Текст книги "Замужество Сильвии"
Автор книги: Эптон Билл Синклер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Широко раскрытые глаза бедной тети Варины с ужасом глядели на меня.
– Теперь вы сами видите, – воскликнула я, – что не можете иначе относиться ко мне. Вот так и скажите ей. Для нее все это не ново, но она придет в ужас от того, что я дала возможность вам и доктору обнаружить это.
Миссис Тьюис сделала последнюю попытку удержаться на пьедестале своего величия.
– Миссис Аббот, может быть, по-вашему, это называется шуткой…
– Ну, идите же, – воскликнула я, – позвольте мне помочь вам привести в порядок волосы и немного припудрить лицо, чуть-чуть, не настолько, чтобы это было заметно, понимаете…
Я подвела ее к умывальнику, налила в чашку немного холодной воды. Тетя Варина освежила лицо и руки, пригладила свои жиденькие седые волосы. И когда я, вооружившись пуховкой, принялась тщательно стирать с ее лица следы слез, старая леди повернулась ко мне и прошептала дрожащим голосом:
– Миссис Аббот, ведь вы не думаете в самом деле сделать эту ужасную вещь, о которой вы только что говорили?
– Какую, миссис Тьюис?
– Сказать Сильвии, что ей, может быть, следует оставить своего мужа.
Днем мы получили известие, что доктор Джибсон, специалист по глазным болезням, которого мы вызвали по телеграфу, уже выехал. Доктор Перрин отправил письмо Дугласу ван Тьювер, где сообщалось о случившемся несчастье. Мы решили, что такой способ безопаснее телеграфа, так как он исключает возможность, чтобы сведения о болезни ребенка проникли в газеты.
Я не хотела бы быть на месте этого человека в тот час, когда он получит это письмо, хотя доктор, как я знала, заверял ван Тьювера, что жертва его преступления останется в полном неведении. Маленький человечек уже неоднократно делал мне прозрачные намеки по этому поводу. Бывают, мол, несчастные случайности, в которых не всегда можно винить мужа, да и вообще к этому вопросу следует подходить очень осторожно, чтобы не разрушить семью. Я отделалась ничего не значащими ответами и переменила тему, попросив доктора не упоминать в письме о моем присутствии. Ван Тьюверу могло прийти в голову поделиться своим горем с Клэр, а я совсем не хотела, чтобы мое имя фигурировало в их беседе.
Мы ухитрились не показывать Сильвии ребенка в течение дня и ночи, а на следующее утро приехал специалист. Он не оставил нам никакой надежды на то, что у ребенка сохранится зрение, однако обычного обезображивания может не последовать, сказал он, глазные яблоки, по-видимому, не разрушены, как это часто бывает при подобном заболевании. Это ничтожное утешение я имею и поныне. У маленькой Илэн, которая сидит возле меня, когда я пишу эти строки, сохранился в зрачках легкий оттенок мягкого красновато-коричневого цвета, достаточно определенный, чтобы напоминать нам о нашей потере и освежать в нашей памяти горечь пережитого. Когда я хочу представить себе, чем могли бы быть ее глаза, я поднимаю голову и гляжу на портрет благородной прабабки Сильвии. Это копия, сделанная каким-то бродячим художником с портрета, находящегося в Кассельменхолле, и оставленная мне Сильвией.
Перед нами стоял вопрос об уходе за матерью, о том, чтобы помешать болезни произвести разрушения в тканях, ослабленных процессом родов. Нам пришлось выдумывать всевозможные оправдания, чтобы как-нибудь объяснить присутствие нового доктора, а также доктора Овертона, который приехал на следующий день. Затем нужно было решить вопрос о кормлении ребенка. Перевести его на искусственное вскармливание значило вызвать большую тревогу, но, с другой стороны, требовались бесконечные предосторожности, чтобы помешать инфекции распространиться.
Я живо помню, как Сильвия первый раз кормила ребенка. Все мы собрались вокруг с видом озабоченных специалистов. Можно было подумать, что все эти изощренные гигиенические предосторожности были твердо установленным обычаем, который применяется всякий раз, как новорожденный в первый раз берет грудь матери. Стоя поодаль, я заметила, что Сильвия испуганно вздрогнула, увидев, как осунулась и побледнела ее крошка.
