Текст книги "Замужество Сильвии"
Автор книги: Эптон Билл Синклер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
КНИГА ТРЕТЬЯ
Прошло много времени, прежде чем Сильвия рассказала мне о том, что произошло между нею и мужем. Она отчаянно старалась избежать с ним объяснения, просто из чувства сострадания к нему. Но, несмотря на ее протесты, он сам пришел к ней в комнату и благодаря своей неумолимой настойчивости заставил ее выслушать себя. Если Дуглас ван Тьювер принимал какое-нибудь решение, то противиться ему было невозможно.
– Сильвия, – сказал он, – я знаю, что вы очень расстроены тем, что произошло. Я вполне понимаю ваше состояние. Но я должен кое о чем поговорить с вами. Спорить против этого бесполезно. Вы должны взять себя в руки и выслушать меня.
– Я хочу повидаться раньше с Мэри Аббот, – настойчиво повторяла она. – Быть может, вам это не нравится, но я требую чтобы ее допустили ко мне.
Тогда он сказал:
– Вы не можете увидеться с миссис Аббот. Она уехала в Нью-Йорк.
Заметив ее огорченный взгляд, ван Тьювер добавил:
– Об этом я тоже хотел поговорить с вами.
– Почему она уехала? – воскликнула Сильвия.
– Потому что я не хотел, чтобы она оставалась здесь.
– Вы хотите сказать, что выгнали ее?
– Я хочу сказать только одно – она поняла, что ее присутствие больше нежелательно.
Сильвия взволнованно отвернулась к окну. Он воспользовался этим и, подойдя ближе, пододвинул ей кресло.
– Сядьте, пожалуйста, – настойчиво повторил он несколько раз.
В конце концов она круто повернулась и села.
– Настало время, – торжественно начал он, – решить вопрос относительно этой миссис Аббот и влияния, которое она оказывает на вашу жизнь. Я пробовал убедить вас разумными доводами, но то, что произошло теперь, исключает всякую возможность каких-либо пререканий по этому поводу. Вы выросли в кругу людей изысканных и утонченных, и мне просто казалось невероятным, чтобы вы могли избрать себе в приятельницы такую женщину, как эта миссис Аббот, – женщину не только низкого происхождения, но, сверх того, лишенную всякого намека на утонченность и благородство, к которым вы привыкли. И вот теперь вы видите, к каким результатам привело нас то, что вы ввели ее в свой дом.
Он умолк. Сильвия не издала ни звука, и взгляд ее оставался прикованным к занавеске.
– Она оказалась здесь, – продолжал он, – когда на нас обрушилось тяжелое горе, когда мы больше чем когда-либо нуждаемся в сочувствии и внимании. Перед нами загадочная, ужасная болезнь, которая поставила в тупик лучших специалистов нашей страны. Но эта невежественная фермерша вообразила, что она одна знает, в чем дело. Она вступала по этому поводу в разговоры с каждым встречным, довела вашу бедную тетку почти до истерики и дала прислуге богатый материал для сплетен. Мы не знаем еще, что она тут наделала и что еще может наделать, прежде чем добьется своего. Я не могу указать, конечно, какую цель она преследует, но, по всей вероятности, шантаж…
– О, как вы можете! – невольно вырвалось у Сильвии. – Как вы можете говорить так о моем друге?
– Я могу ответить вам вопросом: как можете вы иметь такого друга? Ведь эта женщина утратила всякое представление о женской скромности и благопристойности. Как могла она сделаться близким другом дочери Кассельменов! Впрочем, я готов допустить, что она просто фанатичка. Доктор Перрин рассказывал мне, что муж ее был грубый фермер, дурно обращавшийся с ней. Вероятно, это и вызвало в ней ожесточение против всех мужчин, ожесточение, принявшее со временем характер мании. Вы видите, что она тотчас же нашла для постигшего нас несчастья самое гнусное и отвратительное объяснение, какое только можно себе представить. Она остановилась на нем, потому что оно могло запятнать честь мужчины.
Он снова умолк. Взгляд Сильвии опять приковался к занавеске.
