Текст книги "Мистер Эндерби изнутри"

Автор книги: Энтони Берджесс

– Слушайте, – улыбнулась она, – вы не верите, что я ваши стихи люблю, да? Ну, я даже наизусть один-другой знаю.

– Прочтите, – взмолился Эндерби.

Она набрала воздуху и прочла, вполне четко, однако почти без тональных нюансов:

 
Конечно, сон, мечта, но ведь на всех одна.
Мысль, что плетет ее, стежка не пропускает;
И каждый абсолютным слухом обладает:
Как только нота прозвучит, известна нам она.
 

– Хорошо, – сказал Эндерби. – Я впервые фактически слышу…

 
Тьма пресечет любой порыв исследовать до дна
Те воды, что свет в сточную канаву превращает,
А тут бескрайний океан ревет, играет,
Богат героями и рыбой, пока землечерпалка не пришла.
 

– Великолепно, – сказал Эндерби. – А теперь секстет. – Он с волнением слушал собственные стихи. Она уверенно продолжала:

 
Wachet auf! [33]33
  Здесь: проснись, бодрствуй (нем.).


[Закрыть]Петух с навозной кучи, замышляя зло,
Швыряет шумные сигналы ширам [34]34
  Ширы – центральные графства Англии, названия которых заканчиваются на – шир.


[Закрыть],
Мартинка-ласточка на храмовых часах устроила гнездо,
Но утро наступило (птицы не обманывают мира).
Ключ с каждым оборотом расщепляет ржавый век в осколки, как стекло;
Сотни людей дрожат у очагов в своих квартирах.
 

– Вот, – сказала она, переводя дух. – Но я фактически не имею понятия, что это значит.

– О, – сказал Эндерби, – значение не столь важно. Я удивлен, что вам это понравилось. Иначе представлял себе женские стихи. – Стихотворенье вдруг словно нашло себе место в реальном мире, где заморские бизнесмены читают финансовые газеты, пахнет «Мисс Диор», или как его там; шум Лондона готов наброситься за дверями отеля. Прочтенное ей, оно как бы пошло в дело.

– И как именно вы себе представляете женские стихи? – поинтересовалась миссис Бейнбридж.

– Для вас, – сказал Эндерби с обезоруживающей честностью, – что-то более мягкое, более изящное, что-нибудь не такое жестокое, без мысли, без истории. Понимаете, это о Средневековье и наступающей Реформации. В секстете у нас Мартин Лютер, начало раскола, все оказываются в одиночестве, общая традиция больше не служит справочным камертоном, нельзя определить время, потому что общая традиция исчерпана. Ничего определенного и ничего таинственного.

– Ясно, – сказала Веста Бейнбридж. – Значит, вы католик, как я понимаю.

– О нет-нет, – запротестовал Эндерби. – Нет, я, правда, нет.

– Хорошо, – улыбнулась Веста Бейнбридж. – Я вас впервые слышу. – Протестант Эндерби, ухмыльнувшись, заткнулся. Подошел официант-римлянин, легонько, но скорбно жуя, со счетом. – Мне, – велела она, и в сумочке свиной кожей зашуршали банкноты. Заплатила по счету и, по-женски, дала официанту на чай умеренно адекватную сумму.

– Мне хотелось бы вас пригласить пообедать со мной нынче вечером, – сказал Эндерби, – но я только что сообразил, что взял с собой не слишком много денег. Понимаете, думал вернуться назад сразу же после ленча. Страшно совестно.

