Текст книги "Горбатая гора (сборник)"

Автор книги: Энни Прул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Нет! Ни в коем случае! Ты должен поступить в колледж. Что это с тобой, какая-то детская мечта, которую ты скрывал все это время? Я вкалываю как дура, чтобы устроить вас с братом в городе, вытащить из грязи, дать вам шанс стать стоящими людьми. А ты хочешь поставить крест на всех моих стараниях ради того, чтобы бродяжничать по стадионам? Боже мой, что бы я ни делала для тебя, все равно ты умудряешься плюнуть мне в лицо.

– В общем, я собираюсь участвовать в родео, – ответил Дайэмонд. – Буду ездить на быках.

– Дьявол! – сказала она. – Ты поступаешь так мне назло, я знаю. Ты просто ненавидишь меня. Так вот, на мою поддержку даже не рассчитывай.

– Ничего. Как-нибудь обойдусь.

– Не обойдешься, – возразила мать. – Как ты не понимаешь, что родео – это для грязных парней с ранчо, у которых нет таких возможностей, как у тебя? Только самые последние тупицы могут податься в бул-райдеры. Да они каждую неделю приходят в магазин, пытаются сбыть мне свои пряжки из дешевой латуни и грязные чапсы.

– Все равно, – сказал Дайэмонд. Ну как ей объяснить?

– Остановить поезд мне не под силу, – сдалась мать. – Как же с тобой тяжело, Коротышка, и всегда так было. Сплошные проблемы с самого первого дня. Как застелешь кровать, так и спать будешь. Точно тебе говорю. Сколько в тебе упрямства, – заключила она, – совсем как у отца. Ты весь в него, и не думай, что это комплимент.

«Да заткнись ты», – подумал Дайэмонд, но промолчал. Он хотел сказать матери, что можно наконец забыть про это вранье. Он совсем не похож на отца, да и не мог быть похож. С чего бы?!

– Не называй меня Коротышкой, – вот и все, чего дождалась тогда от него мать.

В Калифорнии, в школе бул-райдинга, Дайэмонд ездил на сорока быках в неделю. Он приобрел ящик спортивных бинтов и смотрел видеофильмы ночи напролет, засыпая перед экраном. Гнусавый голос инструктора без устали повторял: «Давай, жми, даже мысли не допускай о том, что можешь проиграть, не смотри вниз, найди точку равновесия, как только свалился – поднимайся и беги к выходу, никогда не сдавайся».

Вернувшись в Вайоминг, он снял комнатку в Шайенне, нашел работу, купил лицензию и начал участвовать в родео. Через месяц Дайэмонд Фелтс уже стал членом профессиональной ассоциации ковбоев родео и решил, что вот-вот заживет на славу, начнет кататься как сыр в масле. Люди говорили, что ему просто везет как новичку. Почти на каждом родео он встречал Лисиля Бьюда, вместе они дважды как следует напились и, устав от долгих переездов из города в город в одиночку и постоянного безденежья, решили объединиться. С тех пор они ездили вместе, рулили по очереди, участвовали в серийных выступлениях, узнавали быков на многочисленных мелких шоу в разных штатах, глотали дорожную пыль. Дайэмонд сам выбрал эту суровую, полную синяков и ушибов жизнь с ее запутанной философией, где страстное стремление выиграть сочетается с извинениями за победу, но как только парень садился на спину быка, внутри него словно вспыхивала темная молния – ощущение яркой, настоящей жизни.

Лисиль водил тридцатилетний пикап «шевроле» с гнутой рамой, поцарапанный и замазанный шпаклевкой, в котором уже поменяли и проводку, и двигатель, и глушитель, – автомобиль с характером, который упрямо тянул вправо. Ломался он исключительно в самые критические и неудачные моменты. Однажды, когда они спешили на турнир в Колорадо Спрингс, пикап вдруг остановился за сорок миль до пункта назначения. Ковбои забрались под капот.

– Черт, ненавижу копаться в этих масляных железках, ничего в них не понимаю. А ты-то хоть разбираешься в моторах?

– Что я, придурок?

Рядом остановился грузовик, принадлежащий ковбою-роуперу[6]6
  Роупер – участник соревнований родео по поимке бычка арканом.


[Закрыть] Свитсу Масгроуву. За рулем сидела его жена, Нив. Свитс вылез из кабины. На руках он держал малышку в розовом комбинезоне.

