Текст книги "Искатель. 1964. Выпуск №2"

Автор книги: Еремей Парнов

Соавторы: Владимир Михайлов,Михаил Емцев,Глеб Голубев,Евгений Федоровский,Василий Чичков,Ричард Коннел,Энтони Армстронг,Василий Антонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Евгений ФЕДОРОВСКИЙ
МИНУТЫ ВОЙНЫ

В основу этого рассказа положено событие, происшедшее в феврале 1945 года в Восточной Пруссии с командиром штурмового полка П. В. Кондратьевым.

Рисунок П. Кирпичева

Ветер дул с моря. Он и принес тучи. Никто точно не знал, почему снег, всегда белый и чистый, сегодня был серым.

Французы-северяне из полка «Нормандия» предполагали, что снег стал серым от тепла, – от наступающей весны, а южане кивали на сумеречное Балтийское море, так не похожее на небо Буш-дю-Рона или Корсики.

Званцов, подставив ладонь снежинкам, подумал, что снег посерел от копоти войны, от множества пожаров, занявшихся над Восточной Пруссией. Может, протащилась над полем боя туча и, отяжелев в дыму, накрыла аэродром, сосны, ободранные осколками, мокрые маскировочные сети, растянутые над самолетами.

Шла битва за Кенигсберг. Уже неделю полк не выходил из боев. Часов с пяти утра к далекому грохоту пушек присоединялась трескотня прогреваемых моторов. Злые, невыспавшиеся летчики подставляли головы под кран цистерны и глухо постанывали под ледяной водой. Потом шли в столовую – узкую землянку.

Званцов тоже пошел туда.

Завтрак подавала «мама Зина» – женщина с коричневым лицом, раскосыми глазами и глубокими морщинами вокруг рта. Она, как и зав летной столовой старшина Шумак, числилась в составе БАО – батальона аэродромного обслуживания. Этот батальон вот уже год кочевал вместе с летным полком. Летчики сдружились и с мамой Зиной и с Шумаком.

У мамы Зины муж умер давно, задолго до войны. Было четверо сыновей. Теперь погибли все. Мама Зина не плакала. У нее сердце, наверное, окаменело давно. О первом, встретив Званцова, сказала только: «Пал смертью храбрых». Потом так же сказала о втором, о третьем. А о четвертом уже ничего не сказала – лишь крепко сжала губы.

Сейчас она все время ругалась с Шумаком из-за макарон.

С декабря на завтрак, обед и ужин ей приходилось подавать к тушенке неизменный макаронный гарнир. У макарон не было ни вкуса, ни запаха. От них во рту становилось пресно и сухо, как от резины. Летчики даже поверье такое придумали: не повезет, если первым пройдешь мимо склада, откуда Шумак еще задолго до рассвета выносил картонные коробки с макаронами. На коробке было напечатано русскими буквами:

«Геройскому народу Советского Союза от Соединенных Штатов».

Французы стояли на другом конце летного поля, километрах в двух от полка Званцова. Их тоже кормили макаронами. Но они весело вытягивали из бачков клейкие дудочки, наматывали на вилки и макали в жирный соус. Они не скучали по картошке, как русские ребята.

Вот и сегодня Званцов услышал, как в кухне мама Зина со свистящим шепотом наступает на Шумака:

– Жрет фашист картошку, тебе говорю!

– Нету картошки. Обежал все окрест – нету! – мрачно отбивался Шумак.

«Может, поженятся», – подумал вдруг Званцов, прислушиваясь к их гневному шепоту.

Ему почему-то очень захотелось, чтобы они поженились. Когда-нибудь ведь кончится война! Званцов даже представил, как сидят все летчики за простым солдатским столом, пьют водку, кричат «горько», как смущенная и помолодевшая мама Зина целует старшину Шумана. Только улыбку ее не мог представить Званцов – никогда он не видел, как улыбается мама Зина.

Никто не догадался бы, поглядев сейчас на командира полка, о чем он думает.

Званцов был худ. Две морщины поперек лба придавали его лицу вид хмурый, даже злой.

В землянку вошел инженер полка Глыбин. Он был в брезентовой длиннополой куртке, какие обычно носили техники, в старых валенках, грязных от масла. Легким шлепком по плечу он тронул комзвена Канарева, вытер шапкой потемневший от пота белый чуб.

