Текст книги "Джунгли"

Автор книги: Эптон Билл Синклер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Но, несмотря на все эти меры, хозяева теряли присутствие духа. Девяносто процентов рабочих бастовали, и перед мясными королями стояла трудная проблема, как их заменить. А тут еще мясо поднялось в цепе на тридцать процентов, и публика настойчиво требовала соглашения с рабочими. Хозяева боен предложили передать вопрос на решение третейского суда. Но прошествии десяти дней союзы согласились на это, и стачка прекратилась. Было решено, что всех рабочих примут обратно в течение сорока пяти дней без всяких «репрессий против членов союза».

Для Юргиса это было тревожное время. Если бы рабочих стали принимать обратно «без репрессий», он лишился бы места. Юргис заговорил об этом с управляющим, но тот только мрачно усмехнулся и сказал: «Подождите и увидите». Дэрхем не намерен был отпускать своих штрейкбрехеров.

Предлагали ли хозяева «соглашение» для того, чтобы выгадать время, или же они действительно рассчитывали своим планом сломить забастовку и разбить союзы, на этот вопрос ответить трудно; но в ту же ночь из конторы Дэрхема и Компании была отправлена телеграмма во все крупные мясопромышленные центры: «Не нанимайте профсоюзных работников». А утром, когда двадцатитысячная толпа в рабочих костюмах и с обеденными ведерками в руках влилась на бойни, Юргис стоял у дверей убойной, где он работал до стачки, и наблюдал за людьми, пришедшими наниматься туда и окруженными двумя десятками полисменов. Он видел, как управляющий вышел и начал ходить вдоль очереди. Одни за другим отобранные входили в цех, но впереди стояло несколько человек, которых управляющий как будто не замечал. Это были руководители и делегаты союза и люди, которых Юргис слышал на митингах. Толпа роптала все сильнее. В другом месте, где ждали быкобойцы, Юргис услышал крики и направился туда. Рабочие неистовствовали, заметив, что мастер пять раз прошел мимо одного из них, здоровенного мясника, председателя Совета консервной промышленности. Они выбрали делегацию из трех человек для переговоров с управляющим; делегаты трижды пытались проникнуть в здание, но каждый раз полиция дубинками отгоняла их от дверей. Крики и рев продолжались до тех пор, пока, наконец, управляющий не появился в дверях.

– Должны вернуться все или никто! – закричало множество голосов.

Но он погрозил им кулаком и закричал:

– Вы ушли отсюда, как скот, и вернетесь, как скот!

Тогда огромный мясник, председатель Совета, вскочил на груду камней и крикнул:

– Хватит, ребята! Пошли отсюда!

Тут же на месте была объявлена новая забастовка быкобойцев. Собрав своих товарищей с других фабрик, где с ними поступили так же, стачечники под громкие возгласы одобрения прошли по Пэкерс-авеню, запруженной сплошной массой рабочих. Те, кто уже приступил к работе в убойных, побросали свои инструменты и присоединились к толпе. Там и сям скакали верховые, выкрикивая известия, и не прошло получаса, как Мясной городок снова бастовал и был охвачен негодованием и яростью.

Теперь атмосфера в Мясном городке изменилась – он кипел гневом, и скэбу, осмелившемуся показаться там, приходилось плохо. Ежедневно происходили инциденты, и газеты раздували их, неизменно взваливая вину на союзы. Но и десять лет назад, когда в Мясном городке еще не было союзов, там все же разразилась забастовка, пришлось вызвать войска, и по ночам происходили настоящие сражения при свете горящих товарных поездов. Мясной городок издавна был центром всяких побоищ. На Спиртной площади, где находились сотни пивных и фабрика клея, всегда происходили драки, особенно в жаркую погоду. Всякий, кто взял бы на себя труд просмотреть книги полицейского участка, убедился бы, что в это лето было меньше драк, чем когда-либо раньше, а между тем в округе без работы осталось около двадцати тысяч человек, у которых весь день был в распоряжении для того, чтобы размышлять о причиненной им несправедливости. Некому было описать героические усилия руководителей союзов, старавшихся дисциплинировать эту огромную армию, сохранять ее единой, удерживать от мародерства, ободрять и направлять сто тысяч человек, говорящих на десяти разных языках, и это в течение шести долгих недель голода, разочарования и отчаяния!