– Ничего, – улыбнулась Веста Бейнбридж. – Я уже приглашена. Куда-то в Хэмпстед. Но с вашей стороны очень милое предложение. Ну, – сказала она, – взглянув на крошечные устричные часики, – боже, время, куда вам писать? – Вытащила блокнотик, карандаш, чтоб записывать под диктовку Эндерби. Адрес, аккуратно записанный тонкой рукой, почему-то казался вульгарным и даже комическим. Фицгерберт-авеню, 81. Он постарался скрыть от нее звук спущенной в унитазе воды, заскорузлые молочные бутылки на лестнице, шебаршивших в рукописях мышей. – Хорошо, – заключила она, закрыв книжку. – А теперь мне надо идти. – Накинула на плечи оцелота, плотно защелкнула сумочку. Эндерби встал. Она встала. – Было страшно мило, – сказала она. – О, мало того. Просто честь для меня, правда. Теперь я действительно должна бежать. – И неожиданно пожала ему руку, прямо над локтем. – Не трудитесь провожать до дверей, – предупредила она. И пошла, ловко, быстро, шагая по ковру, как по канату. Эндерби впервые уловил намек на цвет волос, закрученных на затылке, – цвет монетки в пенни. Вздохнул, оглянулся, увидел, что на него уставился официант. Официант сделал жест – быстро растянул по-лягушачьи рот, передернулся, – что означало: (а) конечно, она элегантная, только слишком худая; (б) пошла встретиться с кем-то посимпатичнее Эндерби; (в) женщины по сути своей щедростью не отличаются; (г) жизнь адская, впрочем, всегда можно найти утешение в философии. Эндерби кивнул, – поэт, легко общающийся с представителями любого класса, – потом радостно осознал, что он снова один и свободен. Вырвавшиеся на волю ветры отметили этот факт.

Эндерби поздно в тот вечер вернулся домой. Хотя его извращенно независимая душа – сознание Эндерби ошеломленно охнуло – отвергала сладкое признание, он чувствовал более сильное rapprochement [35]35
  Сближение (фр.).


[Закрыть]с Лондоном, чем считал возможным днем раньше, царапая бумагу и голые ноги. Красивая светская женщина восхищена его творчеством и честно об этом сказала. Губы, целованные выдающимся автогонщиком, и, по предположению Эндерби, прочими, привыкшими сверкать зубами перед камерами, процитировали стихотворение из «Революционных сонетов» в богато пахнувшем месте, обитатели которого поднялись выше нужды в поэтическом утешении. Эндерби, бредя по улицам, испытывал беспокойство и тайно жаждал приключений. Снег здесь давно исчез, но с речного простора несло резким кусачим снежным привкусом в воздухе. Лондон тянулся назад, к газовым фонарям, к дешевым распродажам для глупых гусынь в конце торгового дня средь хриплых голосов кокни; Шерлок Холмс на Бейкер-стрит, вдова в Виндзоре, в мире все в полном порядке. «Папа писает» [36]36
  В результате непроизвольной перестановки звуков вместо названия поэмы Роберта Браунинга (1812–1889) «Пиппа приходит» («Pippa passes») получается «Папа писает» («Рарра pisses»).


[Закрыть]. Он мрачно про себя улыбнулся, стоя у музыкального магазина, вспоминая лекцию-катастрофу, читанную однажды в Женском институте. По викторианской литературе. Это была непроизвольная перестановка звуков, которую аудитория пропустила. Но «тон сучек» потряс леди Фенимор, как нарочитое оскорбление. Больше никогда. Больше никогда, никогда. Безопаснее в уединении, в запертой творческой уборной. И все же единственным нынешним вечером сильно жаждалось приключений. Впрочем, что нынче подразумевается под приключением? Он уставился в витрину магазина, словно искал ответа. Разнообразные изображения юных оболтусов ухмылялись с обложек нотных сборников и с конвертов пластинок – обезьяньи лбы, цепкие пальцы на гитарных струнах, перекошенные в молодежной песне губы. Эндерби слышал о современных средних школах и теперь догадался, что эти зверюшки с пустыми глазами должны представлять их конечный продукт. Что ж, за две гинеи в неделю он собирается сослужить миру такую же службу, как эти пиявки с распущенными губами. Еще разок, как журнал называется? Флик, фляк, что-то вроде. Вполне определенно не «Флегм». В рамках согласных перебрал другие гласные. И тут, в подъезде через один, у одного из собственных магазинов сэра Джорджа Гудбая, плакат правильно подсказал: «Эксклюзивно для „Фема“, для вас, Ленни Биггс расскажет историю своей жизни. Сейчас же заказывайте экземпляр». А вот изображение Ленни Биггса, – физиономия, едва отличимая от других представителей того самого пантеона, который Эндерби только что обозрел, хотя, может, особенно смахивает на бабуина, чем просто на обезьяну общего рода, уверенно ухмыляется всему миру зубами, столь же откровенно фальшивыми, как у самого Эндерби.