– Зарезали нас без запчастей. На тройке ресурс кончился. На шестом вот он (Глыбин кивнул на Канарева) разворотил весь маслоотстойник. Тоже придется менять…

– Ха! «Он разворотил», – передразнил Глыбина Канарев. – Вы думаете, мы только и мечтаем себя под пули подставлять?

– Мог бы и знать, с запчастями туго, поберегся бы, – серьезно проговорил Глыбин.

Званцов с трудом спрятал улыбку, спросил:

– Значит, двух машин на сегодня нет?

Красные, как у окуня, глаза Глыбина спрятались за насупленными седыми бровями.

– Да как сказать? Кой-как подделали. Сегодня, может, и слетают, а завтра не выпущу в полет.

– Ну и на том спасибо, Иван Сергеевич.

Глыбин ушел.

После завтрака летчики выстроились на стоянке.

– Ну на сегодня будут такие дела, – Званцов оглядел смолкнувших товарищей. – Снова полетим к переправе. Действовать будем поэскадрильно с интервалами в пять минут. Атаковать но ведущему. Напряжение… Напряжение – пока не разобьем переправу!

Три дня назад на правобережье реки Прегель, протекающей по Кенигсбергу, фашистам удалось остановить наступление наших войск. Подкрепление – солдат, боеприпасы, горючее – они переправляли по понтонному мосту. Единственный на этом участке мост был сильно защищен зенитками. Налеты тяжелых бомбардировщиков не дали никаких результатов. Вчера трижды и безуспешно штурмовой полк Званцова пытался прорваться к реке.

– Вопрос разрешите? – выступил вперед Канарев. – А кто будет прикрывать? Или опять, как вчера, сами себя?

– Прикроют французы. Вечером они перебазировались к нам.

– Французы? – оживились летчики. – А как они воюют?

Им еще не приходилось драться бок о бок с французами.

Впрочем, узнать об этом можно было только в бою.

Летчики разошлись по машинам. Званцов надел парашют, сбил с унтов снег и полез в кабину. Атака должна начаться в шесть утра. До взлета осталась минута. Из-под серых маскировочных сетей выруливали штурмовики.

– Готов, Сеня?

– Так точно, товарищ майор! – отозвался стрелок.

Званцов посмотрел на часы приборной доски. Стрелка бежала по черному циферблату. Засек время…

– Взлет!

Рука плавно двинула ручку газа вперед.

Облачность была небольшой. Самолет быстро прошел ее, и на броне стекла вспыхнул розовый утренний луч. Небо парило. Темно-синяя краска на горизонте переливалась в зеленоватую и оранжевую. Внизу плыли, как дымы, сероватые вороха облаков. Но потом стала проглядываться в окнах земля, грязно-белая от тающих снегов.

Рядом со Званцовым летел Канарев. У него из-под шлема высовывался белый шелковый чехольчик, оттеняя румяное круглое лицо. Лейтенант жмурил глаза и улыбался. «Вот он, – подумал Званцов, – не умеет скрывать свои чувства, как это делает зрелый мужчина». Не так давно Званцов видел у него на глазах слезы. Оказалось, из-за пустяка – полюбил… Хотя Званцову было не двадцать, а тридцать восемь, он никогда не любил. У разных людей дорога к любви бывает разная – и короткая и длинная. У Званцова, наверное, была самой длинной, закружилась в войне.

Штурмовики эскадрилья за эскадрильей шли над облаками. Облака на этот раз помогали летчикам. Званцов рассчитывал незаметно пролететь до цели и, выйдя из облачности, атаковать переправу.

Километрах в двух выше летела эскадрилья истребителей – французы. Маленькие, стремительные «Яки» шли попарно строем пеленга.

«Соображают», – одобрительно подумал Званцов.

При таком строе «Яки» могли вступать в бой почти одновременно.

Званцов поглядел на часы. До атаки осталось семь минут. Он внимательно, квадрат за квадратом, осмотрел сизо-голубой сектор неба и ничего не обнаружил.

«Что за черт? Фашисты будто нарочно подставляют переправу… А может, мы уклонились?»

Званцов торопливо поглядел на компас, часы, карту. Her, не уклонились. До переправы осталось пять минут.

И вдруг в небе что-то изменилось. Он закрутил головой, стараясь понять, что же именно произошло. Канарев показал вверх. Ах, вот в чём дело!

Два «Яка» оторвались от строя и устремились ввысь. Перед ними едва заметной точкой парил «фокке-вульф-189» – «рама». Разведчик, описав дугу, стал уходить от истребителей.