– Проблемы?

– Даже не знаем. Может, у нас не проблемы, а наоборот, что-то хорошее с машиной случилось, да нам-то все одно.

– Я зарабатываю этим на жизнь, – сказал Масгроув и, придерживая дочку одной рукой, склонился над двигателем и стал перебирать внутренности пикала. – Если бы мы жили одним только родео, то быстро протянули бы ноги, да, малышка?

К пикапу неторопливо подошла Нив, чиркнула спичкой по подошве сапога и затянулась сигаретой; облокотилась о спину мужа.

– Тебе нож не нужен? – спросил Лисиль. – Чё-нить отрезать?

– Твоя дочка сейчас вся перемажется, – заметил Дайэмонд, намекая на то, что ребенка неплохо бы передать Нив.

– Пусть лучше у меня будет чумазая девочка, чем одинокая, мх-мх-мх? – проговорил он в пухлую младенческую шейку. – Ну-ка, попробуй завести.

Двигатель не завелся, а времени на то, чтобы ковыряться в нем, больше не оставалось.

– Вам двоим к нам в кабину не втиснуться, а кобыла моя не любит делиться своим трейлером. Но это ни хрена не значит, потому что позади едет еще целая толпа ребят. Кто-нибудь вас подберет. Не бойтесь, не опоздаете. – С этими словами Масгроув засунул в рот капу – розовую, оранжевую и сиреневую – и широко улыбнулся пришедшей в полный восторг малышке.

Их подобрали четверо бул-райдеров с двумя цыпочками в «кабриолете». Одна из девушек оказалась прижата к Дайэмонду всем телом, от плеча до щиколотки. На арену парень вышел, горя желанием скакать, но не на быках.

Примерно год они ездили вместе, и вроде все шло неплохо, но неожиданно Лисиль вышел из игры. Это произошло в палящий, пыльный полдень, на территории ярмарки где-то в Колорадо. Душ не работал. Лисиль полил голову и шею из шланга на бензоколонке, проехался несколько минут с открытым окном, и сухой ветер тут же высушил все до капли. Ядовито-голубое небо источало жар.

– Два здоровых скачка – и я грохнулся ему прямо под копыта. Боже, он чуть не сожрал меня. Снова без денег. Да, сегодня я был явно не готов ехать на этой дряни. Знаешь, овчинка выделки не стоит. Вот что я решил, пока валялся в пыли. Раньше мне казалось, что без родео я жить не смогу, – сказал Лисиль, – но теперь я его ненавижу, все эти поездки, дороги, вонючие мотели, да все. Устал от того, что вечно на мне живого места нет. Нету во мне твоего «Пошло все к черту, а мне это нравится!». И еще я скучаю по ранчо. Все старика своего вспоминаю. У него со здоровьем что-то, уже и помочиться толком не может, сказал брату, что в его этой, ну, что у быков есть, кровь. Какие-то анализы сдает. И еще с Ренатой… Короче, вот что, на меня больше не рассчитывай. И прикинь, я, кажется, женюсь.

Неровная тень от грузовика бежала вдоль обочины.

– Как это? Она что, залетела от тебя?

– Хм, ну да. Но это ничего.

– Блин, черт, Лисиль. Ну и вляпался же ты. – Он и сам удивился тому, что действительно так считает. Дайэмонд знал, что у него не было таланта заводить знакомства и испытывать симпатию, к любви он относился настороженно, хотя когда позже она все-таки пришла к нему, то опустилась ему на голову как топор, и его буквально расплющило. – Со мной так ни одна девчонка не провела больше двух часов. Я даже не знаю, что делают после этого.

Лисиль молча взглянул на товарища.

Младшему брату Перлу он отправил открытку, на которой был изображен большой желтый бык на полном скаку, со слюнями, свисающими с морды, но звонить домой не стал. После того как Лисиль бросил его, Дайэмонд переехал в Техас, где каждый вечер можно было участвовать в родео, если ты – неутомимый водитель, пусть и с глазами, красными от постоянных уколов светом встречных фар, которые то вспыхивают впереди, то гаснут, пока дорога идет то вниз, то на подъем.