Эндерби увидел мужчину в кепке с козырьком, шумно бросившего две пачки в фургон с надписью «ГУДБАЙ, ХОРОШИЕ КНИЖКИ». Потом фургон тронулся, презрительно, дерзко вонзившись в дорожный поток. «Так, – решил Эндерби. – Значит, сэр Джордж уже принялся за репрессалии, да? Все издания стихов Эндерби изымаются из продажи, да? Узко, весьма узко мыслящий человек». Зашел в магазин, удрученно увидел людей, покупающих книги по садоводству. Выставочные, снятые в ателье портреты моложавых ухоженных авторов бестселлеров увенчивали стопки самих бестселлеров. Эндерби захотелось бежать; это не лучше чтения воскресных рецензий. И чтоб усугубить несчастье, увидел, что обозлил сэра Джорджа: два запачканных томика Эндерби мрачно супились на непосещаемых поэтических полках. Он не достоин вниманья богатого рыцаря, слишком низок для низкой мести. Ну ладно. Внезапно из-под грудины Эндерби, вместе с острой диспепсической болью, сама собой взметнулась фамилия Роуклифф. Он говорит, во всех антологиях? Посмотрим.

Эндерби просмотрел «Поэзию сегодня», «Житничку современных стихов», «Лучших поэтов нашего времени», «Пою для тебя в утешенье, Солдат» (антология стихотворений генерал-лейтенанта Фиппса, к. в., з. о. с. [37]37
  Кавалер орденов «Крест Виктории» и «За отличную службу».


[Закрыть]и т. д., тираж шестьдесят тысяч), «Внутренние голоса» и другие тома, обнаружив, что Роуклифф представлен везде следующими безыскусными лирическими строками:

 
Он сказал: «Неужели вам нужен другой,
Может, мне лучше уйти тогда».
Она не взглянула, не стала кивать головой,
Не сказала ни нет, ни да.
 
 
«Отправлюсь я с горя, нацелю ружье
На любого людей и страны врага.
Кровавый бой – утешенье мое».
А она не сказала ни нет, ни да.
 
 
И пошел он с грязью венчаться в усталый привал,
Общий ад поглотил его личный ад.
Долго землю чужую он потом своим поливал,
А она все молчит и не зовет назад.
 

Эндерби горько увидел в десятой антологии избранного десятую перепечатку этого самого стихотворения. И ни в одной книге не было ничего принадлежавшего Эндерби.

Он вытащил из правого брючного кармана Арри полную горсть монет. С сопением пересчитал: двенадцать и девять пенсов. Знал: в  бумажнике одна фунтовая банкнота. Ругаясь про себя, продвигался к дверям, вновь пересчитывал, склонив голову. И наткнулся на молодого торговца, который сказал:

– Уупс, сэр. Не увидели ничего интересного, сэр?

– Книги, – объявил Эндерби с пролептически пьяной грубостью. – Трата времени и чертовых денег. – И ушел, бросив солдатское «гудбай» Гуд-баю, но ни одному гудбаеву гудбою. Почти прямо напротив был паб, в старомодных окнах которого с бутылочным стеклом светились уютные огоньки с рождественской открытки. Эндерби зашел в общественный бар и заказал виски.

