Текст книги "В конце зимы"

Автор книги: Энвер Джолумбетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

И Михаил предложил ей хорошую версию, по которой выходило, что виною всему происшедшему послужила сама собака: она расположилась под дверью и задремала.

– А ты обратила внимание, какие у нас сосульки под крышей?.. Пока хозяева искали следы преступления, я их все посшибал.

– Я слышала, как они разбивались, – кивнула Елена.

– Ну вот, ты и сама уже догадалась. Все очень просто: одна из сосулек рухнула на собаку, а та, от ужаса и от боли не зная, спросонья, куда бежать и кто ее так огрел, всей своей тяжестью ударилась в дверь, – отсюда все и пошло…

Действительно, все объяснялось просто, и переполох давно уже улегся, да и она сама вроде бы успокоилась, но почему-то долго не могла уснуть. Какая-то безотчетная тревога томила ей душу. Покинувшие ее страхи возвращались опять. С того момента, как потушили свет, ей не переставало чудиться, что во дворе кто-то есть: видимо, хозяева и Михаил плохо его обследовали.

Примерно через час бессонных ворочаний чувство это обострилось крайне, и, прижимаясь к вялому, жаркому, мосластому телу Михаила, давно уже, наверное, видевшему седьмые сны, она накрывалась с головой одеялом и боялась дышать. Ей слышалось будто бы за окном происходит какое-то шевеление: не то кто-то ходит, хрустя ногами по снегу, не то кто-то тычется в дверь, не в силах отыскать в темноте ручку. А как отыщет?..

В самом деле, в сенях спустя какое-то время скрипнули половицы, и она увидела, что в комнату кто-то вошел. Какое-то темное большое пятно, похожее очертаниями на человека, стояло у двери, точно осматривая жилище.

Елена не шелохнулась. Человек пошел на нее – она хотела вскрикнуть, но только короткий слабенький выдох вырвался у нее из горла: она онемела. Она увидела, как из мрака на нее наползает какая-то серая, пухлая, безглазая физиономия, ее мясистые губы извиваются в шепоте и обдают ее смрадом.

«Это Важенин!» – пронзила ее догадка. Она лежала и смотрела на это серое безглазое существо, точно парализованная.

Важенин присел возле нее на кровать и погладил ей руку.

– Т-с-с, – приложил он палец к губам, – я за вами… где моя дочь?

Потом он осторожно поднялся, отыскал дочерину постель, вынул из нее спящую Мариночку и бесшумно, как и вошел, скрылся за дверью. Елена опять расслышала хруст за стеной и увидела его за окошком: он показал ей огромный кулак.

– Михаил, – тронула она его за плечо. – Миша, проснись!

Эту ночь спали со светом, сделав из газеты над лампочкой нечто напоминающее абажур. Мариночка тихо посапывала в кроватке. А Михаил, воспользовавшись случаем, подсыпал в печурку немного угля, отрегулировал тягу заслонкой и посоветовал ей больше не лезть с головой под одеяло.

Вскоре Михаил уже снова заснул. А ей это никак не удавалось. Она даже принималась считать, но Важенин уже не шел из ее головы, и как только она закрывала глаза, контуры его плеч, его крупного скуластого лица, будто бы что-то живое, отдельное и независимое от ее воображения, мало того что не исчезали, но все отчетливее и все резче проступали за каждым ее последующим вздохом, за каждой произнесенной ею мысленно цифрой. Она сбивалась и начинала снова. Она ругала себя за малодушие: «Надо спать, спать! Надо выспаться! Ведь завтра же на работу!..» И снова сбивалась со счету.

