Текст книги "Мистер Эндерби изнутри"

Автор книги: Энтони Берджесс

Эндерби вернулся на Фицгерберт-авеню, 81, полностью, наконец, протрезвев с помощью двух шлепков на задницу на замерзшей дороге со станции. На той самой ушибленной заднице он сидел на ступеньках и плакал. Лестничный пролет шел вверх, начинаясь у входной двери квартиры Эндерби, к площадке с зеркалом и пальмой в кадке. Дальше темная нехорошая лестница без ковра к квартире наверху, где жил продавец с женщиной. Эндерби сидел и плакал потому, что забыл ключ. Наверно, взбудораженный утренним посещением миссис Мелдрам, не переложил его из кармана спортивной куртки в соответствующий карман пиджака от костюма Арри. Уже минул час ночи, слишком поздно звать миссис Мелдрам, чтоб та ему открыла своим ключом. Денег на номер в отеле нет; спать под навесом на эспланаде чересчур холодно; он даже не думал проситься в камеру в полицейском участке (там легавые с преступной внешностью, с широкими мальчишескими ремнями). Лучше сидеть тут, на третьей ступеньке, в теплом пальто с шарфом, попеременно плакать и курить.

Курева оставалось не так уж и много. Миссис как-ее-там из «Фема» забрала остававшуюся у него пачку дешевых матросских сигарет (у нее кончились, а другого она ничего не курила) в награду за стоическую шотландскую толерантность к его желанию стошнить на палубу поезда подземки всю дорогу до Виктории. Эндерби предстояло продержаться до позднего зимой рассвета на пяти «Сениор Сервис». Он поплакал. Запредельно устал, чтоб заснуть. День был долгим и полным событий, мучительно изнуряющим. Даже на обратном пути в поезде к дому на побережье казалось, будто вагон полон мокрогубых поющих ирландцев. А теперь холодная лестница, долгое бдение. Он завывал, словно зачарованный луной гончий пес.

Дверь квартиры наверху скрипуче открылась.

– Ты, Джек? – хрипло шепнул женский голос. – Вернулся, Джек? – Произношение не лишено сходства с Арри: вирнулси, Жек. – Прости, Джек, – сказала она. – Я это не по правде сказала, любовь моя. Иди ложись, Джек.

– Это я, – объявил Эндерби. – А не он. А я. Без ключа, – добавил он.

– Кто – я? – уточнила женщина. Лампочка на площадке давно перегорела, много месяцев назад, а новую миссис Мелдрам не вкрутила. Ни один из них не видел другого.

– Я, снизу, – объяснил Эндерби, легко впадая в простонародный тон. – Не он, с кем вы живете.

– Он ушел, – разнесся вниз по лестнице голос. – Все говорил, уйду, и ушел. Мы немножко полаялись.

– Хорошо, – сказал Эндерби.

– Что значит – хорошо? Мы немножко полаялись, а теперь он ушел. Спорю, к сучке отправился у декоративных садов.

– Не имеет значения, – сказал Эндерби. – Вернется. Все так делают.

– Нет. Нынче не вернулся. А я боюсь там наверху одна.

– Чего боитесь?

– Одна. Я ж говорю. Да еще в темноте. Свет потух, пока мы лаялись, я даже и не видела, куда в него бить. Боб [40]40
  Боб – шиллинг (разг.).


[Закрыть]есть? Дашь мне до завтрашнего утра первым делом?

– Ни сосиски, – с гордостью ответил Эндерби. – Все угрохал на выпивку в городе. Пожалуй, лучше поднимусь, – отважно решил он. – Могу на диване спать или еще где-нибудь. Ключ забыл, понимаете. Чертовская досада.

– Если сюда поднимешься, лучше смотри, чтобы Джек до тебя не добрался.

– Джек отправился к сучке у декоративных садов, – напомнил Эндерби.

– А. Так ты его видел, да? Так я и знала. Корни сплошь черные, сука она и есть.

