Текст книги "Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер"
Автор книги: Энн Ветемаа
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
НАЗАД К МОИМ ВЕЛИКИМ ПЛАНАМ, ИЛИ О ВЫМАЩИВАНИИ
ПРЕКРАСНЫМИ ПЛАНАМИ ДОРОГИ В АД
Пред-предыдущую главу я закончил замечанием, что дела пошли своим путем, который я и сам признал логичным. Как же они развивались? Я ведь отлично знал, что не всякий может делать портреты высокопоставленных государственных деятелей – этой работой могут заниматься только художники из числа самых сноровистых и особенно преданных государству, которым дается специальное разрешение (словом «лицензия» тогда еще не пользовались). Даже копирование какой-нибудь уже существовавшей работы не допускалось так просто – и правильно: ведь неопытный человек может сделать такую работу, которая никуда не годится, и симпатичный министр получится настоящим Квазимодой.
Я тоже захотел получить необходимое разрешение и пошел обсудить этот вопрос в Центральный Комитет нашей партии, в наш Белый дом, окруженный аурой славы.
Меня приняли неожиданно быстро. И я показал товарищам свое марципановое творчество – длинный, покрытый красным бархатом стол президиума они заполнили от края и до края. Величественная картина! К моей работе отнеслись, кажется, благосклонно – произведения даже вызвали улыбку на лицах некоторых важных персон. Особенно сердечным человеком оказался товарищ Иван-Иоханнес Кэбин (парень из томских краев). После некоторых колебаний он взял в руку марципановый портрет товарища Молотова, мне было страшно – вдруг откусит от него кусок или – что еще хуже – сломает зуб, но тут он понял неуместность своего поступка и быстро поставил фигурку обратно на стол. У меня и по сей день такое впечатление, что эта минута была в каком-то смысле роковой, так что решение, которое позже приняли под влиянием этого поступка, не пошло мне на пользу. Моей работе выразили признание, но разрешения на распространение своей продукции я все ж таки не получил – для этого понадобилось бы разрешение особой комиссии, которое они не выдают, так как не считают себя специалистами. Все-таки они пообещали проинформировать известных товарищей-специалистов о моих планах. Что, очевидно, и сделали. Но ведь и напрямую мне не запретили продолжать работу.
И тем не менее, в сердце моем забродило какое-то беспокойство. Как я уже успел отметить выше, у меня хорошая интуиция, и эта интуиция мне уже и раньше подсказывала, что настанут еще для меня дни испытаний.
И я не ошибся. Наверное, данные о моем своеобразном увлечении – изготовлении марципановых портретов государственных деятелей – дошли туда, где ко всяким новым вещам проявляют особый интерес, и, конечно, оправданно; однажды, в поздний ночной час, настал и мой час испытаний: раздался суровый стук в мою дверь.
Я вежливо впустил стучавших. Мрачные люди с винтовками заявили, что будет обыск. Вот тебе и пирог с вареньем! Меня – преданного государству, глубоко лояльного человека искусства – считают враждебным элементом?! Но я подчинился. Пускай обыскивают мое ателье – пословица гласит: "Благословение на голове праведника".
Голову и не тронули. Зато накинулись на ящики и шкафы. И перевернули их вверх дном.
И один человек с ружьем победно осклабился, когда нашел в моей крахмальной ванне, которую я держу на печи (там, в сухой и теплой крахмальной колыбельке свежеотлитые марципановые скульптуры должны десять дней сохнуть и твердеть перед окраской), шеренгу бюстов всем хорошо известных кремлевских товарищей. Но что произошло с некоторыми из них?! Вышло так, что крысы и мыши, с этими животными я вел непримиримую борьбу, да, эти отвратительные грызуны существенно повредили сразу несколько моих произведений: отъели торчащую бородку и половину лица Михаила Калинина, знаменитый всадник, легендарный Буденный лишился своих роскошных усов… Эта печальная история произошла за последние два дня. Пять дней назад, когда я их осматривал, все еще было на месте.