Через год Дайэмонда Фелтса начали замечать, он стал больше зарабатывать, но все кончилось накануне Дня Независимости. Он слетел с огромного быка и жестко приземлился на ноги. Правое колено при этом оказалось вывернуто, и ковбой порвал связки и повредил мениск. На нем все заживало быстро, как на собаке, но эта травма вывела Дайэмонда из строя на целое лето. Когда он слез наконец с костылей, то, скучающий и ковыляющий с тростью, вспомнил про Редслед. Доктор сказал, что горячие источники – это совсем неплохая идея. Дайэмонд договорился с Ти Давом, техасским бул-райдером, чтобы тот подвез его. Большая машина стрелой промчалась по черному горбу дороги. К тому времени, когда в свои права вступило ослепительное утро, они не обменялись и дюжиной слов.

– Это игра в кости, – сказал Ти Дав, и Дайэмонд, решив, что речь идет о травмах, кивнул.

Впервые за два года он сидел за столом в доме матери.

– Благослови эту пищу, аминь! О господи, я знала, что однажды ты вернешься. Только посмотри на себя. Ты только посмотри. Как будто из канавы какой выбрался. А руки, – причитала она. – Ужас, а не руки. Полагаю, ты без гроша.

Она сидела вся расфуфыренная, распустив по плечам длинные, осветленные и завитые как китайская вермишель волосы, блестя синими веками.

Дайэмонд вытянул пальцы, развернул тщательно выскобленные руки ладонями вверх, потом ладонями вниз, посмотрел на мускулистые кисти со сбитыми костяшками и мелкими шрамами. Два ногтя были фиолетово-черного цвета и слегка отошли от основы.

– Руки чистые. И вовсе я не без гроша. Разве я просил у тебя денег?

– Положи себе еще салата, – сказала мать.

Они молча ели, позвякивая вилками среди кусочков помидоров и огурцов. Дайэмонд не любил огурцы. Она поднялась, со стуком поставила на стол маленькие тарелки с золотой каемкой, выложила купленный в супермаркете лимонный пирог, начала нарезать его серебряной лопаткой.

– Здорово, – сказал Дайэмонд. – Пирог с телячьими слюнями.

Перл, его десятилетний брат, прыснул.

Мать перестала резать пирог и взглянула на старшего сына.

– Со своими друзьями с родео можешь разговаривать как тебе угодно, но дома прошу тебя выражаться прилично.

Он смотрел на мать и видел в ее глазах только холодный упрек.

– Спасибо, пирога я не хочу.

– Думаю, после твоего незабываемого замечания его не захочет никто. Кофе будешь?

Мать запрещала пить кофе, когда он еще жил дома, говоря, что это замедлит его рост. Теперь же в шкафу стояла банка с каким-то коричневым порошком.

– Угу.

Не стоило устраивать ссору в первый же вечер после приезда домой, но Дайэмонду хотелось настоящего крепкого черного кофе, хотелось швырнуть этот чертов пирог в потолок.

После ужина мать ушла на одно из своих дурацких собраний любителей вестернов в ресторане «Редслед Инн», а его оставила мыть посуду. Можно было подумать, что он вовсе не уезжал из дома.

На следующее утро Дайэмонд проснулся поздно. Перл сидел за кухонным столом и читал комиксы. На нем была надета футболка, которую прислал ему брат, с надписью: «Ковбои не сдаются». Футболка была Перлу слишком мала.

– Мама пошла в магазин. Сказала, чтобы ты ел хлопья, а не яйца. В яйцах холестерин. А я видел тебя по телику. Бык тебя сбросил.

Дайэмонд поджарил себе два яйца на сливочном масле и съел их прямо со сковородки, а потом поджарил еще парочку. Поискал по шкафчикам нормальный кофе, но нашел все ту же банку с растворимой пылью.

– Когда мне будет восемнадцать лет, я выиграю такую же пряжку, как у тебя, – сказал Перл. – И бык меня не сбросит, потому что я буду держаться за него хваткой смерти. Вот так. – И он сложил кулачок с такой силой, что побелели костяшки.

– У меня не самая крутая пряжка. Надеюсь, у тебя будет получше.

– А я скажу маме, что ты говорил слово «крутая».

– Христа ради, все так выражаются. Кроме одного старого задрипанного роупера. Яичницу будешь?

– Я ненавижу яйца. Они вредные. Даже для крутых вредные. А как выражается старый роупер? Он говорит: «Пирог с телячьими соплями»?