– Она плачет от голода, – заявила няня, старательно следя за тем, чтобы крошечные ручки не коснулись лица матери.
Сильвия закрыла глаза и откинулась назад, ничто, казалось, не могло смутить в ней восторга, вызванного этим новым чудесным ощущением. Но когда процедура кормления кончилась, она попросила меня остаться, и, лишь только мы очутились наедине, она обрушилась на меня со своими подозрениями.
– Мэри! Ради бога, что случилось с моим ребенком?
– Пустяки, – ответила я, начиная новую серию лжи. – Маленькая инфекция. Это случается сплошь и рядом.
– Но чем она вызвана?
– Нельзя сказать наверное. Тут может быть множество причин. Во время родов открывается столько источников инфекции. Вся эта процедура не особенно гигиенична, видите ли.
– Мэри! Посмотрите мне в глаза!
– Да, дорогая?
– Вы не обманываете меня?
– То есть, как?
– Я хочу сказать, не скрывается ли тут чего-нибудь серьезного? Все эти доктора… эта таинственность… неопределенность!..
– Докторов послал ваш муж, моя дорогая. Это просто глупый мужской способ проявлять свое внимание. (Это придумала тетя Варина; деликатная леди и тут осталась верна себе.)
– Мэри, я очень беспокоюсь. У моей девочки такой скверный вид. Я чувствую, что за всем этим скрывается что-то.
– Дорогая моя Сильвия, если вы будете беспокоиться, то этим принесете только вред ребенку. У вас может испортиться молоко.
– Вот, вот в этом все дело! Потому-то вы и не хотите сказать мне правду!
Мы часто убеждаем себя, что ложь при некоторых обстоятельствах необходима, но всякий раз, как нам приходится прибегать к ней, в душе невольно поднимается отвращение. Я чувствовала, что с каждым днем все сильнее увязаю в болоте лжи, а тетя Варина и доктор только и делали, что подталкивали меня еще глубже.
На имя доктора Перрина пришла телеграмма от Дугласа ван Тьювера, ясно показывавшая, о чем беспокоился главным образом этот джентльмен. «Надеюсь, что вы проявили должный такт» – туманность этой фразы говорила о том, что и он не особенно стремился доверять свои тайны телеграфистам. Однако для нас она была понятна и полна значения. Она напомнила мне тот спокойный и авторитетный тон, которым он разговаривал со своим шофером, и это заставило меня мысленно погрозить кулаком всем мужьям на свете.
Миссис Тьюис, конечно, не нуждалась в подобных предупреждениях от главы дома. Голос предков безошибочно руководил ею во всех случаях жизни. Добрая леди достаточно близко узнала меня во время наших более или менее драматических объяснений, и ее дрожащие пальцы время от времени делали попытку сковать меня цепями благопристойности.
– Подумайте, миссис Аббот, какой выйдет скандал, если миссис Дуглас ван Тьювер разойдется со своим мужем!
– Да, дорогая миссис Тьюис, но, с другой стороны, подумайте, что может произойти, если она останется в неведении. Ведь у нее может быть другой ребенок.
Тут я снова убедилась, какая непроходимая пропасть лежала между нами.
– Кто мы такие, – прошептала она, – чтобы вмешиваться в эту священную область? Царствие небесное, миссис Аббот, не в плоти, а в душах наших.
Я промолчала минуту, чтобы перевести дух.
– Обычно в таких случаях, – сказала я наконец, – Бог поражает женщину бесплодием.
Миссис Тьюис опустила голову, и я увидела, как слезы закапали на ее колени.
– Моя бедная Сильвия! – простонала она вполголоса. Наступило молчание. Я тоже готова была заплакать.
Наконец тетя Варина с мольбой подняла на меня свои выцветшие глаза.
– Мне трудно понять ваши взгляды. Но неужели вы действительно думаете, что будет лучше, если Сильвия узнает нашу ужасную тайну?
