Текст книги "Мистер Эндерби изнутри"

Автор книги: Энтони Берджесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

5

 
В прялку лона троичная сперма с шипеньем низводится,
Поглощается гигантским чревом Евы
И к обычному слову сводится.
 

Полностью одетый Эндерби сидел на седалище унитаза, покачиваясь, как на отцовском колене, продвигаясь верхом на палочке к Чаринг-Кросс. Нет, к Лондонскому мосту. Нет, к Виктории [24]24
  Лондонский вокзал Виктория.


[Закрыть]. Электрический сперматозоид, оседланный Эндерби, мчится к Победоносной Заступнице Виктории. Он снял с держателя рулон туалетной бумаги, стал царапать химическим карандашом листок за листком. Стихотворенье решительно превратилось в стих о Благословенной Деве.

Откуда марианство? [25]25
  Марианство – культ Богоматери у католиков.


[Закрыть]Эндерби знал. Вспомнил свою спальню с благочестивыми картинками итальянских художников-коммерсантов: Пий XI в тройной тиаре, с благословляющим жестом; Иисус Христос с обнаженным лучащимся сердцем, на которое – для верности – деликатно указывает божественный указующий перст; святые (Антоний, Иоанн Креститель, Бернадетта); Дева Мария с нежной улыбкой, в красивом покрывале.

 
Я нигде, я в каждом и любом, будь то женщина или мужчина —
Легко принять благость, сладкие напевы:
Терпеливый вагон для чужого сына.
 

За дверью спальни стояла чаша со святой водой, осушенная сквозняком мальчишеского неверия Эндерби. Весь дом, до самой границы с нейтральной или протестантской территорией магазина, был битком набит другими чашами, распятиями, гипсовыми статуэтками, засохшими пальмовыми листьями со Святой земли, благословленными в Риме четками, парой Агнус Деи [26]26
  Агнец Божий (лат.).


[Закрыть], декоративными благочестивыми словоизвержениями (исполненными в Дублине псевдокельтскими письменами), краткими, как рычание. Это был католицизм его мачехи, импортированный из Ливерпуля, – реликвии, символы, агиография, служившие проводником молний; ее религия – просто страх перед громом.

Католицизм семьи Эндерби шел из маленького католического кармашка неподалеку от Шрусбери, из деревеньки, которую Реформация лишила лишь храма. Слабый в отце-табачнике (выскребавшем физиономию в Святую субботу, присутствовавшем на пьяной полуночной мессе на Рождество, – не больше), он умер в сыне-поэте, благодаря той самой мачехе. Теперь, по прошествии двадцати с лишним лет, слишком поздно смотреть на него свежим взглядом, оценивать интеллектуальное достоинство, хладнокровно-последовательную теологию. Он с горькими слезами боролся с ним в юности с помощью Ницше, Толстого, Руссо, и борьба за создание собственных мифов сделала его поэтом. Теперь уже невозможно вернуться к нему, даже если захотеть. Если б он это сделал, пришлось бы искать обращенных, которые пишут триллеры, чувствуя себя проклятыми, или создали эксклюзивный клуб оксфордских обращенных, выдавая его за Церковь, куда Эндерби не допустили бы. Пользуясь публичной славой отступника, Эндерби пришлось бы якшаться со всякими бешеными ирландцами. Поэтому лучше успокоиться насчет веры или ее утраты (отвечая при поступлении в армию на вопрос о религии, он сказал: «Гедонист», – и вынужден был присутствовать на парадах Объединенного комитета); оставалась, похоже, одна проблема: его искусство отказывалось успокаиваться.

 
В клетке хохот его вызревает и бродит,
Червь и рыба, посмеиваясь, как шуты королевы,
Ткут маскарадный костюм, что ему так отлично подходит.
 

В конечном счете религиозная вера значения не имеет; вопрос в том, какие использовать мифы, еще сохранившие для использования достаточно эмоционального веса. Поэтому Дева Мария в нежной голубизне произнесла теперь заключительное трехстишие, чуть улыбаясь прялке:

 
И хотя голубь смиловался, как там ни говори,
Не оскорбил своей плотью плоть девы,
Остались терзанья неправильной и бесполезной любви.
 