Боюсь, что в моем несчастье усмотрели какую-то злонамеренность, издевательство над нашими лидерами или, по меньшей мере, злостную халатность. Во всяком случае, от товарищей, которые предъявили мне ордер Комитета государственной безопасности на обыск, не исходила доброжелательность, которую я обязательно предположил бы в работниках такого важного госучреждения. Один из них, на лице которого был красный шрам, а на левом глазу черная повязка, вследствие чего он напомнил мне одного хорошо известного из истории английского адмирала, а в какой-то степени и пирата из детского мюзикла, прохрипел мне в лицо, причем я ощутил отвратительный запах, в котором смешались чеснок и алкоголь:
– Ну, ты… вражина проклятая… что ты теперь нам скажешь?..
Мои фигурки, над которыми надругались крысы, уложили в чемодан с большим замком – он у них был с собой, – и человек с черной повязкой закончил, зловеще ухмыляясь:
– Скоро увидимся, друг наш милейший.
* * *
На следующий день я входил в дом, которого почему-то так страшатся многие люди, – в приятный серый дом на улице Пагари. Я вошел в дверь без особых забот, сердце мое бьется в едином ритме с государством, так чего мне собственно бояться.
Дом не был образцово чист, зато у всех, кого я встречал на лестницах и в коридорах, были серьезные лица, а на некоторых даже печать изможденности. Большие, важные и сложные дела делаются в этом казенном доме – ведь всем в общих чертах известно, что враги народа не дремлют. Так что и следователям, которые исследуют их деятельность, тоже не до сна.
После краткого блуждания по дому, в некоторых комнатах которого кто-то почему-то кричал – верно, какой-нибудь глупец с расшатанными нервами, – я нашел комнату, куда мне приказали явиться.
Там меня уже ждали. Четверо серьезных, доброжелательных мужчин, двое почему-то в белых халатах, рассматривали меня с явным интересом. Это укрепило мое чувство собственного достоинства. Два белых халата, вероятно, медики или психиатры, улыбались мне особенно приветливо.
После обмена формальными вежливыми фразами и записи данных, касающихся моей личности, человек в мундире подполковника, с широкой синей, а не с красной, как у милиционеров, полосой на брюках, спросил меня по-русски, лукаво улыбаясь:
– Значит, делаем маленькие и сладкие фигурки руководящих товарищей государства, чтобы потом с глубоким удовлетворением их слопать, так?
Не буду даже пытаться передавать его своеобразный выговор и акцент – это было бы, во-первых, слишком трудно и, вероятно, придало бы тексту неуместный комический эффект, – но и вовсе отказываться от передачи манеры подполковника говорить тоже не хочется, поскольку его оригинальный подбор слов и особенно образование сложных слов.
Улыбнулся и я, объяснив, что есть эти фигурки никому никакого удовольствия не доставило бы, поскольку в них недостаточно сиропа, меда или сахара. Они сделаны не для лакомства, а как бюсты, которые, на мой взгляд, отлично подходят для украшения рабочего стола. А чтобы какой-нибудь глупыш-ребенок – да, кто же еще? – в чьи руки могут попасть эти бюстики, в самом деле не попробовал бы их откусить, я даже добавил в смесь соли. И некоторые пахучие вещества.
– Значит, вроде как просоленные партийцы? – по-прежнему улыбался подполковник.
– Так точно. И к тому же я покрыл их лаком, который тоже не имеет приятного запаха и имеет довольно противный вкус.
Кустистые брови его приподнялись.
– Значит, к тому же и вонючие… Ну, очень интересно, какой галиматьей ты, молодой человек, обмазал, к примеру, нашего Никиту Сергеевича? (Интересовало ли это его в чисто научном аспекте или он ждал какого-то ответа, за который можно уцепиться и обвинить меня? Не знаю. Но злонамеренным мне этот руководящий работник безопасности не показался.)