– Это во многих отношениях послужит ей на благо, – сказала я. – Она станет больше заботиться о своем здоровье, будет слушаться доктора…
– Я останусь при ней, я буду смотреть за ней день и ночь! – поспешно ответила тетя Варина.
– Но разве вы имеете право скрывать правду от тех, кто будет прислуживать ей. От ее горничной, няни, от всякого, кто может случайно воспользоваться тем же полотенцем, той же ванной или стаканом.
– Вы несомненно преувеличиваете опасность. Если бы все было так, как вы говорите, гораздо больше людей хворали бы этой болезнью.
– Доктора утверждают, – возразила я, – что около десяти процентов больных заражаются самым невинным путем.
– О, эти современные доктора! – воскликнула она. – Я никогда не слыхала ни о чем подобном.
Я невольно улыбнулась.
– Дорогая миссис Тьюис, а много ли вы вообще знаете о распространении гонорреи? Я приведу только один факт, о котором один профессор колледжа заявил публично, а именно что восемьдесят пять процентов студентов его университета заражены какой-нибудь венерической болезнью. А ведь это цвет нашего молодого поколения.
– О, этого не может быть! – воскликнула она. – Все знали бы об этом.
– Кто это «все»? Юноши в ваших семьях знают. Вы убедитесь в этом, если сумеете вызвать их на откровенность. Мои два сына учились в государственном университете и приносили мне домой все, что слышали – сплетни, жаргон, отвратительные непристойности. Четырнадцать юношей в одном дортуаре пользовались одной ванной, и на стене ее вы увидели бы четырнадцать шприцев. Они сами рассказывали об этом, и все общежитие очень забавлялось на этот счет. Они называли болезнь «насморком» и считали, что юноша, не получивший своей порции «насморка», недостоин уважения товарищей. Самое похвальное дело было получить несколько подобных «насморков», так чтобы больше нечего было опасаться. Они считали, что эта болезнь не хуже сильного насморка. Подобные представления внушают им шарлатаны-врачи и уличные женщины, которые просвещают в этих вопросах наших сыновей.
– О, замолчите, замолчите! – крикнула миссис Тьюис. – Умоляю вас, избавьте меня от этих подробностей!
– Вот что происходит с нашими мальчиками, – сказала я. – С сыновьями Кассельменов и Чайльтонов! То же самое вы встретите в каждом общежитии, в любом дортуаре любого закрытого учебного заведения Соединенных Штатов. А родители только затыкают уши, точь-в-точь, как вы.
– Но чем же я могу помочь тут, миссис Аббот?
– Не знаю, миссис Тьюис. Я со своей стороны намерена заняться тем, чтобы открыть на этот счет глаза молодым девушкам.
– Вы покушаетесь на невинность молодых девушек? – в ужасе прошептала она. – Могу себе представить, как огрубеют их лица, если головы их наполнятся такими мыслями! Вы ужасаете меня!
– У моей дочери совсем не грубое и не жесткое лицо, – возразила я. – А между тем я все объяснила ей. Подумайте минутку, миссис Тьюис, ведь у нас ежегодно рождается десять тысяч слепых детей. Сто тысяч женщин ложатся под нож хирургов. Миллионы женских организмов медленно разрушаются болезнями, названий которых не знают сами больные. Мы должны кричать об этом со всех крыш, пока каждая женщина не поймет, в чем зло, и пока каждый мужчина не будет уверен, что она знает это и что он потеряет ее, если не докажет своей чистоты. Вот единственное средство борьбы, миссис Тьюис.
Бедная, милая тетя Варина! Я вышла, оставив ее в полной растерянности, со стиснутыми руками и дрожащими губами. Должно быть, я казалась ей одной из тех сумасшедших женщин, которые как раз в это время приводили в ужас благопристойную Англию, явлением, слишком оскорбительным для деликатных чувств старой аристократки!