В воздухе слишком много любви, беспокоился Эндерби, с неудовольствием перечитав стих. Стало ясно: невзирая на очевидно поверхностный миф, здесь есть что-то о происхожденье поэта. Он написал на последнем листке туалетной бумаги: «Каждая женщина – мачеха» – и спустил его в унитаз. Это, думал он, общий закон. А теперь, судя по шумной тьме вокруг кабинки, где час бродил, вызревал его стих, поезд прибыл. Рев цирковых тюленей, грохот рухнувших ящиков, высокие каблуки по платформе, шипение, содрогание и предсмертное, выражаясь елизаветинской идиомой, сжатие поезда.

Глава 3

1

Через несколько часов Эндерби сидел под величественным потолком, смущенный едой, выпивкой, неискренними похвалами. Не самая отборная сигара тряслась в его пальцах, которые, как он теперь видел, надо было не полениться почистить пемзой. Сонным зимним днем ему не удалось зафиксировать многих слов оратора, сэра Джорджа Гудбая. За столом напротив и по обе стороны от него с потолка свисали на сигаретном дыму двадцать с гаком коллег-писателей, лица которых мельтешили перед глазами Эндерби двумя рядами просыхающих миниатюр. Выступала с поднятой лапой какая-то конная статуя с весьма солидным животом, символизирующая одновременно Время и Лондон. Хотелось поковырять в носу. Из всего им в тот день уже выпитого коктейль «Кровь висельника» быстро перемешался глубоко в кишках, как в шейкере, потом выстрелил своим вкусом в рот на пробу. Подавали фальшивую черепаху в масле с очень свежими рогаликами и кусочками масла в виде розетки. Из жареной утки Эндерби достался самый что ни на есть жирный кусок с горошком, соте из картошки, кислым апельсиновым соком, густой тепловатой подливкой. Клюквенный пирог, сырые пирожные с искусственными, туго сбитыми сливками. Сыр.

Улыбнись, скажи: чи-и-из. Эндерби через плечо улыбнулся какой-то женщине, которая улыбалась ему. Ваша поэзия меня искрение восхищает, но видеть вас во плоти – откровение. Еще бы, черт возьми. Перррррп.

– Откровение, – говорил сэр Джордж, – чистейшей красоты. Волшебная сила поэзии преобразует сор повседневной трудовой жизни в сущее золото. – Сэр Джордж Гудбай был древним мужчиной, видимые детали которого в основном представляли собой жеваные клочки хорошо загоревшей кожи. Он основал фирму, носившую его имя. Фирма разбогатела главным образом на продаже непристойных книжек, с которыми другие издательства слишком боялись иметь дело. Возведенный Рамсеем Макдональдом [27]27
  Макдональд Джеймс Рамсей (1866–1937) – премьер-министр Великобритании.


[Закрыть]в рыцари за вклад в дело массовой грамотности, сэр Джордж всегда желал служить литературе иным способом, кроме торговли ею: с юных лет жаждал стать умиравшим с голоду поэтом, признанным лишь после смерти. Писал и писал стихи, умиравшие с голоду, когда судьба давно уже обрекла его зарабатывать деньги, с помощью которых он шантажом заставил несчастную мелкую фирмочку публиковать их под угрозой цепного бойкота всех ее прочих изданий. Расходы оплатил полностью – печать, тираж, распространение, – но репутация фирмы погибла. Вот томики виршей сэра Джорджа, наиболее памятные дурнотой: «Рифмованные байки курильщика трубки», «Сон о веселой Англии», «Розовые лепестки памяти», «Песни оптимиста». Он был, конечно, не в силах заставить людей покупать или даже читать омерзительное собрание, но раз в год, присуждая медаль и чек одному из своих скромно им признаваемых братьев-певцов, жирно умащал свою речь комьями собственных произведений, доводя аудиторию до тошнотворного изумления.

– Гиганты моей юности, – говорил сэр Джордж, – Добсон, Уотсон, сэр Эдвард Арнолд, мистик; революционер Бриджес; Колверли, чтоб посмеяться; Барри Пейн, чтобы глубоко вздохнуть. – Эндерби втуне затянулся сигарой, безвкусно ее прикусил. Снова образ из детства: учительница в начальной школе рассказывает про душу и про растлевающее воздействие на нее греха. Мелом на доске нарисовала что-то большое белое вроде сыра (душа), потом, послюнив палец, наставила на ней пятен, как на далматинце (грехи). Эндерби почему-то всегда удавалось почувствовать вкус той самой меловой души – сырая картошка в остром уксусе, – и сейчас он его сильно чувствовал. – Душа, – кстати провозгласил сэр Джордж, – чистое поле, где бродит поэт; море, где он правит парусной ладьей рифм; возлюбленная, которую он воспевает. Душа, воскресный предмет проповедника, – повседневный хлеб поэта. – Повседневная сырая картошка. Эндерби чувствовал поднимавшийся борборыгм.