Тем временем хозяева решительно взялись за обучение новой рабочей силы для своих предприятий. Каждую ночь подвозили и распределяли по фабрикам до двух тысяч штрейкбрехеров. Среди них были и опытные работники – мясники, продавцы и управляющие из магазинов, принадлежавших мясным королям, а также немногочисленные члены союзов, дезертировавшие из других городов; но подавляющее большинство составляли «зеленые» негры из хлопковых районов Дальнего Юга, которых пригоняли на бойни, словно стада овец. Закон запрещал использование для ночлега производственных помещений, если они не были приспособлены для этой цели и снабжены надлежаще устроенными окнами и обыкновенными и пожарными лестницами. Но теперь в красильном цехе, куда можно было попасть только через крытую галерею и где не было ни одного окна и только одна дверь, на матрацах, брошенных прямо на пол, спало сто человек. На третьем этаже свинобойни Джонса находился склад совсем без окон; там ночевало семьсот человек, спавших на голых койках; днем на их место приходила ночная смена. Когда сведения об этом достигли публики и было произведено расследование, мэру города пришлось потребовать соблюдения закона; но хозяева боен заставили одного из судей отменить распоряжение мэра.

Как раз в это время мэр хвастался, что положил в городе конец азартным играм и боксерским состязаниям на приз. Но шайка профессиональных игроков стакнулась с полицией, чтобы обобрать штрейкбрехеров; и каждый вечер на широкой площадке перед бойней Брауна можно было видеть обнаженных до пояса мускулистых негров, тузящих друг друга ради денежного приза; крутом вопила трехтысячная толпа – мужчины и женщины, молодые деревенские девушки рядом с огромными неграми, прячущими кинжал в сапоге, а из окон окружающих фабрик свешивались ряды курчавых голов. Предки этих негров были африканскими дикарями, потом они были рабами или жили под гнетом общества, проникнутого рабовладельческими традициями. Теперь впервые они были свободны – свободны предаваться страстям, свободны губить себя. Они были нужны, чтобы подавить забастовку, а потом их увезут назад, и теперешние хозяева никогда больше их не увидят. Поэтому вино и женщин привозили и продавали им целыми вагонами, и на бойнях бушевал ад. Каждую ночь кого-нибудь убивали. Говорили, будто хозяева боем получили разрешение убирать трупы из города, не беспокоя властен. Мужчинам и женщинам отводили для ночлега помещения на одном этаже, и по ночам начинались самые разнузданные сатурналии, сопровождавшиеся сценами, еще никогда не виданными в Америке. Женщины набирались из отбросов чикагских публичных домов; мужчины были по большей части невежественные деревенские негры, и не удивительно, что венерические болезни получили среди них самое широкое распространение. И это происходило там, где изготовлялись пищевые продукты, рассылаемые во все концы цивилизованного мира.

Объединенные бойни никогда не представляли собой привлекательного зрелища, но теперь они были не только местом, где убивали скот, но и лагерем в котором жили двадцать тысяч озверевших людей. Целый день палящее летнее солнце жгло своими лучами эту квадратную милю всяких мерзостей; жгло десятки тысяч животных, скученных в загонах, где деревянные полы дымились заразой и зловонием; жгло голые, искрящиеся, усыпанные угольной пылью железнодорожные пути и огромные грязные массивы фабрик, стоявшие так тесно, что никогда струя свежего воздуха не проникала в них. Теперь над бойнями стоял не только запах горячей крови и целых вагонов сырого мяса, не только вонь варочных чанов и мыльных котлов, фабрик клея и удобрения, от которых разило, как из адских жерл; теперь целые тонны отбросов разлагались на солнце, и тут же сушилось грязное белье рабочих. В столовых, заваленных объедками, было черно от мух, а уборные представляли собой открытые клоаки.