Неизвестно, сколько она пролежала, расстроенная и измученная бессонницей, но сна так и не было. В конце концов она обреченно подумала: «Ну и пусть» – и более уже не сопротивлялась беспорядочному столпотворению мыслей и воспоминаний, теснившихся в ее тяжелой и замутненной от усталости голове. Она опять видела Важенина и, рядом с ним представляя себя, она невольно задавалась вопросами: «Отчего они поженились?.. Что было общего между ней и этим Важениным?.. Что заставило их соединить свои такие несчастные сердца, не питавшие друг к другу – как она поняла только теперь, по прошествии вот уже десятка годов – даже крошечной доли любви? Что?..» И долго ворошила в памяти ушедшими навсегда из ее жизни полузабытыми, обрывочными, бессвязными картинами прожитых ими совместно лет, месяцев и даже часов, пока не обнаружилось в них нечто конкретное, хотя и туманное и не очень убедительное. Но какой-никакой, это все же был довод, и она поспешила заверить себя: «Да-да, это именно оттого и произошло, что все только и говорили кругом, смотрите, мол, смотрите, какая хорошенькая пара!.. Это-то и вскружило их безрассудные молодые головы, и они, лишь, однажды случайно оказавшиеся рядом, уже не могли избавиться от искушения всегда находиться вместе – сначала на людях, где бы они ни встретились: на танцах ли или на пляже, либо зимой на катке, либо просто у него во дворе, куда она частенько заворачивала скоротать вечерок в компании знакомых девчонок из техникума, с которыми она вместе училась, а потом уже – и с глазу на глаз. И как водится – скоро они увлеклись. И однажды осенним вечером, гуляя по скверу, она подвернула нечаянно ногу, а он подхватил ее на руки и, как она ни отбивалась, донес ее до самого общежития. Боже мой, с какой завистью смотрели на нее тогда повыскакивавшие отовсюду подружки!.. С этого дня он ухаживал за ней, словно бы за принцессой: одаривал ее цветами, куклами, всякими дорогими безделицами…

Так было до армии, так было и после, когда она дождалась его и вышла за него замуж. А два года спустя она родила ему девочку, а еще через два – она уже не узнавала его. Из милого, розовощекого мальчишки, всегда готового выполнить любое ее пожелание и даже каприз, готового всегда и во всем уступить, он прямо-таки на глазах превратился в неотесанного толстого мужичонку, угрюмого и своенравного: лицо его стало пористым, приобрело какой-то землистый оттенок, скулы раздались, и неприметные прежде щербинки под ними увеличились и побелели, и сделались похожими на вмятины от гороха. Теперь уже никто не восторгался, завидев их вместе – напротив, она все чаще и чаще ловила на себе недоуменные и даже сочувственные взгляды, и когда он изредка приглашал ее куда-нибудь прогуляться или посидеть, она следовала за ним скрепя сердце и втайне желала, чтобы он поскорее уехал в свою очередную командировку. А он уже и вовсе возвращался оттуда чужим. И ей до омерзения было противно, когда он притрагивался к ней своими жесткими, грубыми руками, тискал ее, жадно ломал против воли ее сопротивлявшееся тело, дыша ей прямо в лицо табачищем, от которого она задыхалась и все искала, куда увернуться. А потом украдкой от него плакала.

В ту пору она была далеко от мысли уйти от него и лелеяла еще в душе надежду, что вот он оставит, наконец, свои командировки, осядет, и тогда она снова привыкнет к нему, и он уже не будет ей так отвратителен. Она даже попробовала его уговорить бросить эту работу. Да куда там! И слушать не захотел.

И единственной отрадой для нее в жизни стала Мариночка. Оставались еще и подруги, но виделись они уже редко; пожалуй, чаще других захаживала только Анжелка, – и никогда при Важенине, видимо, чувствуя к нему какую-то смутную неприязнь. После недавнего развода с мужем она воротилась к матери и жила, как и в прежние беспокойные годы юности, опять по соседству, через пару подъездов. Счастливица эта Анжелка! Перед ней никогда не стояли проблемы семьи или мужа.

– Леночка, – любила она каждый раз утешать, – да ты же такая прелесть! ну что ты убиваешься! Мужик, он и должен быть ненамного красивее обезьяны. А что он постоянно в разъездах, так это же прекрасно! И времени у тебя вдосталь, и делаешь, что на ум взбредет – и никто тебя не контролирует, не опекает. А скучно, так заведи любовника. Хочешь, я тебя познакомлю? Есть один мальчик – во! Правда, немного застенчивый, но зато интересный… закачаешься! А главное – еще необкатанный, – ну, ты понимаешь, в каком это смысле…

– Вот еще! – отмахивалась Елена. – Ты что забыла – у меня же ребенок! Это ты у нас свободна, как ветер: куда хочу, туда и лечу. А я все-таки мать. А если он окажется подлым?..