Брррфффп.

– Приведу вам в пример, – заморгал сэр Джордж, – один свой сонет на подходящую к случаю тему. – И прочитал высоким придушенным голосом на одной камертонной ноте стих в четырнадцать строк, но решительно не сонет. В нем присутствовали зеленеющие луга и лучистое солнце, а также – почему-то – земля, расцветшая розами. Эндерби, поглощенный необходимостью подавления телесных звуков, слышал только фрагменты исключительно плохих стихов, одобрительно кивал в знак признания, что, на его взгляд, сэр Джордж отлично выбрал иллюстративный пример очень дурной поэзии. При гнусном трубном скрежете последней строчки почуял приближение особенно громкого звука, прикрыв его смешком:

– Ха-ха – (перррпф) – ха.

Сэр Джордж был не столько раздражен, сколько озадачен. Пять секунд таращился на Эндерби сверху вниз, потом, трясясь, просмотрел свою рукопись, словно боялся, как бы туда тайком не проникло что-нибудь скатологическое. Удостоверившись, насупился на Эндерби, тряся лоскутами кожи, потом сделал вдох для резюме. Открыл рот, и Эндерби с предательской своевременностью выпустил газы:

– Брррбрррпкрррк.

Шем Макнамара заметил:

– Никогда я не слышал более краткой и хорошей критики. – У него было грозовое ирландское лицо с двойным подбородком, хохлатые волосы и черная рубашка (экономия на стирке). Эндерби плохо смотрелся в своем повседневном поэтическом наряде, но этот мужчина представлял собой крепкого бродягу, спавшего в сарае, ободранного о кустарник. Усталые белые лица прочих гостей, – которые Эндерби видел, но смутно, – расплывались в усмешках. Сам сэр Джордж как бы внезапно устал. Слабо улыбнулся, нахмурился, в какой-то молчаливой радости открыл рот, нахмурился, сглотнул и non sequitur [28]28
  Непоследовательно (лат.).


[Закрыть]сказал:

– Именно поэтому я с радостью вручаю нашему присутствующему здесь коллеге, певчей птице, э-э-э, Эндерби, золотую медаль Гудбая. – Эндерби поднялся под аплодисменты, достаточно громкие, чтоб заглушить три трескучие взрыва в кишках. – И чек, – продолжал сэр Джордж с тоской по поэтической бедности, – очень-очень маленький, но, надеюсь, способный на месяц-другой ослабить тиски. – Эндерби принял трофеи, обменялся рукопожатиями, притворными улыбками, потом снова сел.

– Спич, – потребовал кто-то.

Эндерби снова встал с более глухим взрывом и понял, что не уверен в протокольном вступлении. Сказать: «Господин председатель»? Существует ли председатель? Если председатель сэр Джордж, говорить ли еще что-нибудь, кроме «господин председатель»? Может, просто сказать: «Сэр Джордж, леди и джентльмены»? Но он заметил, что тут вроде присутствует кто-то с официальной поблескивавшей на груди цепью, притаившись в тени, мэр или лорд-мэр. Сказать: «Ваша милость»? И вовремя понял, что это какой-то лакей, ответственный за вино. Сдерживая ветры – нервные улыбки Эола, – он громко и четко сказал:

– Сент-Джордж. – Опять зарябили улыбки. – И дракон [29]29
  Эндерби, оговорившись, назвал сэра Джорджа святым Георгием, победителем дракона, покровителем Англии.