Ночью вся орда штрейкбрехеров высыпала на улицу и начинала драться, играть в карты, пить. Раздавались проклятия и визг, смех и пение. Негры играли на банджо и плясали. На бойнях работали все семь дней недели, поэтому азартные игры и боксерские состязания не прекращались и по воскресным вечерам. Но тут же за углом горел костер, возле которого тощая и похожая на колдунью старая негритянка с развевающимися волосами и выпученными глазами вопила об ожидающем грешников вечном огне и о крови «Агнца», а вокруг нее люди бросались на землю, стонали и скрежетали зубами, корчась от ужаса и раскаяния.

Так выглядели бойни во время забастовки; пока союзы в угрюмом отчаянье наблюдали за событиями, страна, словно избалованный ребенок, требовала пищи, а мясные короли упрямо делали свое дело. Каждый день они нанимали новых рабочих, что позволяло строже относиться к старым. Теперь они могли переводить их на сдельную работу и увольняли отстававших от общего темпа. Юргис был одним из их орудий в этом процессе, и он со дня на день замечал перемену вокруг – это было похоже на медленный разгон огромной машины. Он привык командовать. И так как стояла удушливая жара и вонь, а он был скэб и презирал себя за это, он сильно пил, характер его озлобился, он бушевал, кричал на своих рабочих и доводил их до полного изнеможения.

Однажды в конце августа управляющий вбежал в мастерскую и крикнул Юргису и его людям, чтобы они бросали работу и шли за ним. Они вышли во двор и среди густой толпы увидели несколько запряженных парами фургонов и три полицейских кареты. Юргис и его рабочие вскочили в один из фургонов; кучер криками разогнал толпу, и они с грохотом тронулись в путь. Несколько быков только что вырвались с боен, забастовщики поймали их, и это было удобным поводом для столкновения.

Фургоны вылетели из ворот на Эшленд-авеню и помчались по направлению к свалке. Как только их заметили, раздались крики, и из домов и пивных начали выбегать люди. Но в фургоне был добрый десяток полисменов, и поэтому он без помехи добрался до места, где улица была запружена сплошной толпой. Услышав окрики с несущегося фургона, толпа бросилась врассыпную, оставив на улице окровавленного быка. Среди толпы нашлось немало умелых мясников, у которых было много свободного времени и голодные дети. Кто-то из них убил быка, и так как квалифицированные рабочие могут убить и разделать животное в несколько минут, то лучших частей уже недоставало. Конечно, за такое преступление следовало наказать виновных; и полисмены, выскочив из фургона, принялись лупить по головам кого попало. Раздались вопли ярости и боли, испуганная толпа отступила в дома и лавки, некоторые бросились бежать по улице. Юргис со своими людьми принял участие в охоте, и каждый, наметив себе жертву, старался загнать ее в угол и там разделаться с ней. Если бегущий скрывался в доме, преследователь срывал с петель убогую дверь, гнался за беглецом по лестнице, разбрасывая всех, кто подворачивался под руку, и, наконец, вытаскивал свою вопящую добычу из-под кровати или из-под груды старого тряпья в чулане.