Небо вдруг стало рябым от черных шапок разрывов. Заградительный огонь был плотен, воздух потемнел от дыма.

«Ну, куда нырнуть? Где найти брешь в стене огня? Кажется, нет ее… А может, пронесет?»

Званцов нырнул в огненную стену. Самолет качнуло тугой взрывной волной, хлестнуло осколками. А остальные?

Званцов оглянулся – вздохнул радостно: пронесло.

В просвете мелькнула белая река.

– Приготовиться к атаке! – крикнул Званцов. – Пошли!

Штурмовик боднул тучи и там забился, будто попал в капкан. Близкие, но не видимые в облачности разрывы бросали самолет из стороны в сторону. Страшно не хотелось попасть сейчас под слепой разрыв. Рука похолодела, крепче вцепилась в ручку управления. Но через секунду Званцов ощутил ровную мощь двигателя, тугой поток воздуха, крепость крыльев, близость товарищей, летящих где-то рядом.

Из туч выплыла земля, белая, глянцевая вода Прегеля. Глаз метнулся в сторону. Мост! По нему струится лента людей, повозок, танков.

Званцов поймал в прицел эту жирную колышущуюся гусеницу и нажал гашетку. С крыльев сорвались реактивные снаряды, огненной струей вонзились в мост.

Пролетев за переправу, он направил самолет вверх. И тут заметил, что зенитки не стреляли. Значит, в небе, за облаками, были фашистские самолеты. Если их много…

Где лучше зайти на новую атаку?

Выскочив из облаков, штурмовики окунулись в синее небо. То тут, то там проплывали бурые полосы горящих самолетов. Достаточно было одного беглого взгляда, чтобы понять соотношение сил. Гитлеровцы на выручку своей переправы бросили много самолетов, и они сейчас вступили в бой с «Яками».

Два «фокке-вульфа-190» понеслись прямо на Званцова. Уйти вниз, развернуться, чтобы дать возможность стрелку открыть огонь, Званцов не мог: его успели бы расстрелять на вираже. Он решил лететь навстречу «фоккерам», отвлекая гитлеровцев от товарищей.

– Ястреб, я с вами! – раздался в наушниках голос Канарева.

– Назад, черт бы тебя взял!

– Разрешите остаться, – секунду помолчав, упрямо проговорил Канарев.

Званцову уже некогда было отвечать. Он прильнул к прицелу, стараясь поймать первый «фоккер». Тяжелая машина нехотя поднимала нос. От «фоккеров» уже неслись, ослепляя, колючие нити трассирующих снарядов. Перед самой кабиной Званцова «фоккеры» сделали «горку» и проскочили назад. По ушам ударил тупой треск пулеметов. Это начал стрелять Сеня. Сладковатый запах пороха наполнил кабину.

– Есть один! – радостно крикнул Сеня.

Сбоку на Званцова кинулся новый «фоккер». Наперерез ему вырвался «Як». На хвостовом оперении Званцов успел заметить номер – двенадцатый. Фашист, подвернув, открыл огонь по истребителю.

– Ястреб! Слева сзади! – испуганно крикнул Канарев.

Тройка «фоккеров» заходила в хвост. Званцов думал, что сейчас начнет стрелять Сеня.

– Стрелок! Огонь!

Но Сеня молчал. Вражеская очередь разбила турель. Стрелка, видимо, убило или ранило. Канарев швырнул самолет навстречу «фоккерам», заслонив своей машиной штурмовик командира. Взрыв большой силы качнул самолет. Боковое стекло фонаря у Званцова вылетело из металлической рамы, будто выстрелило.

Званцов, не успев испугаться, глянул вниз. Окутавшись дымом, падал штурмовик Канарева.

Званцов бросил машину следом.

Канареву на мгновение удалось перевести штурмовик на крутое планирование. Дым закрывал кабину, лишь изредка появлялось опаленное лицо Канарева. Парень сидел неестественно прямо, вытягивая шею. Вдруг он открыл побелевший от трещин фонарь и приподнялся над козырьком.

– Ястреб, – услышал Званцов свой позывной, – у меня дело дрянь. Передай, что погиб. Ей. Больше некому.

Самолёт, зарываясь носом, вошел в пике. И тут Званцов сообразил, что Канарев старается направить горящую машину на переправу…

Гибель товарища осознается поздней. Когда не увидишь на стоянке его самолета или когда будет пустовать его место в землянке. Званцов еще не успел ощутить утраты. Еще идет бой, и пальцы лежат на гашетке оружия.