[Закрыть], – пришлось теперь добавить. – Британский кимвал, – продолжал Эндерби, с ужасом видя перед собой в каком-то неоновом свете глупейшую орфографическую ошибку. – Кимвал, неблагозвучно бряцающий медью, если мы не ясны. – Последовало одобрительное ерзанье ягодиц, шевеление плеч: Эндерби собирался быть кратким и юмористичным. И безнадежно сказал: – Как большинство из нас, или нет. Включая меня. – Увидел, что сэр Джордж нацелил на него все широкие лицевые отверстия, словно он, Эндерби, стоял на пути на каком-то помосте. – Ясность, – сказал он почти со слезами, – красное вино для йодлеров. Именно поэтому, – задохнулся он, ужасаясь самому себе, – я с чрезвычайной радостью возвращаю чек Сент-Джорджу на благотворительные цели. Он знает, что может сделать со своей золотой медалью. – Эндерби был готов умереть от шока и возмущения собственными словами, но его несло к заключительному убийственному моменту. – Сор повседневной трудовой жизни, – сказал он, – что наш коллега-певец Гудбай опроверг столь адекватно. И поэтому, – сказал он, возвращаясь в армию и рассуждая о Путях и Целях Британии, – мы ждем, когда мир выйдет из тьмы угнетения, из-под железной пяты со шпорой в виде свастики, чтобы она уже не попирала лик попранной свободы, и двинется к реальной демократии, справедливой оплате честного рабочего дня, к достойному медицинскому обслуживанию, к мирному существованию, голубем воспарившему в дни угасания старцев. С этой верой и надеждой пойдем вперед. – Эндерби обнаружил, что не может остановиться. – Вперед, – потребовал он, – к временам, когда мир выйдет из тьмы угнетения. – Сэр Джордж встал, засеменил к выходу. – Честный рабочий день, – слабо молвил Эндерби, – за справедливую дневную плату. Честная игра со всеми, – с сомнением пробормотал он. Сэр Джордж исчез. – Итак, – заключил погибший Эндерби, – я поведал вам истину.

Компания мгновенно раскололась. Двое мужчин гневно набросились на Эндерби.

– Если, – сказал Шем Макнамара, – вам не нужны эти чертовы деньги, могли бы хоть про других вспомнить. Включая меня, – передразнил он, неодобрительно дыхнув на Эндерби луком, ибо лук входил в каждое блюдо.

– Я не хотел, – объяснил Эндерби, чуть не плача. – Не знал, что говорю.

Издатель Эндерби сказал:

– Хотите всех нас погубить, да? – с резко повышавшейся интонацией. Это был смышленый молодой мужчина из Брайтона. – Ничего не скажешь, старик, вы чертовски удачно управились.

Человечек, усатый, как Киплинг, в таких же пучеглазых очках, с массивной часовой цепочкой, подошел к Эндерби, крепко взялся за лацканы Арри.

– Меня зовут Роуклифф, – представился он. И потащил Эндерби от стола короткими танцевальными шагами, по-прежнему крепко держась за лацканы. Роуклифф многократно кивнул, склонил ухо, удовлетворенно кивнул, потом просто кивнул, жуя. – Очень волокнистая утка, – заметил он. – Вы меня знаете. Я во всех антологиях. Ну, теперь, Эндерби, расскажите-ка мне с полной честностью, расскажите-ка мне, что поделываете в настоящее время.

– Знаете, просто пишу, – рассказал Эндерби, стараясь сообразить, кто такой Роуклифф. С тревогой слышал позади обсуждение малыми группами своего спича и его последствий для розничной книжной торговли.

– Каждый бы догадался, – сказал Роуклифф, дергая лацканы Арри, точно коровье вымя, – разумеется, пишете, слегка догадался бы, как я догадываюсь. – Фыркнул, сглотнул, кивнул. – Ну а что, Эндерби, что? Что вы пишете? – посмеялся он. – Сказку о стебле и камне, а? Как Джеймс Джойс. Что, мифотворец?

– Ну, – сказал Эндерби и с взыгравшими пеной нервами выпалил подробный синопсис «Ручного Зверя».

– На самом деле Зверь – Первородный грех, да? – понял Роуклифф. – Без Первородного греха нету цивилизации, да? Хорошо, хорошо. И название, снова повторим название. – Отпустил лацканы, отыскал в жилетном кармане коротенький карандаш, лизнул кончик, вытащил пачку сигарет, горестно ее потряс, записал снизу печатными буквами название Эндерби. Повторил: – Хорошо. Бесконечно признателен. – И отошел, кивая. Эндерби с грустью увидел, как он присоединился к группе важных поэтов, снизошедших к даровому, цинично съеденному угощению: Постскриптум ффоллиотт, Питер Питтс, Альберт Смертельно-Кинжалов, Руперт Замогильный, что-то вроде того. Они главным образом бормотали ему: «Удачно управился», – за предзакусочно булькавшим шерри. Теперь он остался наедине со своими ветрами, вне общества. А также без медалей и чеков. Фактически, поездка пропащая.

