято нарушать покой человека, ушедшего в свои мысли, а Кедрин со стороны казался именно таким.

На самом же деле он не мыслил и даже не размышлял, потому что размышлять означает все-таки делать усилие, всесторонне обдумывая какую-то проблему. Кедрин же не делал усилий.

Он просто чувствовал, что чего-то не хватает. Хотелось чего-то другого, неясного: какого-то движения, чего-то неизведанного, незнакомого.

Он начал настраивать себя на прогулку. В теплой темноте, по влажному песку. Броситься в светящуюся воду. Плыть далеко-далеко. Лежать на воде. Нырнуть глубоко – насколько хватит дыхания. Смотреть на длинные, мерцающие тела рыб. Смотреть на звезды и их отражение в воде. И не думать. И не вспоминать.

Он уже совсем было встал. Потом снова взглянул на женщину и остался.

Он уйдет, а они останутся здесь. Потом они уйдут вдвоем, и он не будет знать куда. А если бы даже и знал… Ему не хотелось, чтобы они ушли вдвоем, хотя он и не видел, как сможет помешать этому.

Может быть, просто пригласить ее купаться? Всякий волен в своем выборе, и она тоже. К тому же может статься, это просто ее знакомый? Женщины не любят сидеть за столиком одни или с незнакомыми. Так оно идет с древности. Значит, можно подойти?

«Не подойдешь, – сказал он себе. – И никуда не уйдешь. Будешь сидеть здесь, и смотреть на них, и думать, что ты умеешь рисковать только в построении гипотез…»

Он опустил голову. Затем поднял ее, почувствовав на себе чей-то взгляд.

IV

На орбите Трансцербера «Гончий пес» сделал очередной поворот – и вот на экранах приборов взвиваются крутые пики. Наконец-то!.. Если это не Трансцербер, то что же? Приверженцы Герна врастают в окуляры. Противники тоже. Шуршат самописцы. Автоматы держат курс, словно по линейке. Пилоты засели за вычислители и уточняют положение Трансцербера и его орбиту, которая, кажется, все-таки существует.

Капитан Лобов советуется с инженером Риекстом: идти ли на сближение с телом, называемым «Трансцербер», или, наоборот, уходить от него, но с таким расчетом, чтобы он постепенно догонял. С точки зрения астронавигации предпочтительнее второй способ, с точки зрения исследования – первый. С точки зрения инженера Риекста предпочтительней второй способ: точка зрения инженера – это точка зрения двигателей. Капитану Лобову в общем, все равно, но он склоняется к первому способу и выбирает второй: капитан Лобов не всегда доверяет своей интуиции и всегда – расчету.

Разворот на сто восемьдесят градусов. Перед капитаном вырастают негодующие исследователи…

Кедрин поднял голову. Три человека стояли у входа на площадку и смотрели на его столик – единственный свободный. Они были одеты, как все, и в то же время не так. Обычная одежда стесняла их движения. Она облегала их тонкие и, наверное, гибкие тела, казавшиеся какими-то слишком хрупкими по сравнению с мускулистыми, пропитанными силой людьми из порта.

Они медленно двинулись по площадке. Глаза их щурились от света, при ходьбе трое чуть раскачивались из стороны в сторону, как раскачивались в старину моряки с тогдашних тихоходных судов, подверженных качке и всем прихотям моря. Один из вошедших нес чемоданчик, двое были налегке.

Трое подошли к его столику.

Кедрин нехотя кивнул, и они сели, плавно, как бы по воздуху, отодвинув кресла. Кедрин смотрел на них и чувствовал, что с каждой секундой они непонятно почему интересуют его все больше.

Они были одинаковы, хотя и совсем не похожи друг на друга. Сидевший слева был шире остальных в плечах; на лице его выделялись острые полукружия скул, глаза были полузакрыты, словно от боли или наслаждения, но Кедрин безотчетно почувствовал, что все мускулы и нервы этого человека напряжены до предела, натянуты, как пружина, и от чего-то неясного зависит, будет ли пружина раскручиваться долго и равномерно, приводя в движение механизм, или же развернется вдруг, подобно взрыву.