Вскоре после этого пришли два письма от Дугласа ван Тьювера. Одно, адресованное тете Варине, показали мне. Оно было очень туманно и осторожно, как будто писавший его был неуверен, насколько осведомлена почтенная леди. Он только вскользь упоминал о том, что Сильвию следует оградить от всех волнений, связанных с этим «прискорбным фактом». Он с тревогой будет ждать известий, но не приедет сам, потому что всякое изменение его планов может встревожить Сильвию.
Письмо, которое получил доктор Перрин, мне не показали, из чего я заключила, что оно должно содержать более решительные инструкции. Или, может быть, тетя Варина, набравшись мужества, успела вооружить молодого доктора против меня? Как бы то ни было, намеки его сделались гораздо прозрачнее. Он старался дать мне понять, что окажется в очень неловком положении, если Сильвия узнает правду. Невозможно будет убедить мистера ван Тьювера в том, что эти сведения она получила не от врача, пользовавшего ее.
– Но ведь это я доставила вам все сведения, доктор Перрин, – возразила я. – Мистер ван Тьювер знает, что я общественная деятельница, и, конечно, не сомневается в том, что я отлично разбираюсь в подобных вещах.
– Миссис Аббот, – ответил он, – это очень серьезный вопрос, от которого зависит счастье молодой супружеской четы.
Но как бы я ни оспаривала его взгляды в теории, на практике я все-таки делала то, о чем он просил меня. С каждым днем задача эта становилась все труднее, и Сильвия все больше и больше утрачивала ко мне доверие. Наконец я с ужасом убедилась, что она подозревает всех нас в заговоре. И так как она знала меня и знала, что я не способна идти на ложь из-за пустяков, то мысль о том, что я обманываю ее, приводила ее в ужас. Она подолгу не спускала с меня расширенных глаз, в которых отражался слепой страх, а я продолжала безудержно нестись дальше, как провалившийся актер, доигрывающий роль под свистки публики.
Много раз она старалась прорваться через баррикады лжи, и всякий раз я отбивала ее нападение, едва удерживаясь, чтобы не крикнуть просто: Нет, нет, не спрашивайте меня!
Наконец однажды, когда я засиделась у нее до поздней ночи, она схватила меня за руку и сжала ее изо всех сил.
– Мэри! Мэри! Вы должны сказать мне правду!
– Дорогая девочка… – начала я.
– Послушайте! – воскликнула она. – Я знаю, что вы обманываете меня и знаю почему, – чтобы я не захворала от огорчения. Но я не могу больше выдержать. Что-то ужасное повисло надо мной, я рисую себе самые страшные вещи. Вы должны сказать мне правду.
Я сидела совсем убитая, стараясь избегать ее взгляда.
– Что это, Мэри! Мой ребенок умирает?
– Нет, нет, дорогая, не то! – крикнула я.
– Так что же?
– Сильвия, – начала я, стараясь говорить как можно спокойнее, – правда не так ужасна, как вы воображаете…
– Скажите мне ее!
– Но она тяжела, Сильвия, и вы должны набраться мужества, должны ради своего ребенка.
– Скорее! – крикнула она.
– Ребенок, – сказала я, – может ослепнуть.
– Ослепнуть!
Мы сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза, точно два изваяния. Но пожатие ее руки усилилось до такой степени, что даже моим грубым пальцам стало больно.
– Ослепнуть! – снова прошептала она.
– Сильвия, ведь это еще не так ужасно, подумайте, если бы вы совсем потеряли ее.
– Слепая!
– Она будет всегда с вами, и вы сможете так много сделать для нее… заботиться о ней. Теперь со слепыми делают чудеса, а в вашем распоряжении неограниченные средства. Право, слепые дети совсем не так несчастны, а некоторые из них даже счастливее других детей. Их ожидает меньше разочарований. Подумайте…
– Подождите, подождите, – прошептала она.
Снова наступило молчание. Теперь я, в свою очередь, сжала ее ослабевшие холодные пальцы.
– Сильвия, – сказала я наконец, – вспомните, что вы должны кормить новорожденную. Ее жизнь зависит теперь от вашего здоровья. Вы не имеете права предаваться отчаянию.
– Нет, – ответила она, – нет, Мэри, почему это случилось?