– Я уже поднимаюсь, – сообщил Эндерби. – Тогда не будете одна бояться. Есть у вас там диван? – спросил он, страдальчески поднимаясь, ползя вверх по лестнице.

– Если думаешь со мной в койку лечь, чего-нибудь другое придумай. Я с мужчинами кончила.

– Даже не собираюсь с вами в койку ложиться, – возмутился Эндерби. – Просто на диван хочу лечь. Фактически, не совсем хорошо себя чувствую.

– Чего тебе хорошо себя чувствовать, когда ты свой чертов нос вот так вот задираешь? Я с такими мужиками ложилась, не тебе чета. Тише, – предупредила она, когда Эндерби споткнулся о жестяную кадку с пальмой на площадке. Он вслепую преодолел второй пролет, цепляясь за перила. А наверху столкнулся с грудастым теплым телом. – Ну-ка, брось для начала, – сказала она. – Чересчур для начала торопишься. – Резко принюхалась и заметила: – Дорогой какой запах. Ты с кем был-то, а? В тихом омуте черти водятся, если ты и впрямь тот, кто говоришь, то есть который внизу живет.

– Где? – буркнул Эндерби. – Просто хочу где-то лечь. – Руки нащупали мягкость, ширину дивана, континуум, разорванный бутылочными формами (они звякнули) и полупустой коробкой шоколада (она зашуршала). – Прилечь, – поправился он, чтоб звучало попроще.

– Устраивайся поудобней, – с дьявольским сарказмом предложила она. – Если чего пожелаешь, звони, не стесняйся. Утром чай во сколько подавать? Мужчины, – молвила она, направляясь, видно, в свою спальню. Издала презрительный звук, достойный самого Эндерби, и оставила его в темноте.

Глава 4

Проснулся он с первым светом под ксилофон молочных бутылок и бессильный скрежет стартеров. Чмокнул губами, прищелкнул языком по твердому нёбу, ощущая свой рот – вульгарное сравнение, выплывшее из вульгарного шатания по пивным, – бандажом скапутившегося борца. Грубое сравнение приставило к носу пальцы жестом, который его мачеха называла «жирным салом», сделало древний римский знак, прыснуло, метнулось вверх по стене, словно ящерка. В пальто Эндерби себя чувствовал замерзшим и грязным, соответствуя комнате, которая теперь возникала картинкой на телеэкране, когда ящик в конце концов разогреется. С картинкой пришел звук: храп той самой женщины в соседней комнате. Эндерби с интересом прислушался. Он никогда и не знал, что женщины способны так громко храпеть. Мачеха, разумеется, могла крышу напрочь снести, но она была уникальна. Уникальна? Вспомнилось какое-то сортирное сочинение о том, что все мачехи – женщины, или все женщины – мачехи, или что-то еще, и тут вернулся весь день целиком, безусловно не скучный; вполне ясно припомнилось имя вдовы, угостившей его чаем и проводившей на станцию подземки к вокзалу Виктория: Веста Бейнбридж. Стыд согрел все тело Эндерби, потом в него, как в дверь, молотком стукнул голод. Постыдный день быстро маршировал, раздув ноздри в дурацкой ухмылке, неся знамя Святого Георгия. Шумно протопал, уютно примостился за потрескавшимся сервантом. Эндерби надел очки, с болезненной ясностью увидел пивные бутылки и старые «Дейли миррор», потом со скрипом и стонами потащился на кухоньку. Там было полно прямоугольных подносиков для еды у ТВ, а еще пустых молочных бутылок с осадочными архипелагами внутри. Эндерби выпил из крана воды, открыл буфет, вытер рот посудным полотенцем, нашел корнишоны. Съел несколько хрустких слизней и вскоре почувствовал себя лучше.

Перед уходом окликнул хозяйку, но та, не укрытая, распростершись, лежала на двуспальной кровати, тяжко трудясь во сне. Сиськи, как плохо застывшее бланманже, мягко дрогнули под просвечивающей ночной рубашкой, когда проехал грузовик. Черный дым волос на лице поднимался и опадал, слушаясь храпа. Эндерби накрыл ее стеганым пуховым одеялом, поклонился и ушел. Она не так стара, решил он. Глупая толстая девка, на злобу, фактически, не способная. Дала приют Эндерби; Эндерби этого не забудет.

