Текст книги "Столица"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Эптон Синклер
Столица

Глава первая

– Приедешь за мной к половине одиннадцатого,– сказал своему шоферу генерал и вошел с Монтэгю в вестибюль отеля.

Монтэгю озирался по сторонам; от охватившего его волнения он даже почувствовал легкую дрожь. Ему, только что приехавшему из провинции, этот солидный отель, расположенный в верхнем секторе Нью-Йорка, мог бы показаться великолепным. Но он не замечал ни мраморных колонн, ни золоченой резьбы; он думал о предстоящих встречах. Так много впечатлений за один день: сначала – зрелище этого бурлящего, взбудораженного города, куда стремились все его мечты, а вечером – собрание людей, одни лишь имена которых пробуждали в нем самые дорогие, волнующие воспоминания.

В коридорах отеля стояли группами мужчины в выцветших военных мундирах. Генерал Прентис раскланивался направо и налево, пока они шли к лифту, который поднял их на верхний этаж, где помещались парадные комнаты. У входа они встретили низенького коренастого мужчину с щетинистыми седыми усами.

– Здравствуйте, майор! – обратился к нему генерал.– Разрешите представить вам мистера Аллена Монтэгю. Монтэгю – майор Торн.

Майор с живым интересом взглянул на Аллена.

– Сын генерала Монтэгю? – воскликнул он, обеими руками пожимая руку Монтэгю.– Мальчик мой, как я рад тебя видеть!

Монтэгю выглядел далеко не мальчиком. Это был тридцатилетний мужчина; в его манере держаться чувствовалась спокойная уверенность; а его роста в шесть футов хватило бы на двух таких кругленьких румяных майоров. И все же это обращение показалось ему вполне естественным. Сегодня вечером он перенесся в годы своего детства; да и вообще всякий раз, когда упоминалось имя Торна, он чувствовал себя мальчиком.

– Ваш отец, наверно, рассказывал обо мне? – с живостью спросил майор.

– Тысячу раз! – ответил Монтэгю.

Его так и подмывало добавить, что он всегда представлял себе майора в образе маленького джентльмена, барахтающегося среди виноградных лоз под артиллерийским огнем противника, который избрал беднягу своей мишенью.

Может быть, это было и непочтительно, но именно в таком виде представлял себе Монтэгю майора с тех пор, как впервые услышал так насмешивший его рассказ отца. Произошло это в один из январских дней, во время жестокой битвы в лесах под Чанслорсвиллем; отец Монтэгю был еще в то время молодым штабным офицером, и на его долю выпало передать майору Торну приказ, пожалуй самый страшный из приказов, какой когда-либо приходилось получать кавалерийскому офицеру. Момент был критический. Потомакская армия стремительно откатывалась под бешеным натиском полков Стонуолла Джексона. Некому было их остановить, а это надо было сделать во что бы то ни стало, так как под ударом оказался весь правый фланг армии. И вот кавалерийский полк понесся во весь опор, прорвался сквозь чащу леса и на полном ходу врезался в сплошную стену пехоты и артиллерии противника. Под ошеломляющий грохот орудий рвались на куски и взлетали в воздух люди и кони. Лошадь майора, с оторванной челюстью дико метнулась в сторону, а всадник повис, запутавшись в виноградных лозах. Когда после отчаянных усилий майор высвободился, он оказался в центре сражения; обезумевшие лошади и потерявшие рассудок люди метались под градом пуль и картечи. И среди этого неописуемого ада, отважный майор вскочил на одну из лошадей, собрал остатки своего расстроенного полка и удерживал позиции, пока не подошло подкрепление; но и после этого он весь день, вечер и ночь, отбивая атаку за атакой, помогал отражать натиск противника.

И, глядя теперь на толстенького красноносого человечка, трудно было себе представить, что он-то и есть герой тех славных событий!

Монтэгю еще пожимал ему руку и говорил, как рад его видеть, а майор уже заприметил кого-то в другом конце зала и радостно крикнул:

– Полковник Эндерсон, полковник Эндерсон!