И тут должен был наступить конец моей правдивости.
– Не знаю, дорогая. Никто не может знать этого. Тут возможны тысячи причин…
– Она родилась слепая?
– Нет.
– Так, значит, вина врача?
– Здесь нет виноватых. Вспомните, сколько тысяч, десятков тысяч детей слепнет. Это ужасная случайность…
И я продолжала говорить, терзаясь одной страшной мыслью, которая не покидала меня ни днем, ни ночью: не упоминала ли я как-нибудь, разговаривая с Сильвией о венерических болезнях, что последствием одной из них является слепота новорожденных. Мне не удавалось вспомнить этого до сих пор, но теперь настало время убедиться.
Она лежала неподвижно, точно все в ней умерло от горя. Наконец, не выдержав этой муки, я обхватила ее руками и прошептала:
– Сильвия, Сильвия! Заплачьте, прошу вас!
– Я не могу плакать! – глухо прошептала она.
– Тогда, дорогая, я думаю, что заставлю вас смеяться, – сказала я после паузы.
– Смеяться, Мэри?
– Да, я расскажу вам о моей стычке с тетей Вариной. Ведь вы знаете, что произошло между нами и как я шокировала бедную леди?
Она смотрела на меня невидящими глазами.
– Да, Мэри, – произнесла она тем же мертвым голосом.
– Так вот, это была комедия, которую мы разыграли для вас. Это было очень забавно!
– Забавно?
– Ну, да! Потому что я, действительно, до смерти шокировала ее, хотя затеяли мы все это для того, чтобы отвлечь ваше внимание!
И тут я увидела вдруг на ее глазах спасительные слезы. Она не могла плакать о своем горе, – но заплакала при мысли о том, как много мы обе должны были выстрадать за нее.
Выйдя из комнаты Сильвии, я рассказала остальным о том, что сделала. Миссис Тьюис бросилась к племяннице; они рыдали в объятиях друг друга, и тетя Варина выразила все тайны жизни своей неизменной формулой: Божья воля.
Немного погодя пришел доктор Перрин, и трогательно было наблюдать, как отнеслась к нему Сильвия. У нее, по-видимому, создалось представление, что несчастье произошло по его вине, но при этом она рассудила, что он еще молод и что судьба возложила на него ответственность, которой он не искал. Он, наверно, горько упрекает себя теперь, и поэтому она должна постараться убедить его, что все это далеко не так ужасно, как кажется нам, что слепое дитя все-таки великая радость для материнского сердца, пожалуй, даже в некоторых отношениях еще большая радость, чем дитя здоровое, так как оно сильнее взывает к ее материнскому инстинкту. Я назвала Сильвию бессовестной притворщицей, а потом убежала к себе и выплакалась вволю.
Однако это было до известной степени верно. Надо было видеть, с какой нежностью она прижимала к себе ребенка, когда его принесли к ней для кормления. В этот момент Сильвия являлась настоящим воплощением Материнства. Теперь она знала самое худшее, и ее душа, освободившись от тяготевшего над ней ужаса, жадно впитывала ту долю счастья, которая была доступна ей. Ребенок принадлежал ей, она могла любить его, заботиться о нем и стараться смягчить для него жестокость судьбы.
Так мало-помалу наше существование снова вошло в колею. Мы зажили рутинной жизнью под музыку кокосовых пальм, которыми играли теплые ветры, беспрерывно дувшие с Мексиканского залива.
Тетя Варина заняла на время свое никем не оспариваемое положение хранительницы семейных традиций. Ее племянница лежала на веранде, как подобает настоящей южноамериканской аристократке, а миссис Тьюис читала ей вслух книги безупречно благопристойного содержания. Я помню, что она выбрала «Королевские идиллии», и обе они проливали слезы над этими печальными вымыслами. Вот каким образом вышло, что малютку окрестили именем бедной и глубоко несчастной героини А. Теннисона.