2

– Мистер Эндерби? – слегка, очень мило, запыхалась леди. – О, слава богу, вовремя успела.

– Знаю, – признал Эндерби, – сэр Джордж поймет, это шутка. Пожалуйста, передайте мои извинения.

– Сэр Джордж? А, знаю, о ком вы. Извинения? Не поняла. – Наверно, лет тридцать, жеребячьи модно раздутые ноздри, лебяжья шея натурщицы. Грациозно носит шляпку от Кардена в виде совка для сахара из бежевого велюра, костюм того же мастера со свободным пиджаком, лишь намекающий на пышность пеплума. Сверху распахнута шубка из оцелота. Скромно источаемый шик. Какая чистота, благоухание («Мисс Диор»), с глубоким сожалением думал Эндерби, какое тонкое, прозрачно-чулочное очарование. Лицо, решил он, лишено всякой видимой чувственности, – никакого сладострастия в нижней губе; зеленые кошачьи глаза очень холодные, умные; высокий гладкий лоб затенен совком для сахара. Эндерби подтянул узел галстука, разгладил боковые карманы, сказал:

– Извините. – Потом: – Я думал. Так сказать.

– О, – сказала она. Они стояли, глядя друг на друга, под сиявшими плоскими стеклянными лампами в коридоре отеля, утопая ногами в бургундском ковре. – Ну, первым делом хочу сказать, ваша поэзия меня искренне восхищает. – Произнесено с интонацией, ожидающей недоверчивого смешка. Голос тихий, однако согласные резкие, как у оратора, слишком близко держащего микрофон, с легчайшим грамотным шотландским налетом. – Я целую вечность назад писала издателям, чтобы вам передали. Наверно, вы так и не получили письма. Если бы получили, ответили бы, я уверена.

– Да, – подтвердил взволнованный Эндерби. – Да, ответил бы. Только, может, его переслали на мой старый адрес, новый я им забыл сообщить, почте тоже, если на то пошло. Чеки, – захлебывался Эндерби, – обычно отправляются прямо в банк. Не знаю, зачем я вам это рассказываю. – Она стояла в позе натурщицы, холодно слушала, приоткрыв губы; на правой руке висит сумочка, большой и указательный пальцы левой руки в перчатке легонько потирают безымянный палец правой руки без перчатки. – Страшно жалко, – униженно сказал Эндерби. – Наверно, поэтому я его так и не получил.

Она перестала спокойно слушать, вдруг засуетилась.

– Слушайте, я была приглашена на этот званый завтрак, но прийти не смогла. Не согласитесь ли, – предложила она с неким движением на грани неподвижности, вроде апофеоза подпрыгиванья девчонки-работницы в зимней очереди на автобус, бесконечно женственным, – где-нибудь пару минут посидеть, то есть если у вас время найдется. О, – сказала она, – какая я глупая, – рука в перчатке шлепнула по губам, mea culpa [30]30
  Здесь: виновата (лат.).


[Закрыть], – не представилась. Веста Бейнбридж. Из «Фема».

– Откуда?

– Из «Фема».

– Что, – спросил Эндерби с колоссальным и подозрительным беспокойством, – это такое? – Он услышал, хоть и не поверил в такую возможность, что-то типа «Флегма» и призадумался, какой цели может служить организация (если это организация) с подобным названием.

– Да, конечно, понятно, должно быть, вы не знаете, да? Это женский журнал. А я, – объявила Веста Бейнбридж, – художественный редактор. Ну, что скажете, можно? Полагаю, для чая еще слишком рано. Или нет?

– Если хотите чаю, – галантно сказал Эндерби, – я буду очень рад. Мне будет очень приятно.

– О нет, – сказала Веста Бейнбридж, – понимаете, вы должны выпить чаю со мной, за мой счет. Понимаете, дело связано с «Фемом».

Однажды добрая старая леди угощала в эдинбургском ресторане Эндерби, бедного солдата, чаем, выпущенными в кипяток яйцами, пикшей и песочным печеньем. Но чтобы кто-то столь очаровательный, столь привлекательный, он никогда не думал, не мечтал. Испытывал одновременно ошеломление и благоговейный страх.

– Вы, случайно, не из Эдинбурга? – полюбопытствовал он. – Что-то в вашем произношении…

– Из Эскбэнка, – подтвердила Веста Бейнбридж. – Потрясающе! Но разумеется, вы поэт. Поэты вечно выкапывают подобные вещи, правда?