Так вот он – герой Джек Эндерсон... «Пастор Эндерсон» – как прозвали его солдаты за его привычку всегда молиться, прежде чем взяться за какое-нибудь дело. Он молился вместе со своими солдатами перед каждой едой и вечерами, и ходили слухи, что он молился даже и в то время, когда солдаты спали.

Со своей артиллерийской батареей, прошедшей блестящую трехлетнюю выучку, полковник Эндерсон доблестно сражался под Колд-Харбором. При одном упоминании о Колд-Харборе в памяти вставала страшная картина: противник, внезапно рванувшись из укреплений, оттеснил всю линию фронта и оказался в тылу батареи Эндерсона; атакуемая с обеих сторон батарея стояла как утес среди бушующего океана; а полковник Эндерсон в течение получаса, пока не подоспела пехота, медленно объезжал верхом свою батарею, повторяя спокойным и проникновенным, будто на молитве, голосом:

– Поддайте-ка им жару, молодцы, поддайте жару. Теперь протянутая рука полковника дрожала, а голос дребезжал и срывался, когда он говорил, какое удовольствие доставила ему встреча с сыном генерала Монтэгю.

– Но почему мы не встречались раньше? – спросил майор Торн. Монтэгю ответил, что жил до сих пор в штате Миссисипи,– его отец после войны женился на южанке Раз в год генерал приезжал в Нью-Йорк на съезд Легиона лойялистов [1]1
  Офицерская организация армии федералистов США, основанная в 1865 г.


[Закрыть] и оставался дома с матерью.

В зале было около сотни людей; Монтэгю переходил от одной группы к другой. Многие лично знали его отца. Ему просто не верилось, что он видит их наяву, таких старых и слабых, поседевших, покрытых морщинами. В его памяти они все еще оставались героями – сильными, молодыми, овеянными славой, не подвластными разрушающей силе времени.

Люди на больших плантациях жили очень уединенно. Особенно тоскливой должна бы казаться подобная жизнь уроженцу юга, сражавшемуся в рядах федеральной армии. Но генерал Монтэгю не тяготился ею; самым боль-шим его удовольствием было, усадив на колени обоих своих мальчуганов, предаваться воспоминаниям о Минувших боевых делах.

Он собрал все, что было написано о его корпусе,– целую библиотеке Едва научившись читать, Аллен с головой ушел эти книги. Без преувеличения можно сказать, что он воспитывался на военной литературе. Он мог часами лежать, погрузившись в чтение какой-нибудь иллюстрированной военной истории, пока его не отрывали насильно. Он изучал карты походов и планы кампаний; и былое оживало перед ним, наполнялось борьбой и человеческими страстями. В Потомакской армии он знал каждую бригаду, дивизию, имена командиров, их привычки и лица; ему даже казалось, что он слышит их голоса; одно только упоминание их имен наполняло его трепетом.

И вот он увидел этих людей воочию – и все былые видения бурным потоком нахлынули на него. Не удивительно, что он был несколько растерян, когда к нему обращались, и не сразу находил слова для ответа. Голос генерала вернул его к действительности:

– А это судья Эллис.

Судья Эллис! Слава о его тонких остротах и блестящих речах достигла даже Миссисипи, да и был ли хоть один самый отдаленный уголок Америки, где бы не слыхали о красноречии судьи!

– Поухаживай за ним! – смеясь, посоветовал Аллену его брат Оливер, узнав, что судья будет на собрании. – Поухаживай, он тебе пригодится.

«Ухаживать» за таким любезным человеком, как судья Эллис, было нетрудно. Он стоял в дверях, гладко выбритый, с безукоризненной прической, выделяясь среди военных своим фраком. Это был плотного сложения добродуш-

ный человек с лицом, сияющим улыбкой и холеными бакенбардами.

– Сын генерала Монтэгю! – воскликнул он, пожимая руку молодого человека.– Какая встреча! Почему вас не видно было раньше?