Эндерби зашел в общественный бар и заказал виски. Это был другой паб, спустя несколько часов. Не второй, не третий, а где-то довольно далеко в ряду, иксовый, или какой-то еще. В целом, решил благосклонный, пошатывавшийся Эндерби, вечер прошел не так плохо. Встретил двух очень толстых нигерийцев с хитрыми широкими улыбками и многочисленными угрями. Они от всего сердца пригласили его в свою страну для написания эпической поэмы в честь ее независимости. Встретил любителя «Гиннесса» с деревянной ногой, которую тот, чтобы Эндерби получил удовольствие, предложил отвинтить. Встретил мелкого старшего офицера Королевского Военно-морского флота, который в самом дружеском на свете духе собирался подраться с Эндерби, а когда Эндерби возразил, вручил ему две пачки дешевых матросских сигарет и назвал своим корешем. Встретил остеопата-сиамца, владельца коллекции бойцовых рыбок. Встретил накачавшегося пуншем боксера, сообщившего, что видит видения, и предложившего за пинту увидеть одно. Встретил агрессивно жевавшего подбородком человечка, не лишенного сходства с Роуклиффом, клявшегося, будто пьесы Шекспира написаны сэром Уильямом Ноллисом, управляющим хозяйством королевы. Встретил сапожника, знавшего Ветхий Завет по-еврейски, эгзегезиста-любителя [38]38
  Эгзегеза – толкование Библии.


[Закрыть], не доверявшего всем библейским школам после 1890 года. Встретил, видел, слышал и многих других: тощую женщину, беспрестанно болтавшую на болтливом эльзасском; мужчину с трясучкой, проглотившего свою флегму («Фем», «Фем», помни, «Фем»); пару державшихся за руки лесбиянок; мужчину в ортопедическом ботинке, разрисованном переводными цветочками; желторотых солдат, пивших чистый джин… Почти пришло время закрытия, а Эндерби, по его мнению, был совсем рядом с Чаринг-Кросс. Тогда до Виктории две остановки подземки. Наверняка есть удобный, подходящий поезд до побережья, отбывающий после закрытия.

Пошарив, Эндерби расплатился за виски, увидел, что денег остается мало. По прикидке он умудрился в тот вечер принять около доброй дюжины виски и бочкового пива. Обратный билет прятался в левом внутреннем кармане пиджака Арри. Имелись сигареты. Еще разок выпить, и можно отправляться домой. Он с улыбкой оглядел бар. Добрые честные труженики британцы, соль земли, пересыпали скудную долю речей чертями и педрилами, играли в дартс, бросая дротики загрубевшими руками, однако с деликатностью. На скамье с высокой спинкой, установленной под прямыми углами к стойке, сидели две британки-работницы, умиротворенно потягивая крепкий пенный портер. Одна говорит:

– Начинается в «Феме» с будущей недели. С бесплатной цветной фотографией. Прям обалдеть.

Эндерби ревниво слушал. Другая женщина говорит:

– Никогда его не читаю. Название дурацкое. Потрясающе, что они иногда о себе выбражают, вот именно.

– Если, – вмешался Эндерби, – речь идет о журнале, в который я сам вношу вклад, я бы сказал, название задумывалось как французистое и неприличное. – Улыбнулся им сверху вниз вискисной улыбкой, правый локоть поставив на стойку, пальцы левой руки положив на предплечье. Женщины с сомнением на него поглядели. Они были, наверно, ровесницы Весты Бейнбридж, но окружала их аура черной кухни, подаваемого занятым покером мужчинам в рубашках с короткими рукавами чая, мелькающего и орущего в углу телевизора.

– Не поняла? – громко переспросила одна.

– Должно звучать неприлично, – с большой четкостью повторил Эндерби. – Французисто.

– Причем тут сто французов? – спросила другая. – Мы с подружкой просто разговариваем, если не возражаете.

– Стишки, вот что я туда буду писать, – сообщил Эндерби, – еженедельно. – И несколько раз кивнул, точно как Роуклифф.

