Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 2: Третий глаз Шивы"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Может быть, он упал в пропасть или его утащили духи, – высказал предположение Пурчун. – Но скорее всего лошадь просто убежала вниз с ближайшего перевала… А что ты с ней сделал?

– Как – что? – удивился Лобсан. – Взял себе!

– Даже не попытался отыскать хозяина?

– Зачем? Я был уверен, что это небесный конь, которого послали мне ламы!

– Сказки! Я встречал таких красивых лошадок! – усмехнулся Пурчун. – Они запутались в кроне старого кедра… А человек, чью лошадь ты взял, мог без нее погибнуть.

– Дар богов следует принимать со смирением.

– Шакьямуни [5]5
  Шакьямуни – одно из имен Будды


[Закрыть]учит нас помогать людям.

– Не будем спорить, Пурчун! – вздохнул Лобсан. – Да минует нас гнев здешних богов. Я тебе говорил, что не следовало продавать лошадей.

Они действительно, выгодно распродав в городе все сто восемь тюков сомы, собранной в сиккимских горах на шестую ночь после полной луны, сбыли и всех лошадей вместе с повозками. Поэтому и возвращались теперь на родину пешком.

– Куда бы ты девался сейчас со своей лошадью? – огрызнулся Пурчун. – К тому же мы взяли за них хорошую деньгу!

– Что верно, то верно, – согласился Лобсан. – Мы выручили за своих лошадей чуть ли не втрое.

– Вот видишь! А в Непале мы купим яков и, не успеешь оглянуться, очутимся дома.

– А что они находят в нашей траве, эти прессующие? – Лобсан вынул из-за пазухи ячменную лепешку и, разломив, дал половину товарищу. – Арак, который тибетцы гонят из молока, думаю, окажется покрепче.

– У каждого народа свои обычаи. – Пурчун принялся лениво крошить лепешку, бросая кусочки в рот.

– Это, конечно, так. – Лобсан недобро усмехнулся. – Но ты заметил, как они относятся к нам?

– А как? Купили весь товар и цену дали хорошую.

– Неужели ты не заметил, как они смотрели на нас, эти дважды рожденные? [6]6
  Дважды рожденный – так называли себя брахманы.


[Закрыть]Как на нечистых животных! Они брезгали прикоснуться ко мне даже мизинчиком!

– У каждого народа свои обычаи, – упрямо повторил Пурчун. – Они и к своим так относятся. Брахман никогда не сядет есть рядом с крестьянином или купцом. Таков закон.

– Наши ламы ведут себя не так.

– Разные ламы бывают…

– Мы с тобой в глазах брахманов нечисты вдвойне! Удивляюсь, как они пьют потом молоко из нашей травы, – Пурчун засмеялся, – после наших нечистых рук.

– Это их дело.

– Ты прав, Пурчун, что каждый народ живет по-своему, но согласись, более дурацких обычаев, чем здесь, нет нигде в мире. Только посмотреть, как они покупают сому, и то можно со смеху надорваться. Коровами расплачиваются!

– И только белыми, – подхватил Пурчун, – а глаза чтобы золотые… Где это видано, чтобы у коров были золотые глаза?

– А им все равно! – махнул рукой Лобсан. – Скажут, что дают тебе за воз травы корову с золотыми глазами, и кончено. Какие они на самом деле, никого не интересует. Чудеса прямо…

– Нам-то что? Коли на базаре можно тут же продать корову…

– Не продать, – наставительно поправил Лобсан, – а обменять. Корову с золотыми глазами сперва меняют на золотую траву, а потом она уже зовется белой, выменивают обратно на белый металл – серебро. Как тут удержаться от смеха?

– Достань из-за пазухи мешочек с серебром и позвени. Сразу станет не до смеха.

– Что верно, то верно. – Лобсан сразу поскучнел. – Для себя не так-то много останется! Куда ни ступи, всем надо дать: страже, отшельникам, старосте…

– Ты забыл монастырь, – подсказал Пурчун. – А это как-никак третья доля.

– Думаешь, монахи знают, сколько мы выручили?

– Тут ты, я вижу, не очень боишься надуть богов? – засмеялся Пурчун, довольный, что сумел поддеть приятеля. – И лошадь, как я понимаю, ты тоже ламам не возвратил?