– Специальным видом воска, который по ГОСТу известен как "воск 3678-БРТ-42", – ответил я. – Он не очень-то приятно пахнет. Но наверняка в нем нет и ничего оскорбляющего достоинство наших вождей. Да и кому придет на ум нюхать эти бюсты… Этот воск иногда используется для покрытия ценных деталей деревянной архитектуры, чтобы они не поддавались разрушительному воздействию времени; этот запах отпугивает грызунов и древоточцев.
– Может быть, молодой человек, вы опишете нам этот запах поточнее. С моим носом беда – сморкаюсь, то есть насморк.
– Запахи очень трудно описать. Но этот воск пахнет совсем не так, как вы – я сужу по выражению вашего лица – вероятно, думаете. Не тот запах…
– И о каком же запахе я как раз думаю? – поинтересовался он.
– По-моему, товарищ сотрудник безопасности сейчас думает… о фекалиях?
(Похоже, он не понял иностранного слова.)
– Ну, о запахе дерьма… – уточнил я.
Мне самому было неловко произносить это слово… Товарищ подполковник побагровел. Он раздувался и раздувался. Я испугался, что со мной произойдет нечто ужасное. Но нет – мой собеседник расхохотался. Прямо-таки до колик в животе. А живота у него хватало.
– Ну, что за чертов парень… – заходился товарищ подполковник. Его смех, приободривший меня, всем находившимся в комнате вовсе не казался приятным.
– Значит, если вы захотите где-нибудь выставить свои скульптуры, то снабдите их табличками: "Несъедобно, солено-вонючий Сталин!" – Человек, которому принадлежали эти слова, был худой, саркастически настроенный носитель белого халата.
– На выставках мне встречались таблички: "Экспонаты руками не трогать!". Обычно этого было достаточно, – возразил я.
Тогда этот худосочный, злой человек стукнул кулаком по столу и заорал, чтобы я лучше честно признался, что изготавливаю изображения наших политработников, вождей нашего государства из марципана именно затем и только затем, чтобы вместе с другими врагами народа, своими друзьями и соучастниками, с издевкой наблюдать, как нашим вождям откусывают головы.
Я уже довольно долго сдерживался; я же знаю, что задача людей, работающих в этом доме, в меру подозревать допрашиваемых и тщательно их проверять. Для того и создан Комитет государственной безопасности, чтобы все могли себя чувствовать вне опасности… И я знаю, уже давно, что психиатры в каждом человеке усматривают какие-нибудь душевные вывихи. Но последний монолог обладателя белого халата с желчным лицом все-таки оскорбил меня не на шутку. Я уже не мог спокойно сидеть на стуле, я встал, выпрямился, и, качаясь как маятник, – я же был худощавым парнем – спросил у этого чересчур уж недоверчивого защитника народной власти и правильного мировоззрения прямо и без всякой дрожи в голосе:
– Уважаемый сотрудник безопасности, специализирующийся на медицине! Позвольте вас спросить, что если бы вы не знали наверняка, что статуэтки Владимира Ильича Ленина и вашего великого предшественника Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно из гипса, вы бы их немедленно съели?! Проглотили бы?! Вождей и учителей? Прямо как какой-нибудь каннибал?!.. А если вы, товарищ в белом халате, так не поступаете, то с какой стати вы считаете, что другие поступают? Вы ошибаетесь – настоящие честные граждане государства уже инстинктивно уважают политических гениев!
– В камеру! – рявкнул он мне.
О-о, какое напряжение вибрировало в этой комнате с блеклыми зелеными обоями.
– Ну, пусть этот паренек еще побудет здесь, – успокаивающе сказал белому халату дружественный мне подполковник. – Нам же очень интересно узнать, где он взял инструменты для своей работы. И откуда в его головку пришли такие смешные мысли. Может, кто-то их туда вложил?
Затем он обратился ко мне:
– Ну, молодой человек, не хотели бы вы нам рассказать, где вы взяли инструменты для своей деятельности. И все эти навыки, где-то вы должны же были научиться всему, что умеете. Или как? Ну, кто же эти люди, которые вас обучали?