Спускаясь по лестнице, встретил собственного молочника: пинта к дверям Эндерби, полпинты у нижней ступеньки. Молочник ухмыльнулся и дважды цокнул языком. Сколько открытий, столько и предателей. У Эндерби возникла идея.

– Пришлось наверху ночевать, – сообщил он. – Запер дверь от себя самого. В замках что-нибудь понимаете?

– Любовь потешается над слесарями, – сентенциозно заметил молочник. – Только проволочку поищу.

Через минуту пришел почтальон с купонами от «Литтлвудз» [41]41
  «Литтлвудз» – крупная торгово-посылочная фирма.


[Закрыть]наверх, ни с чем для Эндерби.

– Не совсем правильно, – критически объявил он. – Дайте, я попробую. – Тяжело дыша над замком, зондировал, вертел. – Идет, – пропыхтел он. – Полмоментика. – Язычок замка отскочил, Эндерби повернул ручку, дверь открылась.

– Весьма обязан, – сказал он, – вам обоим, джентльмены. – Не радовала его перспектива идти к миссис Мелдрам. Отдал им последнюю медь и вошел.

Ах, какое облегченье – вернуться. Эндерби сорвал с себя пальто, повесил в крошечной прихожей на крючок за левое плечо. Несколько заботливей снял позаимствованный у Арри костюм, аккуратно скатал его в ком. Положил до возврата на неубранную постель, надел свитер с высоким воротом. Вот теперь он одет для работы. Голые ноги прошлепали в гостиную, где сразу почуялось что-то новое. На столе лежало письмо, без штемпеля, а с самого стола были убраны вчерашние грязные утренние тарелки. Пнув электрокамин, Эндерби сел читать, озабоченно хмурясь. Письмо было от миссис Мелдрам.

«Дорогой мистер Э.!

Извините, я в ваше отсутствие огляделась, на что, как домовладелица, полное право имею, в конце концов. Ну, квартиру вы довели до полного безобразия, двух мнений быть не может, ванна полна клочков со стихами, а ванны делаются и устанавливаются вовсе не для того. Ковры тоже не чищены, мне стыдно было б кому-нибудь их показать. Так вот, слова мои по-прежнему в силе, плата с будущего месяца повышается, вам и так посчастливилось долго дешево жить, когда цены везде лезут вверх. Если не желаете, то знаете, что надо делать, у меня есть другие, которые будут дом как следует содержатьи ждут не дождутся, чтоб въехать через неделю. А за вами кто-нибудь должен присматривать, скажу, не ошибусь, мужчине в вашем возрасте, с вашим, как вы утверждаете, образованием, неестественно самостоятельно жить, чтоб никто в доме не убирал. Смело скажу, не стану молчать, когда надо громко сказать, вы должны жениться, пока не совсем пропали и погибли, как искренне думают многие, с кем я говорила.

С уважением

У. Мелдрам(миссис)».

Вот как. Эндерби яростно поскреб колено. Вот чего им хочется, да? Эндерби обихожен, посуда как следует вымыта, постель застилается регулярно, ванная – дивный сон с голубенькими занавесками и со щетками для спины, для ногтей, из щетинистого нейлона с пластмассовыми ручками в виде рыбьей чешуи; ванна всегда в ожидании здорового розового купальщика, распевающего сквозь пар ля-ля-ля. А у супруга Эндерби кабинетик-пенал для писания драгоценной поэзии, любимого конька муженька. Нет. Птичьи голоса завелись в голове: призывающие к осторожности голуби, предостерегающие грачи: берегись луговой травы, вдовы. Так, так, так, кричат утки: пей причастие выбора.