Но однажды она все-таки не выдержала уговоров приятельницы и поддалась, решив про себя, что только посмотрит – и все! на этого загадочного мужчину, которого Анжелка не уставала превозносить, при всяком удобном случае перетасовывая его достоинства, словно бы чудесную, сказочную колоду карт.

Так они и встретились. Анжелка уготавливала ей в лице Михаила любовника, мальчика для утех, пока муж в командировке, а она нашла в Михаиле гораздо большее – что этой Анжелке и не снилось.

Со временем она поняла, что ее судьба – это он, и все, что у нее было прежде – было нелепейшим недоразумением. Она поражалась: как она когда-то могла вообразить, что любила Важенина?.. Разве можно провести хотя бы какую-нибудь параллель между ним, Михаилом, человеком уточненным, умным, внимательным, и этим мужиком-остолопом?..

Выходя из задумчивости, Елена приподнялась на локте и посмотрела на Михаила. Тусклое, сероватое освещение, падавшее с потолка от лампочки, завешанной слоем газеты, придавало чертам его слегка запрокинутого, сонного, красивого лица, дышавшего абсолютным покоем, какую-то таинственную расплывчатость. Словно это был он, Михаил, и в то же время – кто-то другой. Высокий открытый лоб его с отвалившимися назад волосами казался особенно громадным и чистым. Под дугами бровей, разделенные линией носа, затаились выпуклости глаз, прикрытые веками с черточками ресниц, точно неподвижно и зачарованно взиравшие внутрь себя. Все в его лице было как бы сокрыто тенью чего-то потустороннего. Одна лишь ямка на подбородке, та самая ямочка, от которой она была без ума, смело выглядывала на свет и словно бы так и просила ее потрогать. Насилу удерживая себя, чтобы не донести до нее палец и заодно не коснуться ноготком его губ, чуточку приоткрытых и испускающих почти неслышное, легкое, теплое дыхание, она вновь откинулась на подушку и отвернулась. На лице ее играла улыбка. «Нет, Мишенька, – сказала она мысленно, – зря ты опасаешься, что я могу вернуться к Важенину – пусть у него будет даже сотня квартир».

За окошком держалась та же черная, плотная и какая-то жирная до ослизлости тьма. Не было видно даже хозяйского дома.

На дворе что-то звякнуло. Елена вздрогнула: вспомнила свой кошмар, и тут же догадалась, что это, должно быть, собака. «Значит, ее неплотно закрыли», – подумала она, и, как бы в подтверждение ее мысли, через минуту собака зевнула, коротко, отрывисто подавая голос: «Оу-оу!» – и снова замолкла.

– Странно, – подумалось ей. – Что за причина гонит ее из будки? Может, она почуяла оттепель? Скорее бы уж, а то зима не зима: ночами морозы, а полднями грязь непролазная. А впрочем, какая разница, что зима, что весна! Все равно их мытарствам еще и конца не видать… А счастья-то хочется! Да где оно? Думала, уйдет от Важенина, этого вечного скитальца, что только надо решиться – вот оно, радуйся! А нет, не так. Да разве же можно обрести свое счастье под крышей чужого дома!.. Это они только терпят: деваться-то некуда… Вон, Мишина мама, Валентина Сергеевна, даже и дня не пожелала остаться. Приехала, посидела часок, благословила на жизнь да и засобиралась. Все на вокзал торопилась: как бы не опоздать… Спасибо, хоть почаевничала на дорожку! Пришлось отвезти. Да и правильно: куда бы ее положили?… «Две шаги налево, две шаги направо, шаг вперед и поворот!» – пришли на память слова какой-то вульгарной песенки, что под бренчанье гитары распевалась мальчишками из их общежития, когда она училась в техникуме, и она усмехнулась: сказано-то о них, об этой каморке. И стало грустно.

Уже засыпая, она успела подумать, что ближе к утру комнатушка их снова остынет, окошко заледенеет и как неохота будет спозаранку выбираться из теплой, нагретой за ночь постели.