Монтэгю объяснил, что он только шесть часов назад приехал в Нью-Йорк.

– Вот как! И надолго?—спросил судья.

– Навсегда,– ответил Монтэгю.

– Ну и отлично,– сердечным тоном сказал судья,– значит, будем часто встречаться. Чем собираетесь заняться?

– Я юрист,– сказал Монтэгю,– и надеюсь получить здесь практику.

Острый взгляд судьи скользнул по фигуре высокого красивого молодого человека с гладкими иссиня-черными волосами и серьезным лицом, который стоял перед ним.

– Что ж, испытаем ваши силы,– сказал он и, видя, что к ним подходят, ласково положил руку на плечо Монтэгю и шепнул с лукавой улыбкой:– Я говорю вполне серьезно.

Сердце Монтэгю учащенно забилось. Он вовсе не собирался следовать совету брата: низкопоклонство было не в его характере; но он действительно хотел работать и добиваться успеха и понимал, что значило для него расположение такого человека, как судья Эллис. Судья слыл кумиром нью-йоркских дельцов и политической аристократии, одно его слово могло решить судьбу человека.

В зале отеля, где рядами были установлены стулья, собралось около трехсот человек. По углам стояли боевые знамена. Для знатока, подобного Монтэгю, каждое из этих знамен было целой летописью трагических событий. Он обводил их взглядом, пока секретарь знакомил присутствующих с порядком собрания. Потом он стал разглядывать собравшихся. Среди них были и инвалиды: кто без руки, кто на одной ноге. Мимо прошаркал девяностолетний солдат, совсем слепой; друзья вели его под руки.

Легион лойялистов был организацией офицерской и, следовательно, до известной степени аристократической, но общественное положение здесь не принималось в расчет. Некоторые из его членов едва сводили концы с концами, живя только на пенсию, хотя и пользовались в легионе таким же большим почетом, как генерал Прентис —председатель одного из крупнейших городских банков и богатый человек даже по нью-йоркским масштабам.

Председательствующий офицер объявил, что «полковник Роберт Селден сейчас прочтет «Воспоминания о Спотсильвании». Услышав это имя, Монтэгю вздрогнул: «Боб» Селден был однополчанином его отца и воевал с ним плечо к плечу в течение всей кампании на полуострове.

Селден – высокий человек с орлиным профилем и седой эспаньолкой – встал, и в комнате воцарилась тишина. Он поправил очки и начал читать. Он напомнил обстановку в Потомакской армии весной 1864 года: уже три года она была в походах и битвах, поражение следовало за поражением, не было человека, способного возглавить эту могучую силу. И вот, наконец, такой человек явился; он повел людей в бой и дал им возможность сражаться. Они прошли за ним сквозь дикие лесные чащи, и там генерал Ли нанес им сокрушающий удар. Целых три дня пробирались они, как слепые, в дремучем лесу, то и дело схватываясь врукопашную с противником среди облаков удушливого дыма. Полковник читал спокойным бесстрастным голосом, но слушателей захватил его рассказ. Это было видно по тому, как озарились их лица, когда полковник рассказывал, как, оправившись после потрясения, армия пришла в себя; дикая радость овладела людьми, понявшими, что, продвигаясь влево, они уже не отступают. И вот настал первый день Спотсильванского сражения, которое длилось двенадцать суток. Они все еще не выбрались из чащи; линия фронта противника простиралась почти на восемь миль и по форме представляла собой так называемую подкову. Передний край дуги был укреплен брустверами из бревен, скрепленными и засыпанными землей, а перед брустверами проходил ров и были беспорядочно навалены деревья. Это место было ключом всей фронтовой дуги конфедератов, и его называли «Кровавым углом»!

Монтэгю услышал, как сидевший возле него человек судорожно втянул воздух, словно его пронзила боль.