– Что ты! Как можно? – испугался Лобсан. – Я просто так сболтнул. Разве можно обмануть главного ламу, в котором воплотилась душа чудотворца Падмасамбавы? Он все видит наперед, все знает издалека.

– А лошадь у красной скалы? – напомнил Пурчун.

– Что лошадь? Лошадь я продал, – тихо сказал Лобсан и опустил голову.

– Как? Как ты сказал? – Пурчун приложил ладонь к уху. – Повтори! Я не расслышал. – Грохот небесной битвы действительно заглушал нормальную речь. Поэтому они почти кричали друг другу, хотя и сидели бок о бок. – Если ты продал лошадь, то деньги все равно нужно отдать монастырю.

– Как бы нас не затопило! – Лобсан сделал вид, что тоже не расслышал, и указал на несущуюся мимо них воду.

Горные потоки и дождевые струи, плотной тканью срывающиеся со скального козырька, пока не заливали нишу. Рядом находился обрыв, и тропинка слишком круто обвивала гору, для того чтобы вода успевала накапливаться. Она стремительно низвергалась, унося с собой мелкий лесной сор, обрывки ползучих растений, вымытый из расщелин песок и сланцевые плиты. Но если бы где-нибудь внизу образовался затор, спасительная ниша мгновенно превратилась бы в ловушку. Стремительный водоворот просто-напросто вымоет из нее все, что только может стронуться с места. Но выбирать не приходилось. Тропа превратилась в скачущий по ступеням ручей, а с лесистой вершины на нее обрушивались камни, ветки и перепутанные корнями комья земли.

– Будем пережидать. – Пурчун мгновенно оценил положение. – Время дождей еще не подошло, и Ваджрапани [7]7
  Ваджрапани – гималайский бог-грозовик.


[Закрыть]скоро устанет метать свои стрелы.

– Тут мыши! – Лобсан кивнул на кучу сухой листвы. – Или ящерицы.

– Пусть их. – Пурчун собрал с колен крошки и бросил на листья. – Все живые существа нуждаются в приюте.

– И змеи?

– А чем они хуже других? Нам не дано знать, кем они были раньше, кем станут в последующие рождения. Возможно, царями.

– Стихает, Пурчун!

Гроза с рокотом отступала в сторону далекого океана. Больше не лопалось в ушах небо. Молнии вспыхивали все реже, и гром уже не поспевал за ними. Стало слышно, как в туманной мгле грохочут ручьи, разбиваются капли и шуршат в листве дрожащие от холода мыши. Снеговой ветер с родных поднебесных гор осадил туман, и залитые долины замерцали лунным глянцем.

– Хорошо бы огонь развести. – Лобсан поежился. – Одежда совсем промокла.

– Где взять дрова?

– В пещерах тоже не согреешься.

– Подожди до утра. – Пурчун закрыл глаза. – Лучше всего уснуть.

В нишу начали заползать скатившиеся с горы гигантские дождевые черви, темные и жирные, как конская колбаса. Невидимо и неслышно закружились летучие мыши, навевая быстрыми перепончатыми крыльями неодолимый сон. Борясь с оцепенением, Лобсан потянулся почесать шею и спугнул присосавшегося вампира.

– Нехорошее здесь место! – Лобсан толкнул товарища: – На меня напали голодные духи! – Он испуганно поднес к глазам ставшие липкими пальцы. – Уйдем!

– Куда? – с трудом разлепляя веки, сонно спросил Пурчун. – Гора еще не впитала воду.

– Нет, нет, уже можно, – стоял на своем Лобсан.

– Разве? – Пурчун уронил голову на грудь, но тут же встрепенулся и прислушался.

Шум бегущих ручьев утих, и он уловил, как шелестит, распрямляясь, примятый тростник.

В тропическом лесу все совершается быстро: жизнь, смерть. С неуловимым постоянством сменяют они друг друга, создавая обманчивую иллюзию неизменности.

– Давай пойдем. – Пурчун выполз из-под навеса. – Пока вновь не наползли сбитые с деревьев пиявки.

Хотя тропа местами сделалась скользкой, а на ровных участках собрались вязкие лужи, в целом она почти не пострадала. Для гималайских жителей спуск не представлял особого труда.

По другую сторону горы им встретился каменный алтарь, окруженный живой, с острыми шипами изгородью. В полукруглом углублении сиротливо увядали цветы. Пучки курительных свечей перемололи термиты.