В голове у меня проносились самые противоречивые мысли. И отчего-то – нет, не столько из опасения, что данные о моем происхождении и жизни уже все равно собраны (что было бы вполне естественно) – нет, по какой-то иной, даже самому мне не понятной причине мне захотелось рассказать всю правду. Просто так уйти из этого дома – это меня бы не порадовало, во мне осталось бы чувство пустоты, ощущение чего-то недоделанного.
И я рассказал этим людям свою историю. Рассказал об усыновлении, и о Штуде, и даже о том, что последние пожелали, чтобы я научился пользоваться их наследством.
Выяснилось, что о Штуде они ничегошеньки не знали. Естественно, они поинтересовались, где сейчас живет мой настоящий отец. Я с радостью отметил, что, как только речь зашла о бежавших за границу отце и деде, ко мне возник большой интерес. Я понял, что теперь представляю для них, в общем-то людей доброжелательных, уже нечто ценное. И опустив глаза, я признался, что мне стыдно за мое происхождение и что в классовой принадлежности своих кровных родственников и в их бегстве с родины я вижу серьезное предательство.
Меня выслушали. Последнюю часть моего признания отметили одобряющим кивком головы.
– Знает ли наш юный друг, где сейчас живут его родственники по мужской линии?
– Вначале они бежали в Швецию. Но теперь они, кажется, поселились в Германии. К сожалению, не в Германской Демократической Республике, а в Германии Адэнауэра…
– И откуда вы это знаете?
– Когда-то давно я получил рождественскую открытку из Германии.
Это, конечно, была неправда, но я решил смело импровизировать дальше. Я почему-то был уверен, что замечу каждое изменение настроения, которое могло иметь место в этой комнате, и сумею вести себя соответственно этому.
– Вы сохранили эту открытку?
– Разумеется, я ее выбросил. С отвращением.
– Ну, это было неумно. Вам следовало принести ее нам… А что они в ней писали? Выразили какое-нибудь свое желание?
Опять пришлось быстро подыскать ответ.
– Мне посоветовали как следует научиться изготавливать марципановые фигурки. А потом, вслед за тем…
Меня вдруг пронзила вспышка вдохновения.
– Ну, что же потом?
– Пообещали связаться со мной позже. И посоветовали сделать новые формы и поэкспериментировать с портретами…
Все, что я теперь говорил, тщательно фиксировалось. При упоминании фамилии Штуде один из них, в капитанских погонах, засуетился. Он стал проверять шкафы, набитые папками. В этом доме царил, очевидно, порядок, потому что уже минуты полторы спустя появились две пожелтевшие папки, содержимое которых принялись изучать сразу несколько человек.
– Шоколадные фабриканты и владельцы универмага. Сбежали, сволочи… – бормотали они по-русски… Но и обо мне не забыли. Мной остался заниматься тот подполковник, говорящий на очень странном эстонском языке, в котором я после того смелого высказывания об известных вонючих веществах заметил прямо-таки отеческое отношение.
– Я думаю, что наши специалисты… наковыряют место жительства вашего отца. И тогда, молодой человек, вам придется написать ему письмо.
Я сказал, что это задание не из приятных.
– У нас здесь много заданий, от которых в душе нет радостного чувства, – признался он. – Ну, вы сделаете эту нерадостную работу, я уже наперед знаю. – Он взглянул на меня именно с таким выражением лица, какое я сумел после нескольких неудач запечатлеть на лице одного своего марципанового Деда Мороза. – Ну, теперь мы знаем, что вы человек умный. Только вы немного своеобразный человек от искусства. Во-от! Мы вначале подумали, что если человек делает из марципана политруков, то скоро сделает еще генералов из мороженого, и что он немного с приветом или кто-то его подзуживает… А теперь я при таком мнении, что скоро вы вовсе будете работать с нами, что меня радует. А вы как думаете?