– Если, – сказал Эндерби, – вам моя поэзия действительно нравится, как вы говорите, фактически, это я должен вас пригласить выпить чаю со мной, а не вы меня. Самое меньшее, что можно сделать, – сказал щедрый Эндерби, нащупывая в кармане брюк Арри монету в полкроны.

– Пойдемте, – предложила Веста Бейнбридж, сделав жест-венок, чтоб взять Эндерби под руку. – Я действительноваши произведения обожаю, – заверила она. И на высоких уверенных каблуках повела его мимо элегантных бутиков, торговавших цветами и ювелирными изделиями, киоска авиакомпании с деловыми телефонными переговорами насчет рейсов в Нью-Йорк, на Бермуды; мимо безобразия и богатства, затаившихся, словно в коконе, в очаровании снежного винного цвета ковра под ногами, в пропитанном ароматами воздухе, легко плывущем, пыльно-мягком свете из невидимых источников, в тонком золоте прекрасного белого бордо. Здесь каждый вдох, каждый шаг, думал бережливый Эндерби, должен стоить, как минимум, таннер [31]31
  Таннер – фунт (разг.).


[Закрыть]. Веста Бейнбридж с ним вместе вошла в просторный зал, где в мягкости огромных бисквитного цвета кубов с выемкой посередине покоились тепло укутанные люди. Позвякивал смех, позвякивали чайные подносы. Эндерби почуял в ужасе, что его кишечник готовится прокомментировать сцену. Посмотрел на барочный плафон со множеством толстозадых херувимов, бросавшихся в глаза. Это не помогло. Они утонули в креслах, Веста Бейнбридж продемонстрировала изящные лодыжки, тонко вылепленное колено. Официант, римлянин со впалыми щеками, принял у нее заказ. Будучи шотландкой, она существенно размахнулась: тосты с анчоусами, сандвичи с яйцами, пышки, пирожные, китайский чай с лимоном.

– И, – сказал Эндерби, – вам удастся пообедать после подобного чая?

– О да, – сказала Веста Бейнбридж. – Не могу набрать вес, как бы ни старалась. Чай с лимоном, потому что люблю такой чай, не ради похудания. Очевидно, – добавила она.

– Но, – сказал Эндерби, вынуждаемый на очевидно избитый комплимент, – вы безусловно идеально выглядите. – Вдруг увидел себя, бульвардье Эндерби, ловкого в обращении с женщинами, умеющего изящно польстить, попивавшего чай с шаловливо прищуренным взглядом. В тот же самый момент ветры, словно прихваченные за шкирку непослушные дерущиеся котята, пожелали вырваться на волю, как бы невзначай. Чай невзначай. – А, – сказал он, – позвольте спросить, что это за дело с «Флегмой»?

– О, – сказала она, – правда, забавно? Название Годфри Вейнрайт придумал. Знаете, он обложки делает. «Фем». Может быть, выбор не очень хороший. Но, понимаете, рынок завален женскими журналами: «Феминократ», «Добрая жена», «Лилит», «Киска-прелесть». Простые названия со словом «женщина» давным-давно отработаны. Как вы понимаете, что-то новое очень трудно придумать. Впрочем, «Фем» не так плохо, да? Коротко, мило, звучит французисто и немножечко неприлично, согласны?

Эндерби подозрительно посмотрел на нее. Французисто, немножечко неприлично, вот как?

– Да, – сказал он. – И что у меня может быть общего с такими вещами? – Не очень хорошо, и не так плохо, сказала она; то и другое на одном дыхании. Возможно, не слишком правдивая женщина. Прежде чем она успела дать ответ на вопрос, прибыл чай. Официант-римлянин осторожно поставил на низкий столик с резными когтистыми лапами-ножками блюда под запотевшими серебряными крышками, крошечные, сочившиеся кремом пирожные. Разогнулся, поклонился, усмехнулся челюстями и ушел. Веста Бейнбридж разлила чай. И сказала:

– Я почему-то подумала, что вы предпочитаете вот такой чай – без сахара, без молока, с лимоном. Ваши стихи немножечко, я сказала бы, терпкие, если можно так выразиться. – Эндерби кисло уставился в кислую чашку. Он на самом деле предпочитал мачехин чай, но она заказала, его не спросив.

– Очень хорошо, – сказал он. – В самый раз.