– Я не собираюсь осквернять ваш слух, – продолжал он, – обсуждением ее предположений. Единственный компетентный судья в этих вопросах – врач, и, если вы хотите, доктор Перрин изложит вам все, что ему известно по этому поводу. Но я хочу, чтобы вы поняли, какое значение это имеет для меня.
Он заметил, что губы ее сжались плотнее.
– Доктора говорят мне, что вам нельзя волноваться. Но постарайтесь же и вы понять мое положение. Я приезжаю домой, подавленный горем за вас и ребенка, а эта сумасшедшая женщина выскакивает вперед, отталкивает в сторону вашу тетку и вашего врача и отправляется в баркасе встречать меня на станцию. А затем она обвиняет меня в том, что я причина слепоты ребенка, что я сознательно обманул свою жену. Подумайте же, какой прием я встретил дома!
– Дуглас! – горячо воскликнула она. – Мэри Аббот никогда не сделала бы этого, не имея оснований…
– Я не намерен защищаться, – холодно сказал он. – Если вас так интересуют эти вопросы, обратитесь к доктору Перрину. Он, как врач, скажет вам, что обвинение, возведенное на меня, не выдерживает критики. Он скажет вам, что даже в том случае, если предположение миссис Аббот правильно, все же заражение этой болезнью могло произойти самыми различными путями, без всякой вины с чьей-либо стороны. Всякий доктор знает, что чашки для питья, умывальные тазы, полотенца, даже пища могут служить передатчиками болезни. Он знает, что инфекцию может занести в дом любой человек – прислуга, няни, даже сами врачи. Объяснила ли вам это ваша сумасшедшая приятельница?
– Она ничего не говорила мне об этом. Ведь вы же знаете, что мне не удалось повидаться с ней. Я знаю только, что говорят няни…
– Они говорили то, что сказала им миссис Аббот. Никаких других оснований у них нет.
Она отнеслась к этому не совсем так, как он ожидал.
– Значит, Мэри Аббот сказала им это? – воскликнула она.
Он поспешил исправить свою ошибку.
– Все это не больше чем ядовитая выдумка вашей вульгарной социалистки. И на ней вы строите обвинения против мужа?
– О, – едва слышно прошептала она. – Мэри Аббот сказала это.
– Ну, что же из того?
– О Дуглас, Мэри никогда не сказала бы такой вещи, если бы она не была в этом уверена.
– Уверена! – воскликнул он. – Вся ее уверенность могла основываться только на испорченном воображении. Она просто ожесточенная сумасбродная женщина – разведенная жена. Она выбрала то объяснение, которое больше всего понравилось ей, потому что оно могло унизить богатого человека.
Его голос дрожал от сдержанного гнева, когда он заговорил снова.
– Когда я узнал, что здесь происходило, мне это показалось просто каким-то кошмаром. Вы, слабая женщина, лежите в совершенно беспомощном состоянии, вы сделались жертвой ужасного несчастья, а между тем от спокойствия вашей души зависит жизнь больного ребенка. Доктора, чтобы сохранить ваше спокойствие, всеми силами стараются скрыть от вас ужасную, жестокую истину…
– О, скажите же мне, что это за истина? Ведь это такой ужас – знать, что от тебя что-то скрывают… Что они скрыли от меня?
– Во-первых, то, что ребенок ослеп, а во-вторых, причину этого несчастья.
– Значит, они знают ее?
– Они не утверждают ничего определенного; это и вообще невозможно. Но у бедного доктора Перрина явилось страшное подозрение, которое он скрыл от вас, потому что иначе ему пришлось бы оставить ваш дом…
– Что, Дуглас? Что он сказал?..
– За несколько дней до ваших родов его позвали к одной негритянке… Ведь вы знаете об этом, не правда ли?
– Дальше, дальше…
– И вот у него возникло теперь мучительное подозрение, что он, по всей вероятности, недостаточно тщательно простерилизовал свои инструменты. Таким образом, он, ваш друг и хранитель, весьма возможно, виновен в том, что произошло.
– О!.. О!.. – прошептала она в ужасе.
– Это одна из тайн, которую доктора старались скрыть от вас.
Наступила пауза, во время которой глаза ее не отрывались от лица мужа.
Вдруг она протянула к нему руки и с отчаянием воскликнула:
– О, правда ли это?
Он не взял ее протянутых рук.
– Раз я нахожусь здесь на положении обвиняемого, мне нужно быть осторожным в своих ответах. Так сказал мне доктор Перрин. Правильно ли его объяснение, и кто внес инфекцию, он или няня, которую не рекомендовал…
– Нет, за няню я спокойна, – быстро перебила Сильвия, – она была так внимательна…
Он не дал ей докончить.
– Вы решили, по-видимому, щадить всех, кроме вашего мужа.
– Нет, – запротестовала она, – я старалась быть справедливой и к вам, и к моему другу. Конечно, если Мэри Аббот ошиблась, я очень виновата перед вами…
Он заметил, что она начинает смягчаться, и принял оскорбленный вид.
– Мне стоило большого труда сохранить спокойствие во время этого испытания, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Если вы позволите, мы прекратим этот разговор, потому что мне слишком тяжело слушать, как вы защищаете эту женщину. Я просто скажу вам, какое решение я принял. Я никогда не пользовался прежде своим правом мужа и надеялся, что мне и в будущем не придется прибегнуть к нему, но настало время для вас выбрать между Мэри Аббот и вашим мужем. Я решительно протестую против того, чтобы вы переписывались с нею или продолжали вообще иметь с ней дело. Мое решение твердо, и ничто не заставит меня изменить его. Я не допущу даже никаких пререканий по этому поводу. А теперь, надеюсь, вы извините меня. Доктор Перрин просил передать вам, что он или доктор Джибсон готовы во всякое время помочь вам разобраться в этих вопросах, которыми смутили ваш душевный покой другие, не считаясь с их мнением и несмотря на их протесты.
Вы видите, что Сильвии нелегко было добраться до правды. Няням, уже достаточно напуганным собственной неосторожностью, сделали прежде всего строжайшее внушение, а затем научили их, как отвечать на вопросы, если Сильвия вздумала бы расспрашивать их. Но им не пришлось прибегать ко лжи, так как Сильвия тщательно скрывала от всех свое недоверие к мужу.
Одно из двух: или муж причинил ей ужасное зло, или теперь она сама причиняет ему зло своими несправедливыми подозрениями. Где правда? Возможно ли было, чтобы Мэри Аббот допустила такую ужасную ошибку? Она знала, как страстно, почти фанатически я отношусь к этому вопросу, она видела, как сильно я была взволнована все это время. Неужели я стала бы делиться с няньками пустыми подозрениями?
Сильвия не могла быть ни в чем уверена, ибо многие из моих взглядов казались ей не менее чуждыми, чем мой западный акцент. Она знала, что я без стеснения говорю на эти темы решительно со всеми и могла выбрать в собеседники нянек, также свободно, как и хозяйку дома. С другой стороны, откуда я могла знать об этом так достоверно? Может быть, мне легко было распознать болезнь, но установить ее причину было не в моей власти.
Ее старались не оставлять подолгу в одиночестве. Вскоре после Дугласа явилась миссис Тьюис и обрушилась на племянницу со своими женскими тревогами.
– Сильвия, ты ужасно обращаешься со своим мужем. Он пошел один к берегу и даже не взглянул на ребенка.
– Тетя Варина, – начала Сильвия, – уйдите, пожалуйста.
Но та продолжала волноваться.
– Твой муж приехал сюда в глубоком горе от постигшего вас несчастья, а ты осыпаешь его самыми жестокими и несправедливыми упреками, обвинениями, которые ты не в состоянии доказать.
И старая леди схватила свою племянницу за руку:
– Дитя мое, вспомни свой долг!
– Мой долг?
– Возьми себя в руки и поведи твоего мужа поглядеть на ребенка.
– Нет, нет… Я не могу! – крикнула Сильвия. – Я не хочу быть там, когда он увидит его. Если бы я любила его…
Но, увидев выражение ужаса на лице тетки, она почувствовала вдруг прилив жалости к ней и заключила ее в объятия.
– Тетя Варина, я знаю, что я заставляю вас страдать. Я причиняю всем одни только страдания. Но, если бы вы знали, как я страдаю сама. Что мне делать?.. Что делать?
Миссис Тьюис заплакала, но, быстро овладев собой, ответила твердым голосом:
– Твоя старая тетка скажет тебе, что надо делать. Ты должна стать рассудительной, дитя мое, должна больше прислушиваться к голосу благоразумия. Освежи свое лицо, принарядись и приведи своего мужа, чтобы он взглянул на ребенка. Удел женщин – страдание, дорогая! Мы не имеем права уклоняться от бремени, которое налагает на нас жизнь.
– В этом отношении вы можете быть спокойны, я не собираюсь уклоняться, – с горечью ответила Сильвия.
– Пойдем, дорогая, пойдем, – молила миссис Тьюис, стараясь подвести Сильвию к зеркалу. – Обрати внимание на то, как небрежны твой туалет и прическа!.. Позволь мне одеть тебя, дорогая, ведь ты всегда лучше чувствовала себя, когда бывала одета, как следует.
Сильвия как-то странно рассмеялась, но тетя Варина не раз имела дело с истериками.
– Что ты наденешь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: – Позволь мне самой выбрать какое-нибудь из твоих прелестных платьев.
– Прелестное платье сверху – и кипящий вулкан внутри. Так вы представляете себе жизнь женщины!
– Красивое платье, дорогая, – с серьезным видом ответила тетя Варина, – и улыбка вместо вульгарной сцены, которая влечет за собой полное крушение и отчаяние…
Сильвия не ответила. Да, такова жизнь женщины! Старая тетка хорошо знала это, так же хорошо, как и психологию своего пола. Она не стала углубляться в теоретические споры о значении одежды, а прямо подошла к шкафу и начала раскладывать на постели очаровательные туалеты Сильвии.
Сильвия вышла на веранду в нарядном платье из розового муслина. Ее прекрасные сияющие волосы были собраны под тюлевым чепчиком того же цвета. Лицо ее было бледно, а большие рыжевато-карие глаза ввалились, но она была спокойна и, по-видимому, вполне владела собой. Она даже доставила удовольствие тете Варине и слегка облокотилась на ее слабую руку, пока горничная поспешно отодвигала для нее кресло в тень.
Вскоре пришел и Дуглас ван Тьювер вместе с докторами. Подали чай, и тетя Варина, вся трепеща от удовольствия, начала разливать его. Разговор шел о погоде, о разнице температуры между Нью-Йорком и Флоридой и о кустах жасмина, которые защищали веранду от лучей закатного солнца.
Спустя немного времени тетя Варина встала и заявила, что она идет приготовить маленькую Илэн к посещению отца. На пороге она остановилась на минуту, любуясь красивой картиной. Теперь все в порядке, внешние формы соблюдены, и все кончится так, как обычно кончается между мужем и женой: слезы, несколько упреков и… поцелуи.
Ребенка одели в новое платье и положили свежую шелковую повязку на его бедные потухшие глазки. Тете Варине доставляло удовольствие делать эти повязки. Они выходили у нее очень нежными и красивыми; может быть, они были недостаточно гигиеничны, но зато совсем не напоминали больницу.
Когда Сильвия и ее муж вошли в детскую, лица у обоих были белее полотна.
Сильвия остановилась на пороге, а бедная тетя Варина засуетилась в беспокойстве вокруг них. Когда ван Тьювер подошел к колыбели, она поспешила стать возле него и принялась будить ребенка ласковыми похлопываниями. Но ван Тьювер совершенно неожиданно для нее захотел взять ребенка на руки. Она помогла ему, и он замер, неловко держа малютку с таким видом, точно боялся, что она вот-вот разлетится вдребезги от его прикосновения.
Почти все мужчины имеют одинаково растерянный вид, когда берут на руки своего первого ребенка, но Сильвии это показалось самым трагическим зрелищем на свете. Она тихо вскрикнула:
– Дуглас!
Он обернулся, и она увидела, что мускулы его лица боролись с выражением, которое ему хотелось скрыть от всех.
– О, Дуглас! – прошептала она, – как мне жаль вас! Из этого тетя Варина заключила, что ей пора удалиться из комнаты.
Но разлад между ними был не из тех, которые могут исчезнуть под влиянием взрыва чувств. На следующий день они снова поспорили, так как он потребовал от нее честного слова, что она никогда больше не увидится со мной и будет возвращать все мои письма не распечатанными. Она уже согласилась раз на подобную вещь, когда по просьбе отца порвала отношения с Франком Ширли, и поняла потом, что не имела права поступать так.
Но Дуглас настаивал на своем требовании.
– Она должна понять, – говорил он, – что я не буду знать ни минуты покоя, пока будет продолжаться ее влияние на мою жену.
– Но должна же я услышать объяснение Мэри Аббот, – запротестовала Сильвия.
– Всякое объяснение, которое она приведет вам, будет прежде всего оскорбительно для вашего мужа и для всех тех, кто печется о вас. Я говорю в данном случае не только за себя, но и за врачей, которые знают, что эта за женщина, слышали ее угрозы и убедились в ее вульгарности. Это они настаивают на том, чтобы оградить вас от всяких сношений с нею.
– Дуглас, – возразила она, – вы должны понять, что мне трудно решиться на это. Я в ужасном состоянии…
– Я понимаю, конечно…
– И если вас беспокоит мое здоровье, то вы должны были бы прежде всего позаботиться о том, чтобы успокоить меня. Но когда вы являетесь ко мне и требуете, чтобы я даже не раскрывала писем от моего друга, у меня невольно возникает мысль, что вы боитесь, как бы я не узнала чего-то ужасного. Неужели вы сами не понимаете этого?
– Я не отрицаю, что я боюсь этой женщины. Я уже видел, как она сумела отравить вашу душу подозрениями…
– Да, Дуглас, но ведь теперь это уже сделано. Чего же вы можете опасаться с ее стороны?
– Разве я знаю? Она злая, завистливая женщина, с душой, полной ненависти. А вы невинный ребенок, который не может судить об этих вещах. Что вы знаете о том мире, где вы живете, о том злословии и клевете, которым подвергается человек, занимающий такое положение, как ваш муж.
– Я совсем не такой уже ребенок, как…
– Говорю вам, что вы понятия не имеете обо всем этом. Я помню ваш ужас, когда мы только что познакомились, и я рассказал вам про одну женщину, которая написала мне просительное письмо. Она добилась свидания со мной, а потом подняла у меня в кабинете крик и шум и ни за что не соглашалась оставить мой дом, пока я не заплатил ей кучу денег. Ведь вам никогда не приходилось слышать о чем-либо подобном? А между тем эти вещи бывают сплошь и рядом в жизни богатых людей. Мне с юности внушали правило никогда не оставаться наедине с посторонней женщиной, какого бы она ни была возраста и каковы бы ни были обстоятельства.
– Но уверяю вас, что я не стала бы слушать таких людей…
– Но ведь именно теперь вы добиваетесь права слушать их. Ведь не может быть вопроса о том, что вы снова подпадете под ее влияние. Бороться с ней для вас также невозможно, как невозможно сейчас не страдать от того зла, которое она уже успела причинить вам. Она сказала доктору Перрину, что я, по ее сведениям, вел до брака распутную жизнь и что моя жена и ребенок теперь расплачиваются за это. Кто знает, какие гнусности она могла слышать про меня? Так как же вы хотите, чтобы я был спокоен, пока она имеет возможность передавать все это вам?
Сильвия сидела молча, не решаясь задать вопросы, которые вертелись у нее на языке.
Он принял ее молчание за согласие и поспешно заговорил дальше.
– Позвольте мне привести вам пример. Один из моих друзей, которого вы хорошо знаете, – я могу, впрочем, назвать вам его, это Фредди Аткинс – ужинал как-то раз с несколькими актрисами. И вот какая-то из них, не имея понятия о том, что Фредди знаком со мной, заговорила обо мне. Она рассказывала о том, как она познакомилась со мной и где мы с нею были вместе, о моей яхте, о моем замке в Шотландии и, Бог знает, еще о чем. Ничего не стоило поверить, что эта женщина несколько лет была моей любовницей – она до мелочей знала все, что касалось меня и моих привычек. Фредди раздобыл фотографию этой особы и показал ее мне. Оказалось, что я никогда в жизни не видел ее. Фредди не хотел этому верить и, чтобы убедить его, я предложил ему представить меня этой женщине под другим именем. Так он и сделал. Мы встретились в ресторане и навели ее на эту тему. Она повторила перед нами обоими свой рассказ, пока Фредди не расхохотался наконец и не сказал ей, кто я.
Он умолк, чтобы дать улечься впечатлению.
– Теперь представьте себе, что ваш друг Мэри Аббот встретилась с этой женщиной. (Не думаю, чтобы она была чересчур разборчива в своих знакомствах.) И представьте себе дальше, что она пришла к вам и рассказала все, что слышала от нее. Что бы вы ответили ей? Станете ли вы отрицать, что такой рассказ произвел бы на вас впечатление? А между тем я ни минуты не сомневаюсь, что существуют десятки женщин, распространяющих про меня подобные небылицы, просто чтобы набить себе цену. И уверяю вас, что тысячи женщин были бы обеспечены на всю жизнь, если бы им удалось заставить других поверить в эти сказки. Вот и подумайте, какую осведомленность они проявят, если кто-нибудь начнет расспрашивать их о моей нравственности и о том, почему наш ребенок слеп. Клянусь вам, что, когда слух об этом несчастье распространится в Нью-Йорке, найдутся тысячи людей, которые будут знать из первых рук самым достоверным образом, как это произошло, как вы отнеслись к этому и все, что я говорил вам по этому поводу. Во всех газетах, интересующихся светской жизнью, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, появятся ядовитые намеки, и какие-нибудь медоточивые джентльмены дадут мне понять, что это издевательство тотчас же прекратится, если я приобрету роскошное издание истории наших предков стоимостью в шесть тысяч долларов. Найдутся благожелательные и возвышенные люди, которые постараются втереться в ваше доверие и потом воспользуются нашим семейным горем, чтобы шантажировать вас. Будут даже угрозы судебного преследования со стороны людей, будто бы заразившихся этой болезнью от вас или вашего ребенка. Это может сделать, например, ваша прачка, ваша горничная или какая-нибудь из нянек…
– О, замолчите, замолчите, – взмолилась Сильвия.
– Я прекрасно понимаю, – спокойно сказал он, – что такие вещи не могут способствовать душевному покою молодой матери. Вы приходите в ужас от моих слов, а между тем требуете, чтобы я предоставил миссис Аббот право говорить вам об этом. Предупреждаю вас, Сильвия! Вы вышли замуж за богатого человека, который должен быть всегда готов к нападению хитрых и беззастенчивых врагов. Вы, как моя жена, можете подвергнуться этому еще скорее, чем я. Поэтому, когда я вижу, что вы вступаете в опасную дружбу, я считаю своим долгом сказать вам: это должно прекратиться! Еще раз повторяю: до тех пор, пока вы будете оспаривать мое право на подобное вмешательство, наша безопасность и наше душевное спокойствие будут находиться под угрозой.
Через три или четыре дня после этого уехал доктор Джибсон. Перед самым отъездом он явился к Сильвии, чтобы поговорить с ней по душам, «как старый дядюшка».
– Поймите, ведь я так стар, что мог бы быть даже вашим дедушкой, – сказал он, – у меня четыре сына, из которых каждый мог бы быть вашим мужем, если бы он имел счастье находиться в округе Кассельмен в нужный момент.
Сильвия кивнула головой в знак согласия.
– Мы обыкновенно не говорим с женщинами о таких вещах, потому что у них нет критерия, чтобы судить об этих вопросах. Они с места в карьер начинают возмущаться, и дело неизменно кончается истерикой. Каждая считает себя единственной жертвой, а несчастье, приключившееся с ней, чем-то исключительным и небывалым. Муж не превращается в ее глазах в самого гнусного злодея, какой когда-либо существовал на земле.
Он замолк на секунду.
– Так вот, миссис ван Тьювер, болезнь, которая, по всей вероятности, вызвала слепоту вашего ребенка, называется гонорреей. Иногда ее последствия бывают ужасны. Но это случается редко, и мы считаем это заболевание пустяком, о котором не стоит беспокоиться. Я знаю, что на этот счет существуют какие-то новые теории, но я человек старый, у меня есть свой собственный опыт, и мне нужны доказательства. Нам, врачам, приходится сталкиваться с этой болезнью на каждом шагу, и если бы она действительно была смертельна, как нас пытаются убедить, то на всем свете, пожалуй, не осталось бы в живых ни одного человека. Как я уже сказал, не в моих правилась толковать об этом с женщинами, и не я привлек к этому вопросу ваше внимание.
– Прошу вас, доктор Джибсон, говорите, – сказала Сильвия, – я очень хочу знать все, что вы можете сказать мне по этому поводу.
– У вас возник вопрос о том, каким образом инфекция попала к вашему ребенку? Доктор Перрин высказал предположение, что, может быть, он… вы понимаете его опасения? Весьма возможно, что так оно и было. Мне все это только лишний раз доказало, как неразумно поступает врач, уклоняясь от своей прямой обязанности – лечить больного. Если вы хотите установить, кто именно занес болезнь, то вам следует обратиться не к врачу, а к сыщику. Я знаю, конечно, что есть люди, которые могут совмещать обязанности врача и сыщика, и притом, заметьте, без всякой предварительной подготовки и изучения той или другой профессии.
Он остановился, чтобы подчеркнуть иронию этого последнего замечания. Сильвия терпеливо ждала.
– Вам внушили мысль, – заговорил он снова, – что всему виною ваш муж, и мысль эта, несомненно, крепко засела в вашем мозгу. Поэтому необходимо, чтобы кто-нибудь поговорил с вами откровенно. Позвольте мне сказать вам, что из десяти мужчин восемь хворали этой болезнью в какой-нибудь период своей жизни. Лишь немногие из них излечились вполне, у других же эта болезнь осталась, хотя они и уверены, что совершенно здоровы. Представьте себе, что у вас насморк. Через месяц вы заявляете, что он прошел. С практической точки зрения это так и есть. Но если я возьму микроскоп, то найду, что зародыши болезни все еще сохранились на вашей слизистой оболочке, и я знаю, что вы можете передать свой насморк – и в очень тяжелой форме – какому-нибудь другому человеку с повышенной восприимчивостью. Вы можете прожить всю свою жизнь, так и не избавившись окончательно от этой болезни. Вы понимаете меня?
– Да, – тихо сказала Сильвия.
– Я говорю восемь из десяти, но в этом отношении могут быть кое-какие разногласия. Некоторые врачи скажут семь из десяти, последние же исследования показали девять из десяти. Поймите, что я говорю не о каких-нибудь кутилах и шалопаях, я имею в виду ваших братьев, если они у вас есть, ваших кузенов, ваших лучших друзей-мужчин, которые ухаживали за вами и за которых вы готовы были выйти замуж. Если бы вы узнали это о ком-нибудь из них, то, конечно, прекратили бы с ним всякое знакомство и поступили бы несправедливо, потому что, если бы вы решили отнестись так ко всем, кто когда-либо хворал этой болезнью, вам пришлось бы попросту пойти в монахини.
Старик снова сделал паузу. Затем, хмуро взглянув на нее из-под своих косматых бровей, он воскликнул:
– Говорю вам, миссис ван Тьювер, что вы несправедливы к вашему мужу. Он любит вас, и он хороший человек. Я говорил с ним и знаю, что на его совести лежит гораздо меньше грехов, чем на совести большинства мужей. Я уроженец Юга и хорошо знаю ту веселую, пылкую молодежь, с которой вы танцевали и флиртовали всю свою юность. Если бы вы узнали их секретные дела, если бы вы проникли в их тайны, вам вряд ли доставило бы удовольствие общество этих молодых людей. Я повторяю вам снова, что вы несправедливы к вашему мужу. Лишь очень немногие мужчины перенесли бы это так терпеливо, как переносит он до сих пор.
Сильвия слушала все это молча, без малейшего движения, так что старик-доктор начал даже чувствовать некоторую неловкость.
– Заметьте, – сказал он, – я не говорю, что мужчины должны быть такими. Они заслуживают хорошей взбучки, большинство из них. Лишь очень немногие достойны соединиться с хорошей женщиной. Я всегда говорил, что нет такого мужчины, который был бы достаточно хорошо для хорошей женщины. Но я держусь того мнения, что, когда вы выбираете одного из них, чтобы наказать, он обычно бывает не самый виновный, а просто тот, который имел несчастье навлечь на себя подозрение. И он знает, что это несправедливо. Он должен быть сверхчеловеком, чтобы горько не сетовать в душе на такую несправедливость. Вы понимаете меня?
– Понимаю, – ответила Сильвия все тем же подавленным голосом.
Доктор встал и положил руку на ее плечо.
– Я уезжаю домой, – сказал он, – весьма возможно, что мы никогда больше не встретимся. Я вижу, что вы делаете большую ошибку и навлекаете на себя в будущем много бед. Я хотел бы предупредить это, если бы только смог. Мне хочется научить вас более трезво относиться к жизненным фактам. Поэтому я скажу вам то, чего я никогда не предполагал говорить какой-нибудь даме.
Он смотрел ей прямо в глаза.
– Вы видите, я старик и кажусь вам вполне почтенным человеком. Я знаю, что вы посмеивались надо мной, но все же не чувствовали ко мне особого отвращения. Так вот, я должен сказать вам, что у меня была эта болезнь. Да, я хворал ею, и тем не менее у меня родилось шесть прекрасных здоровых детей. Более того, я, конечно, не могу называть имен, но знаю наверное, что среди людей, нанятых вашим мужем на этом острове, двое имеют эту болезнь. Принимая у себя в доме какого-нибудь очаровательного, прекрасного воспитанного джентльмена, вы должны помнить, что из десяти шансов восемь за то, что он хворал этой болезнью, и три или четыре из десяти за то, что он болен ею в ту минуту, когда пожимает вам руку. Ну, а теперь поразмыслите над этим и перестаньте мучить своего бедного мужа.
Приехав в Нью-Йорк, я первым делом послала Сильвии маленькое письмецо с изъявлениями моей любви к ней. Я не написала ей ничего такого, что могло бы расстроить ее, а просто напомнила, что мысленно я постоянно с ней и мечтаю о том времени, когда мы увидимся с ней в Нью-Йорке и поговорим по душам. Я вложила это письмо в простой конверт, написала адрес на машинке и отправила его по почте от имени моей стенографистки. Квитанция пришла обратно, подписанная чьей-то незнакомой рукой, должно было секретарем. Я узнала потом, что письмо это не дошло до Сильвии.
Ее муж, без сомнения, возобновил свои настойчивые требования прекратить всякие сношения со мной. Наконец он добился от нее обещания, что она напишет мне письмо, в котором сообщит свое решение. В этом письме она говорила мне, что будет избегать всякого волнения и напряжения нервов, пока кормит своего ребенка. Муж ее вызвал свою яхту, и они отправляются в Шотландию, а зиму собираются провести на Средиземном море и на Ниле. В течение этого времени она не будет переписываться со мной, но все же хочет, чтобы я знала о ее планах и верила в ее дружбу. Как только она вернется в Нью-Йорк, мы непременно увидимся.
«Случилось очень многое, чего я еще не могу уяснить себе, – прибавила она в письме. – Но в настоящее время я постараюсь не думать об этом. Вы, без сомнения, согласитесь со мной, что в течение этого года я должна быть только матерью. Я хочу, чтобы вы были совершенно спокойны за меня в течение этого времени, и еще раз повторяю: я буду только матерью, а не женой. Я покажу это письмо своему мужу перед отправкой, чтобы он в точности знал, что я делаю и как решила поступать в будущем».