Повсюду белели привязанные к веткам кустов и деревьев лоскутки с просьбами и молитвами.

Торговцы сомой, сложив руки, возблагодарили неведомых богов за спасение и, оставив на алтаре кусочек серебра, пошли дальше. Перейдя над клокочущей речкой по шаткому мосту из бамбуковых стволов, они увидели вырубленные в скале ступени.

– Скорее всего, эта лестница ведет к пещерам, – сказал Пурчун.

Они сбежали вниз, и за поворотом открылась вся долина. Лунно переливалась мокрая ночь. В блеске воды угадывались террасы рисовых полей, пальмовые кровли навесов, в тени которых обычно отдыхают богомольцы: пьют чай, запасаются сандаловыми свечами и амулетами. Звезда огня Марс низко висела над горизонтом, и красноватый дрожащий отблеск ее медленно колыхался в лаковом зеркале рисового поля.

Дорога стала более пологой, все чаще начали попадаться лестницы и связанные лианой висячие мостики. На каждом повороте стояли каменные обелиски и жертвенники. Все говорило о близости святых мест.

Но гималайским купцам пришлось довольно долго петлять по горным извивам, прежде чем они увидели небесную арку, за которой туманился непроглядный грот.

– Здесь еще холоднее! – стуча зубами, пожаловался Лобсан, когда они спустились в пещеру.

Пурчун закашлялся в сыром, пропитанном курениями тумане. Красные точки тлеющих свечек сурово подкрашивали тяжелые, почти неподвижные облака. Густой запах можжевельника и сандала слезил глаза. В ушах, словно к ним приставили по большой раковине, гудел прибой. Гималайцы, привыкшие к мертвой тишине пещер, долго не могли понять, откуда идет этот гул. Только различив стеклянный звон отдельных капель, догадались, что к чему. Потом Лобсан заметил, что каменные фигуры богов пропускают свет.

– Что это? – заикаясь от испуга, прошептал он. – Невиданное чудо! Там!

Пурчун, втянув голову в плечи, долго вглядывался в красноватую полумглу. Жгучие огоньки и впрямь просвечивали сквозь статуи, играли в каплях подземного дождя. От этого каменные громады казались совсем невесомыми и почти живыми. В горных монастырях Тибета, Сиккима, Бутана и Ладака Пурчун встречал чудеса и почище. Страшные оскаленные лики гималайских демонов порой преследовали его даже во сне. С чашами крови в руках, перевитые змеями, пляшущие на трупах, они выглядели действительно устрашающе. Но это были его боги. Он знал, что ужасный облик они приняли лишь для того, чтобы защитить людей, в том числе и его, Пурчуна, от злобных духов. Но здесь все выглядело враждебно и чуждо. Хоть ламы и говорили, что вера пришла в Гималаи именно отсюда, из Индии, Пурчун страшился здешних идолов из прозрачного камня. Он хоть и узнавал в них знакомые черты, но близости к ним как-то не чувствовал, напротив – ощущал какую-то подавленность, глухую угрозу. Нет слов, боги его родины были похожи на здешних, часто они выглядели даже страшнее, но от них тем не менее исходило чувство успокоения и просветленности. Пурчун был уверен в их благосклонности, в особом к нему покровительственном отношении. А здесь не так, здесь совсем иное. Он сильно сомневался в том, что боги брахманов встретят его лучше, чем сами брахманы. Он окончательно уверился в своих опасениях, когда почуял сквозь дым курений застарелый запах сомы. Тревожная загадка непонятного цветка, которому в Гималаях не придавали ровно никакого значения, отвлекла его, помешала развеять пещерное наваждение. Разве не находил он у себя в горах всевозможные прозрачные камни – горный хрусталь, который ламы почитают за тайную силу, слоистые, легко распадающиеся на отдельные пластины куски соли, не соленой на вкус?

Но разве может простой человек разумно мыслить под взором тысяч божественных глаз?

– Уйдем отсюда, – хрипло сказал Пурчун, перебирая коралловые четки.

Он так и не приблизился к разгадке тайны пещерного алебастра.

– Сейчас, – еле слышно откликнулся Лобсан, приподымая покрывало.