Юргис и два полисмена загнали несколько человек в пивную. Один из них спрятался за стойкой, но там полисмен припер его в угол и принялся обрабатывать ему спину и плечи, пока он не свалился, что дало возможность ударить его по голове. Двое других перелезли через забор позади пивной; второй полисмен, гнавшийся за ними, оказался слишком толст и неповоротлив. Когда он, ругаясь, вернулся в пивную, туда с визгом вбежала хозяйка, дородная полька, и получила такой удар в живот, что согнулась пополам и упала на пол. Все это время Юргис, обладавший практическим складом ума, угощался у стойки. Первый полисмен, покончив со своей жертвой, присоединился к нему, тоже раскупорил пару бутылок, рассовал еще несколько по карманам, смел остальные взмахом дубинки на пол и пошел к выходу. Услышав звон разбитого стекла, толстая хозяйка поднялась, но в это время другой полисмен, подойдя сзади, ткнул ее коленом в спину и в то же время закрыл ей руками глаза, а сам окликнул своего товарища, который вернулся и, взломав кассу, переложил ее содержимое в свои карманы. Потом он и Юргис вышли, а полисмен, державший женщину, дал ей прощального пинка и выскочил вслед за другими. К этому времени штрейкбрехеры уже успели погрузить тушу в фургон, и весь отряд рысью тронулся обратно, сопровождаемый воплями, проклятиями и градом кирпичей и камней, посылаемых невидимым неприятелем. Эти кирпичи и камни, конечно, фигурировали в сообщении о «бунте», которое через час или два было разослано в тысячи газет, но об эпизоде с кассой нигде не упоминалось, и он сохранился только в мрачных преданиях Мясного городка.

Участники экспедиции вернулись уже под вечер, разделали остатки быка и еще несколько быков, убитых на бойне, и на этом их дневная работа закончилась. Юргис отправился в центр поужинать с тремя приятелями, ездившими на других фургонах, и по дороге они обменивались впечатлениями. Потом зашли сыграть в рулетку, и Юргис, которому в азартных играх никогда не везло, оставил там около пятнадцати долларов. Чтобы утешиться, он основательно выпил и часа в два ночи двинулся назад к Мясному городку в довольно невменяемом состоянии. Надо признаться, что он вполне заслужил ожидавшую его беду.

Направляясь к своей спальне, он встретил накрашенную женщину в грязном кимоно, которая обняла его за талию, чтобы он не шатался. Они свернули в темную комнату, но не успели сделать и двух шагов, как дверь распахнулась и вошел человек с фонарем.

– Кто тут? – резко спросил он.

Юргис пробормотал что-то в ответ, но в этот миг человек поднял фонарь и свет упал на его лицо. Юргис остановился как вкопанный. Сердце у него дико забилось. Это был Коннор.

Коннор, начальник грузчиков! Человек, обесчестивший его жену, посадивший его в тюрьму, разрушивший его семью, погубивший его жизнь! Коннор стоял перед ним, ярко освещенный светом фонаря.

Со времени своего возвращения в Мясной городок Юргис часто думал о Конноре, но как о чем-то далеком, больше не касавшемся его. Теперь, когда он увидел его перед собой, с ним произошло то же, что и тогда: в нем закипела злость, его охватило бешенство. Он бросился на своего врага и ударил его кулаком в переносицу, а когда тот упал, схватил его за горло и начал бить головой о каменные плиты.

Женщина закричала, и начали сбегаться люди. Опрокинутый фонарь погас, и в темноте ничего нельзя было разобрать. Слышно было только тяжелое дыхание Юргиса и глухой стук головы его жертвы об пол; прибежавшие бросились на этот звук, стараясь оттащить Юргиса. И теперь, как в первый раз, у Юргиса остался в зубах кусок мяса его врага, и как тогда, он боролся с теми, кто помешал ему, пока не подоспел полисмен и не избил его до потери сознания.

Таким образом, остаток ночи Юргис провел в полицейском участке при бойнях. Но на этот раз у него в кармане были деньги, и, когда он снова пришел в себя, он добился того, что ему дали пить, и сумел послать записку о своем положении Гарперу. Однако «Лисий хвост» Гарпер явился лишь после того, как арестованный, очень ослабевший и больной, был доставлен в суд, где судья отложил вынесение приговора до выяснения состояния его жертвы. Юргис мог выйти на свободу, лишь внеся залог в пятьсот долларов. Он рвал и метал. На этот раз дело разбирал другой судья, которому Юргис заявил, что он никогда раньше не был под арестом и что Коннор первый напал на него. Если бы за него еще замолвили словечко, он мог бы сразу отделаться.