– Держите свои стишки при себе, ладно? – посоветовала одна и сердито хлебнула «Гиннесса». С места для игры в дартс пришел мужчина с одним дротиком в руке и спросил:

– Ты тут как, Эди? – Он был в прилично пошитом костюме из невзрачного сержа [39]39
  Серж – шерстяная костюмная ткань.


[Закрыть], но без воротничка и без галстука. Рубашка на шее застегнута запонкой, золотая головка которой слепила Эндерби отраженным светом. Он был маленький, гибкий, как шахтер, с подвижным изможденным лицом. Оглядел Эндерби, точно ему предложили его оценить.

– Ты ей чего-то не то сказал, что ли? – спросил он. И провокационно добавил: – Приятель.

– Рассказывал, – доложила Эди, – про неприличные стишки. Да еще про французов.

– Ты тут моей жене неприличные стишки читал? – сказал мужчина. И подобно Смерти у Мильтона, потряс смертоносным дротиком.

– Просто сказал, – ухмыльнулся Эндерби, – что буду в нем писать. В котором они читают, имею в виду. То есть ваша жена, я так понял, Эди, не читает, а вон та, другая, читает, понятно?

– Хватит нам тут насчет не читает, ладно? – отозвалась Эди. – И хватит меня по имени называть, ладно?

– Слушай, – подхватил муж Эди, – прибереги это все для салуна, где за такие вольности лишний пенни приплачивают, ладно? А нам тут такого не надо.

– Я никому ничего плохого не сделал, – обиделся Эндерби. Потом залил обиду струйкой сладкого соуса, заискивающе добавив: – Я хочу сказать, просто беседовал. – И расплылся в улыбке. – Просто чтоб провести время, если вы меня понимаете.

– Ну, – предупредил метатель дротика, – только не пробуй проводить время с моей миссис, ладно?

– Ладно? – почти в унисон аукнулась Эди.

– Я с ней время проводить не желаю, – гордо заявил Эндерби. – Большое спасибо, мне другие дела надо делать.

– Вот я тебя сейчас сделаю, – искренне посулил мужчина. – Слишком уж ты воще разорался, приятель, как я посмотрю, черт возьми, вот что. Проваливай лучше отсюда, покуда я в самом деле не разозлился. Вылетишь за порог, будешь знать.

Прррфффп.

– Слушайте, – начал Эндерби, – это не специально, я правда не собирался, никак не задумывал в качестве комментария, уверяю вас, подобные вещи с каждым могут случиться, с мужчиной и с женщиной, даже вот с Эди, с вашей женой, так сказать, включая и вас самого. – Прррфффп.

– Ладно, – сказала Эди.

– Вот у меня тут кулак, – объявил мужчина, сунув в карман дротик. Другие посетители притихли, заинтересовались. – Получишь прямо в моську, прямиком, если сейчас же с глаз моих не сгинешь, черт возьми, ладно?

– Я как раз ухожу, – с достоинством проговорил шатавшийся Эндерби. – Если вы мне окажете милость и разрешите допить.

– Хватит с тебя, приятель, да, – сказал мужчина немного повежливей. Из салуна донеслось объявление о приеме последних заказов. – Если хочешь залить свое тайное горе, только не в том же месте, где я со своей женой, понял, потому что мне сильно не нравятся вещи такого типа, как ты говоришь, понял. – Эндерби поставил стакан, бросил на мужчину с дротиком остекленевший, но честный взгляд, потом сильно, хотя и беззлобно рыгнул. Поклонился и, вежливо проложив себе путь сквозь долгопьющих, жаждущих принять на посошок, не без величия удалился. На улице его ударил крепкий, как «Гиннесс», пьянящий рефрижераторный ночной воздух, и он пошатнулся. Мужчина с дротиком вышел следом и остановился, взвешивая и оценивая.