Настало утро. Важенин стоял перед зеркалом и, оценивая себя в черном бостоновом костюме, который был когда-то пошит к его собственной свадьбе и много лет уже не носился, поворачивался к своему отражению то левым, то правым боком, то поводил локтями, испытывая его на прочность. Костюм был откровенно узок, и, угрожая при малейшем неосторожном движении разъехаться по швам, жестоко отовсюду тянул и топорщился. Однако Важенину очень хотелось, чтобы Аленушка непременно увидела его в нем: пусть хотя бы этот черный костюм послужит ей напоминанием… о ее долге, о ее ответственности, – и, натянув полушубок, он оставил его распахнутым.

Предстоящая встреча с Аленушкой угнетала его: после вчерашнего он не желал ее видеть и в то же время остро ощущал необходимость переговорить с ней. О чем? – этого он покамест не знал. Про себя он произносил какие-то длинные, путаные монологи, изобличал, призывал ее одуматься, но чувствовал, что этак не годится и опасался, что встретившись с ней один на один, так ничего и не выскажет. Вдобавок его мучила совесть – но не потому, что он позволил себе запустить в это злосчастное оконце булыжником, а потому, что мог позабыть о том, что кроме его бывшей жены и ее длинноногого приятеля в домике находится и его ребенок, его маленькая Мариночка. И показываться там представлялось ему не слишком удобным.

Но ехать все-таки было надо.

Памятуя о собаке, он вынул из холодильника кусок колбасы приличного размера, завернул его в бумагу, втолкнул во внутренний карман полушубка и вышел из дома.

На улице было свежо и даже повеивало морозцем. С рассветом выпало немного снега, мокрого и мелкого, занесло оголившиеся было проплешины, но глаз это не радовало: чувствовалось, что все вскоре растает и потечет, и снова будет сыро и слякотно.

Шагая к остановке, Важенин понуро смотрел себе под ноги, наблюдая, как отпечатываются под ботинками в налете пороши четкие, неглубокие следы, откуда проглядывала асфальтовая чернь, и думал о жизни, о справедливости, о любви, о ее безжалостных законах, и не было уже в нем ни ненависти к изменившей ему супруге, ни ревности, ни отчаяния – все перегорело вчерашним вечером; осталась лишь горечь горькая, да ломили голову мысли. И думалось порой, что пожелай она вернуться к нему обратно, то он простил бы ее.

В автобусе он занял место у окна на задней площадке и принялся следить, как убегают вдаль, таращась темными стеклами и теснясь один за другим, будто бы в очередях, каменные стены разновеликих зданий и как стелется над ними однообразно серое, низкое, унылое небо.

«Конечно, этот длинноногий для нее – лучшего и не желать: смазлив, – ничего не скажешь. Но что такое внешность? – рассуждал он, словно бы собираясь себя уверить, что она ошиблась и еще пожалеет о своем опрометчивом выборе. – В сущности, красота – это ничто, так – скорлупа, облепленная сусальным золотишком, конфетная обертка. А жизнь – это жизнь, и гарантий она никому не дает. Может еще так изуродовать, что и жить не захочется. Вот попробуй она потом поживи!.. Да и не красивыми же глазками ценится человек!.. А в общем, какое ему до них дело!..»

Нужный ему особняк Важенин определил еще из автобуса, узнав его по надстройке с миниатюрным балкончиком, но подойти к нему решился не сразу. Долго прохаживался у края дороги, пытаясь отыскать бугорок, с которого было бы видно оконце времянки; хотя обнаружить его разбитым ему было бы тяжко. Ведь в этом домике живет его дочь. Воображая минутами ее – кутающуюся в одеяла, стучащую зубами от холода, крохотную, посиневшую, он проклинал свою вчерашнюю несдержанность, ему захотелось бежать к ней, но его останавливала и успокаивала мысль, что сейчас ее в домике нет. Да и вообще – напрасно он рано приехал: обычно в это время взрослые на работе, а дети в саду. Так что было бы вернее наведаться сюда к вечеру. Но на оконце все-таки надо взглянуть.