Веста Бейнбридж с большим аппетитом взялась за еду, укусила тост с анчоусами, показав красивые мелкие зубы. Сердце Эндерби согрелось: он любил смотреть, как едят женщины; смачная еда как бы умаслила ее постное совершенство. Но, думал он, с подобной фигурой у нее права нет на такой аппетит. Испытывал желание пригласить ее на обед в тот же вечер, взглянуть, как она будет есть минестроне [32]32
  Минестроне – итальянский куриный или мясной суп с овощами, травами и вермишелью.


[Закрыть]и рубленую свинину. Он боялся ее.

– А теперь, – сказала Веста Бейнбридж; розовый острый кончик языка выстрелил, подцепил крошку тоста и снова исчез, – я хочу, чтоб вы знали, я ваши произведения обожаю и сейчас сделаю предложение, которое целиком представляет собой мою собственную идею. Оно, разумеется, встретило определенное сопротивление, ведь «Фем», в сущности, популярный журнал. А ваша поэзия, как вы с гордостью должны признать, не совсем популярная. Конечно, ее и непопулярной не назовешь, просто она неизвестна. Поп-певцы известны, тележурналисты известны, диск-жокеи известны, а вы неизвестны.

– Что, – спросил Эндерби, – это такое? Поп-певцы и так далее? – Она вопросительно на него посмотрела, признала недоумение искренним. – Боюсь, – пояснил Эндерби, – после войны я заперся от подобных вещей.

– У вас нет ни радио, ни телевизора? – сказала Веста Бейнбридж с широко открытыми зелеными глазами. Он кивнул. – И газет не читаете?

– Я обычно читал определенные воскресные газеты, – сообщил Эндерби, – ради книжных обозрений. Но это так сильно меня угнетало, что пришлось бросить. Критики кажутся столь, – нахмурился он, – ужасно огромными,если вы меня понимаете. Как бы вмещают в себянас, писателей, так сказать. Как бы все о нас знают, а мы о них ничего. Помню, была одна очень доброжелательная и очень компетентная рецензия на один мой сборник, которую написал очень хороший, по-моему, человек, только было понятно, что, выдайся у него время, он гораздо лучше сочинил бы мои стихи. От подобных вещей себя чувствуешь совсем ничтожным. О, знаю, ты в самом деленичтожен, но об этом надо забывать, если вообще хоть что-нибудь собираешься сделать. Поэтому я чуточку отгородился, ради работы. Все почему-то кажутся такими умными,если вы меня понимаете.

– И да и нет, – находчиво ответила Веста Бейнбридж. Она уже съела все тосты с анчоусами, пять сандвичей с яйцами, пару пышек, пирожок, и все-таки ухитрялась выглядеть эфирным, холодным, как скала, созданием. С другой стороны, Эндерби, который из-за изжоги только, как мышка, по крошечке грыз квадратный дюйм сырого хлеба с колечком яйца, чувствовал себя толстым, потным, изо рта дурно пахнет, живот набит, как ночной мусорный ящик. – Я себя ничтожной не чувствую, – объявила Веста Бейнбридж. И добавила: – Я просто ничто по сравнению с вами.

– Но вам нечегочувствовать себя ничтожной, правда? – заметил Эндерби. – Я имею в виду, вам достаточно лишь на себя посмотреть, разве нет? – Высказал это бесстрастно, нахмурившись.

– Неплохо для отгородившегося от мира мужчины, – заключила Веста Бейнбридж. – Я бы сказала, – сказала она, налив еще чаю, – для поэта это очень неразумно. В конце концов, вам нужны образы, темы и прочее, правда? Все это получаешь из внешнего мира.

– В полуфунте новозеландского чеддера, – с авторитетной твердостью сказал Эндерби, – вполне хватит образов. В воде для умывания. Или, – еще авторитетнее добавил он, – в новом рулоне туалетной бумаги.

– Бедняга, – сказала Веста Бейнбридж. – Вот так и живете?

– Каждый, – заявил Эндерби, пожалуй, не столь догматично, – пользуется туалетной бумагой. – Очень высокий мужчина в очках оглянулся из кресла, открыв рот, как бы с целью оспорить это утверждение, потом, передумав, вернулся к вечерней газете. «Поэт отказывается от медали» гласил крошечный заголовок, мельком замеченный Эндерби. Еще какой-то чертов дурак рот разинул, какая-то другая игрушечная труба протрубила к бою.