От перегрузок, от бешеного вращения самолета, от стремительно перемещающихся линий неба и земли в глазах вспыхивали и потухали; красные круги. В висках больно стучало, душил ларингофон и воротник гимнастерки.

Званцов сделал попытку прорваться к тучам. Трасса впилась в мотор, гулко рванул снаряд. По фонарю ударила горячая струя масла. Второй снаряд скользнул по бронеспинке, и Званцов от боли чуть не выпустил управление. В глазах потемнело, солнце погасло, как лопнувшая лампочка.

Званцов хотел выпрямиться, но не смог. Боль заглушала все, что мелькало, билось, стреляло за козырьком кабины. Жидкое масло сдувалось с фонаря потоком воздуха, в мутном свете Званцов еще мог различать небо, далекие, повисшие где-то на границе стратосферы перистые облака, мелькающие истребители.

Самолет падал. Уши резала тишина, хотя на самом деле воздух содрогался от взрывов. Сейчас была только тишина – бездонная, цепенящая тишина.

Взгляд скользнул по приборам. Званцов отметил, что мотор еще работает. И проработает еще минуты четыре, пока насос не выкачает все масло из бака, потом еще минуты две, пока не заклинит его от перегрева. Стрелки бились в черных кружочках. Они еще жили.

Сжав зубы, Званцов выпрямил шею, тронул ручку управления. Машина вздрогнула, словно сказала: «Я еще слышу тебя». Ногой он надавил на педаль и медленно развернул самолет в сторону линии фронта.

До переднего края километров двадцать.

Надо, чтобы машина летела по прямой.

Нет, не получается… Она плохо слушается рулей.

Может быть, увеличить скорость снижением?

Но это тоже не годится. Самолет окажется у земли раньше, чем проскочит линию фронта…

Самолет бросило в сторону. Званцов с трудом восстановил равновесие. Через секунду сбоку пристроился «фоккер». Званцов напряг негнущуюся шею и стал смотреть на гитлеровца. Тот поднял очки-консервы, ухмыльнулся, провел ладонью по горлу и щелкнул пальцем, будто сбивал со стола муху.

Потом он отстал, прицелился и выстрелил. Взрыв опять качнул штурмовик, и Званцов, превозмогая чудовищную боль в позвоночнике, снова сдержал его от падения.

Гитлеровец вновь пристроился к крылу и удивленно покачал головой. Потом описал круг, словно накинул петлю на штурмовик. Гитлеровец целился по кабине Званцова. Секунда, другая…

«Да стреляй же, гад!»

Снаряд разорвался у мотора. Машина клюнула носом, будто споткнулась. В кабине запахло гарью. Мотор еще работал, но Званцов увидел, как около унта, словно из форсунки примуса, выбивалось голубоватое пламя.

Фашист снова поравнялся с самолетом Званцова. На этот раз он поднял большой палец – молодец, мол, живуч! Потом посмотрел на землю, пригрозил кулаком, стал опять заходить сзади, собираясь расстрелять горящий самолет.

В эту секунду Званцов обнаружил, что пламя исчезло. Он улыбнулся этой запоздалой попытке машины спастись.

Нет, не погулять, видно, на свадьбе Шумака с мамой Зиной. Интересно, достал Шумак картошки?

А снег серый. Бьется о фонарь, как пчелиный рой.

Инженер Глыбин, видно, еще ждет. Старик всегда ждет. Даже когда никакой надежды нет.

Сбоку снова появился истребитель. Званцов скосил глаза и обгоревшей перчаткой провел по лицу. Рядом летел «Як» – опаленный, прошитый пулями. В поврежденной обшивке, как ребра, торчали шпангоуты.

А пилот смеялся. На почерневшем лице поблескивал пот. Жестами он изобразил кувыркающегося фашиста, ткнул пальцем в свою грудь и выразительно стукнул кулаком по темени.

Справа пристроился другой «Як». На его стабилизаторе стояла цифра «12». Что-то знакомое мелькнуло в облике пилота, в белокурых волосах, выбившихся из-под шлема, в худом лице.

«Где же я встречал его? – подумал Званцов. – Да ведь это маркиз! Я видел его в сорок третьем. Еще подумал тогда: маркиз – это кличка. А оказалось – настоящий маркиз. Роллан де ля Пуап».[48]48
  За героизм, проявленный в боях с фашизмом, Роллан де ля Пуап был удостоен звания Героя Советского Союза.