Бронзовый Шива в освещении спиральных, долго тлеющих свечей предстал перед ним словно облитый дымящейся кровью. Густые подвижные тени придавали его прекрасному облику выражение свирепости. По крайней мере, так померещилось Лобсану, когда он приоткрыл жесткую тапу, по-деревенски выкрашенную охрой. Гордый прямой нос Владыки танца показался ему хищно изогнутым, а грациозная кобра, обвивающая узкий юношеский локоть, настолько перепугала бедного гималайца, что он попятился и грузно сел на могильно-холодную землю.

В этот миг, а может быть, и много раньше, как уверяют джатаки, [8]8
  Джатаки – собрание буддийских легенд


[Закрыть]решилась его участь.

Алчность оказалась сильнее ужаса. За покрывалом из пальмового волокна он увидел не только разъяренную кобру, которая, развив пружинные кольца, с оскаленной пастью метнулась к нему. Нет, он успел заметить и нестерпимую звезду во лбу бога. Она кольнула его в самое сердце так больно, что он задохнулся и полетел, невидимой силой отброшенный прочь.

Но не было никакой такой волшебной силы. И кобра не сдвинулась со своего места, отлитая раз и навсегда из мертвой бронзы заодно с Натараджей. Лобсан так и рассудил, поднимаясь с земли и потирая ушибленный локоть. Понял, что все лишь почудилось ему со страху. А вот алмаз не почудился…

– Что там? – приседая от ужаса, спросил Пурчун.

Он ясно видел, как полетел спиной вперед, словно пощечину от железной руки получил, его прижимистый компаньон, и приготовился проститься с жизнью. Особенно сожалеть о ней не приходилось. Видимо, за грехи предыдущих воплощений он пришел в мир бедняком и уходит теперь голодранцем в новый круговорот. Авось в следующий раз ему повезет немножечко больше…

– Там, – Лобсан обе руки протянул к занавешенной нише, – там, – сказал он спокойно, – камень чандамани.

– Чандамани? – удивился Пурчун.

Он постепенно успокаивался и уже не столь самоотверженно стремился сменить телесную оболочку. Кто знает, что ожидает человека потом? Ведь что там ни говори, а и в этой жизни выпадали порой приятные минуты. Сейчас же, когда он возвращается домой с солидным барышом, решительная перемена была бы особенно некстати.

– Возьми его! – Лобсан бросился к приятелю. – Ты смелый! И мы не будем знать нужды в деньгах!

– Откуда здесь чандамани? – Пурчун пребывал в раздумье над превратностями перерождений и плохо понимал, чего от него хотят.

– Глаз Шивы, – объяснил Лобсан. – Большой алмаз. Мы продадим его, а деньги разделим пополам.

– Ты, наверное, ошибся и принял за алмаз какой-то другой камень. – Пурчун все еще не осознал, что Лобсан ждет от него каких-то действий. – В деревне Ширале живут бедные люди. Откуда у них такое сокровище?

– Я не ошибся. Посмотри сам!

Пурчун приблизился к нише и робко заглянул внутрь.

Озаренный плавающими в кокосовом масле фитилями, Шива предстал перед ним в лучезарном блеске. Красные огоньки тлеющего можжевельника смягчали победную его улыбку, придавая ей оттенок глубокомысленной грусти. Третий глаз мерцал над бровями, бросая густую винную тень на серп в буйных волосах.

– Грозный бог! – сказал Пурчун, отступая.

– Видел алмаз?! – бросился к нему Лобсан.

– Кажется, – осторожно отстранился от него Пурчун. – Положи немного серебра на его алтарь.

– Потом, – нетерпеливо зашептал Лобсан. – Сперва нужно взять чандамани.

– Ты хочешь взять у него глаз? – ужаснулся Пурчун и прижал к сердцу четки. Только теперь он окончательно осознал, на что склонял его земляк. – Ом-мани-падмэ-хум! – поклонился он занавесу. – О драгоценность на лотосе! Сохрани нас!

– Ты куда? – спросил Лобсан.

– Надлежит чтить всех богов, – покачал головой Пурчун, пятясь к выходу из пещеры. – Я пойду один.

Лобсан оцепенело проводил его сумасшедшим взглядом. Он хотел кинуться за ним вслед, закричать и остановить; нет, не остановить, а вместе уйти, но так ничего не сказал и не сделал. Мысль о том, что Пурчун оставляет у него все свое серебро, прихлынула к нему тяжелым расслабляющим грузом.