– Проклятый забор! – бормотал он, вынужденный к нему подойти, так и не найдя у дороги подходящей возвышенности. – Вот куркули… огородятся же!

Под забором, несколько на расстоянии от него, оставляя только проход к воротам, в обе стороны тянулся единой линией низкий, видимо, когда-то стриженный кустарник, как бы являя собой дополнительную изгородь к уже существующей. За кустарником Важенин увидел скамейку. Как и все вокруг, она была припорошена снегом. Важенин, воровато озираясь, шмыгнул мимо калитки, ухмыляясь табличке «Осторожно! Злая собака!», стал на скамейку ногой и быстро поднялся – на душе у него отлегло: оконце, за которое он так переживал, оказалось целым. Если бы оно было выбито, вероятно, Важенин постарался бы тихо исчезнуть, но все его четыре стеклышка подслеповато глядели во двор и как бы подсмеивались, вызывая в нем неожиданную радость: «А мы-то вот они! и совсем невредимы!»

«А что? Если так все обстоит неплохо…» – подумал он, и у него родилась дерзкая мысль: проникнуть во времянку. Для чего? Зачем? – в этом он не отдавал себе отчета и, конечно же, не представлял себе, как это он проделает. Но какая-то ребяческая бесшабашность, взыгравшая у него в груди, требовала от него незамедлительных действий. Тем более, что во дворе никого не было, если не брать во внимание собаки, которая, уже завидев его, вся напружинилась и ощерилась, готовая броситься в его сторону, но чего-то еще выжидала, лежа у своей будки в глубине у сараев. Двери обоих домов – и большого, с высоким крыльцом и верандой, и маленькой развалюшки напротив – были закрыты; ни за ними, ни где-нибудь во дворе, ни в саду за сараями, где под деревьями темнели бугры застарелых сугробов, не ощущалось никакой жизнедеятельности. Стояла сонная, белая тишина. Припущенные снегом, выделявшиеся то там, то здесь следы человеческих ног указывали на то, что по двору давно не ходили. Но собака… она не даст ему перелезть. Ее можно задобрить – не каждый же день она ест колбасу! – и все ж попытаться, и если двор этого домика окажется на запоре, то хотя бы полюбопытствовать через оконце, что делается там, внутри. А, была не была! не пустит – так и не надо!

Важенин извлек колбасу, освободил ее от бумажки и призывно замахал ею над головой.

– Дружочек, дружочек! – В эти минуты им руководило какое-то непонятное, буйное, дикое ощущение свободы и вседозволенности.

Собака бросилась по направлению к нему, гремя своей цепью, не отпускавшей ее от проволоки, натянутой по земле, рыча и большими скачками подпрыгивая вверх.

Важенин увидел, какая она огромная и лохматая. От страха у него зашевелились волосы. Но веселье не покидало его: она его не достанет.

– А ну стой! – вдруг завопила откуда-то взявшаяся рослая, тучная, пожилая тетка в стеганом ватнике. – Это что у тебя в руке? Иголками, небось, начинил! А ну на место, Пират! На место! У-у, скотина, только и знает подачки выпрашивать!..

Ругаясь и безбожно стегая ее хворостиной, подобранной в какой-то момент под ногами, она отогнала собаку назад и вновь повернулась к Важенину, придурковато пялившемуся на нее из-за забора.

– А, ты еще здесь, – проговорила она с угрозой, подступая к забору и подбоченившись. – Чего ты туда залез? Чего тебе надо? Ну иди отсюда, пока не позвала кого следует!

– Гляжу, времяночка у вас неплохая, – улыбаясь, как ни в чем не бывало ответил Важенин. Теперь уже, когда появилась хозяйка особняка, как он успел догадаться, у которой можно многое выведать, он решил ни за что не отступать от своего замысла.

– А тебе-то что до времянки?

– Квартирку хотелось бы снять, – ответил Важенин.

Та недоверчиво посмотрела и отбросила хворостину.

– Я на полном серьезе… Если надо, могу и помочь: и дров наколоть, и угля натаскать…

– Есть у меня уже уголь кому таскать, – проворчала старуха. – Сдала вот одним на свою голову. Жду не дождусь теперь, когда съедут.