– Слушай, приятель, – окликнул он, – это на самом деле не от меня, я ведь и сам такой часто бываю, бог свидетель, однако жена моя требует, понял, вроде подарок на память. – Наклонился и, наклоняясь, неожиданно вывернул влево торс, будто прислушивался к чему с той стороны, после чего вынес левый кулак и корпус вправо, вверх и не слишком сильно вмазал Эндерби прямо в желудок. – Вот, – довольно доброжелательно заключил он, как будто удар задумывался чисто терапевтически. – И хватит, правда?

Эндерби хватал ртом воздух. Вечерняя процессия виски и пива болезненно следовала через новый вкусовой орган, сооруженный нарочно для такого случая. Во время следования выпитое страдальчески гримасничало, страдальчески приседало в поклоне. Газ, огонь вырвались, точно из гейзера, грубо разорвав чистый воздух. Предвкушение рвоты съежилось, затрепетало. Эндерби шагнул к стене.

– Стой-ка, – окликнул мужчина, – тебе куда надо-то, а? Ты сейчас в Кеннингтоне, если не знаешь.

– Виктория, – проговорил газ в желудке у Эндерби, сформированный в слово языком и губами. Воздуха в данный момент у Эндерби не было.

– Очень просто, – любезно объяснил мужчина. – Первый направо, второй налево и прямо, придешь на станцию Кеннингтон, понял? Сядешь в поезд до Чаринг-Кросс, вторая остановка, а Ватерлоо первая; на Чаринг-Кросс пересядешь, понял, на кольцевую линию. Вестминстер, Сент-Джеймсский парк, потом твоя, понял? И всего наилучшего, и без всяких обид. – Потрепал Эндерби по левому плечу и снова зашел в общественный бар.

Эндерби еще хватал ртом воздух. Подобных вещей не случалось с ним со студенческих лет, когда его в пабе однажды побили пианист с приятелем за дьявольскую саркастичность по поводу псевдомузыки, исполнявшейся пианистом в пивной. Эндерби глоток за глотком наполнил кашлявшие легкие, потом призадумался, хочет ли в самом деле стошнить. В данный момент подумал, что нет. Удар в живот еще горел, дымился; название ЛОНДОН мерцало страшными пламенными языками, как на афише какого-то фильма про девушек по вызову или про конец света. Он видел себя в безопасности в своей уборной, работавшего над стихами. Больше никогда. Больше никогда, никогда. Женские институты. Золотые медали. Лондонские пабы. Капканы, расставленные на бедного Эндерби, силки, ожидающие, когда он пустится в путь.

Он без особых трудов добрался до станции Кеннингтон и приобрел билет до Виктории. Сидя в поезде подземки напротив косоглазого мужчины, который разговаривал по-шотландски с благодушным терьером, устроившимся у него на коленях, Эндерби чувствовал себя на палубе, понимая, что скоро придется стрелой мчаться к поручням. Ему почудилось, будто дальше по той стороне, где сидел он, два жевавших резинку тинейджера обсуждают пьесу Кальдерона. Напрягся, прислушался, чуть не свалился на правое ухо. На Ватерлоо точно слышал, как шотландец со страбизмом сказал псу: «Утро ясное». В желудке у Эндерби бил барабан и трубила труба; здесь надо, наверно, признать поражение, выйти, стошнить в пожарное ведро. Слишком поздно. Поезд и время строем двинулись от Ватерлоо, под реку; слава богу, вот и Чаринг-Кросс. Кроссоглазый мужчина тоже вышел, с терьером.