[Закрыть]

Пуап, покачав головой, показал на штурмовик. Как бы сказал: «Скверно же ты выглядишь, друг, просто не знаю, как выпутаешься»…

Мотор трясся и чихал, выбрасывая последнее масло. Сейчас он остановится. Спастись можно, если прыгнуть с парашютом. Прыгать заказал тот фашист. От потери крови Званцов ослаб, даже пошевельнуться не смог, не то чтобы сбрасывать фонарь и выбираться из кабины.

А если садиться?

По земле синеватыми змейками разбегались окопы переднего края, тянулись противотанковые надолбы, островки искалеченных боями лесов.

«Попробую сесть».

Три самолета пронеслись низко над окопами. Никто не выстрелил. Видно, и та и другая стороны затаив дыхание следили за самолетом.

Самолеты едва не касались друг друга кончиками крыльев. С земли, наверное, казалось, что два истребителя и правда поддерживают штурмовик на своих плечах, как солдаты ведут после боя раненого товарища.

«Ил» дребезжал всеми заклепками. Мотор тянул из последних сил, оставляя коричневую полосу дыма.

Надолбы кончились. Открылось поле. Ровное поле, чудом уцелевшее от боев. Глухой толчок. Почему-то на приборной доске зажглись зеленые лампочки, хотя Званцов не выпускал шасси.

«Яки» низко пронеслись над затихшим штурмовиком. Летчики увидели, как побежали к самолету солдаты. Тогда они сделали еще один круг, покачали крыльями и ушли домой, Званцов по привычке взглянул на часы и отметил время. С момента взлета и до посадки они отсчитали двадцать восемь минут.

Двадцать восемь минут из сорока четырех месяцев войны.

Журнал «Вокруг света» и его «Искатель» – моя школа. В смысле серьезной литературной работы я пришел сюда первоклассником. Писал сначала очерки, потом первые рассказы о людях горячих военных лет, о людях мужества, находчивости, доброй солдатской дружбы.

Сейчас работаю над повестью о советских разведчиках.

Ричард КОННЕЛЛ
ЧЕТВЕРТАЯ СТЕПЕНЬ

Рисунки В. Чернецова

– Врете!

Джон Деннетт пожал плечами.

– Я говорю правду, – вяло ответил он.

Мясистое, красное от гнева лицо полицейского капитана Беррэджа, казалось, наплывало на него.

– Даю вам еще одну возможность сознаться. Если не используете ее, я выколочу из вас правду!

На бледном лице Деннетта ничего не отразилось.

– Вы ничего от меня не добьетесь, капитан, кроме правды.

– Сделаю еще одну попытку. Слушайте! Где вы были в полночь на второе марта?

– Как бы часто вы ни повторяли своих вопросов, что бы вы со мной ни делали, я могу ответить только правду: я гулял один в Истмен-парке.

– Чушь! Вы были в лесу близ Колледж-хилл, и не один. Ну, быстро! Разве не так?

– Не так.

Капитан выхватил какой-то коричневый комок и сунул его под нос Деннетту:

– А это что?

Деннетт посмотрел на комок, потом на капитана.

– Это моя шляпа, – спокойно ответил он.

– Ага! – зарычал полицейский. – Наконец-то правда!

– Зачем же мне отрицать то, что есть?

– Еще бы отрицать! Внутри ваши инициалы…

– Что ж, по-вашему, это преступление – иметь старую коричневую шляпу?

– Заткнитесь! Здесь спрашиваю я! Я требую прямых ответов, без виляний. Где вы были в полночь на второе марта?

– В Истмен-парке. Гулял. Один.

Капитан громко засмеялся:

– Вот я вас и поймал! Попались, Деннетт! Вашу шляпу нашли в Колледж-хиллском лесу, неподалеку от тела Эстер Хексли!

Маленькие, пронзительные глазки капитана, глазки хищника, готового броситься на добычу, впились в лицо Деннетта.

– А теперь сознавайтесь! – прорычал Беррэдж. – Вы убили ее?

Деннетт не шелохнулся.

– Нет, – ответил он. – Не я.

– Деннетт! – капитан с трудом сдерживался. – Вы сознаетесь, не выходя из этой комнаты. Если не захотите, я вас заставлю. Есть способы заставить вас говорить. Понимаете?

– Это, кажется, называется «третья степень»?