Но Гарпер объяснил, что он был в центре и не получил своевременно записки.

– Что же с тобой случилось? – спросил он.

– Я отделал одного негодяя, – сказал Юргис, – а теперь от меня требуют пятьсот долларов залога.

– Я это улажу, – ответил Гарпер, – но тебе придется заплатить несколько долларов. А за что ты его?

– Он когда-то поступил со мной очень подло, – ответил Юргис.

– Кто это?

– Один мастер у Брауна, по крайней мере был раньше. Его зовут Коннор.

У Гарпера вытянулось лицо.

– Коннор! – воскликнул он. – Неужели Фил Коннор?!

– Да, а что?

– Господи, помилуй! Тогда ты влип, дружище. Я тебе ничем не смогу помочь!

– Почему?

– Да ведь это одни из самых близких людей Скэлли – он член Лиги Боевого Клича, и его хотели выставить кандидатом на выборах! Фил Коннор! Угораздило же тебя!

Юргис молча понурил голову.

– Он может засадить тебя в Джольет надолго, если захочет, – заявил Гарпер.

– Нельзя ли устроить так, чтобы Скэлли выручил меня, прежде чем узнает все подробности? – спросил, наконец, Юргис.

– Скэлли нет в городе, – ответил Гарпер. – Я даже не знаю, где он, – удрал куда-то от стачки.

Получилась действительно скверная история. Бедный Юргис был совсем ошеломлен. Его протекция столкнулась с другой, более сильной, и дело было плохо.

– Но что же мне делать? – растерянно спросил он.

– А я почем знаю? – был ответ Гарпера. – Я даже не могу взять тебя на поруки – это погубит меня на всю жизнь!

Снова настало молчание.

– А может, все-таки возьмешь? – попросил Юргис. – Как будто ты не знаешь, кого я ударил.

– Но чем это тебе поможет на суде? – спросил Гарпер.

Он погрузился в раздумье и, наконец, сказал:

– Тут ничего не поделаешь – разве только вот что: я мог бы добиться уменьшения залога. Ты можешь внести его и смыться.

– Сколько же это будет? – спросил Юргис после более подробных разъяснений Гарпера.

– Не знаю, – ответил Гарпер. – А сколько у тебя есть?

– У меня отложено около трехсот долларов.

– Ну, что же, – сказал Гарпер, – не могу обещать, но постараюсь вытащить тебя за эти деньги. Из дружбы к тебе я готов рискнуть; мне не хотелось бы, чтобы тебя года на два упрятали в тюрьму штата.

Юргис вытащил зашитую у него в брюках банковскую книжку и подписал составленный Гарпером ордер на всю имевшуюся на счету сумму. Потом приятель Юргиса ушел, получил деньги и, поспешив с ними в суд, объяснил судье, что Юргис человек порядочный и приятель Скэлли и что на него напал забастовщик. В результате залог был уменьшен до трехсот долларов, и Гарпер внес его от своего имени. Но он не сказал этого Юргису, как не сказал и того, что, когда настанет время суда, ему, Гарперу, нетрудно будет предотвратить конфискацию залога и прикарманить триста долларов, как компенсацию за риск поссориться с Майком Скэлли. Юргису он сказал только, что тот свободен и что ему лучше всего как можно скорее убраться подальше. И Юргис, обрадованный и благодарный, взял последние доллар четырнадцать центов со своего банковского счета, присоединил их к двум с четвертью долларам, оставшимся от недавнего ночного кутежа, сел в трамвай и уехал на другой конец Чикаго.

Глава XXVII

Несчастный Юргис снова стал отщепенцем и бродягой. Он был искалечен – искалечен, как зверь, лишившийся своих когтей, или вырванная из раковины улитка. У него было сразу отнято то таинственное оружие, которое облегчало ему жизнь и позволяло действовать, не заботясь о последствиях. Он больше не мог требовать работы, когда нуждался в ней, не мог безнаказанно воровать и должен был разделять участь толпы. Хуже того, ему приходилось прятаться, ибо иначе он был обречен на гибель. Старые товарищи выдали бы его, чтобы выдвинуться, и заставили бы его расплачиваться не только за собственные, но и за чужие проступки. Так по крайней мере поступили с одним бродягой после нападения на «оптового покупателя», совершенного Юргисом и Дьюаном.