– А зачем, интересно, мама тогда покупает яйца, если никому нельзя их есть? Старый роупер – человек религиозный. Все время молится и все такое. Читает книжонки про Иисуса. Вообще-то он не старый. Не старше, чем я. Даже моложе. Он никогда не говорит «крутой». И не говорит «дерьмо», или «сука», или «хрен», или «черт побери». Он говорит «боже праведный», когда злится или когда ему въехали по башке.

Перл заливисто расхохотался, возбужденный столь свободным употреблением запрещенных слов прямо на материнской кухне. Он почти не сомневался, что кафель на полу вот-вот начнет скручиваться и дымиться.

– На родео полно помешанных на Иисусе. И членов всяких братств, и прочих чудаков. Иногда прямо как на представлении фокусников побываешь, каких только молитв и заклинаний не услышишь, крестов и амулетов не увидишь, каких только суеверий не узнаешь. Допустим, кто-то из них хорошо проедет, так обязательно скажет, что это не он сам, а это их мистическая сила или божество им помогает. Парни со всего света – из Бразилии, Канады, Австралии – сидят и кланяются, как болванчики, знаки какие-то делают, бормочут чего-то. – Дайэмонд зевнул, потер поврежденное колено, думая о том, как хорошо будет окунуться по самый подбородок в серную воду и смотреть в синее небо над головой. – Так значит, ты будешь крепко держаться и не свалишься?

– Ага. Крепко-крепко.

– Надо мне запомнить и тоже так попробовать, – сказал Дайэмонд.

Он позвонил на ранчо Бьюдов, чтобы поздороваться с Лисилем, но автоответчик сообщил, что этот номер больше не обслуживается. В справочной службе ему дали номер в Жиллетте. Дайэмонду это показалось странным, однако он дозванивался в этот город целый день. Только поздно вечером зевающий Лисиль снял трубку.

– Эй, а почему ты не на ранчо? Почему ваш номер больше не обслуживается?

Лисиль еще ничего не сказал, а Дайэмонд уже знал, что новости плохие.

– A-а, знаешь, там все как-то не сложилось. Когда батя умер, ранчо оценили и сказали, что нам надо заплатить за него налог – два миллиона. Два миллиона! Да у нас и горшка-то никогда не было, чтобы помочиться, не выходя на улицу. Так где же нам, спрашивается, было взять столько денег, чтобы заплатить за собственный дом? А ведь когда отец только начинал, там была настоящая пустошь! Знаешь, сколько мы получали с говядины? Пятьдесят пять центов за фунт. Думали мы, думали и решили, что выхода нет, надо продавать ранчо. Меня тошнит от этого, черт, аж все кипит. Теперь вот перебрался сюда, работаю на шахте. Говорю тебе, с этой страной не все в порядке.

– Грязное дело.

– Угу. Еще какое грязное. Да с тех пор, как я вернулся, все идет наперекосяк. Проклятое правительство.

– Но ты же должен был получить кучу денег за ранчо.

– Я отдал свою долю братьям. Они поехали в Вашингтон подыскивать другую ферму. Чтобы купить ее да начать дело, им потребуются все деньги. Наверное, и я к ним потом поеду. В Вайоминге ловить больше нечего. Да, кстати, а ты с быками неплохо справляешься. Знаешь, иной раз закрадывается мыслишка, а не вернуться ли мне в родео, но я быстро бросаю эту идею. А у тебя как дела?

– Было все неплохо, пока не подпортил себе колено. Слушай, а как твоя семейная жизнь? Кто у вас получился – мальчишка или девчонка? Я ведь ничего не знаю. Сигару-то я не получал[7]7
  В США существует обычай отмечать рождение ребенка рассылкой сигар родственникам и друзьям. На обертке сигар в таких случаях пишут: «У нас мальчик» или «У нас девочка».


[Закрыть].

– Умеешь ты задавать непростые вопросы. И с семьей тоже как-то неудачно все вышло, не хочу сейчас об этом говорить. Сделал я кое-что, о чем теперь жалею. В общем, вот так я и живу: похороны, больницы, развод, продажа имущества. Ты как, не выберешься ко мне на выходные? Выпьем. У меня будет день рождения. Двадцать четыре стукнет, а ощущение такое, как будто на счетчике уже пятьдесят лет намотал.