На заре две бригады овладели позицией. Противник предпринял встречную атаку. И обе армии сражались двадцать часов, бросая на окопы полк за полком, бригаду за бригадой. Шел проливной дождь; все утопало в облаках густого черного дыма; и только видно было, как при вспышках орудийных залпов мелькали бледные лица врагов. Далее полковник подробно описал движение своего полка: на несколько секунд они залегли в болоте, над их головами, словно пчелиный рой, жужжа, проносились пули, рассекая траву; затем по команде наступающие поднялись и по залитой кровью земле бросились в атаку. В окопах как попало, друг на друге лежали убитые и умирающие люди. Атакующие втаптывали их ногами в грязь.

Солдаты, прячась за укреплениями, поднимали ружья над головой и стреляли наугад в гущу противника. Один за другим карабкались люди на брустверы и тут же, едва успев выстрелить, падали, смертельно раненные. Они втаскивали пушки, пробивали в бревнах зияющие бреши и картечью дробили землю.

Полковник читал мерным, бесстрастным голосом, а сидящие в зале слушали, сжав кулаки, стиснув зубы и подавшись вперед от напряжения. Они-то знали. Случалось ли когда, чтобы артиллерия шла в атаку на брустверы? Двадцать четыре человека в орудийном расчете – и только двое уцелели! Тридцать девять пробоин в одной железной баклаге для банника! А потом на окопы обрушился ураган картечи, рвущий на куски сотни живых и мертвых людей! И в эту адскую бойню вступали походным строем по четыре в ряд все новые и новые полки. Неприятельские солдаты карабкались тем временем по пропитанным кровью укреплениям в отчаянной попытке сдаться, но с тыла их безжалостно расстреливали их же товарищи! Огромные бревна разлетались в щепки! Исполинские дубы – был среди них гигант двадцати четырех дюймов в диаметре – падали прямо на людей, насквозь источенные пулями! Ну, когда еще с сотворения мира так сражались!

Затем полковник рассказал, как он был ранен в плечо, как в сумерках отполз в сторону и сбился с направления, как попал в руки противника и как его с группой пленных отправили в тыл. Он описал ночь, проведенную вблизи полевого госпиталя; сотни раненых и умирающих, сложенных на. размытой проливным дождем земле, корчились и кричали, умоляя, чтобы их пристрелили.

Пленных погнали дальше,– был приказ доставить их к линии железной дороги. От перенесенных страданий и слабости полковник ослеп; он споткнулся и упал.

Когда полковник рассказывал о том, как конвоиры заставляли его идти, в комнате стало так тихо, что можно было услышать звук упавшей булавки. Если он не поднимется, его пристрелят. Таков приказ. Но у них не хватало духа. В конце концов это поручили одному из конвоиров; тот стоял над ним и для храбрости проклинал офицера, но под конец все-таки выстрелил в воздух и ушел, оставив его лежать на дороге.

Затем полковник рассказал, как нашел его старый негр и как он лежал в хижине без памяти, пока, наконец, проходившая поблизости армия не забрала его с собой.

Он закончил свой рассказ простой фразой: «Только к началу осады Питерсберга я смог вернутся в свой полк».

По залу прошел шепот одобрения; потом снова наступила тишина. И вдруг кто-то запел: «Глаза мои узрели бога грядущего во славе». Старинный боевой гимн как нельзя лучше передавал настроение, охватившее собравшихся. Все присутствующие подхватили его и пропели до конца стих за стихом. Заключительные строки гимна прозвучали, как мощные и гармоничные аккорды органа:

 
И раздался глас могучий грозной царственной трубы,
И сердца людей забились в час решенья их судьбы.
Пусть душа ответит богу, пусть ликует в этот час:
Сам господь в походе трудном ныне возглавляет нас.
 