Еще одно обстоятельство отягчало положение Юргиса, Он привык к своей новой жизни, и возвращение к прежнему было очень тяжело для него. Раньше, оставшись без работы, он бывал доволен, если мог укрыться на ночь от дождя где-нибудь в подъезде или под фургоном и если ему удавалось раздобыть пятнадцать центов в день на еду. Но теперь у него было множество других потребностей, и он страдал оттого, что не мог их удовлетворить. Время от времени ему необходимо было выпить – выпить ради самой выпивки, независимо от сопровождавшей ее еды. Жажда виски была так сильна в нем, что подавляла все другие соображения; он должен был выпить, хотя бы ему пришлось расстаться с последней монетой и голодать потом весь день.

Снова Юргис присоединился к толпе, осаждающей ворота фабрик. Но никогда еще, с тех пор как он приехал в Чикаго, у него не было так мало шансов получить работу. Во-первых, в стране был экономический кризис. Около двух миллионов человек не работали всю весну и лето, и далеко не все они устроились снова. Во-вторых, шла забастовка, и семьдесят тысяч мужчин и женщин сидели в течение двух месяцев без дела – из них двадцать тысяч в одном Чикаго. Они рыскали теперь по всему городу в поисках работы. Мало помогло и то, что несколько дней спустя забастовка прекратилась и около половины бастовавших вернулись к работе; на каждого принятого обратно приходился струсивший и сбежавший с боен «скэб». Десять-пятнадцать тысяч «зеленых» негров, иммигрантов и преступников были выброшены за борт и должны были сами промышлять себе кусок хлеба. Куда бы Юргис ни шел, везде он наталкивался на них, и его мучил страх, как бы кто-нибудь из них не узнал, что им «интересуются». Он уехал бы из Чикаго, но в то время, когда он уяснил себе эту опасность, у него не осталось почти ни гроша. А он предпочел бы скорее сесть в тюрьму, чем встретить зимние холода в деревне.

Дней через десять у Юргиса осталось только несколько центов. Он не нашел ни постоянной, ни временной работы, и даже ни разу не подработал на переноске багажа. Снова, как при выходе из больницы, он был скован по рукам и ногам и глядел в лицо жуткому призраку голода. Безумная тревога овладела им, подрывая его силы быстрее, чем действительный недостаток пищи. Ему грозила голодная смерть! Призрак протягивал к нему свои костлявые руки, касался его, дышал ему в лицо. Юргис готов был кричать от страха. Он просыпался ночью, содрогаясь, весь в поту, и в ужасе вскакивал, порываясь бежать. Днем он до изнеможения бродил в поисках работы; он не мог оставаться на одном месте и шел все вперед и вперед, худой и измученный, беспокойно оглядываясь. Куда бы он ни забредал в своих скитаниях по огромному городу, везде он встречал сотни таких же, как он. Всюду их было слишком много, и безжалостная рука закона гнала их прочь. Есть один род тюрьмы, где человек сидит за решеткой, а всё, к чему он стремится, находится снаружи, и другой, где вещи находятся за решеткой, а человек снаружи.

Когда у Юргиса осталось только двадцать пять центов, он случайно узнал, что булочные перед закрытием распродают остаток товара за полцены, и стал каждый вечер покупать за пять центов две черствых булки. Он разламывал их и, рассовав по карманам, время от времени откусывал по кусочку. Это был единственный расход, который он себе позволял, а еще через несколько дней он начал экономить даже на хлебе. Проходя по улицам, он заглядывал в урны для мусора, изредка выуживал что-нибудь и, отряхивая находку от пыли, чувствовал, что на несколько минут оттягивает конец.