– Да мне и не к спеху! – обрадовался Важенин, чувствуя, что разговор принимает желательный для него оборот. – Пусть себе поживут. А я к лету квартирку подыскиваю, или даже к осени – студент я, заочник. Сессия у меня будет осенью, – говорил он о вещах, о которых даже вовсе не знал, стараясь снискать у старухи доверие любыми средствами и все больше и бесстыднее начиная завираться. – Август, сентябрь надо будет как-то готовиться: читать, писать… Ну, дело ясное, – куда уж там квартиру искать! Поэтому я и решил, что надо заранее… А хорошо, гляжу я, у вас!.. И остановка под боком… А за ценой бы я не поскупился – сколько назначите, столько и будет. Вот только желательно бы посмотреть ее изнутри, мало ли что… Вдруг там и полы уж подгнили. Или кровля прохудилась. А я другим разом мог бы и доски с собой привезти, подновить вашу времянку. Ну так что, мамаша, может, согласны?

– Ишь ты, деловой какой! – усмехнулась старуха, оглядывая его с интересом. – Кем же ты работаешь, что даже досками распоряжаешься?

– Бригадиром плотников в колхозе «Путь к коммунизму», это в Чиликском районе, – воодушевленно присочинил Важенин.

Старуха поколебалась.

– Ну что ж, если тебе к лету, то заходи. Только документы покажь.

– Какие же у меня документы, – удивился Важенин. – Я же только присмотреться приехал. Как договоримся, так привезу.

– Ну, ладно, – согласилась старуха.

Она открыла калитку, и Важенин ступил во двор, пряча за улыбкой и радость, и стыд, и смущение, оттого, что так много наврал.

Сидевшая у сараев собака в волнении перебирала передними лапами и, клоня свою крупную косматую морду с одного плеча на другое, издали с вожделением следила за его рукой, сжимающей кусок колбасы.

– Вот, – протянул он хозяйке, – возьмите. Это вашему Пирату. Я бы и сам с удовольствием съел, да пока ехал в автобусе, уронил его на пол. Не пропадать же добру…

Старуха взяла колбасу и повертела ее перед носом, потом зачем-то понюхала.

– Дорогая, небось… для собаки-то, – и, покачав головой, кинула на широкую, испещренную следами лап, помоев и мерзлой свалявшейся шерстью проталину у конуры.

– Умница он у вас: зря не залает, – уважительно отозвался Важенин, наблюдая вместе с хозяйкой, как собака набросилась на лакомство и, разделываясь с ним, утробно урчала и косила на них желтыми с кровью глазами.

– Куды уж! – возразила старуха. – Только и знает, что жрать да дрыхнуть целыми сутками… Страшенный – потому и держим.

Затем она подвела его ко времянке и толкнула перед собой низенькую дверь, из обветшалой обивки которой торчали наружу клоки истрепавшегося бурого войлока. Важенин пригнулся, шагнул следом за ней; потом открылась еще одна дверь, и они очутились в темном, тесном, кучно обставленном помещении, где Важенин, протискиваясь мимо старухи вперед, с шумом задел за что-то коленом и вынужден был придержаться рукою стены, – в помещении, скорее напоминающем затхлостью воздуха и устоявшимся полумраком какой-нибудь погребок для хранения картофеля, нежели человеческое жилье.

Важенин огляделся. Из оконца, упав поперек покрытого клеенкой стола со стопочкой книг и пустой молочной бутылкой у самого подоконника, облупившегося и почерневшего местами от влаги, легла через комнату, упираясь в основание шкафа и еще более сгущая тьму противоположных от входа углов, полоса неяркого полдневного света. Какую-то долю секунды Важенин стоял, точно ослепший, совершенно ничего не видя за этими скудными лучами.

Внезапно старуха ласково и нараспев протянула:

– Мариночка, ты дома?