– Называйте как угодно!

– Я слышал о ваших способах, капитан, о побоях, пытках и так далее.

– Слышали? Ну и отлично, – подмигнул Беррэдж. – Тем лучше. Значит, вы знаете, что вас ожидает. Правильно, Деннетт, будут и побои, от которых разлетятся ваши челюсти, будут пытки, а резиновый шланг изуродует вас, отобьет все внутренности, а потом будет раскаленное железо, пока вы не сознаетесь в убийстве девушки. Я заранее оглашаю всю программу. Не подвергайте себя лишним мучениям. Сознавайтесь скорее! Вы убили ее?

– Капитан, – сказал Деннетт, – мне надо кое-что сообщить вам.

– Валяйте сознавайтесь, пока шкура еще цела!

– Мне не в чем сознаваться. Клянусь, я ничего не знаю об убийстве и на этом буду настаивать.

– Посмотрим. Сперва все так говорят…

– Запомните, что я вам скажу, капитан Беррэдж.

– Ну, что там еще?

– Я не из породы сильных людей, – устало проговорил Деннетт. – И вы не прибавили мне сил тем, что держите меня два дня без пищи и сна. Но я не виновен; вы можете убить меня, но не сломить. Можете бить меня, истязать, я буду кричать, плакать, потому что пе выдержу физической боли. Я знаю, что такое боль, я был ранен на войне. Наверно, ваши побои не страшней шрапнели, но я боюсь их, мне трудно переносить их…

– Хорошо, что заранее понимаете, – прервал его Беррэдж. – Человеку вдвое больнее, когда он знает, что его ждет. Если бы вы не знали, что такое «третья степень», я рассказал бы вам. Она помогает нам развязать любые языки…

– Позвольте мне сказать… Я вас не боюсь! Если человек приговорен к смерти, он уже неуязвим – ведь он знает, что это самая сильная кара нашей дикарской цивилизации. Теперь вы мне обещаете то, что для меня хуже смерти, – боль и неправду… Все равно скажу, что я о вас думаю… Начинайте же, бейте меня, ну?.. Я же вижу вас насквозь, вы для меня совсем прозрачны, капитан…

– Да, несчастная крыса, я вас сейчас для начала стукну, да не один раз! – взвыл полицейский. – Но… подожду немного…

– Благодарю вас. Тогда мне нечего беспокоиться. Сбить меня с ног нетрудно… Вы фунтов на пятьдесят тяжелее меня, и я не умею драться… Не приучен, знаете… Но помните: вы бьете невиновного, и вам это прекрасно известно!

– Что-о?.. – Деннетт поднял руку, защищаясь от удара, но удара не последовало. – Что вы этим хотите сказать, Деннетт?

– Вот что: вы хотите взять меня на испуг. Я бедный человек, у меня мало друзей, в этом городе я чужак. Я рядовой учитель в захолустном колледже; странный малый со странными привычками, вроде одиноких ночных прогулок. У меня бессонница, понимаете? Вообще я идеальный экземпляр, которому легче всего приклеить «дело», когда начальник полиции должен раскрыть преступление, чтобы спасти свое лицо…

– Хватит, Деннетт! – прогремел капитан.

– Не останавливайте меня. Вам же самому интересно знать, что мне известно. Так слушайте. Зверски убитую Эстер Хексли нашли двенадцать дней тому назад. Вы никого не задержали. Тогда через три дня «Вечерняя трибуна» напечатала статью, обвиняя вас в ротозействе и некомпетентности. Она назвала вас «Беррэджем-мясником» и заявила, что если вы не найдете убийцу, то вам лучше перейти работать на городскую бойню, где для ваших способностей открывается широкий простор. На следующий день меня арестовали… Не прерывайте меня! Вам нужно было создать «дело». И вы создали типично полицейское дело. Могу сказать точно, как вы рассуждали: «Вот убитая. Кто она? Студентка. А вот учитель, чудак со странными привычками. Девушка училась у него по классу психологии. Что-то болтали насчет того, что он беседовал с ней в кабинете с глазу на глаз… Вот-вот! С глазу на глаз, да еще, наверно, за запертой дверью! Говорят, что беседовали тихо, но девушка всхлипывала. Ого! Нет ничего проще, как убедить суд, что учитель затеял роман с хорошенькой ученицей, а когда она ему отказала – он старше ее и некрасив, – он заманил ее в лес и убил в припадке ревности». Конечно, суд не поверил бы рассказу учителя, что беседовал он со студенткой о ее большом отставании по его предмету, она плакала, обещала подтянуться и сдать, наконец, зачет. Этой правде трудно поверить, когда не хочешь ей верить. А вам нужно было состряпать «дело», и вы его состряпали. Но у вас не было никаких доказательств. И вы создали доказательство, правда слабенькое… Пригодилась моя старая шляпа… Она висела в шкафу в кабинете психологии, висела там несколько месяцев, я о ней совсем забыл. Вы уверяете, что нашли ее в лесу недалеко от места преступления. Как она туда попала? Я не знаю… А вы?