…Пурчун покинул пещеру незадолго до рассвета. Он в последний раз обогнул гору Благоуханий и, оставив спящую деревню по правую руку, углубился в тростники. Потом извилистая тропа привела его к черной, грохочущей по осклизлым камням реке. По раскачивающемуся подвесному мосту он перешел на другой берег, и вновь сомкнулся за ним исполинский тростник. Так и шел он, не оглядываясь, без страха переступая звериный след, пока извилистая тропа не вывела его к свайной хижине.

Старый брахман в это время уже совершал омовение перед праздником Нагов.

Заметив в щелях свет, Пурчун свернул к хижине, чтобы попросить еды и приюта.

Но брахман Рамачарака смог, не оскверняя касты, только накормить странника. Он дал ему чашку рису и напоил кислым молоком.

– Отдохнуть ты сможешь в деревне, в хижине гончара, – сказал жрец, когда гость насытился. – Найдешь деревню?

– Найду, добрый человек, – ответил Пурчун.

– Пойдем вместе, – решил брахман. – Мне все равно надо туда.

Он взял горшок с коброй и стал спускаться по скрипучей бамбуковой лесенке.

Пурчун, прислонившись к свае, благодарно смотрел на него снизу и протягивал пустую половинку кокоса и кринку из-под молока.

– Посуду можешь взять себе, – проворчал жрец.

И они отправились в деревню через джунгли.

А следом за ними, тяжело дыша от усталости и страха, на поляну вышел Лобсан. Свайной хижины он не заметил, так как узкие щели в бамбуке уже не заливал теплый свет масляной плошки. Вокруг был враждебно притаившийся лес, откуда долетал душераздирающий хохот ночной птицы. Но ждать до рассвета оставалось недолго, и Лобсан, заметив по правую руку смутно темнеющий конус термитника, устремился к нему, чтобы передохнуть на сухом месте. Он опустился на землю, так и не разжимая потного кулака, и вдруг увидел рядом с собой большое блюдо с холодным рисом и очищенными плодами. Переложив горячее сокровище из правой руки в левую, он стал жадно есть, давясь и содрогаясь от кашля, так как рис попадал ему в дыхательное горло.

Здесь и встретила его Нулла Памба, возвращаясь к себе в нору после ночной охоты.

Двуногий, которого она встретила возле своего дома, сидел на самой дыре и мешал ей войти. Он вел себя непочтительно, поедая посвященное ей приношение, и нарушал закон. Судьба пришельца была решена. И кроткая Памба убила его бесшумно и ловко.

Корчась от судорог, он уполз в джунгли, но скоро замер там, в непролазных зарослях слоновой травы.

Зажатый в руке алмаз он так и не выпустил.

САНКХЬЯ – ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ

Глава первая
Лягушка по-королевски

Проснувшись поутру за пять минут до будильника, Люсин с удивлением обнаружил, что ему нечего делать. Пришло воскресенье, и запущенная на полный ход розыскная машина резко сбавила обороты. Приостановилась работа в лабораториях НТО, уехал в Можженку директор НИИСКа, даже больничную карту из академической поликлиники на улице Ляпунова и то нельзя было запросить по случаю выходного, будь он неладен, дня. Перспектива провести воскресенье в раскаленном, затуманенном гарью городе не радовала. Люсин с сожалением подумал о расстроившейся поездке в Малино. Одиночество подстерегало его, одиночество и безделье… Все, кто только мог, еще в пятницу выбрались на природу.

Едва дождавшись восьми часов, когда, по его мнению, было удобно звонить отдыхающим людям, он схватился за телефон. Снятая трубка долго тревожила непрерывным требовательным гудом. Но он так и не набрал номер. И в самом деле, кому он мог позвонить? Генрих готовился к приятному вояжу на Средиземноморское побережье, Володя лихорадочно вымучивал каждое слово ответственной передовой, а вольный художник Юрка, можно голову дать на отсечение, создавал кулинарные шедевры на вольном воздухе.