Средний – с длинным и худым лицом и со странным взглядом: в глазах его не было дна. Кедрин почувствовал, как его мгновенно, со сноровкой древнего механика, разобрали на мельчайшие части, тщательно осмотрели и ощупали – и вновь безошибочно собрали. Тогда Кедрин понял, что повернулся к среднему, повинуясь его взгляду. Он поднял брови, но средний уже повернулся к соседу справа – высокому и соразмерному, с лицом круглым и незатейливым, как северное яблоко, и насмешливо поблескивающими глазами. Поглядев на третьего, Кедрин осознал, почему они казались одинаковыми: такое впечатление создавали одинаковая неподвижность их лиц, одинаковый прищур глаз и одинаково, точно от легкой боли, сдвинутые брови.

Кедрину захотелось запомнить этот миг и этих людей. Ему показалось, что все это внезапно приобрело странное и глубокое значение.

Они сидели за столом неподвижно и, казалось, понемногу растворялись в окружающем, становились все менее заметными на фоне пестрых костюмов и звуков. Даже яркая, пятнистая куртка на среднем из сидящих уже не бросалась в глаза.

Длиннолицый, разобрав и вновь собрав Кедрина, положил ладонь на середину стола, где на гладкой поверхности выступала клавиатура вкусовых заказов – хитроумной системы, заменившей немудрящих кулинаров прошлых столетий. Предвкушая удовольствие, длиннолицый совсем закрыл глаза, медленно нажал несколько клавиш, затем – кнопку посыла. Ответа не было – индикатор приема не вспыхнул. Возможно, это было неисправное устройство… В следующий момент круглолицый сосед справа, усмехнувшись, не глядя, пробежался пальцами по верхней кромке врезанного в стол прибора, нащупал что-то, нажал – крышка, откинувшись, осталась в его пальцах, открылась сложная схема.

Кедрин подумал, что такое не принято; это было, пожалуй, слишком для посетителя кафе. Но круглолицый запустил пальцы в недра схемы, извлек на стол все, что нашлось внутри тумбы, – невообразимую путаницу разноцветного монтажа. Кедрин должен был признать, что даже простое вкусовое устройство выглядит достаточно сложно. Круглолицый пренебрежительно закрыл один глаз, оглядел схему, словно прицеливаясь. Затем вынул из кармана крохотный инструмент, прошелся им по схеме. Инструмент тихо пощелкивал. Замолчал. Тогда нарушитель правил повернул что-то в датчике контактов. Индикатор приема вспыхнул. Круглолицый водворил схему на место. Через минуту лючок подачи раскрылся, на стол выдвинулись наполненные бокалы.

– Вот и все, – сказал длиннолицый. – Штука нехитрая. Уровень прабабушек.

– Ну, Гур, – сказал круглолицый. – Ну, ну…

– Кафе и кафе… – промолвил скуластый. – Вообще тут ничего… Люблю медленное передвижение.

Они говорили негромко. Голоса у них были одинаковые – низкие, глухие голоса. Кедрин кашлянул. Трое посмотрели на него.

– Здесь весело, – выпалил Кедрин.

– Это хорошо, – сказал Гур, – наш друг Слава, Слава Холодовский, обожает веселье…

– Брось, Гур.

– Да… Помнишь, как ты смешил Игоря? – Гур говорил настойчиво. – Игорь… – он перевел взгляд на Кедрина, – Игорь хохотал сорок минут без остановки. Он хохотал бы еще, но ему наложили последний шов…

Кедрин вздрогнул.

– Да, простите, но что поделаешь: у него в двух местах был проломлен череп, и под руками не нашлось анестезирующих средств.

– У него текли слезы, – сказал Холодовский. – Тогда я еще не умел…

– Текли от смеха, – не согласился Гур. – От смеха, о искуснейший из накладывающих швы!

«Голова… в двух местах, – подумал Кедрин. – От этого можно умереть. Неважный повод для смеха. О страшном и непонятном они говорят, словно о чем-то естественном». И спросил:

– Конечно, случайность?