– Не знаете и не сможете объяснить суду! – торжествовал Беррэдж. – Лучше молчите и берегите свою шкуру! Вот вам перо и чернила. Пишите:

«Я, Джон Деннетт, сознаюсь, что второго марта убил…»

Деннетт скрестил руки на груди.

– Никогда!

– Вы понимаете, что последует за вашим отказом?

– Вы любезно объяснили мне: «третья степень».

– Да-с, именно «третья степень», когда все дозволено!

Деннетт горько усмехнулся:

– Детский прием!.. Вы плохой полицейский и никудышный психолог. Все ваши методы – ерунда.

– Увидим.

– Это доисторические методы: угрозы и физическая боль. Метод дураков и негодяев.

– Я этого не забуду, Деннетт!

– Я тоже!

– Вы мне грозите? Мне?

– Да, – ответил Деннетт. – Вам. Я предупреждаю вас, капитан Беррэдж: если вы примените ко мне так называемую «третью степень» допроса, то я применю к вам «четвертую степень».

– Что это такое? Такой и не бывает!..

– Бывает.

– Нет, вы меня не одурачите! Я, знаете ли, служу в полиции двадцать лет и никогда не слышал о такой «четвертой степени».

– Вы о многом не слышали. Но еще услышите.

– Объясните мне, Деннетт, что это такое?

– Вот что: «четвертая степень» применяется тогда, когда отказывает ваша хваленая «третья степень» – средневековье, дикое полицейское изобретение. А «четвертая степень» – новый научный метод, изобретен учеными. В ней применяются мучения, куда более страшные, чем ваши побои и выкручивание суставов. Подумайте об этом, капитан Беррэдж…

– Вздор! Мне уже не раз грозили. Каждая тюремная крыса визжит: «Я тебе припомню!», но не осмеливается мстить.

– А я посмею, – заявил Деннетт.

– Хватит с меня! – вскочил Беррэдж. – Хватит этих штучек! Еще раз спрашиваю: вы убили Эстер Хексли?

– Нет.

…Деннетт лежал на полу, изо рта струилась кровь. Потом с трудом поднялся на ноги.

– Отвечайте! Вы убили ее?

– Нет… Осторожно, капитан, вы сломаете мне руку!..

– Я развяжу твой язык! – выл Беррэдж. – Я буду вывертывать тебе руки, пока ты не скажешь «да»!

Деннетт стонал, кричал, но не произносил «да». Беррэдж швырнул его об стенку и нажал кнопку звонка. Вошли два детектива с мрачными лицами.

– Карсон! Раф! Тащите сюда резиновый шланг! Слышите, Деннетт? Резиновый шланг, тот самый!

– Слышу, – пробормотал Деннетт. – Что же, бейте, я готов.

– Признавайтесь! Вы убили ее?

– Нет.

От удара кулаком Деннетт снова упал. Беррэдж стоял над ним:

– Говорите «да».

– Нет.

Тяжелая подошва Беррэджа опустилась на пальцы учителя. Тот вскочил и бросился на своего мучителя, но его перехватили вернувшиеся детективы. Один схватил его за руки, другой сильно вытянул шлангом вдоль спины. Деннетт вскрикнул.

– Теперь каленое железо, Карсон! – скомандовал Беррэдж.

– Бесполезно, капитан, – возразил Карсон, – он без сознания. Сегодня он не сознается. Лучше помаять его несколько дней без сна, ослабнет парень…

– Приходит в себя, – сказал Раф, наклоняясь над лежащим. – Губы шевелятся. Что-то хочет сказать.

– Что он там шепчет?

– Не разберу. Что-то насчет четвертой степени… Что это значит?

– Не знаю, – буркнул Беррэдж. – Заберите его. Держите всю ночь без сна и скажите, что завтра утром, ровно в десять, он снова получит такую же порцию.