– Черт, не-a. Колено сильно разбил, машину вести не моту. Я позвоню тебе, обязательно позвоню.

Похоже, Лисилю не везло. Лучше держаться от него подальше.

В четверг вечером мать сунула куриные грудки в микроволновку, велела Перлу накрывать на стол и залила картофельные хлопья кипятком. Разложив пюре по тарелкам, она села и посмотрела на Дайэмонда.

– Что это за запах? Сера? – спросила она. – Ты разве не принял душ после источников?

– Сегодня нет, – ответил сын.

– От тебя дурно пахнет.

– У всех ковбоев родео есть особый запах.

– У ковбоев? Тоже мне, ковбой нашелся! Мой дед был скотоводом, и он нанимал ковбоев или тех, кто ими тогда назывался. Мой отец пошел дальше, занялся продажей скота, и он тоже нанимал работников. Что касается брата, тот всегда был штукиным сыном. То есть ни один из них не был настоящим ковбоем, но каждый – в большей степени ковбой, чем любой бул-райдер на родео. После ужина, – сказала она Дайэмонду, пододвигая к нему блюдо с бледным куриным мясом, – после ужина я хочу показать тебе кое-что. Это недалеко.

– А можно мне с вами? – попросил Перл.

– Нет. Это нужно твоему брату, а не тебе. Посмотри телевизор. Мы скоро вернемся.

– Ну, что там опять? – спросил Дайэмонд, вспомнив темное пятно на дороге, смотреть на которое мать возила его много лет назад. Она тогда сказала: «Смотри, что случается с теми, кто не глядит по сторонам, переходя дорогу». И Дайэмонд предполагал, что и на этот раз будет нечто подобное. Куриная грудка лежала на его тарелке, как диковинная надувная игрушка. Зря он вернулся домой.

Мать везла его по каким-то захолустным улочкам, мимо свалки металлолома и бентонитового завода, на край города, потом выехала за железнодорожный переезд, после чего дорога превратилась в полоску плотно сбитой грязи посреди прерии. Справа, под желтым закатным солнцем, стояло несколько низких строений. В окнах отражался ярко-медовый запад.

– Там никого нет, – сказал Дайэмонд, снова чувствуя себя сидящим на пассажирском сиденье ребенком, которого мать везет неизвестно куда. – Где мы?

– Это конюшни Бара Джея. Не волнуйся, тот, кто нам нужен, на месте, – ответила мать. Золотой свет лился на кисти ее рук, лежащие на руле, на локти, подсвечивал кончики завитых волос. Ее лицо оставалось в тени, замкнутое и суровое. Сын смотрел на увядающую кожу ее шеи.

Она спросила:

– Ты слышал такое имя: Хондо Ганш?

– Нет. – Хотя на самом деле где-то Дайэмонд его слышал.

– Это здесь, – сказала мать, останавливая машину перед самым большим из строений.

Тысячи насекомых размером с пылинку кружились в оранжевом воздухе. Мать шагала быстро; сын, прихрамывая, шел за ней.

– Добрый вечер! – крикнула она в темный коридор.

Вспыхнул свет. Из двери вышел мужчина в белой рубашке. Нагрудный карман распирала пластиковая коробочка для хранения шариковых ручек. Из-под черной шляпы с полями, загнутыми в форме воронова крыла, выглядывало лицо, на котором еле умещались веснушки, очки, борода и усы.

– А, здравствуй, Кейли. – Мужчина смотрел на гостью так, как будто она была горячим тостом с маслом.

– Это Коротышка, он хочет стать звездой родео. Коротышка, познакомься с Керри Муром.

Дайэмонд пожал горячую руку мужчины. Это было враждебное рукопожатие.

– Хондо в мастерской, возится с упряжью, – сказал мужчина, глядя на мать. Он засмеялся. – Вечно там сидит. Он бы и ночевал там, если бы ему позволили. Пойдемте к нему.