– Вот мой выбор, – твердо сказал Эндерби, идя на кухню завтракать (миссис Мелдрам, сука, вымыла его тарелки!) и заваривать мачехин чай. Надо отдать справедливость архетипичной суке, второй жене отца. Она сделала его жизнь несчастной; больше он ни одной женщине не предоставит такой привилегии.

И тем не менее. Тем не менее. Эндерби позавтракал сухим хлебом, клубничным джемом, чаем, потом пошел в рабочую мастерскую. Бумаги лежали нетронутые миссис Мелдрам; стол со специально укороченными ножками ждал его у глубокого пустого сиденья. «Ручной Зверь» медленно рос; томик из пятидесяти стихотворений, запланированный на осень, почти составлен. Первое дело, которое надо убрать с дороги, – сочинение новой любовной лирики из цикла «Арри к Тельме». Эндерби чувствовал себя виноватым за состояние костюма Арри. На коленях необъяснимо собралась грязь, лацкан непомерно запачкан, бритвенно-острые складки разошлись с немыслимой быстротой. Арри необходимо смягчить чем-то поистине ценным. Он жаловался на предметное содержание приношений Эндерби: слишком много кухонных сравнений, слишком косвенная апелляция к ее жестокому сердцу. Арри клятвенно утверждал, что она вслух читала оптовым торговцам автомобилями, и те ухахатывались. Долг Эндерби – написать нечто очень откровенное, нет, не грубое, не подумайте, но понятное, разъясняющее, чем именно Арри с ней хочет заняться, и чтоб она держала его под подушкой и вспыхивала, когда вытаскивает (пропитанное ее запахом). Эндерби думал, сидя на троне, что в закромах подходящее должно найтись. Покопался в ванне, нашел несколько очень ранних лирических стихов. Одно было написано в семнадцать лет. «Музыка сфер», называлось оно.

 
Вскину скрипку одним взмахом рук,
Так открой же ей слух, и поверь,
Издаст она идеальный звук:
Это звук моей музыки сфер.
 
 
Клянусь богом, ни Арн, ни Перселл
Не превзойдут мой пример.
Не требуется ни искусств, ни ремесел,
Чтоб играть мою музыку сфер.
 
 
Ценность ее не в безбрежности
С устрашающим дрейфом звездных озер.
В тонкости и немыслимой нежности
Заключается моя музыка сфер.
 
 
Сферы, что ее подпитывают,
Посылают мелодию вниз и вверх,
Постоянно безмолвно рассчитывают,
Что услышишь ты музыку сфер.
 
 
Опасения, страхи и вечное «нет» —
Это плод твоих девичьих лет.
Зачем дальше хранить глухоты обет?
Посмотри, как поля оживляет цвет!
Вместе с этой землей улучу я момент:
Дай мне аккомпанемент.
 

Адресованное предполагаемой девственнице, оно явно абсурдно для Тельмы. И не тяжеловат ли сферический образ для предположительно прилично воспитанной барменши? Неприличные шутки в баре одно дело, но неприличная литература, даже самый воображаемый намек на нее, – другое. До сих пор болевший живот это удостоверил.

Семнадцать. Дата сочинения проставлена в конце рукописи. Кому оно написано? Он подумал, почесываясь. И мрачно решил – никому. Но не грезилось ли в том самом романтическом возрасте о неком создании с веткой кипрея, которое, даже будучи бесконечно утонченным, благоухающим сладко, как май, не оскорбится слишком легко поддающимся расшифровке символом домогательства? Он создал в душе образ девушки, как мистический образ Бога, в понятиях, которым она не должна соответствовать, а именно, соответствовавших его мачехе; потом положительный образ родился из длительных размышлений об отрицательных атрибутах. Потом она возникла во сне, тоненькая, смеющаяся, в первую очередь чистая. Не вдова:он отказывался позволять этому образу обретать краски и запахи миссис Бейнбридж.

Вздохнув, Эндерби принялся очень хладнокровно и целенаправленно, как за чистый поэтический экзерсис, писать в высшей степени эротический стих Арри к Тельме, полный бедер, грудей, задохнувшегося желания. Закончил, отложил в сторону, чтоб остыл, и продолжил строительство лабиринта, дома «Ручного Зверя».