Так он бродил несколько дней, голодный и слабеющий. И однажды утром произошла катастрофа, окончательно сломившая его. Он проходил по улице, застроенной складами, как вдруг хозяин одного из них окликнул его и предложил работу. Но, когда Юргис принялся за дело, хозяин тут же прогнал его, потому что он был слишком слаб. Юргис ушел не сразу. Лишь увидя, как другой был взят на его место, он забрал свою куртку и поплелся прочь, едва сдерживая рыдания. Он погиб! Он обречен! Для него нет надежды! И вдруг его страх сменился яростью. Он разразился проклятиями. Он вернется сюда, когда стемнеет, и рассчитается с этим негодяем!

Продолжая бормотать угрозы, он повернул за угол и очутился возле зеленной, перед которой на лотке были выложены кочаны капусты. Быстро оглядевшись, Юргис нагнулся, схватил самый большой и бросился за угол. Кражу заметили, человек двадцать взрослых и мальчишек пустились вдогонку за ним. Юргис добежал до какого-то проулка, свернул за угол, выбрался на другую улицу и, запрятав капусту под куртку, незаметно смешался с толпой. Отойдя на безопасное расстояние, он сел и жадно съел половину кочана, рассовав остаток по карманам про запас.

Именно в это время одна из чикагских газет, которая очень пеклась о «простом народе», организовала бесплатную раздачу супа безработным. Одни говорили, что это делается ради рекламы, другие объясняли затею газеты опасением, как бы не вымерли с голоду все ее читатели. Как бы то ни было, суп был густой и горячий, и каждый желающий мог в течение ночи получить полную миску. Когда Юргис узнал об этом от такого же бродяги, как он сам, он дал себе слово съесть за одну ночь не менее шести порций. Но ему еще повезло, что он получил одну, так как он застал очередь в два квартала длиной, и к тому моменту, когда окошко захлопнулось, она не стала короче.

Раздача супа производилась в опасном для Юргиса районе «Леве», где его могли узнать. Но все же он ходил туда, потому что дошел до отчаяния и даже Брайдуэлл начинал казаться ему желанным приютом. До сих пор стояла хорошая погода, и он каждую ночь спал где-нибудь на пустыре. Но вдруг на город упала тень приближавшейся зимы: подул холодный северный ветер и полил дождь. В этот день Юргису дважды пришлось тратить деньги на выпивку, чтобы получить право укрыться в пивной, а ночью он за последние два цента забрался в погребок, торгующий прокисшим пивом. Это заведение содержал негр, который собирал в пивных испортившиеся остатки пива, обрабатывал их какими-то химикалиями, чтобы они «пенились», и продавал этот напиток по два цента за кружку, причем в цену входило право проспать ночь на полу вместе с другими бродягами.

Все эти бедствия Юргис воспринимал особенно тяжело потому, что всегда сопоставлял их с утраченными возможностями. Опять подошло время выборов – через пять или шесть педель избиратели по всей стране будут выбирать президента. Юргис слышал, как об этом разговаривали бродяги, среди которых он теперь жил, видел улицы города, украшенные плакатами и знаменами, и нет слов, чтобы описать горе и отчаяние, терзавшие его.

В один из наступивших теперь холодных вечеров голодный и отчаявшийся Юргис стоял на перекрестке. Он весь день просил милостыню, и ни одна душа не откликнулась на его просьбы. Вдруг он заметил выходившую из трамвая старую даму с зонтиком и свертками, помог ей выбраться и рассказал «историю своих несчастий». Когда он ответил на все недоверчивые вопросы, она повела его в закусочную и, заплатив четверть доллара, заказала для него обед. Ему подали суп, хлеб, вареное мясо, картошку, бобы, пирог и кофе, и когда он кончил, живот у него был тугой, как футбольный мяч. На улице, сквозь дождь и мрак, он увидел мерцавшие вдали красные огни и услышал грохот барабана. Сердце у него забилось, и он бегом пустился в ту сторону, наверняка зная, что там начинается политический митинг.