Помню длинные споры на эту тему и блестящее знакомство с родословной, которое обнаружила при этом тетя Варина. Ей казалось не совсем удобным назвать слепое дитя по имени кого-либо из членов семьи. Нужно было найти что-нибудь необычное, романтическое, мечтательное. Илэн – вот подходящее имя! Миссис Тьюис, как выяснилось, успела уже выбрать ребенку имя, несмотря на все тревоги и огорчения, вызванные его болезнью. Она назвала девочку Сильвией и теперь переживала мучительные сомнения, не зная, может ли иметь силу такое мысленное крещение и пожелают ли высшие силы изменить свои записи на небесах. Священник, приехавший из Ки-Веста, разрешил все ее сомнения. Он выслушал исповедь тети Варины и с торжественным видом заявил, что ошибку можно будет исправить формальным обрядом. Все это казалось мне странным и непонятным, точно история мира повернулась вспять на двести-триста лет! Но я ничем не обнаружила тех чувств, которые бушевали в моей бунтарской душе.
Доктор Овертон, вернувшись в Нью-Йорк, выслал оттуда специальную сиделку для ухода за Сильвией. С ней вместе приехала няня для ребенка, и обе они сделались доверенными лицами доктора Перрина. Таким образом составилась целая группа заговорщиков – пять женщин и двое мужчин, занятых тем, чтобы скрыть тайну от Сильвии. Все это так противоречило моим убеждениям и взглядам, что я хронически находилась в состоянии какой-то подавленности. Не должна ли я открыть ей правду?
Доктор Перрин больше не возвращался к этому вопросу, и я поняла, что он и доктор Джибсон считают его бесповоротно решенным. Разве можно было представить себе, чтобы какой-нибудь человек, находясь в здравом уме и твердой памяти, сознательно выдал такую тайну? Но я-то, я, всю жизнь защищавшая право женщины на то, чтобы знать правду, неужели же я, столкнувшись с первым испытанием, изменю своим убеждениям?
Когда Дугласу ван Тьюверу сообщили, что Сильвия знает о слепоте ребенка, он известил телеграммой о своем приезде. Это вызвало, конечно, сильное волнение в доме, и тетя Варина явилась ко мне, чтобы окончательно добиться от меня обещания молчать. Когда я отказалась исполнить ее просьбу, старую леди сменил доктор Перрин, и мы весь остаток дня и добрую часть ночи сражались с ним по этому поводу.
Он был слишком хорошо воспитан, чтобы назвать меня фанатичкой, но деликатно заметил, что женщины не могут правильно разбираться в подобных вопросах, ибо они органически не способны понять природу мужчины и не знают, каким соблазнам он подвержен. Я возразила, что считаю себя достаточно компетентной в этих вопросах, и тут же очень просто и ясно доказала ему это, так что под конец мой маленький, рыцарски настроенный оппонент согласился со всеми моими тезисами. Да, согласился он, совершенно верно, все это ужасно, зло распространяется с невероятной быстротой, и грехи мужчин падают главным образом на женщин. Он, пожалуй, даже согласен со мной, что пожилые женщины должны были бы взяться за это, сделаться как бы матерями нации, чтобы защищать и охранять будущее поколение не только у своих очагов, но и в школах, церквах. Однако все это дело будущего, а сейчас перед нами такой случай, когда «луч света» может испортить жизнь двум существам, ибо молодая мать не захочет больше знать отца своего ребенка. Я указала ему, что Сильвия совсем не истеричка, но он остался при своем: никогда нельзя предсказать, как отнесется к подобному вопросу женщина. В доказательство он вспомнил одну из своих пациенток, которая сказала ему: «Доктор, я знаю, чем вызвана моя болезнь, но только, ради Бога, скройте от моего мужа, что я это знаю. Иначе чувство собственного достоинства заставит меня разойтись с ним».