Люсин пустил душ и, чтобы убить время, простоял под тепловатым дождичком до отвращения долго. Потом обстоятельно побрился электробритвой «Эра», затем переключил рабочую головку и подровнял виски. Надев белые джинсы и легкую теннисную рубашку, босиком зашлепал в кухню. Распахнув миниатюрный холодильник «Морозко», долго и печально созерцал открывшуюся ему арктическую пустыню. Кроме кусочка заплесневелого сыра и огрызка салями, ничего достойного внимания не нашлось. Разве что бутылка «Жигулевского». Но на жестяной пробке было выбито четырнадцатое число, а пиво десятидневной давности, хотя и холодное, не вдохновляло.

Сокрушенно вздохнув, Люсин взял банку растворимого кофе и зажег газ вскипятить воду. Делал он все это почти механически. Сознание было раздвоено и заторможено.

«Что же это я? – спохватился он. – О чем? Ах да, надо бы позвонить… Но кому?» И пластинка пошла на новый оборот.

Он вновь перебрал немногочисленные варианты. Мимолетно подумал, что примерно так же надрывается в бесплодных поисках электронный мозг, который они с Гурием травмировали явно непосильной задачей.

«Ну посуди сам, куда и кому ты будешь звонить? Друзьям не до тебя, а знакомых, которых бы хотелось увидеть, вроде не находится. Что же остается?».

Он снял со спинки стула пиджак и, ощупав карманы, нашел записную книжку. Бегло пролистал ее, задерживаясь изредка на женских именах.

«Никогда не надо звонить по телефону, номера которого не помнишь наизусть, – занялся он аутотерапией. – Звони только тем, кого всегда помнишь, о ком постоянно думаешь. Договорились? Ну и великолепно! Отчего же не звонишь? Знаешь, что милые тебе люди сегодня вне пределов досягаемости? Тогда выбрось всю эту суету из головы и спрячь телефон под подушку».

Поддев ножом крышку, он раскрыл банку и бросил в кипяток две чайные ложки кофейного порошка.

«Юрка убил бы меня, если б знал, что я пью из граненого стакана». Сахара в доме не оказалось, и Люсин утешил себя тем, что истинные гурмэ никогда не сластят кофе.

Наскоро проглотив кофе, он позвонил Березовскому.

– Да! – ответил заспанный голос.

– Привет, Юр. Я тебя не разбудил?

– Нет… Но почему так безбожно рано?

– Прости, ради аллаха, но я думал, что ты уже встал.

– Что-нибудь срочное, отец?

– Я без всякого дела. Просто захотелось потрепаться.

– Поговорить за жизнь?

– В этом духе.

– Какие у тебя планы?

– Сначала, Юр, подзаправиться. В доме ни крошки.

– И у меня! Жена, понимаешь, за городом, а я застрял.

– Так, может, сообразим чего-нибудь?

– Пустой номер, старик… Сейчас сколько времени?

– Восемь тридцать пять.

– Вот видишь! Рестораны открываются только в двенадцать, а столовые летом – это сущий ад. Тут я, благодетель, пас. И зачем только ты меня так рано разбудил?..

– Давай, Юр, купим хлеба, молочка, а потом завалимся куда-нибудь на ВДНХ или в Сокольники.

– Нет, старик, «Океан» или там «Золотой колос» меня не прельщают. Кончилось кулинарное искусство в Москве, кончилось. Нет больше хорошей кухни… Если хочешь, мы бы могли сварганить что-нибудь сами.

– С радостью, Юр!

– Но на рынок пойдешь ты?

– Согласен. По пути к тебе могу заехать на Тишинский или на этот… как его… в сторону Марьиной рощи.

– Минаевский?

– Верно, Минаевский…

– Нет, кормилец, никаких Тишинских, а тем более Минаевских. Отправляйся-ка ты на Центральный.

– Как прикажешь. Что купить?

– А чего бы тебе хотелось?

– Мяса, Юр, какого-нибудь… и побольше.

– Хорошо… Сделаем филе миньон с грибами. Купи хороший кусок филейной вырезки и три кучки белых грибов… Деньги есть?

– Полный порядок, Юр. Что еще надо?

– Что еще? Белое сухое у меня есть, мука и специи тоже… Да, вологодского масла возьми и сметаны, но только густой. Вырезка, имей в виду, должна быть толстой, не меньше пяти сантиметров. И не забудь лук.

– Зеленый?

– Репчатый, отец, репчатый, притом синий.

– Вас понял! Буду через час.