Мур открыл дверь в большую квадратную комнату в дальнем конце конюшни. Сквозь высокие окна падали последние лучи, золотя уздечки и поводья, висящие на стене. Вдоль другой стены стояли подставки для седел. На блестящих седлах лежали сложенные одеяла. Позади письменного стола гудел маленький холодильник, а над ним висела в рамке обложка журнала «Сапоги и седла», августовский выпуск за тысяча девятьсот шестидесятый год. На фото был запечатлен эпизод соревнования на необъезженных лошадях: наездник замер на спине взвившегося жеребца, шпоры подняты до самой задней луки седла, правая рука выброшена вверх, шляпа свалилась, а рот раскрыт в безумной улыбке. Сверху шла надпись: «Ганш завоевывает корону на чемпионате в Шайенне». Лошадь выгнула спину, опустила морду вертикально вниз, задние ноги выпрямлены в мощном прыжке, между опускающимися передними копытами и землей – целых пять футов дневного света.

Посреди комнаты пожилой мужчина втирал в седло пасту; на голове его сидела соломенная шляпа с высоко закрученными полями по бокам, что подчеркивало удлиненный череп старика. В положении его плеч, в наклоне корпуса от бедер было что-то неправильное. В комнате пахло яблоками. Дайэмонд оглянулся: в углу стояла корзина с плодами.

– Хондо, у нас гости.

Старик посмотрел мимо них в никуда, показав плоскую грушу сломанного носа, скошенную челюсть, глубокую вмятину над левым, похоже – невидящим глазом. Его губы по-прежнему были сосредоточенно сжаты. Из кармана рубашки торчала пачка сигарет. От старика исходило особое спокойствие, присущее людям, которые долгое время обходились без секса, находились в стороне от движения мира.

– К нам пришли Кейли Фелтс и Коротышка, они хотят поздороваться с тобой. Коротышка занимается родео. А уж кто, как не ты, знает, что такое родео, а, Хондо? – Керри говорил громко, как будто старик был глухой.

Бывший ковбой ничего не сказал; его синий безмятежный взгляд вернулся к седлу, правая рука с комком овечьей шерсти снова начала равномерные движения вверх и вниз по коже седла.

– Он не слишком разговорчив, – пояснил Мур. – Ему непросто живется, но он старается. Он не сдается, так ведь, Хондо, не сдаешься?

Мужчина молча трудился над седлом. Сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз вонзал шпоры в бока лошади, носки развернуты на восток и на запад?

– Хондо, погляди-ка на эти старые хлипкие стремена. Придется тебе их заменить, – сказал Мур командным тоном. Бывший ковбой не подал виду, что он слышал эти слова.

– Что ж, – произнесла мать Дайэмонда после долгой минуты наблюдения за жилистыми руками, – приятно было повидаться с тобой, Хондо. Удачи тебе. – Она взглянула на Мура, и Дайэмонд увидел, что между ними произошел краткий и безмолвный разговор, но их языка он не знал.

Они вышли на улицу, мужчина и женщина вместе, Дайэмонд – следом, спотыкающийся от немого гнева.

– Да. Он слегка глуховат, наш старый Хондо. В свое время он подавал большие надежды в соревнованиях на необъезженных лошадях. Два года подряд забирал первый приз в Шайенне. А потом на каком-то захудалом родео где-то в Мититсе его лошадь взбесилась прямо в загоне: перевернулась через спину, Хондо свалился ей под копыта. Ох уж этот тысяча девятьсот шестьдесят первый год! С тех самых пор Хондо чистит седла для Бара Джея. Тридцать семь лет. Это очень, очень долго. Ему было двадцать шесть, когда это случилось. А какой был парень. Ну, в родео всегда так: во вторник ты петух, а в среду твоими перьями сметают пыль. Но, как я сказал, он не сдается. Мы все очень уважаем старого Хондо.

Они молча стояли и смотрели, как Дайэмонд садится в машину.

– Я позвоню тебе, – сказал мужчина, и мать кивнула.

Дайэмонд отвернулся и смотрел в окно, мимо которого промелькнули равнина, железнодорожные рельсы, ломбард, универсам, бар «Сломанная стрела», магазин сувениров, мастерская по ремонту пылесосов. Желтый свет покраснел, угасая. Солнце село, и улицы окутали бархатные сумерки: неоновые вывески баров обещали приятное времяпрепровождение.

Сворачивая на дорогу вдоль реки, мать сказала:

– Я бы отвезла тебя посмотреть на труп, лишь бы ты отказался от родео.

– Больше ты меня никуда не повезешь.

Река, как черное стекло, текла между еле различимыми ивами. Машина ехала очень медленно.

– Боже мой, – внезапно выкрикнула мать, – чего же ты мне стоил!