– Скорее закономерность, – ответил Гур. – Настоящие случайности редки – в их чистом виде…

– А где ваш друг теперь?

– Увы, он покинул нас, – грустно произнес Гур.

«Ужас, темный ужас!» – подумал Кедрин, а круглолицый укоризненно произнес:

– Ну, Гур. Ну, ну…

– Он ушел на экспериментальном корабле. На том самом, который стоил ему двух швов. До сих пор он шлет нам приветы. Только они не доходят. Ведь так, Дуглас? – Гур обратился к молчаливому скуластому спутнику. Тот кивнул.

– Стоит ли утомлять собеседника загадками? – сказал Кедрин. – Откуда вы?

Гур ответил:

– Неудобство нашего времени, о мой любознательный друг, заключается в том, что тридцать миллиардов живет на Земле, а профессий хотя и значительно меньше, но и их тоже – сотни тысяч, и нельзя знать одному всё. А человек по природе своей универсал… Так вот, только в Приземелье работают представители пятнадцати тысяч специальностей. О Заземелье я уже не говорю. Там их еще больше – хороших, добротных, уважаемых специальностей двадцать второго столетия. В специфику некоторых из них по временам входят проломленные головы. Вот вам ответ.

– А вы…

– А мы монтажники. Просто монтажники. Рабочие Приземелья. Звездолетный пояс, стационарная орбита двадцать четыре.

– Монтажники… – сказал Кедрин. – Монтажники… Что же вы там монтируете?

– Корабли, – сказал Гур, и его глаза, лишенные дна, уперлись в зрачки Кедрина. – Планетолеты, транссистемники и самое дорогое – длинные корабли.

– Вот, вот, Гур, – сказал Дуглас.

– Длинные корабли… – сказал Холодовский и посмотрел вверх. – За длинные корабли!

Они подняли бокалы, полные запаха и звона. В вине отразились звезды, свет в свете. Кедрин кивнул головой:

– Хотел бы я посмотреть…

– Кстати, – сказал Холодовский, – это несложно. Летите с нами – и вы посмотрите.

– И в самом деле, мой друг, – сказал Гур, – почему бы вам не слетать на Звездолетный пояс?

– Нет, – сказал Кедрин. – Лететь с вами нет смысла. Я ничего не понимаю в кораблях. А кроме того…

Он взглянул туда, где сидела она; взглянул случайно, а может быть, и не совсем случайно.

– А кроме того, есть и другие причины…

«И эта причина, – подумал он, – живет на Земле. Такие, как она, живут только на Земле».

– Ну да, – сказал Холодовский. – Конечно, есть и другие причины.

– Почему-то, – серьезно произнес Гур, – никто до сих пор не взялся всерьез за изучение вероятности человеческих поступков в системах с неопределенным количеством неизвестных, имя которым «квазислучайности». Будь найден соответствующий алгоритм, он значительно облегчил бы вашу задачу, н вы уже сейчас поняли бы, что единственный выход для вас – идти и собирать вещи для полета на Пояс.

– Можно подумать, что вы…

– Для меня в этой системе одним иксом меньше…

Он хотел сказать еще что-то, но внезапно все трое вздрогнули и болезненно поморщились. Казалось, их ударило током, но это была всего лишь громкая музыка.

– Так вот, друг мой, для меня одним иксом меньше. И это так же верно, как и то, что мой длинный нос чувствует в воздухе какой-то необычный запах.

– А знаете что? – тихо проговорил Холодовский. – А вот нам случай проверить…

– Ну, ну, Слава, – сказал Дуглас. – Ну… Дразнить себя…

– А почему? А если он покажет запах? Тогда ясно будет, что этот этап пройден и что хотя бы в этой части мои мысли подтверждаются. Что, Гур?

– Лучше проверить, – сказал Гур, – чем не проверить. К тому же вы знаете мой принцип: если вы не знаете, остаться ли на месте или сделать шаг вперед, – в любом случае делайте шаг вперед!

– Что же, – сказал Холодовский. – Сделаем шаг вперед. К счастью, я своевременно отстроил прибор от фона.

Он поднял чемодан на стол, открыл его. На экране прибора вспыхнула красная точка, стала разгораться все ярче и ярче, потом чуть потускнела и снова разгорелась.

– Пожалуйста, – сказал Холодовский. – Что и требовалось…

– Но направления нет, – сказал Гур.

– Этого я пока не обещал.

– Ну, Слава, – сказал Дуглас, – а был ли мальчик-то?

– Это же твой озометр.

– И я могу ошибаться.

– Зато я не могу, – сухо сказал Холодовский. – Запах есть. Прибор фиксирует его. Грубо можно даже определить направление: источник запаха смещается приблизительно на норд – норд-ост. Что еще? Сила запаха? Пожалуйста, в этой точке – три миллиоза.

– Я не о том, – сказал Дуглас. – Есть ли сам запах? Мало что…

– Пожалуй, нет, – вмешался Кедрин. – Я почувствовал бы. У меня острое обоняние.

Никто не ответил, только Гур проворчал: «На Земле не может быть острого обоняния при таком фоне…» Потом спросил у Кедрина:

– Может здесь пахнуть дыней? Большой желтый плод…

– Знаю. Нет, не может. На всем острове вот уже четыре дня нет ни одной дыни.

– Ну, ну, – сказал Дуглас. Встал. Ритмично раскачиваясь, ушел к выходу. Гур лихорадочно черкал что-то на салфетке. Протянул ее Холодовскому. – Если так, то здесь ставим озометрические посты…

Они едва слышно заговорили о преобразованиях Гарта применительно к рабочему пространству. «Странные люди, – думал Кедрин. – Больше им нечего делать, как всерьез рассуждать о запахе. Если чего-то и нет в пространстве, то именно запаха. У этих парней отсутствие дисциплины и целенаправленности мышления. Не говоря уже о том, что решать невооруженным мозгом преобразования Гарта применительно к чему-то там – ерунда. Все равно, что заколачивать головой гвозди. Такую черную работу дают на машину и используют лишь результат… Интересно, для чего им этот самый озометр? Странный прибор…»

Вернулся Дуглас, шагая так же неторопливо. Он уселся, поерзал, устраиваясь поудобнее.

– Транспортная пустышка проходила к Дакару, – сказал он и помолчал. – Имела на борту груз текстобутира. – Он снова помолчал. – Текстобутир…

– Текстобутир, как известно всей видимой вселенной, пахнет дыней, о мой разговорчивый друг, – победоносно завершил Гур. – А что это значит?

– Что нам здесь больше нечего делать, – сказал Холодовский и встал. – Прибор нам сделать помогли. Можно считать, и испытания совершились. На какой высоте шел вакуум-дирижабль? Тысяча пятьсот? Если озометр засек запах при таком фоне, как здесь, то я и не знаю, что вам еще нужно. На чем мы улетим?

– Через двадцать минут приземлится «Кузнечик». Будет брать воду. Здесь как раз его соленость. Широта знаний украшает человека, друзья мои и соратники.

– А на нем?

– Куда-нибудь. В Казахстан или Атакаму, но с любого космодрома на первом же приземельском мы улетим. А пока еще успеем выкупаться. – Он повернулся к Кедрину. – Ну, было очень приятно, мой уважаемый друг. Но нам пора начинать жить по другим часам… Никогда не прощу себе, что мы не заказали ужин.

Кедрин не слышал. Он смотрел в другую сторону. На женщину. Она встала. Ее спутник остался один, и это был именно тот момент, когда надо было подойти к нему, и спросить обо всем, и ответить на все вопросы. И, может быть, когда она возвратится к столику…

Он уже шел, и каменное лицо придвигалось все ближе, но сейчас Кедрин стал бы сражаться даже с камнем.

Он сидел неподвижно, этот камень, подперев голову левой рукой, словно пытался что-то вспомнить или услышать. Да, он, кажется, прислушивался к тому, что происходит где-то далеко, страшно далеко отсюда…

– Я прошу вас сказать, – проговорил Кедрин.