И не успел Важенин опомниться, машинально приседая, заслышав детский топоток и раскрывая объятия, как ощутил на шее сомкнутые ручонки метнувшейся к нему сквозь полосу света маленькой девочки, одетой в пальтишко. Задохнувшись запахом ее мягких, шелковистых волос, упавших ему на лицо, подхватив ее на руки, Важенин выпрямился и, чувствуя теплый, непрошеный, подступающий к горлу ком, заходил туда и обратно по узкому, тесному пятачку между какой-то железной кроватью, столом и стульями.

– Папа! Папа! – звонко верещала девочка под потолком, – я думала, ты ко мне уже не приедешь! Я ждала, ждала, а тебя нет и нет!..

– Здесь я, Мариночка, здесь, моя маленькая. Как же это я – не приеду? Не мог я не приехать… не мог…

Ноги его стали ватными, затряслись, будто бы держал он непосильную тяжесть, глаза туманились.

– Гляди-ко ты! – бормотала у порога изумленная хозяйка. – Вот тебе и студент! Вот тебе и колхозник!

Важенин поморщился и решительно тряхнул головой: нет! Он не оставит ее здесь, он увезет ее с собой. И это будет справедливо: ему – ребенок, а «ей» – этот хахаль. Нельзя же – чтобы все было «ей»! И пусть они потом носятся по судам и доказывают. А он им не отдаст, он отстоит ее, потому что есть еще на свете правда, и она на его стороне, на его…

Повернувшись к хозяйке, он крепче прижал к себе девочку и тихо сказал:

– Она моя дочь.

– Да уж видно, – благожелательно ответила хозяйка. – Вот и хорошо. А то она и домой уже убегала, – насилу нашли. Стрекоза ты эдакая! – погрозила она девочке пальцем.

Та, пожимаясь, приникла к отцу и тихо рассыпалась смехом, словно ее щекотнули.

– Как это «убегала»? – удивился Важенин.

– А так! – и хозяйка выложила ему обо всем без утайки и со всеми подробностями, что произошло с Мариночкой, примерно, недели три тому назад, что еще больше укрепило Важенина в его решении немедленно увезти девочку к себе домой.

– И я ее не одобряю, женушку-то твою! – продолжала старуха. – Я ей так и сказала. Мне на ее обиды начхать! раз она так поступает. А то ишь ты – моду какую взяли: хочу живу, хочу нет… а страдает дитя. А дитя-то в чем виновато? Ему и мать нужна, и отец нужен – не меньше, чем мать… У меня вон мужик с фронта вернулся, – помер уж, царство ему небесное, пятый уж год, – перекрестилась старуха, – заместо ноги – культя. Так и прискакал на деревяшке. И ничего, жили, и деток подняли. Срам – при живом отце детей сиротить. Нет большего сраму!..

Важенин снова заходил по комнате.

– Мы, наверное, поедем, – сказал он старухе. – Что-то холодно у вас, сыро, нетоплено, – он подошел к печурке и потрогал ее боковину. – Угля, что ли, нет?

– Поди-ка достань его нонче, – огрызнулась старуха. – Я еще с осени их предупреждала: закажите себе загодя, закажите, не то наплачетесь, как снег-то ляжет. Нет, не послушались. Теперь у меня тащат – воруют. Михаил и ворует. Рохля такой, с виду стеснительный, все «извините, Вера Прокофьевна!», «пожалуйста, Вера Прокофьевна!», и шляпку так культурненько перед тобой приподымет, – а вон какими делишками исподтишка заворачивает: и семейство чужое порушил, и уголь крадет. Думает, старая, так ничего и не вижу. Вижу! Да дите жалко. А не то повыгоняла бы уж… Да и выгоню, как теплее-то будет, не посмотрю…

Важенин понуро слушал. Девочка на руках теребила ему волосы, вытягивая их из-под шапки, и, приникая к отцовскому уху, нетерпеливо шептала:

– Пап, ну поехали домой!..

– Сейчас, доча, сейчас…

– Вот и хорошо, и поезжайте. Ленка-то твоя небось одумается и тоже вернется. Всякое в жизни бывает, всякое… Прощать только надо уметь. А там и опять заживете. Парень-то ты, вижу, хороший, незлобный, и она – в общем-то неплохая. Как-нибудь сладится… сладится, – говорила старуха, доставая с вешалки Мариночкины шарфик и шапку.