– Чего? Чего я тебе стоил? – Слова вырвались из Дайэмонда, как пламя изо рта пожирателя огня.

Фары встречных машин в сумерках высветили влажные дорожки слез на ее щеках. Она не отвечала, пока не свернула к дому, и только тогда горловым, хриплым и низким голосом взрослой женщины, которого сын никогда еще не слышал, сказала:

– Бесчувственный ты человек, да всего!

Он выскочил из машины, не дожидаясь, когда она полностью остановится, проковылял на второй этаж, стал запихивать одежду в свою спортивную сумку. Перл забросал брата вопросами:

– Дайэмонд, ты не можешь пока уехать, ведь правда? Ты собирался побыть с нами две недели, помнишь, а еще прошло только четыре дня. Мы собирались сделать коня из бочки. И мы не поговорили про папу. Ни разу.

Он часто рассказывал Перлу выдуманные истории, которые начинались словами: «Когда ты был еще маленьким, папа, я и ты…». Мальчишка хотел это слышать. Дайэмонд никогда не говорил брату о том, что знал. А если Перлу повезет, то он так и останется в неведении.

– Я скоро вернусь, – соврал он, – и мы сделаем тебе коня.

Дайэмонду было жаль парнишку, но чем раньше тот поймет, что жизнь не малина, тем лучше. А может быть, Перлу и нечего было знать. Может быть, это касалось только его одного.

– Мама меня любит больше, чем тебя! – выкрикнул Перл, пытаясь хоть как-нибудь противостоять крушению надежд и планов. Он стянул с себя футболку и швырнул ею в брата.

– Это мне прекрасно известно.

Дайэмонд вызвал такси и поехал в старый аэропорт, где просидел на неудобной скамье пять часов в ожидании рейса с пересадкой на Калгари.

В свой первый самоуверенный год в родео он придумал себе новую походку – на широко расставленных ногах, как будто между бедер у него висит что-то тяжелое. Дайэмонд ощущал в себе быка, враждебная несовместимость дикого животного и всадника еще не стала ему очевидна. Он с разбегу запрыгивал на доступных девиц, восполняя недополученное в предыдущие годы. И всегда выбирал высоких. В том бычьем состоянии он сплел ноги с женой Майрона Сассера, своего второго дорожного партнера. Тогда они приехали в Шайенн на грузовике Майрона, она была с ними, сидела на заднем сиденье. Все проголодались. Майрон подъехал к закусочной «Бургер Бар» и выскочил, не выключая мотор, не приглушив радио, оставив глуховатый техасский голос потрескивать разрядами статики.

– Ты сколько будешь, Дайэмонд, два, три? Лонда, тебе с луком или без?

Они забрали ее днем раньше в Пуэбло, в доме родителей Майрона. Ростом пять футов одиннадцать дюймов, с длинными каштановыми кудрями, как у Буффало Билла,[8]8
  Буффало Билл (1846–1917) – легендарный охотник на бизонов.


[Закрыть] Лонда тогда взглянула на Дайэмонда и заметила мужу:

– А ты не говорил, что он мне едва до пупка будет. Привет, малявка, – сказала она.

– Да, это я, – ответил он, – меньше маленького, легче легонького, – и, готовый убить ее, улыбнулся.

Она показала им старую железную вафельницу, которую купила на распродаже, не электрическую, а сохранившуюся с более ранних времен, когда еще готовили на дровяных печках. Рукоятка вафельницы была сделана из гнутого провода. Лонда пообещала Майрону приготовить на завтрак «валентинку».

– Так вот, Майрон вошел в «Бургер Бар», а Дайэмонд остался с ней в грузовике, возбужденный ее женским ароматом – от Лонды пахло орхидеей. Сквозь окно они видели, как Майрон пристроился в конец длинной очереди. Дайэмонд вспомнил ее слова, перебрался с переднего сиденья назад, прижал девицу к спинке, стянул до щиколоток ее джинсы тридцать шестого размера и вошел в нее, и стал скрести внутри, как наждаком, и все это время его желудок урчал от голода. Лонда была против. Она брыкалась, толкалась, боролась и проклинала его, она была сухая, но он не собирался останавливаться. Что-то тяжелое с грохотом свалилось с сиденья на пол машины.