Вот каков был распорядок обычного дня Эндерби: подъем на рассвете, а может быть, позже, одинаково зимой и летом; завтрак, испражнение, потом работа, которая иногда начиналась собственно при испражнении; в десять пятнадцать он брился, готовился выходить, зачастую с сеткой для покупок; в десять тридцать покидал квартиру, шел к морю, покупал батон, кормил чаек; сразу после пил утреннюю порцию виски со стариками и умирающими, или, если Арри не работал, с Арри в «Гербе масонов»; иногда наносил визит к Арри на кухню, получая от него обрезки для кладовой: индюшачий каркас, куски жирной свинины, кусок бараньей шеи на воскресный обед; потом, по мере надобности, делал покупки – батон для себя, картошка, десяток сигарет, пикули, пирожок с мясом, горчица за четыре пенни; возвращался домой и готовил еду, а когда со вчерашнего дня оставалось что-нибудь холодное, сразу ел и работал во время еды; дремал, сидя на стуле, или даже одетый сворачивался в постели, целенаправленно засыпал. Потом обратно в уборную, к последнему длительному дневному уроку; потом остатки еды или хлеб с каким-нибудь недорогим лакомством; на ночь чашка мачехиного чаю; постель. Никому не мешающий образ жизни. Капризная Муза время от времени нарушала порядок, забрасывая Эндерби стихами – фрагментарными или полностью сформированными, – и тогда среди виски, в постели, готовя, работая над структурой нелирических произведений, он сразу записывал под ее истерическую, хладнокровно пророческую или телеграфную диктовку. Музу он уважал, но капризов боялся: она бывала игривым котенком, тигрицей с выпущенными когтями, сосущим палец слабоумным ребенком или высокомерной богиней в бальном наряде эпохи Регентства, с непредсказуемыми настроениями и посещениями. Другие визитеры были более предсказуемы: диспепсия в разнообразных формах, ветры, икота. В тихие дни в промежутках меж явлениями небесных и земных откровений он жил одиноким и безобидным мужчиной. Письма и визитеры редко толкались в дверь, новости из опасного мира никогда не вторгались. Дивиденды и крошечные гонорары выплачивались прямо в банк, который он посещал лишь раз в месяц, покорно ожидая наличных с чеком, аккуратно выписанным на двадцать с чем-то фунтов, стоя за мытарями с бычьими шеями и аскетическими мясниками, необъяснимо вносившими долго пересчитывавшиеся кучи тусклой меди. Он никому не завидовал, кроме проверенно великих покойников.

Рутинный распорядок, уже возмущенный катастрофической поездкой в Лондон, еще сильней возмутило последствие этой поездки, а именно доставка большого пакета. На адресном листке напечатано «Фем» и представлено изображенье холеного, но идиотского личика молодой женщины, видно типичной читательницы «Фема». Углубившийся в свою поэму Эндерби получил пакет без брюк, разинув рот, потом побежал распечатывать с колотившимся сердцем в гостиную. Там оказался контракт на подпись и краткое письмо от миссис Бейнбридж, сообщавшее, что вот это контракт на подпись и старые номера «Фема». Писала она длинными жирными штрихами, официально, по-деловому, однако позволила писчей бумаге в высшей степени деликатно пропитаться своим ароматом. Эндерби обладал слабым чутьем, но весьма отчетливо уловил ее очень женственный образ. Вот так вот.

Эндерби мало что знал о журналах. Читал мальчишкой «Смешное кино» и «Забавные чудеса». В юности знакомился с поэтической периодикой и осиными воскресными обзорами левого крыла. В армии просматривал то, что обычно читают солдаты. В приемных специалистов сидел с каменным лицом над «Панчем» [42]42
  «Панч» – еженедельный сатирико-юмористический журнал, основанный в 1841 г.