– Принял глоточек, – конфиденциально поведал он Эндерби и направился на линию Бейкер-лоо; пес семенил следом лапками, толстозадый, с веселым хвостом. Тут Эндерби себя почувствовал решительно плохо и запутался. У него сложилось ошибочное впечатление, будто с южной платформы вот этой вот Северной линии его доставят куда надо. Доковылял и сел на скамейку. Плакат поперек колеи изображал мужчину, пившего на открытом воздухе молоко, с красивым мускулистым горлом, напрягшимся жилами при энергичных глотках. Рядом клеевой краской нарисован уверенный в себе молодой человек, боровшийся с приятной девушкой за кусок пирога с мясным экстрактом; рисунок оживлен смехом и облачками пара. Рядом рыжий ребенок-макроцефал радостно тянет: «Ооооооо!» – щеку его оттопыривает кусок супер-сливочной ириски. Эндерби рыгнул, но память подсказала пьяное четверостишие, написанное им в пьяной молодости:

 
Шел я, шел, пути-дороги путая,
И, многократно пукая
Всеми кишками, штаны обливал,
Опускал низко голову и…
 

Оно отбросило нынешнюю тошноту в прошлое и вдобавок обезличило. Утешительное искусство. И вот далекий Минотавр ревом поезда подземки насторожил других ожидавших на той платформе. Какой-то мужчина сложил вечернюю газету, сунул в боковой карман пальто. «Поэт требует честной игры», – прочел Эндерби. В тот день поэты вышли на поле. С грохотом вылетевший на открытое место поезд подземки принес дивный порыв арктического воздуха, пошедшего на пользу Эндерби. Он стоял с головокружением, но с железной решимостью доехать до Виктории, в своем шальном состоянии представляя вокзал некой очень большой и желанной уборной со взрывами и сернистым водородом. Широко расставил ноги перед еще неоткрывшейся двустворчатой дверью вагона, стараясь утихомирить беспокойную платформу, пока ожидавшие выхода пассажиры стояли, словно вызванные под занавес на поклон. Потом, когда двери открылись и оттуда хлынули пассажиры, Эндерби обуяли папические сомнения.

– Это, – крикнул он, – поезд до Виктории? – Многие выходившие по-английски не говорили, делали виноватые жесты, но холодный женский голос сказал:

– Этот поезд, мистер Эндерби, определенно не до Виктории. – Эндерби заморгал на явление миссис как-ее-там из «Фема», вдовы аса-гонщика, в облегающем спереди платье из яблочно-бледно-зеленой полуофициальной тафты под шубкой из персидского каракуля длиной три четверти, с марказитовой брошью – единственным изысканным украшением платья, – в крошечных обручах-серьгах из марказита, на высоких глазированных каблуках цвета марказита, с чисто поблескивающими волосами цвета пенни. Рот у Эндерби по-бараньи открылся. – Если сядете на этот поезд, – продолжала она, – то доедете до Ватерлоо и Кеннингтона, Тутинг-Бека, в конце концов, до Мордена. Судя по вашему виду, в Мордене вы бы очнулись. В Мордене вам бы не очень понравилось.

– Вас, – сказал Эндерби, – тут быть не должно. Вы должны быть где-то на обеде.

– Я былана обеде, – сказала она. – И как раз возвращаюсь из Хэмпстеда. – Двери поезда, скользнув, задвинулись, поезд тронулся в свой туннель, подняв ветер, который шевельнул ее волосы и заставил повысить голос, отчего шотландские интонации стали отчетливей прежнего. – И, – добавила она, оценивая шатавшегося Эндерби трезвым зеленым взглядом, – направляюсь на Глостер-роуд домой. Значит, мы с вами можем сесть в один поезд, поэтому я прослежу, чтобы вы на Виктории вышли. Начиная с Виктории вы останетесь на попечении тех богов, которые пекутся о пьяных поэтах. – Было в ней что-то от тонкогубого кальвиниста; в тоне никакого насмешливого снисхождения. – Пойдемте, – сказала она, беря Эндерби под руку.

– Если не возражаете, – молвил он. – Если лишь на минуточку извините меня… – Эндерби, зеленей зелени, удалось поймать краткий поток в платок для красоты. – О боже, – сказал он. – Ох, Иисус, Мария и Иосиф.

– Пойдемте, – повторила она. – Шагайте. Дышите поглубже. – И твердо повела его к кольцевой линии. – Плохо вам, да? – Все ее ароматы не смогли подсластить позор Эндерби.