Глава дома возвращался. В самом воздухе чувствовался трепет ожидания. Команда баркаса тщательно натирала медные части, дворник сгребал сухую кору из-под кокосовых деревьев; тетя Варина пополняла запасы кладовой и вступала в таинственные совещания с поваром. Сиделка робко спрашивала меня, какой он из себя, и даже доктор Джибсон, брюзгливый старик, яростно сразившийся со мной однажды по вопросу о женском равноправии и с тех пор избегавший меня, как подозрительную личность, теперь поделился со мной своими тревогами. Он распорядился, чтобы ему выслали из дома сундук, а безответственная железнодорожная компания завезла его в какое-то другое место. Вот он и не знает, как ему быть, – не прокатиться ли в Ки-Вест, чтобы срочно заказать там фрачную пару? Я сказала ему, что не выписала никаких туалетов и собираюсь явиться к обеденному столу в простом полотняном платье. Старик был поражен моим ответом и решил, как я заподозрила, что я собираюсь на кухне встречать главу дома.
Я ушла к себе, пылая негодованием. Кто был этот человек, которому оказывались такие почести? Кто он: вдохновенный поэт, законодатель или искатель истины? Нет, всего-навсего владелец бесконечных миллионов долларов, а между тем от меня ждали, чтобы я из страха и почтения перед ним отказалась от самых дорогих мне убеждений. Кровь кипела во мне. Наступил час доказать на деле, что принцип и долг для меня – не пустые слова.
Утром того дня, когда ожидали приезда ван Тьювера, я отправилась в комнату к тете Варине. Она собиралась ехать встречать его в баркасе и в лихорадочном возбуждении приглаживала на голове свои самые лучшие фальшивые локоны.
– Миссис Тьюис, – сказала я, – я хочу, чтобы вы позволили мне встретить мистера ван Тьювера вместо вас.
Не стану приводить здесь патетических возгласов старой леди. Я сказала ей, что мне безразлично, принято ли так делать или нет, а также будет ли это приятно мистеру ван Тьюверу. Я очень сожалею, что должна буду навязать ему свое общество, но я твердо решила встретить его и ни за что не откажусь от этого намерения. Она как-то вдруг согласилась, немного удивив меня такой уступчивостью. По всей вероятности, тетя Варина решила, что ван Тьювер единственный человек, который сумеет справиться со мной, и, чем скорее он это сделает, тем лучше.
Что за испытание иметь дело с богатыми и знатными! Если вы обращаетесь с ними, как весь остальной мир, – вы подлипала, прихвостень; если вы относитесь к ним так, как остальной мир делает вид, что относится, – вы лицемер, если вы подойдете к ним просто и открыто, то вы даже самой себе непременно покажетесь неискренной и дерзкой особой. Помню, как во время перехода на баркасе я старалась убедить себя, что я нисколько не волнуюсь, но, очутившись на станции железной дороги, я убедилась, что не могу оставаться спокойной, когда даже железная дорога волнуется.
– Что, поезд мистера ван Тьювера не опоздает? – спросила я железнодорожного служащего.
– Специальные поезда редко опаздывают, ответил он, – особенно когда это поезд ван Тьювера.
Паровоз и два вагона подкатили к специальной платформе, и знатный пассажир вышел оттуда в сопровождении своего секретаря и лакея. Я подошла к нему.
– Здравствуйте, мистер ван Тьювер.
Я сразу увидела, что он не узнает меня.
– Миссис Аббот, поспешила я представиться, – я приехала встретить вас.
– А! – только произнес он.
Он никогда не представлял себе ясно, кто я такая: швея, учительница или еще что-нибудь в этом роде, и потому всегда очень осторожно обходил это в разговоре со мной.
Он не помог мне перейти на баркас, но я, простая женщина с Запада, сумела обойтись без этой любезности. Мы уселись в кожаные кресла на корме, и, как только багаж подняли на борт, маленькое судно отвалило от пристани.
– Если вы ничего не имеете против, мистер ван Тьювер, я хотела бы поговорить с вами наедине, – сказала я.
Он посмотрел на меня и резко произнес:
– Прошу вас. Секретарь встал и вышел.
Шум машины и сильный бриз, вызываемый движением судна, успокоили меня насчет того, что никто не сможет услышать нас, и я начала военные действия.