[Закрыть]. Ему было известно о послевоенном потоке дешевых журналов, изумлявших разнообразием специализации и количеством культов, которым служили. По его сведениям, два-три целиком посвящались некому скончавшемуся знаменитому киноартисту, превратившемуся в какого-то задубеневшего божка; попадались на глаза другие, которые, каждый по-своему, прославляли живых молодых обормотов с гитарами – предположительно поименованных миссис Бейнбридж поп-певцами. Молоденькие девушки явно испытывают сильный религиозный голод, удовлетворить который, видно, могут лишь эти жалкие симулякры и их пресс-жрецы. Вдобавок у тех самых девушек водятся деньги, криком кричат, хотят потратиться, ибо, кажется, в нашу эпоху профессионалов в выигрыше лишь неумелые и безмозглые. Но и у мечтательных жен деньги есть. «Фем» с визгом дрался за их шестипенсовики, стараясь отпихнуть локтем «Женственность», дать по зубам «Прелести», содрать корсет с «Женушки», выдрать волосы «Блонди» за черные корни.

Эндерби удобно уселся за чтение «Фема». Под его аденоидное сопение над содержимым шло время, навсегда, безвозвратно потерянное. На обложке девичье лицо, характерно и утомительно симпатичное. Пролистывая лежавшую у него на коленях кипу, Эндерби заметил, что на обложке каждого номера лицо молодой женщины, возможно, всегда одинаковое, хотя точно не скажешь. По его догадке, мужские журналы предпочитают изображать на обложке женщин от шеи и ниже. Справедливое разделение. Почитал письма читателей: чья-то маленькая девочка спрашивает, не живет ли Бог в самолете; как превратить старую банку из-под джема в изящную вазу с помощью лака для ногтей четырех разных оттенков (всего 8 ш. 6 д.); ничего не прошу за благотворительный акт, кроме милой благодарной улыбки; австралийский попугайчик миссис Ф. (из Ротрэма) умеет говорить: «Долли любит мамулю»; до чего глупыми, правда, бывают мужчины, предпочитающие держать картошку в ящике кухонного стола! (Эндерби серьезно озадачился: почему это глупо?) Печаталась история с продолжением под названием «Навеки и еще на день», обильно проиллюстрированная соблазнительной, но сомнительной новобрачной. Пятистраничная статья доказывала, что самостоятельно соорудить стеллаж для пластинок (или поручить это мужу или приятелю), не намногодороже, чем купить в магазине. Почти все рассказы, называвшиеся «Пылающее сердце», «Зачем ты оставил меня?», «Сочетаюсь с тобой», «Здравствуй, роман», были гарнированы изображением пар, вертикально прильнувших друг к другу. Энергично разогретая религиозная колонка популярного проповедника молодежных поп-певцов сопровождалась занимательным очерком о «Псах Королевы». Клиническая, леденящая кровь болтовня про опухоли, статьи о каблуках-шпильках, о приготовлении мармелада, как стать блистательной невестой. Эндерби долго сидел, увлекшись Особыми Кулинарными Рецептами, видя тут хотя бы способ усовершенствовать свою диету (завтра надо испробовать Апельсиновый Леденец). Его потрясли и растрогали письма, присланные Миллисент Добросердечной, даме с голубыми волосами, с острыми красными ногтями и мягкой улыбкой: «Он сказал, это искусственное дыхание, а теперь оказалось, что у меня от него будет ребенок»; «Я вышла замуж всего три месяца назад, но влюбилась в мужниного отца». Эндерби одобрительно кивал разумным ответам. Не следовало этого делать; мне ужасно вас жалко, милочка, но запомните, брак надо хранить.

Пали сумерки, он все читал, чтения оставалось еще очень много. Украдкой добрался до выключателя, чувствуя себя виноватым, оправдываясь за столь долгое увлечение: в конце концов, он для них писать собирается, должен знать их вкусы. Живот пробурчал, что им пренебрегают. Дома у Эндерби ничего не было, кроме хлеба, джема и пикулей; надо пойти купить чего-нибудь. Он размечтался о блюде, придуманном Джиллиан Фробишер, возглавлявшей кулинарный раздел «Фема»: Сюрприз из Спагетти с Сыром.