Люсин с легким сердцем откупорил пиво и, весело пританцовывая, осушил бутылку. На душе было легко и беззаботно. Нашарив под диваном серые плетеные мокасины, он спешно обулся. Хозяйственной сумки у него не было, авоську он где-то посеял, и потому ничего другого не оставалось, как схватить портфель.

– «Уходим под воду в нейтральной воде…» – пропел он, сбегая вниз. Через час он уже был на Лесной, в уютной, но крохотной, как камбуз на самом завалящем лихтере, кухоньке.

Пока Юра тушил грибы и доводил до коричневого колера муку, Люсин слопал кусок батона с маленьким красным перчиком, который украдкой отщипнул от висевшей на стене вязки. Перчик оказался дьявольски коварным, и Люсин первое время не мог даже закрыть рот, до того все горело. Но, к счастью, Юра вовремя велел достать из холодильника вино. Люсин ловко извлек тугую длинную пробку и как следует приложился. Только тогда ему полегчало.

– Кисловато. – Он еле перевел дух. – Еще не уксус, но уже не вино.

– Варвар, – укоризненно взглянул на него Березовский. – Кто так пьет? Это же настоящее бадашоньское! – Он заткнул бутылку специальной дырчатой пробкой и обрызгал мясо, которое пустило уже на сковородке розовато-коричневый сок. – Сейчас закипит, и блюдо будет готово! Запах-то чуешь, старик? Божественно!

Вопреки всем правилам этикета они при молчаливом попустительстве Березовского ограничились минимальной сервировкой. Филе-миньон ели прямо со сковородки, стоя у плиты, а знаменитое венгерское вино поочередно допили из бутылки. Потом Юра долго и со вкусом объяснял, как это следовало бы проделать по всем правилам.

– Ты очень интересно рассказываешь, – удовлетворенно вздохнул насытившийся Люсин, – но ведь это чистая случайность, что мы застряли в городе. Представь себе, что мы пируем где-нибудь на лужайке, у костра…

– Только это нас и оправдывает. Кинем морского, кому мыть?

Жребий пал на Люсина. Он бросил сковороду в мойку, пустил горячую воду и вооружился капроновой щеткой.

– Что пишешь? – спросил он, принимая из рук Березовского кухонное полотенце.

– Историко-приключенческую повесть.

– Из какой жизни?

– Средняя Азия. С первого по тринадцатый век.

– Почему именно этот промежуток?

– Интереснейший период! Огнепоклонники. Распространение буддизма из Индии. Смешение культур. Бактрия. Кушанское царство.

– Мне это, прости, ничего не говорит. Профан.

– Я пока тоже. Но читаю. Скоро буду на уровне.

– Удивительный ты человек, Юр! Каждый раз хватаешься за новое. Другие писатели десятилетиями на одной теме сидят, а ты носишься по эпохам и континентам. Порхаешь, так сказать…

– Так ведь интересно! Скучно мне одно и то же пережевывать, понимаешь? На освоенном материале работать, конечно, легче, но тоскливо как-то… Нетерпение меня подстегивает все время, старик, нетерпение. Точнее слова не нахожу… Нет, не любопытство это, а именно нетерпение… Хотя и любопытство, конечно, тоже.

– Очень логично, сэр. Но я тебя, кажется, понимаю. А чем все-таки ты объяснишь свой выбор? Ну, допустим, тебя гонит нетерпение, жажда нового, скажем, и ты бросаешься на поиски чего-то непривычного, экзотического. Но выбор? Чем продиктован твой выбор? Почему вдруг Средняя Азия, а не Центральная Америка?

– Я написал уже книгу «Золото инков».

– Ах да, помню, прости… Ладно, пусть не Америка – Африка. Чем тебе не нравится государство Бенин?

– Я не был в Африке.

– А в Америке был?

– Ив Америке не был, – рассмеялся Березовский. – Только уж очень интересной показалась мне история о пропавших сокровищах инков. Написать захотелось… Зато в Средней Азии бывал не раз. В Бухаре, Самарканде, Хиве, Термезе, даже в Шахрисабзе, где родился Тимур… А на тему натолкнулся случайно. В прошлом году Генка Бурмин пригласил меня на раскопки в Курган-Тепе.

– Гена уже ведет раскопки? – удивился Люсин. – Я думал, он еще в аспирантуре учится…

– Одно другому не мешает… Аспирантуру он уже два года, как закончил. В кандидаты вышел. Раскапывает теперь буддийский монастырь Аджина-Тепе.