Снова наступила тишина. Председатель поднялся с места и объявил, что ради почетного гостя собрание отступит от установленного обычая и предлагает сказать несколько слов судье Эллису. Судья вышел вперед и кивком поблагодарил присутствующих. Затем, вероятно почувствовав необходимость разрядить создавшееся после тяжелого рассказа напряжение, судья извинился, что осмеливается выступать перед испытанными воинами, и очень умело перевел разговор на потешный случай с армейским мулом, а это напомнило ему другую историю, и к концу выступления из всех углов зала снова раздались восторженные аплодисменты.

После собрания все пошли обедать. Монтэгю сидел рядом с генералом Прентисом, а тот – рядом с судьей. Последний во время обеда рассказал немало комических историй, и все сидевшие поблизости смеялись. Под конец и Монтэгю решился рассказать об одном старом негре в Миссисипи, который выдавал себя за индейца. Судья был чрезвычайно любезен; он счел историю очень забавной и попросил даже разрешения рассказать ее при случае самому. Несколько раз он наклонялся к Монтэгю и заговаривал с ним, и каждый раз при этом Монтэгю чувствовал легкий укор совести, вспоминая циничный совет брата: «поухаживай за ним». Однако судья сам проявлял к этому такую готовность, что совесть мало-помалу успокоилась. Потом все вернулись в зал, где происходило собрание. Стулья теперь были расставлены по стенам. Общество разбилось на небольшие группы; задымили сигары и трубки. Драгоценные боевые знамена выдвинули вперед, кто-то притащил трубу и два барабана, и стены дома задрожали от мощных голосов:

 
Возьмем свой старый добрый рог и песню запоем,
Чтобы весь мир услышать мог, как в битву мы идем.
Ведь с этой песней побеждать вся наша тысячная рать
Шла грозным походом по Джорджии.
 

Воодушевление, с которым исполнялась эта бравурная песня, было поистине достойно удивления,– мы утратили этот пыл, потому что слишком часто слышим эту песню. Они не были хорошими музыкантами и могли только громко петь, но их глаза горели, и они покачивались в такт песне.

Монтэгю поймал себя на том, что невольно наблюдает за старым слепым солдатом, который сидел, отбивая такт ногою, лицо его сияло воодушевлением; перед слепым проходили видения былого.

Потом он обратил внимание на -другого человека, маленького краснолицего барабанщика ирландца. Казалось самый дух барабана вселился в него, в его руки, ноги, в его глаза, голову и во все его маленькое круглое тело. Между куплетами он выбивал длинную дробь, и в такие моменты казалось, что он вот-вот, как на невидимых крыльях, унесется вместе с ним. Поймав взгляд Монтэгю, он кивнул ему и улыбнулся. И после этого они не раз встречались взглядами, как бы приветствуя друг друга.

Спели «Верный легионер», и «Тело Джона Брауна», и «Трам-та-та-там, идут солдаты», и все время отбивал дробь и гремел барабан и смеялся и пел маленький барабанщик– само воплощение беспечного солдатского духа.

Когда пение на время прекратилось, маленький человек подошел к Монтэгю и представился ему. Это был лейтенант О'Дэй; генерал Прентис рассказал о нем Монтэгю следующую историю:

– Этот славный малый,—сказал он,—еще мальчишкой служил барабанщиком у меня в полку и всю войну оставался в моей бригаде; а два года назад я встретил его на улице в морозный зимний вечер. Он был худ, как я сам сейчас, дрожал в своем летнем пальтишке. Я затащил его пообедать и, глядя, как он ел, решил, что тут дело неладно. Я напросился к нему домой, и, представьте себе, человек буквально помирал с голоду! У него была маленькая табачная лавочка, но ему не повезло, трест отобрал эту лавчонку. А на руках остались больная жена и дочь, которая служила в конторе за шесть долларов в неделю.

Генерал рассказал, как трудно ему было заставить маленького человека принять помощь —взять в долг несколько сот долларов от него, банкира Прентиса!

– За всю жизнь я не припомню, чтобы меня что-нибудь так обидело, как его отказ. В конце концов я взял его к себе в банк, и, как видите, уж теперь-то он, во всяком случае, сыт.