До сих пор предвыборная кампания проходила, по утверждению газет, необычайно вяло. Избиратели почему-то не желали увлекаться борьбой партий. Их никак не удавалось заманить на митинги и заставить там пошуметь. До сих пор в Чикаго не удалось организовать ни одного удачного митинга, и в этот вечер, когда выступать должен был сам кандидат в вице-президенты страны, устроители страшно волновались. Но милостивое провидение послало ледяной ливень, и теперь достаточно было пустить несколько ракет и забить в барабан, чтобы бездомные бродяги сбежались со всей округи и наполнили зал. А назавтра газеты опишут бурные овации и добавят, что на собрании не было фешенебельной публики в «шелках» и что, следовательно, политика высоких таможенных пошлин, которую поддерживает почтенный кандидат, встречает полное одобрение трудящихся классов страны.

И вот Юргис очутился в большом зале, украшенном знаменами и флажками. После краткой речи председателя поднялся главный оратор, встреченный оглушительными звуками оркестра. Каковы же были чувства Юргиса, когда он узнал знаменитого и красноречивого сенатора Спершэнкса, выступавшего некогда перед Республиканской ассоциацией и способствовавшего избранию друга Майка Скэлли, маркера из пивной, в члены Чикагского муниципального совета.

При виде сенатора у Юргиса на глаза навернулись слезы. Как мучительно было вспоминать те золотые дни, когда и у него было свое местечко у пирога, когда и он принадлежал к тем избранным, через которых управляют страной, когда и он мог черпать из агитационного бочонка! Вот опять происходят выборы, на которые республиканцы тратят уйму денег; и, не будь этого злосчастного случая, Юргис тоже получил бы свою долю, вместо того чтобы умирать с голоду.

Красноречивый сенатор объяснял систему покровительственных тарифов – остроумный порядок, при котором рабочий позволял фабриканту повышать цены на товары, с тем чтобы была повышена и его заработная плата. Таким образом, он одной рукой вынимает деньги из своего кармана, а другой кладет часть их обратно. Сенатору эта уникальная система представлялась высшим законом мироздания. Только благодаря ей страна Колумба – действительно жемчужина океана; все ее будущие триумфы, ее мощь, доброе имя среди других народов зависят от усердия и преданности граждан, поддерживающих тех, кто работает для утверждения этой системы. Общее имя всех этих героев – Великая Республиканская Партия…

Тут грянул оркестр, и Юргис, вздрогнув, выпрямился. Как это ни странно, Юргис делал отчаянные усилия, чтобы понять слова сенатора и уяснить себе размах американского благоденствия, гигантские размеры американской торговли и блестящие перспективы на Тихом океане, в Южной Америке и везде, где стонут угнетенные. Он напрягал внимание потому, что боялся уснуть. Он знал, что, уснув, тотчас начнет храпеть; поэтому он должен слушать, должен заинтересоваться! Но он так плотно пообедал и был так истощен, а в зале было так тепло и сидеть было так удобно! Тощая фигура сенатора расплылась и заколыхалась перед ним в тумане вместе с цифрами импорта и экспорта. Раз сосед свирепо ткнул Юргиса под ребра, и он сразу сел прямо, оглядываясь кругом с невинным видом, но потом снова стал клевать носом, и окружающие начали коситься на него и ругаться. Наконец, кто-то позвал полисмена, который схватил Юргиса за шиворот и рванул так, что он вскочил, испуганный и растерянный. Часть публики отвлеклась этим происшествием, и сенатор Спершэнкс запнулся. Но голос из толпы ободрил его:

– Мы тут выпроваживаем бродягу! Давай, старина!

Толпа захохотала, сенатор добродушно улыбнулся и продолжал речь; а несколько секунд спустя бедный Юргис очутился опять под дождем, получив на прощанье пинок и несколько крепких слов вдогонку.