– Так или иначе, – продолжала Веста Бейнбридж, – думаю, было бы замечательно расширить круг ваших читателей. Не попробуете ли, скажем, полгода писать по стиху в неделю? Предпочтительно в прозаической форме, чтоб никого не обидеть.

– По-моему, на самом деле люди стихи обиднымине считают, – сказал Эндерби. – По-моему, они просто их презирают.

– Ну, пусть так, – согласилась Веста Бейнбридж. – Что ответите на предложение? – Ткнула вилкой в какие-то макароны и, прежде чем съесть, сказала: – Стихи, я сказала бы, и надеюсь, что правильно выражаюсь, должны быть эфемерными. Понимаете, рассказывать о повседневных вещах, интересующих среднюю женщину.

– Сор повседневной трудовой жизни, преобразованный в сущее золото, – процитировал Эндерби. – Думаю, что сумею. Мне все известно о домашнем хозяйстве, посудных полотенцах и прочем. О щетках для унитаза.

– Боже, – вздохнула Веста Бейнбридж, – да вы одержимыклоаками, правда? Нет, не о таких вещах, и вдобавок поменьше сущего золота. Женщины не выносят чрезмерной реальности. Желательна любовь, мечты, младенцы, без одержимости клоаками. Тайна звезд неплохо пойдет, особенно увиденных из церковного сада. И пожалуй, супружество.

– Скажите, – попросил Эндерби, – вы мисс или миссис Кембридж?

– Не Кембридж, а Бейнбридж. Не «Флегм», а «Фем». Миссис. Почему вы спрашиваете?

– Надо же мне как-то вас называть, – объяснил Эндерби, – правда? – Кажется, она разделалась, наконец, с едой, поэтому он протянул свою смятую сигаретную пачку.

– Я свои курю, – отказалась она, – если не возражаете. – Вытащила дешевые матросские сигареты и, прежде чем Эндерби успел отыскать в своем коробке неиспользованную спичку (по давней непостижимой привычке он сберегал обгоревшие спички), щелкнула, потом защелкнула перламутровую зажигалку. Широкие ноздри моржовыми усами выпустили две красивые голубые ракетные струи.

– Я так понял, – догадался Эндерби, – муж ваш служит во флоте.

– Мой муж, – сказала она, – умер. Видно, вы в самом деле отрезаны, да? Кажется, все слышали про Пита Бейнбриджа.

– Очень жаль, – сказал Эндерби. – Весьма жаль.

– Чего? Того, что он умер, или что вы о нем никогда не слышали? Ну, не важно, – сказала вдова Бейнбридж. – Он разбился четыре года назад на ралли в Монте-Карло. Я думала, всем об этом известно. Газеты писали, большая потеря в мире автогонок. После себя оставил красивую молодую вдову, бывшую его женой лишь два года, – добавила она полунасмешливым тоном.

– Правда, – серьезно подтвердил Эндерби. – Безусловно. Красивую, я имею в виду. Сколько?

– Что сколько? Сколько он мне оставил или сколько я его любила? – Она вдруг показалась уставшей, возможно от переедания.

– Сколько я получу за написанные стихи?

– Мистер Дик нас хорошо обеспечивает, – сказала Веста Бейнбридж, вздыхая и выпрямляясь. Стряхнула с колен минимальные крошки и объявила: – Две гинеи за стих. Не много, но больше устроить не сможем. Понимаете, мы публикуем воспоминания поп-певца, – не очень длинные, конечно, ему ведь всего девятнадцать, – но, поверьте, они нам влетают в добрую копеечку. Да еще эти самые мемуары надо за него написать. Тем не менее результат публикации должен, мягко сказать, стимулировать. Если этот царский гонорар вам годится, я контракт пришлю. И несколько старых номеров «Фема», чтоб вы знали, на что это похоже. Не забудьте, пожалуйста, словарь наших читателей не слишком обширен, поэтому не употребляйте слов вроде «орифламма» или «фатальность».

– Спасибо, – поблагодарил Эндерби. – Я вам поистине очень признателен за такое обо мне мнение. Вы действительно в высшей степени любезны. – Он тыкал спичкой в пепельницу, раздавливая окурки, для чего вынужден был как бы корчиться на краешке кресла, демонстрируя миссис Бейнбридж лысую макушку. Потом честно взглянул снизу вверх довольно влажными за стеклами очков глазами.