– Интересно…

– Очень интересно, старик! Домусульманский период в истории нашей Средней Азии – сплошная нераскрытая тайна. Если бы ты видел эти древние развалины в пустыне! Блеск черепков в лунном свете! Облупленные фрески… Таинственные ступы… А сама пустыня? Особенно весной, когда море тюльпанов и ветер от зацветающей полыни зеленый и горький! Эх, даже сердце сосет, до того хочется снова все повидать.

– Ну и поезжай себе на здоровье. Уверяю тебя, что в Каракумах сейчас ненамного жарче, чем тут. И гари этой нет.

– Гари! – усмехнулся Березовский. – Там воздух сух и ароматен. Он прозрачен, как горное озеро в Шинге. С холма открывается необозримый вид на далекие горы, тонкий контур которых словно висит между землей и безоблачным небом.

– Осваиваешь тему, чувствуется.

– Думаешь, я шучу?

– С чего ты взял? Я ведь тоже кое-что повидал… Ты сейчас рассказывал, а у меня перед глазами пустыня стояла, черный щебень, пыльные скалы Памиро-Алая, серые развалины в зарослях саксаула. Так что я тебя вполне понимаю. Будь я на твоем месте, махнул бы куда-нибудь в Ургенч либо в Хорог… Кумысу бы испить!

– «Махнул»! А работать кто за меня будет? В архивах копаться? По музеям рыскать? Нет, мне пока рано ехать.

– Не горюй! Закончишь свои разыскания и махнешь. Каких-нибудь пять часов на самолете, и все дела. Ни виз не надо, ни пропусков… Гена, значит, монастырь буддийский раскапывает… А Мария как? По-прежнему в Аэрофлоте?

– Не знаю. Они ведь разошлись, братец, и, кажется, уже давно, чуть ли не в позапрошлом году.

– Разошлись? Но почему?!

– Откуда я знаю? Разошлись, и все…

И тут «картинка» у Люсина в голове возникла. Ночная вода, черная, неподвижная. Белый пар над ней стелется, колышется изредка под легким дуновением ветра. Тяжелые, наполненные лунным сиянием капли скатываются с нависающих листьев и трав. Сонными кругами разбегаются фосфорические шарики по лакированной глади. Невидимые паутинки то вспыхивают тончайшими лучиками, то угасают в непроглядной тени. Совы кричат и болотные выпи. Летучая мышь кувыркается в вышине, и диск восходящей луны пепельно туманится, заслоненный на мгновение перепончатым крылом. Но вдруг задувает ветер сильнее. Холодный туман гонит с лесных оврагов и медвяных лугов. И вот уже все утонуло в холодном облаке, и только луна еще лоснится сквозь колышущиеся волокна расплывчатым сальным пятном. Но вскоре и она меркнет. И никто не увидел и не услышал, как всплеснула за туманом сонная вода.

«К чему бы это?» – подумал Люсин.

– Ты чего? – Березовский удивленно взглянул на Люсина. – Ну и видок у тебя, отец!

– А? – Люсин с трудом возвращался к действительности. – Чего?

– Да ничего! Просто ты был вылитый роденовский «Мыслитель» с некоторым налетом ротозейства.

– Праздничного верблюда, начиненного барашками, ел? – спросил Люсин, чтобы перевести разговор.

– Что там верблюд! – пренебрежительно фыркнул Березовский. – А лягушку по-королевски ты пробовал? То-то и оно! Знаешь, как ее готовят? – И, не дожидаясь ответа, принялся объяснять, смакуя подробности: – Берут зеленый кокос и, не срывая его с пальмы, подрезают один из трех ростков. Потом сверлят в этом месте крохотную дырочку и пускают в орех манюсенького головастичка. Понимаешь? Дырку не замазывают, чтобы он не задохся. Соображаешь? Через три месяца головастик вырастает в здоровеннейшую тропическую лягушку, всю как есть пропитанную кокосовым молоком. Тогда ее жарят во фритюре и соответственно употребляют по назначению. Причем всю целиком, а не только лапки, как обычно. Это объедение! Воздушный поцелуй храмовой танцовщицы!

– Впечатляет.

– Эх, только на Востоке еще остались кое-какие чудеса в наш рациональный век проблемы окружающей среды.

– Полагаешь? – меланхолично осведомился Люсин.