Джон Деннетт пришел в себя.

– Спасибо, капитан, – произнес он. – Рад узнать, что меня ожидает.

Наутро, ровно в десять, Деннетта доставили к Беррэджу.

– Готовы сознаться? – встретил его капитан.

– Нет.

С первого же удара Деннетт потерял сознание.

– Пожалуй, надо дать ему передышку, – посоветовал Карсон. – Не следует оставлять на его теле много следов. Это производит на суд неважное впечатление, знаете…

Деннетта снесли обратно в камеру. Он тщетно пытался заснуть: специально приставленный полисмен тряс его и будил, когда в камеру вошел тюремный надзиратель.

– Деннетт!

– Да?

– Уматывайте отсюда, – усмехнулся тюремщик.

– Куда?

– Куда хотите. Вы свободны.

– Свободен?

– Я же вам говорю: свободны, – повторил тюремщик и усмехнулся, вспомнив услышанные забавные новости. – Н-да, сэр, вам здорово повезло! Они бы вас совсем захлопали, как вдруг им удалось вырвать признание у парня, ну, который действительно убил. Он батрак из округа Лаграижвилль, Джэк Тарвер, по-моему, немного того… не в себе… Его два дня продержали в одиночке, потом капитан с двумя ребятами мило побеседовал с ним в конторе, и он через полчаса сломался и подписал признание. Так что вы свободны… Вы, понятно, обижаетесь… Только они бы с вами так не обращались, если не думали бы, что вы и есть преступник. Все мы делаем ошибки в жизни, я вам скажу, но капитан Беррэдж еще гуманный парень, а вот есть другие…

– Да, – задумчиво согласился Деннетт, – он очень гуманный.

– Вот сюда, пожалуйста, – показывал дорогу тюремщик.

– Я бы хотел повидать капитана, – сказал Деннетт, выходя из камеры.

– Невозможно, – быстро ответил тюремщик.

– Почему?

– Занят.

– Он велел вам так сказать?

– Да.

– Вы передадите капитану Беррэджу то, что я скажу?

– Ладно. Говорите.

– Всего два слова: «четвертая степень».

Капитан Беррэдж одиноко позавтракал в своем домике (он жил холостяком) на Кэннон-стрит и твердыми шагами спустился с кирпичных ступенек. Он шел, весело посвистывая, потом стал всматриваться в какие-то знаки, начертанные мелом на тротуаре. Несколько надписей он стер подошвой, потом остановился, нахмурился: надписи были сделаны не от руки, а как будто оттиснуты штемпелем. Это были слова:

«4-я степень».

Издав рычанье, капитан принялся затирать надписи. Дальше он шел, уже не насвистывая.

Возвращаясь домой поздно вечером, он снова увидел надписи на тротуаре: то ли их подновили, то ли они сами выступили снова.

Кроме того, появились надписи на ступеньках крыльца. В эту ночь капитан не спал: он сидел у окошка, караулил…

Утром он шел, стараясь не смотреть под ноги. На углу Кэннон-стрит он замер, как солдат по команде «смирно!». На угловой плите было четким шрифтом выведено:

«4-я степень».

Он нервно стал топтать надпись, пока не растер ее в неразборчивое пятно. Войдя в служебный кабинет, он вызвал дежурного.

– Парселл! – приказал он. – Даю вам особое задание: наблюдать за Кэннон-стрит. Когда увидите человека, который пишет мелом на тротуаре, хватайте его! Если что-нибудь подобное случится в этом районе, какая-нибудь надпись, например, вы мне ответите своей башкой! И поворачивайтесь живее!

Уходя, полисмен Парселл сказал дежурному:

– Сегодня капитан бросается на людей. Держитесь подальше!

К концу смены Парселлу не о чем было доложить: ничего не заметил, никого не задержал.

– Кто вас сменяет? Шмидт? Поручите ему тот же участок на ночь.

– Это не шутки! – наставлял Парселл Шмидта. – Будьте начеку!

Когда вечером капитан Беррэдж вернулся домой, на ступеньках лежал свежий номер «Вечерней трибуны», как обычно, небрежно брошенный разносчиком газет. Просматривая ее за ужином, Беррэдж увидел, что на первой странице была отчеркнута заметка об аресте Тарвера, признавшегося в убийстве студентки. Но не от этого у капитана дрогнула рука. Поверх страницы мягким красным карандашом печатными буквами было написано: