Текст книги "В конце зимы"

Автор книги: Энвер Джолумбетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Но Анжелка заговорила так, будто они виделись только вчера, а узнав, что Мариночка дома, бойко затараторила:

– Уже помирились? И Леночка у тебя? Не болеет? А то, говорят, в городе грипп. Представляешь, пошла в гастроном, а продавщицы – все, как одна, в марлевых масках!.. Ну позови ее, позови! Ой, мы так долго не разговаривали!..

Но Важенин отрицательно помотал головой, словно она могла его видеть, и сбивчиво, кое-как обрисовав ей сложившуюся ситуацию, попросил ее посидеть с Мариночкой часика два, покуда он съездит по одному важному делу.

Однако оказалось, что у нее гости – какие-то родственники, и она не может от них отойти.

– Ты уж извини меня, Витенька. Я б с удовольствием…

– Да чего уж там! – Важенин положил трубку и глубоко задумался. «Проценко…» – пришла ему мысль. Проценко когда-то имел семью; где-то в другом уголке города, у его бывшей жены, очень удачно вышедшей замуж вторично, как он сам утверждал, сидя в компаниях за бутылкой вина, подрастали его мальчик и девочка. Тоскуя по ним, преимущественно во хмелю, он находил какую-то восторженную радость, затевая с соседскими ребятишками игры, настраивая их на проказы, мастеря с ними бумажного змея или по силе возможности оборудуя для них двор, выбивая правдами и неправдами все необходимое у себя в жэке. Усердствовал он два раза в год. Вкатывался во двор самосвал, из кабины выпрыгивал он, Проценко, багровый, хмельной, матерился, не обращая внимания ни на млад, ни на стар, командуя шоферу, куда подавать, собирал ребятню попроворней, разделял их на несколько групп во главе с притащившимися следом такими же подвыпившими, как и он, жэковскими рабочими и, если дело происходило зимой, то смотришь – где только что ничего не было, под стукотню молотков и визжание ножовок дружными усилиями вырастали дощатые стены хоккейной коробки, сооружалась огромная ледяная гора, а если же летом – устанавливались исправные металлические качели, грибок, каруселька взамен уже обветшалых и пришедших в негодность: в песочнице, где, по его умильному выражению, целыми днями копошилась «мелочь пузатая», возникала новая груда чистейшего речного песка. Редко какой двор мог бы похвастать такой оснащенностью и таким дворником, относившимся явно спустя рукава к уборке своей территории, вечно захламленной и вызывающей справедливые, но бесполезные нарекания со стороны его обитателей, но зато столь ревностно содержащим игровую площадку. В отличие от взрослых, видевших в нем горького, неисправимого пьяницу, а в его деяниях только плоды последствий чрезмерного употребления вина и запрещавших своим ребятишкам к нему приближаться, дети его обожали, а так как вследствие возможностей своего могучего организма он никогда не напивался в стельку и не мог никого напугать, то, несмотря на запреты родителей, впрочем, по той или иной причине не сильно-то строгие, они вились возле него с утра и до вечера. Не являлась исключением и его дочь, Мариночка, которую Проценко, состоя в дружбе с отцом, на зависть другим баловал, пожалуй, несколько больше обыкновенного: то он ее на санках покатает, то с качели кого-нибудь сгонит, чтобы ее усадить…

– Я к маме хочу, – напомнила о себе дочь.

– Вот заладила! «К маме» да «к маме»! – проворчал недовольно Важенин. – В ту сараюшку, что ли?

– Да.

– Ты больше никогда туда не поедешь. И ложись спать. Дети после обеда спят, а ты все ходишь и ходишь. Смотри, как у тебя глазки опухли! Ну-ка, давай мы их вытрем.

Он сел перед ней на корточки, вытер ей мокрое личико и начал ее раздевать. Ему не очень-то хотелось связываться с Проценко: не так-то легко было доверить дочь хотя бы и другу, но все ж таки, что ни говори, а законченному выпивохе.

– Сегодня ты будешь спать у меня на постельке, – приговаривал он, расстегивая на дочери пуговицы. – Она у меня мягкая, теплая. А кроватку твою я привезу тебе завтра. А сейчас я поеду за мамой. Тебе же не страшно будет одной, правда ведь? Вон – какая ты уже большая…

– Страшно, – захныкала девочка. – Я поеду с тобой!

– А в сараюшке же тебе не было страшно!

– Ага тебе! – возразила девочка. – Там баба Вера была и Пират!

– Ну, ладно, ладно, – согласился Важенин. – Только не плачь. Я схожу за дядь Сашей. Может, он посидит.

Личико ее просветлело. Она тотчас же отстранила отцовские руки и заявила, что спать она уже не хочет, а что оденется и будет играть.

– Ну, как хочешь, – ответил Важенин.

Проценко жил на первом этаже этого же подъезда. Томимый бездеятельностью, а еще более безденежьем, так как скудную свою зарплату он проживал без остатка в какие-нибудь три-четыре дня, а потом неизвестно на что существовал, не имея в доме корочки хлеба, он угрюмо прохаживался из угла в угол и, останавливаясь у окна, бросал на заснеженный двор тоскливые взгляды.

Предложению друга он даже обрадовался.

– Я тебе говорил, что они найдутся! Я тебе говорил! – повторял он в восторге, когда они поднимались по лестнице.

– Снегу-то сколько насыпало! – улыбнулся Важенин. – Когда я за ними поехал, я и не думал, что столько навалит…

– Снег – это хорошо! Снег – это премиальные! Слушай, а ты молодец, – может, отметим?

– А дадут?

– Как – не дадут? Время-то уже четвертый…

Важенин вытащил на ходу портмоне, достал из него десятку и сунул ее в нагрудный кармашек его пиджака.

– Это тебе на похмелье. Но только потом – часика через два.

– А ты? – удивился Проценко.

– Я все. Я завязал. Сам видишь – с семьей надо налаживать… – На лице Важенина блуждала, подергивая ему губы, почти что счастливая, сдерживаемая через силу улыбка.

Конечно, сомнения не отпускали его. Но этими последними словами он как бы в какой-то степени упрочил свою уверенность, зародившуюся после привоза дочери и пока еще очень робкую, будто бы предстоящая поездка должна принести ему определенный успех. Правда, временами он казался себе подлецом, негодяем, добивающимся возвращения жены-изменницы, коварно захватив ее ребенка в заложники, и ему было мерзко, что он пошел именно этим путем, а не каким-то другим, более честным, открытым. Но ведь это не только ее дочь, – оправдывал он свои действия, – но и его. Так почему она посмела лишить его дочери?! Нет, старуха права, – вспоминал он слова хозяйки особняка, – это действительно «срам»! И за этот «срам» она обязана ответить… обязана! И искупить его она может только раскаянием за свое легкомыслие, вернувшись в семью и немедленно приступив к своим обязанностям жены и матери. Если она этого и теперь не поймет…

Вот тут-то у Важенина руки и опускались. Он совершенно не представлял себе, как он поступит, «если она и теперь этого не поймет…» Здесь-то и был для него гордиев узел, который ему лишь собственными силами не разрубить, не распутать – без ее участия.

Эти сомнения теперь волновали его больше всего и приводили в нерешительность. В таком настроении, к тому же раздираемый противоречивыми чувствами, ибо он опять остро почувствовал, как он любит и в то же время, как он ее ненавидит за ее любовь к тому длинноногому, поцеловав девочку в лоб и оставив ее на попечение Проценко, он и вышел из дома.

– Ты только скорее, слышь! – напутствовал его Проценко. Полученная им от Важенина десятирублевая бумажка уже начала жечь ему карман. Он подносил руку к груди, щупал ее через толщу материи и прислушивался к ее сладостному, тихому, так много обещающему хрусту.

Девочка играла на полу, выстраивая из игрушек и кукол какую-то увлекательную сценку, нашептывала что-то под нос и поднимала на ходившего взад и вперед дядю Сашу недоуменно-нетерпеливые взгляды: когда же он, наконец, подойдет?

Но ему было уже не до девочки. В его воображении уже рисовались такие заманчивые картинки, что у него в горле пересыхало. Десять рублей!.. Это «живая» бутылка водки!.. Привкус ее желанного огненно-горького глотка уже ощущался у него во рту, и теплая, умиротворяющая волна прокатывалась по его жилам, точно он уже пропустил этот глоток в себя. Сердцебиение у него поднялось. На шее и на висках выступили капельки пота.

Он походил немного по комнате и – так как был еще трезв и потому мучился голодом – скрылся на кухне. Уже много лет основной пищей ему служила одна только закуска, организуемая к спиртному – иногда богатая, жирная, изысканная, чаще же скудная и неприхотливая, в виде черствого хлеба или соленого огурца. Уходя, Важенин оставил в его распоряжение холодильник и велел ему не стесняться.

Через некоторое время Проценко опять появился в комнате и встал около девочки, набив себе желудок колбасой и холодной кашей. Повеселевшее его лицо расплывалось в сытой улыбке.

– Это Машенька, – дружелюбно пролепетала девочка. – Хотите поиграться? Она уже большая! Скоро в школу пойдет!

Бедный ребенок: ей было и невдомек, что дядя Саша играет с детьми только под мухой.

Проценко взял у нее куклу и, бессмысленно повертев ее в руках, положил ее на пол, обратно в кучу игрушек.

– Э-эмм, понимаешь, Мариночка! – заговорил он. – Мне надо кой-куда отлучиться… ненадолго… минут на двадцать – не больше. А как приду, мы с тобой поиграем, ладно?

Он вывел ее в прихожую и начал ей объяснять, как надо себя вести, пока его не будет.

– Главное, ничего не бойся и сиди тихо, – поучал он ее. – Я сейчас защелкну замок, а ты никому без меня не открывай, – договорились? И ничего не бойся.

Мариночка смотрела на него во все глаза и с боязливой непонятливостью пожимала плечами.

– По голосу меня узнаешь? – спрашивал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Слушай внимательно! Когда я вернусь, я позвоню и постучу вот так: раз, два, три, – протюкал он костяшками пальцев по обивке двери. – А потом скажу: кто, кто в теремочке живет? кто, кто в невысоком живет? А ты ответишь: я, мышка-норушка, – и больше ни-ни, слышишь? Это пароль. Ну так что – договорились?

– Ага, – девочка спешно кивнула, глазки ее загорелись, и она повторила: – Я, мышка-норушка!..

– Вот молодчина! – обрадовался Проценко. Затем он научил ее, как надо действовать замком – благо, она уже могла дотягиваться до него руками – и оставил одну.

Аленушка торопилась. В руках у нее были блокнотик и шариковая ручка. Она шла через цех, наполненный механическим гулом, ударами железа, скрежетом, кислыми, серыми клубами испарений сжиженного бетона, заливаемого в формы, подходя то к одной, то к другой группе чумазых, потных рабочих и делая в блокнотике пометки. Выражение ее строгого, тронутого румянцем лица было бесстрастно. Ворох одежды на ней, состоящий из стеганой телогрейки, натянутой на халат, и все прочее и прочее – грубое и толстое, что должно было уберечь ее от холодных, гуляющих по цехам сквозняков, не умаляло ее привлекательности и придавало ее фигуре не одну лишь слоеную, ватную мешковатость, на том и исчерпывающуюся, а еще большую, дававшую простор для фантазии, очаровательную неразгаданность. Она дула на пальцы, согревая их теплым дыханием, что-то быстро записывала и, не задерживаясь, отходила дальше.

– А ничего куколка, а? – переговаривались бетонщики, особенно те, что помоложе и побойчее.

Пронизанная гордостью, она делала вид, что это к ней не относится. Хотя временами ей нестерпимо хотелось и улыбнуться, и остроумно ответить на шутку, на попытки ухаживания, на различного рода приглашения, следовавшие от новоявленных воздыхателей в замызганных спецодеждах, но она чувствовала, что она не имеет права, потому что она не какая-нибудь там… легкого поведения личность, а контролер ОТК, ответственная работница, и при любых обстоятельствах должна выдерживать свое должностное достоинство.

Наконец, она закончила свой обход, спрятала в боковой карман блокнотик и ручку и юркнула в дверь, ведущую из цеха на улицу.

День клонился к закату.

Она ускорила шаг. Стук ее подкованных каблучков, отскакивая от проступающего сквозь снег асфальта, подернутого тонким шершавым ледком, и качаясь между стен корпусов, образующих полусумрачный, затененный большой коридор, уносился вперед и, возвращаясь, кружился вокруг многократным эхом. Было сыро и холодно. Высокие, сгребенные с дороги сугробы навевали мысль о нескончаемости уже надоевшей зимы.

Впереди, сразу же за углом последнего корпуса, показалось сливающееся с бетонным забором и серыми решетчатыми воротами маленькое, низенькое зданьице проходной. Там, за воротами ее ожидал Важенин. Как он ее отыскал – непостижимо уму! Узнав по заводскому телефону голос своего бывшего мужа, она поначалу до того растерялась, так была ошарашена, что долго не могла разобрать ни одного слова. Объятая страхом, она никак не могла понять – чего он от нее хочет, откуда он звонит, как он здесь очутился. Но тем не менее скоро взяла себя в руки и даже сумела определить, что до такой крайности взволнована не только она одна – но также и он. Это слегка ее успокоило и вернуло ей силы. И когда он положил трубку, она уже ясно подумала: «Вот и прекрасно! Все теперь станет на место». И решила, что воротившись домой, передаст весь еще предстоящий разговор с Важениным Мише, чтобы он больше не переживал за нее и не смотрел бы на нее с укором.

Она уже догадывалась, что Важенин с ходу начнет с уговоров вернуться – будет ссылаться на дочь, якобы они ответственны за ее судьбу, за ее будущее, на то, что ей нужен отец… Но она знает, что все это одна болтология: она сама росла без отца, и ничего – выросла. Вырастет и Мариночка… А возможно, он начнет извиняться за свою невнимательность, за несдержанность по отношению к ней. Ведь не просто же так он ее упорно разыскивал! Но все это бесполезно: во-первых, возвращаться к нему она не собирается, – зачем? Они не любят друг друга и никогда не любили. Неужели он этого сам не понимает? И потом – уже поздно: она беременна от Миши, у них будет маленький – свой. Впрочем, эти частности Важенина не касаются. Она ему скажет другое, да к тому же такое, что у него вряд ли когда-нибудь снова возникнет желание искать с нею встреч. Надо навсегда его отвадить и от себя, и от Мариночки… чтобы даже имя забыл!.. Вообще-то, кто его знает, что у него в голове?… Ну, не полезет же он драться – с ней, с женщиной!.. Однажды, лет десять назад, когда он еще ходил в женихах, ей пришлось быть свидетельницей его умения махать кулаками, – жуть какая-то! Ей до сих пор вспоминается с жалостью и содроганием тот несчастный мальчишка из общежития, которого он отдубасил, его разбитое синее лицо, окровавленный рот. Брр… Она даже съежилась, пробираемая страхом, представив себе, как Важенин замахивается на нее кулаком. «Да чего еще ему нужно? – воспротивилась она мысленно. – Квартиру ему оставила: она его – досталась ему по наследству! Ни на какие вещи не претендую! И нечего на меня лезть с кулаками! Другая на моем месте вообще бы пустила его по миру! Так что пусть спасибо мне скажет!.. Но все-таки кто ему проболтался, как меня отыскать? Уж не Анжелика ли, милая подружка? С, нее-то станет! Ах, ну да теперь все равно!..»

Она вошла в проходную с расположенной посередине пропускной вертушкой-турникетом, охватывающим коридорчик во всю ширину своими четырьмя железными, гнутыми двухдюймовыми трубками, дожелта истертыми поверху, и по привычке бросила взгляд на обширное стекло вахтерской.

Сидевшая за столом остролицая, сухонькая старушка в форменной шинели с красной повязкой на рукаве, провожая ее раскосыми мышастыми глазами, чему-то тонко, как бы с намеком улыбалась, раздвигая в усмешечке маленький морщинистый ротик. Она почувствовала невероятное раздражение и ненависть к своему бывшему мужу, звонившему ей от этой старухи, которая, конечно же, теперь обо всем информирована. В ярости потупив запылавшее лицо, с замиранием сердца она выскользнула за порог и тотчас увидела его. Важенин стоял в отдалении, рядом с оранжевыми «Жигулями» – видимо, на них он и приехал – и, о чем-то задумавшись, безотрывно смотрел в глубину простирающейся за дорогой клочковатой белой равнины. С наигранной неторопливостью она прошла несколько шагов вдоль ограды, чтобы не быть на виду у старухи-охранницы и остановилась: все, дальше она не двинется. Ему надо – пусть и подходит.

Важенин приблизился. Некоторое время они стояли молча, искоса поглядывая один на другого, и не знали, с чего им начать. Они были чужие.

– Как ты живешь? – полюбопытствовал Важенин, нарушая первым затянувшееся тягостное для обоих молчание; он хотел было прибавить: «Аленушка», – но язык не повернулся: лицо ее было сурово, брови сдвинуты, губы холодно сжаты, – и он сконфуженно кашлянул, поднеся руку ко рту: – Кхы-кхы!.. – Но вот она вскинула на него взгляд, и ему почудилось, что на глазах у нее – слезы. «Она раскаивается, – мелькнуло у него в мыслях, – она вернется! Теперь непременно!..» И не имея сил удержать распиравшее его ликование, он опустил глаза долу, и тихая, скрытая улыбка посетила его взопревшее от волнения лицо.

Но вдруг она вспыхнула.

– Зачем ты сюда явился? – спросила она требовательно и зло, будто бы плетью его перетянула.

– Я? – опешил он.

– Да, ты!

– Я думал…

– А ты не думай! – разгневанно вперила она в него взгляд. – Намучились, хватит! Думаешь, я не понимаю, почему ты так свои командировки обожаешь? Да потому что в каждом городе у тебя по жене! А может – и по две! и по три!.. Кто их считал!? – Она видела перед собой только его лицо – толстое, перекошенное, покрытое испариной, его трясущиеся, как холодец, жирные, серые щеки, его маленькие отвратительные глазки, которые от растерянности виновато бегали. Ничтожество! Слизняк! Вслух она чернила его, задыхаясь от обличений, а внутренне она смеялась над ним, хохотала, представив себе, что это ничтожество и в самом деле имело бы где-нибудь любовниц. Ей было смешно даже подумать об этом.

– Лена, Лена, – пытался он ее облагоразумить, – какие жены? Что ты такое мелешь?

– Нет, именно то! – взбешенно шипела она, срываясь моментами в крик. – Вот и живи теперь с ними! А про меня забудь! И про Мариночку! Нам тоже хочется жить!.. – Слизняк! Она уничтожит его! Она растопчет!.. – Слышишь ты? Никогда! никогда больше не появляйся мне на глаза! никогда! В конце концов, я тоже человек! И тоже имею право на счастье!.. – Она увидела, как он хватает ее за руку, и пыталась ее отдернуть. Но хватка его была ужасна. Она взвизгнула, зажмурилась и обомлела в ожидании, что он ее ударит. Затем она почувствовала, как он ломает ее пальцы, невольно сжавшиеся в кулак, и что-то холодное, угловатое, мелкое втискивается в него.

– Мариночка у меня, – прохрипело у нее над ухом.

– Как?! – встрепенулась она изумленно.

– Я уезжаю. Теперь уже навсегда, – Важенин повернулся и медленно, как в полусне, потащился от нее прочь.

Она смотрела на желтые латунные ключики, лежащие у нее на ладони, на брелок, на цепочку, ощущала их холод и металлическую тяжесть и ничего не соображала, за исключением того, что эти самые ключики, которые ей вложил в руку Важенин, были ключами квартиры, где она провела столько лет и откуда ушла. Наконец она опомнилась, подняла голову и увидела Важенина, когда тот уже, согнувшись, усаживался в кабину «Жигулей».

– Витя! – позвала она.

– Шмотки мои вышлешь по почте. Адрес я укажу, – произнес он, чуть обернувшись.

– Витя, подожди!

– У девочки есть дом, где она родилась, и нечего таскать ее где попало! Она не узелок с тряпками! – крикнул он с негодованием, и дверца захлопнулась.

– Витя, да подожди же! – Она шагнула вперед, высоко закинула руку с ключами и, движимая лихорадочной мыслью, что говорила что-то не то и что надо бы объясниться… чтоб по-хорошему… чтоб он понял, побежала наперерез выезжающей на дорогу машине, поскальзываясь и больно выворачивая ступни на обледенелых колдобинах.

– Витя, да подожди же! – кричала она. – Подожди!.. Ну нельзя же так! Витя-я-я!..

Но никто ее уже не слышал, – кроме старухи в шинели, прильнувшей изнутри проходной к маленькому продолговатому оконцу, – а машина уносилась все дальше и дальше, то теряясь из виду в низинах, то снова маяча оранжевым пятнышком на серой ленте дороги, оставляя позади и длинный железобетонный забор, и заводские корпуса за ним, и бесконечные – по другую сторону, укутанные мглой опускающегося вечера, неровные, занесенные снегами поля.

Свернув на кольцевое шоссе, машина въехала в город и помчалась к железнодорожному вокзалу.