Вышел с сеткой-неводом, вернулся с фунтом спагетти, четвертью сыра и большой чесночиной за четыре пенса. (Рецепт предлагал в качестве альтернативы две крупные луковицы, но Эндерби испытывал непонятное нежелание заходить к зеленщику и просто просить две луковицы; экзотический чеснок – совсем другое дело.) Возбужденно сопя, принес нужный номер «Фема» на кухню, рабски следуя указаниям. Прочел: «Достаточно на четверых». А он только один-единственный, сам, проголодавшийся Эндерби. Значит, все надо делить на четыре. Взял фунт спагетти, разломал колючие палочки на маленькие кусочки. Взял сковородку (жалко, рецепт требует большую, глубокую; ну, ладно, не имеет значения), налил одну столовую ложку оливкового масла. (В буфете стоит почти полная чашка, остатки из банок с сардинами.) Бросил туда приблизительно четверть спагетти, зажег газ, начал медленно жарить, переворачивая и пошевеливая. Потом добавил две полные чашки воды, вспомнил, что надо делить на четыре, и немного воды слил обратно. Заглянул, пыхтя, в «Фем», пока сковородка тихонько кипела. Натереть сыр. Натер немного на терке миссис Мелдрам для мускатного ореха, бросил в варево. Теперь вопрос: лук или чеснок. «Две большие нарезанные луковицы, – говорит Джиллиан Фробишер, – или чеснок по вкусу». Эндерби взглянул на чеснок, зная, что он сильней лука; возможно, одна чесночина эквивалентна двум луковицам. Чистить надо? Не надо. Вся ценность в шелухе, к примеру в картофельной. Он искрошил чеснок, сначала по основе, потом по утку, и бросил кусочки в кипящую сковородку. Дальше. Смазанная маслом посуда. Отыскал на полке мутную огнеупорную миску «Пирекс», щедро смазал изнутри маргарином. Теперь переложить месиво из сковородки в миску. При переворачивании возникли определенные трудности: почему-то все к сковородке прилипло, пришлось энергично скрести, выскребывая то, что пожелало выскрестись. Месиво плюхнулось в миску. «Сверху смажьте сметаной», – говорит Джиллиан. Сметаны нет, но полно скисшего молока, сверху позеленевшего. Эндерби увенчал блюдо щедрой порцией свернувшегося молока, потом зажег духовку. Там оно должно готовиться на медленном огне минут двадцать. Со стоном сунул миску в духовку, пинком плотно захлопнул черную дверцу, потер руки.

Так.

Проклятье. Оказывается, не все последовательно разделено на четыре. Наплевать. И наверно, спагетти должны почернеть. Ходят слухи о модных ресторанах, где всевозможные вещи специально жгут на глазах у хладнокровно расположившихся за столом хорошо одетых людей. Он вернулся к электрическому камину и к чтению очередного номера «Фема». Поглазев остановившимся взором на рекламу супа с изображением чашки холодной крови, на рекламу яиц, где мертвенно бледный желток свешивался с подпиравшего его куска рыбы на сковородке, готовый упасть и стать светло-желтым, принялся за рассказ под названием «Ты мне не мила». Про стюардессу, влюбленную в капитана своего самолета, – тема для Эндерби новая. Он охнул на давно минувшие двадцать минут готовки по Джиллиан Фробишер, с икотой вскочил, вытащил из духовки Сюрприз из Спагетти с Сыром. Название неподобающим не назовешь. Сел, смакуя смешанные оттенки горелой муки и зверски кричащего чеснока, горячего, громкого, как взрыв ацетилена, при общем тоне оттенков утомительно тепловатом. Не совсем то ожидалось; ну ладно, Джиллиан Фробишер, наверно, знает, что делает. Эндерби покорно ел, часто глотая холодную воду. Следует изучить вкусы своих перспективных читателей.