– Мое тавро для вафель, – сказала Лонда, чем чуть было не пустила его под откос. Еще пять-шесть резких ударов, и он кончил и вернулся на свое сиденье еще до того, как подошла очередь Майрона.

– Эти вафельницы как только не называют, – проговорил Дайэмонд, – но тавро для вафель – такое я слышу в первый раз! – И расхохотался так, что даже поперхнулся. Чувствовал он себя превосходно.

Она сердито плакала позади него, одеваясь.

– Эй, – окликнул он ее, – хватит. Ничего страшного не случилось. Я ведь слишком, блин, маленький, чтобы обидеть такую большую девицу, как ты, верно? Это я должен плакать – ведь я мог обломать его об тебя.

Для него стало полной неожиданностью, когда она вдруг открыла дверь и выпрыгнула из машины, побежала в кафе и бросилась к мужу. Дайэмонд наблюдал, как Майрон повернулся к ней, слушая, глянул на стоянку, утер жене слезы с лица бумажной салфеткой, взятой с прилавка, и потом направился к выходу, скривив в оскале рычащий рот. Дайэмонд вышел из машины. Раз уж на то пошло, лучше встретить его стоя.

– Что ты сделал с Лондой?

– То же самое, что ты сделал с той глистоногой техасской цыпочкой позапрошлой ночью.

Дайэмонд не имел ничего против Майрона Сассера, кроме того, что тот был фашистом без чувства юмора и ковырялся в носу, оставляя на руле комки полузасохших соплей, но он хотел, чтобы эта здоровая девица услышала все четко и ясно.

– Ах ты мелкое дерьмо, – сказал Майрон и мельницей пошел на него. Дайэмонд уложил его на щебенку, лицом в разлитый молочный коктейль, но через миг оказался рядом с ним в еще более бесчувственном состоянии, вырубленный вафельницей. Позднее он слышал, что Майрон уехал на Гавайи, правда, без своей жены-амазонки, и занялся там островным родео. Чтоб они оба шеи себе переломали! Девчонка слишком много о себе думает, и Дайэмонд ей это еще объяснит, пусть только она ему встретится.

Тот далекий день, когда все полетело в пропасть, пришелся на воскресенье. Обычно по воскресеньям на завтрак у них были оладьи с вишневым сиропом, но в тот раз мать не стала печь оладьи, велев старшему сыну поесть хлопьев с молоком и покормить Перла детским питанием. Дайэмонду тогда было тринадцать лет, и он не мог ни о чем думать, кроме охоты на оленей, на которую через три недели обещал свозить его отец. От Перла воняло, он ерзал в мокром памперсе, но к тому времени родители уже ругались на всю катушку. Когда Дайэмонду надоели вопли младшего брата, он помыл его, переодел, бросил грязный памперс в пластиковое ведро.

Они ругались весь день, мать тихим злобным голосом, а отец – выкрикивая вопросы, единственным ответом на которые было мстительное молчание, столь же разительное, как удары бейсбольной биты. Дайэмонд смотрел телевизор, включив звук погромче, чтобы приглушить обвинения и яростные оскорбления, летающие на втором этаже взад и вперед. Его это не касалось. Он лишь жалел Перла, который начинал хныкать каждый раз, когда в родительской спальне раздавалось судорожное всхлипыванье матери. Пару раз наступала долгая тишина, но ее нельзя было спутать с примирением. Ближе к вечеру Перл заснул на диване в гостиной, замотав кулачок в одеяло. Дайэмонд вышел во двор, попинал мяч, протер лобовое стекло машины, не зная, чем бы еще заняться. Было холодно и ветрено, над горной грядой в сорока милях к западу зависло высокое и узкое облако. Мальчик набрал камней и стал кидать их в облако, воображая, что это пули летят в оленя. А родители всё ссорились, он слышал это с улицы.

Хлопнула дверь, и на веранде показался отец. Он нес коричневый чемодан, на котором была нарисована крошечная красная лошадка. Отец прошагал к машине, как будто куда-то опаздывал.

– Пап, – позвал его Дайэмонд, – а оленья охота?..

Отец уставился на него: перекошенное лицо, огромные черные зрачки, съедающие ореховую радужку почти до самых краев.

– Не смей меня так называть. Я не твой отец и никогда им не был. А теперь убирайся с дороги, ублюдок. – Слова сыпались одно за другим, голос срывался.