Пение возобновилось, а Монтэгю сидел и, раздумывал над этой историей. Она показалась ему типичной для того духа братства и содружества, который, по-видимому, здесь царил и делал собрание этих людей столь прекрасным. Они спели «Мы разбиваем сегодня лагерь на старом пепелище», «Бенни Хэвенс, о!», «Я больше не солдат!» и другие песни, в которых звучали нежность и грусть, и голоса их дрожали, а глаза туманила слеза.

Монтэгю сидел словно зачарованный.

Эти люди были окружены чудесной тайной, которая редко открывается простым смертным, и то лишь тем, кто умеет мечтать и дерзать. Им нелегко было выполнять свой долг; у них были жены и дети, свой дом, друзья и насиженные места – и все это они оставили ради служения Республике. Они приучались жить по-новому, они подчинили себя железным законам войны. Покрытые пылью, в холоде и зное, в проливной дождь и бурю, в туман и метель шли они вперед и сражались; они становились людьми сурового и непреклонного духа, твердыми, как сталь, способными дни и ночи напролет маршировать и ездить верхом, спать на голой земле в грозу и снежный буран, готовые вскочить по первому слову и, схватив винтовку, броситься навстречу пушечным жерлам. Они научились смотреть смерти прямо в лицо, выдерживать ее огненный взгляд, они шли в поход, ели, спали, смеялись, веселились и пели, играя своей жизнью, как жонглер играет мячом. И все ради Свободы, ради этой увенчанной звездами богини с пылающим взором, которая парит над вершинами гор и взывает к ним в разгаре битвы. Сквозь облака пыли, орудийный огонь готовы они были следовать за ее скользящим по земле одеянием.

Они готовы были проводить долгие ночи без сна, лишь бы только взглянуть ей в лицо, а утром бросаться в атаку на извергающие смерть орудия противника. Ради прикосновения к ее сверкающим одеждам они гибли в тюрьмах, где свирепствовали голод, эпидемии самых отвратительных болезней и безумие.

А теперь эта армия-освободительница с развевающимися знаменами, гарцующими конями и грохочущими пушками отошла в мир теней. Сама земля, по которой ступали освободители, была священной, и тот, кто листал пыльные тома с летописью их деяний, не мог не почувствовать благоговейного трепета и страха перед жизнью, такой быстротечной и так мало понятой людьми. Перед Монтэгю проносились юношеские воспоминания, когда, весь во власти нисходивших на него видений, он сидел, охваченный волнением, закрыв лицо руками.

Эти люди страдали ради Республики, ради него, ради грядущих поколений, ради того, чтобы правительство, созданное народом, из представителей народа и для блага народа, не исчезло с земли. И тогда, повторяя про себя слова торжественной речи, произнесенной в Геттисбурге [2]2
  Речь, произнесенная 18 ноября 1863 г. президентом Линкольном.


[Закрыть] над могилами павших героев, юноша дал обет принести всю свою душу на алтарь служения Республике. Они так много сделали для него, сможет ли он что-нибудь сделать? С тех пор прошло двенадцать лет, а сердце Монтэгю было по-прежнему полно стремлением оправдать доверие тех, кто отдал свою жизнь за Республику. Это чувство было сильнее всех других его помыслов: о богатстве, славе и власти.

Пение кончилось. Перед ним стоял судья Эллис. Он уже собрался уходить и, прощаясь, приветливо говорил, что вскоре надеется снова повидать Монтэгю. Генерал Прентис также встал, и Монтэгю, стряхнув с себя овладевшие им чары, пожал на прощанье руки маленькому барабанщику, Селдену, Эндерсону и всем другим героям своих грез. А через несколько минут он уже шел по улице, глубоко вдыхая прохладный ноябрьский воздух.