Мистер ван Тьювер, я друг вашей жены. Я приехала сюда, чтобы помочь ей в эту критическую минуту, и сегодня я встретила вас, потому что считала необходимым переговорить с вами откровенно по поводу создавшегося положения. Вы, я полагаю, понимаете, что миссис Тьюис недостаточно хорошо осведомлена в тех вопросах, которые нам придется затронуть.
Он пристально посмотрел на меня, но не произнес ни слова. После недолгой паузы я продолжала:
– Может быть, вас удивляет, почему доктор, пользующий вашу жену, не может сделать это вместо меня. Но беда в том, что здесь страдающей стороной является женщина, и мужчины не всегда достаточно проникаются этим. Если бы Сильвия знала правду, она могла бы говорить сама за себя, но, покуда она находится в полном неведении, я беру на себя смелость говорить за нее.
Снова наступило молчание. Он по-прежнему ограничивался тем, что наблюдал за мной, однако я чувствовала, что задела в нем мужское самолюбие, и нарочно молчала, чтобы заставить его высказаться.
– Разрешите мне спросить, – начал он наконец, – что вы подразумеваете под «правдой», о которой вы только что упомянули?
– Я подразумеваю причину болезни ребенка, – ответила я.
Его выдержка поразила меня. Ни малейшего движения век, никакого признака смущения не появилось на этом каменном лице.
– Позвольте объяснить вам в интересах доктора Перрина, – сказала я, – что я узнала эту тайну не от него.
Напротив, я узнала о ней гораздо раньше его. Он, несомненно, сам подтвердит вам это. Быть может, мне вы обязаны тем, что ваш ребенок не обезображен, хотя и ослеп. Я снова умолкла.
– Если это действительно так, – сказал он с невозмутимой учтивостью, – я весьма признателен вам.
Что за человек!
– Моим единственным желанием и намерением, – продолжала я, – было помочь моему другу. До сих пор мы скрывали от нее правду, потому что на карту была поставлена ее собственная жизнь. Но теперь она достаточно окрепла, чтобы узнать эту тайну, и весь вопрос в том – должна ли она вообще знать это или нет? Мне едва ли нужно говорить вам, что доктор Перрин находит это излишним и употребил все свое влияние, чтобы убедить меня в том же; точно так же и миссис Тьюис…
Тут я заметила в его глазах первые признаки беспокойства.
– Был такой критический момент, – объяснила я, – когда нам пришлось посвятить в это миссис Тьюис. Однако вы можете быть совершенно спокойны на этот счет: с ее стороны не будет сделано никакой попытки открыть глаза вашей жене. Единственный человек, который заботится о защите ее интересов, это я.
Я снова замолкла.
– Позвольте указать вам, миссис… миссис Аббот, что защиту интересов миссис ван Тьювер вы можете спокойно предоставить ее врачам и ее мужу.
– Я охотно сделала бы это, мистер ван Тьювер, но медицинские книги говорят нам, что интересы женщин часто нуждаются в другой защите.
Я заметила, что он начинает терять терпение.
– Мне трудно разговаривать с вами, – сказал он, – я не привык, чтобы посторонние люди вмешивались в мои личные дела.
– Мистер ван Тьювер, – возразила я, – при таких критических обстоятельствах необходимо говорить без обиняков. Перед своей свадьбой Сильвия сделала попытку оградить себя в этом отношении, но с ней поступили не совсем порядочно.
Наконец-то мне удалось пробить брешь в этой маске! Лицо его побагровело.
– Миссис Аббот, ваша осведомленность в области моих личных дел просто изумительна. Могу ли я спросить вас, откуда вы это знаете?
Я не сразу ответила ему, и он снова повторил свой вопрос. Я поняла, что больше всего задела его за живое несдержанность жены.
– Сейчас нас должен занимать только один вопрос, – сказала я, – намерены ли вы исправить вашу ошибку. Согласны ли вы пойти к вашей жене и чистосердечно признать свою ответственность…
Он сердито перебил меня:
– Я не могу разрешить вам разговаривать со мной таким образом.
– Мистер ван Тьювер, я надеялась, что вы изберете другой способ защиты. Должна признаться, что я была слишком наивна.