Важенин опустил девочку на пол; они со старухой одели ее как следует, и все трое, один за одним, щурясь на свет, вышли из сумрачной, затхлой времянки на двор.

– Так вы ей скажите, что я приезжал, чтобы она не потеряла дочку, – попросил хозяйку Важенин.

– Скажу, скажу! И еще скажу, чтобы ехала домой, и нечего здесь делать! А этого Мишку – взашей! Завтра же пусть и убирается!

– А где она работает? – поинтересовался Важенин.

– А рядом, – махнула она рукой. – На бетонном заводе. Как на дорогу выйдешь, так сразу и видно.

И снова шел снег.

Уходящая зима, точно собираясь оставить по себе долгую память, проявилась обильным, но тихим и безветренным снегопадом.

За те минут сорок, пока Важенин с дочерью добирались в автобусе, осторожно переезжающем из квартала в квартал, все до неузнаваемости изменилось. Из серого, скучного, слабенько припорошенного, все окружающее превратилось в настоящее белое царство, все было усыпано плотным, пушистым снегом.

Важенин и дочь уже были дома и, пообедав, смотрели в окно, а он все валил и валил, в медленном, плавном кружении летая по улице, скрадывая звуки движения автомашин, перспективу домов, образуя сугробы и настигая внизу, на тротуаре, некоторых поспешивших легко, по-весеннему щеголевато приодеться прохожих, набиваясь им в туфли, за шиворот, наслаиваясь на прическах, словно бы забавляясь и все приговаривая: рано от зимы отступились, рано, – она еще погуляет!

Пока сюда ехали, девочка без умолку засыпала его вопросами: «Папа, а мама найдет нас?.. А она не заблудится?.. Мы ведь теперь хорошо будем жить?..» Так что Важенин уже в автобусе начал не без огорчения понимать, что дело, которое он затеял, далеко не закончено и одним только увозом к себе дочери не ограничится. В этом он еще больше убедился, когда за обедом Мариночка неохотно хлебнула из тарелки ячневой каши, приготовленной Важениным из магазинного брикета, и отложила ложку.

– К маме хочу, – заявила она.

Теперь она стояла, забравшись на стул, рядом с Важениным у окна, водила пальчиком по стеклу, и ее большие глаза, такие же серые, как и у матери, набухали слезами.

Важенин уже что только не делал: и распаковывал ей новую куклу, которую купил по приезде, показывая, как она вякает и раскрывает и закрывает глаза, выволок из недр кладовки ее старые игрушки и, протерев их на кухне, свалил посередине комнаты на ковер; Мариночка, вроде бы, и увлеклась, даже сияла довольством, начиная что-нибудь строить, но чуть поигравшись, откладывала все назад, насупливалась и надувала губки:

– К маме хочу.

– Но она на работе, – пробовал ее урезонить Важенин. – Она приедет к нам вечером.

– Не приедет, – парировала девочка. – Ее дядя Миша не пустит. Знаешь, как она его слушается!.. – и принималась плакать.

«А ведь и правда,» – в смятении думал Важенин, теперь уже совершенно не зная, как быть. С одной стороны ему не хотелось, чтобы Елена сюда приезжала: дочь теперь у него, а насчет всего остального, то – катись оно к черту! С другой – становилось очевидным, что без матери девочка жить у него не захочет, а с третьей – рождалась смутная, волнующая душу надежда, что если Елена приедет, то все еще образуется, и они вновь заживут вместе. И эта-то надежда в совокупности с жалостью к дочери, не перестававшей твердить, что она хочет к маме и лить свои чистые, ни в чем не повинные слезки, после долгих раздумий заставили его дать обещание, что сейчас же он соберется и поедет за матерью.

Но и здесь вставала проблема: как ее оставить одну?

Тогда он сел к телефону и набрал номер Анжелки, сохранившийся в его памяти еще со времен, когда они были довольно дружны, хотя саму ее, с некоторых пор интуитивно ее недолюбливая и избегая, он постепенно забыл, оборвав с ней всякие отношения, и вынужден был вспомнить о ней в связи с известными обстоятельствами лишь месяц назад. С того единственного раза они и не встречались.