Вместе с ними вышел и майор Торн. Узнав, что генерал направляется к центру, майор предложил пройтись Монтэгю пешком до отеля. По дороге Монтэгю поведал майору о джентльмене, застрявшем в винограднике, майор от души посмеялся и рассказал, как это было в действительности. Оказалось, что с ним произошли тогда еще и другие приключения: гоняясь за лошадью, он набрел на двух мулов с грузом боевых припасов; животные запутались упряжью в ветвях дерева. Он бросился было к ним, но в это мгновенье в дерево угодил снаряд; припасы взорвались, и бедные животные взлетели на воздух, разорванные на куски.

За этим последовал рассказ о ночной атаке, вернувшей ранее потерянную ими территорию. Здесь-то и настигла Стонуолла Джексона его трагическая смерть. Затем майор рассказал об Эндерсонвилле и о побеге из тюрьмы. Монтэгю готов был всю ночь бродить с майором по улицам и слушать его рассказы о боевых временах.

Поглощенные беседой, они подошли незаметно к кварталам, где ютилась беднота. Здесь над головами с грохотом проносились поезда надземной железной дороги, вдоль улиц тянулись ряды лавчонок. На углу Монтэгю заметил большую толпу и спросил, что там происходит.

– Какой-то митинг,—ответил майор.

Подойдя ближе, они увидели над толпой факел и стоявшего рядом с факелом человека.

– Очень похоже на политический митинг,– сказал Монтэгю,– но едва ли это возможно сейчас, сразу после выборов.

– Социалисты, наверное,—сказал майор,– они толь ко этим и занимаются.

Оба пересекли улицу и теперь лучше могли все разглядеть. Оратор был тощий человек с изможденным лицом. Он резко размахивал длинными руками, возбужденно ходил взад и вперед и наклонялся к окружавшей ее густой толпе. За грохотом поезда майор и Монтэгю не могли расслышать его слов.

– Социалисты! – воскликнул Монтэгю с удивлением.—А чего они хотят?

– Как бы это вам сказать,– ответил майор,– вероятно, они хотят свергнуть правительство.

Поезд прошел, и до них донеслись слова:

– Вы строите для них дворцы, а сами живете в битком набитых жилищах. Они заставляют вас ткать тончайшие ткани, а самих ходить в лохмотьях. Они вас заставляют строить тюрьмы, а потом вас же в них и сажают! Вас заставляют изготовлять орудия и вас же из них расстреливают. Они крепко держат в своих руках политические партии, сами намечают кандидатов, обманом заставляют вас голосовать за них и называют это законом! Они сгоняют вас в армии, посылают вас убивать ваших же братьев и называют это порядком! Они берут цветную тряпку, называют ее знаменем, учат вас жертвовать за нее жизнью, и это называют патриотизмом! И всю свою жизнь, с рождения до самой смерти, вы должны работать, а они загребают всю прибыль, они – хозяева, господа, а вы – дураки, дураки, дураки!

Голос человека перешел в пронзительный крик, он вскинул руки и разразился злобным смехом. В это время прогрохотал другой поезд, Монтэгю не мог больше ничего расслышать, но он видел, что оратор яростно продолжает свои обличения.

Монтэгю стоял как пригвожденный, он был потрясен до глубины души и едва владел собой. Ему хотелось броситься к этому человеку, схватиться с ним, перекричать о, осадить перед всей толпой.

Майор, вероятно, заметив его возбуждение, взял его под руку и повел в сторону от толпы, говоря:

– Идемте, идемте, с этим ничего не поделаешь.

– Но... но полиция должна арестовать его! – возмутился Монтэгю.

– Иногда так и поступают,– сказал майор,– но все толку.

Они продолжали свой путь, и мало-помалу резкие выкрики замерли вдали.

– Скажите,—задумчиво спросил Монтэгю,—часто это бывает?

– За углом дома, где я живу, такие митинги устраиваются каждую субботу вечером.

– И всегда находятся люди их слушать?

– Иногда собирается такая толпа, что приостанавливается уличное движение.

Некоторое время шли молча. Наконец Монтэгю спросил:

– Что же все это значит? Майор пожал плечами:

– Быть может, еще одна гражданская война..