Вот мы и дошли до того, что я вроде бы предчувствовал и на что внутренне даже надеялся. Я соорудил на своем лице неуверенное, но не напрямую отрицательное выражение. (В принятии нужных выражений лица я талантлив и, хотя никогда не понимаю, почему и над чем или кем сейчас смеются, слежу за другими очень внимательно. И, когда смеются другие, хохочу и я.) И мне не нужно было так уж сильно притворяться, изображая колебания и сомнения, – я в жизни не думал о работе в этом госдоме, в этой Системе, но, с другой стороны: что я, всегда и во всем готовый душой и телом поддерживать господствующий общественный строй, мог иметь против. Ведь правящий строй всегда выражает желания высших сил, значительно превышающих силы человеческие. Да, должно быть, всячески похвально в какой-то мере сотрудничать с этим важным, даже элитарным госучреждением, в задачу которого входит сбор объективной информации о настроениях в народе. Не столько чтобы карать, как это было прежде, но для того, чтобы еще мудрее управлять нашим государством. Это принесет пользу всем!
Подполковник был опытным человеком и умел читать по лицам. Мы обменялись взглядами, которые говорили о взаимопонимании. Я собрался пока что ограничиться обменом взглядами. Слишком быстрое "да" могло бы оставить обо мне впечатление как о человеке, в котором гнездится непомерная жажда карьеры, но читатель уже должен, кажется, знать, что подобные тривиальные вожделения чужды моему существу.
А то, что ко мне испытывали особый интерес, я вроде бы понял. Не секрет, что особенно живой интерес вызвали именно те сомнительные идеологические предприятия, которые могли быть каким-либо манером или же кем-то инспирированы. Ведь прежде всего искали следы организаций! И правильно!
И еще в одно я верил наверняка. В то, что все известные спецслужбы в мире пытаются вербовать, прежде всего, тех людей, которые на чем-нибудь попались или кого хотя бы в малой степени подозревают в чем-то, и особенно тех, у кого есть родственники во враждебных странах. Только не считаю ли я здешних людей слишком наивными?.. Сумеют ли специалисты другого и вполне специфического вида деятельности до конца понять мои марципановые скульптуры, которые я всерьез воспринимаю как самую идеальную и единственно возможную форму выражения моей личности и таланта?
Вскоре мне разрешили уйти, но сообщили, что послезавтра очень охотно снова увидятся здесь со мной.
– Я думаю, что мне не нужно совать вам в руку какую-нибудь повестку. Вы все же сами и по своей воле придете опять нас навестить. Явитесь в кабинет номер тридцать один. Прямо в мое рабочее помещение.
В кабинете номер 31, куда я, естественно, пришел через день (в тот день ниоткуда не доносились крики чересчур нервных людей), меня приятно поразила одна вещь: на рабочем столе подполковника, поверх стопки бумаг, примостилась моя работа – марципановый Никита, с широко улыбающимся лицом и блестящей лысиной. Он у меня хорошо получился – круглые и улыбчивые лица вообще более благодарный материал для художника по марципану, чем волевые, злые, с орлиным профилем. Подполковник, который, кстати, тоже слегка напоминал Никиту, поймал мой взгляд и улыбнулся, но не счел нужным что-либо комментировать.
– Ты очень сообразительный молодой человек, но ты и большой болтун – мы не понимаем, чего ради ты выдумал этакую историю, что тебя хотели склонить к изготовлению этих симпатичных фигурок. Этакое желание у тебя было. Но все это трепотня… Ты, парень, при другом строе стал бы богачом… На тебя в прошлый раз страху нагнали? Нет, молодой человек, вроде как нет… Ну, черт побери, ты сам знаешь… – Он старательно чесал свой нос, который, как и в прошлый раз, был красный и довольно сопливый. – Наши люди выяснили местожительство твоего отца, – продолжал он, все еще почесывая нос. – Но с твоим отцом удивительные вещи – он вроде как крупный борец за мир.
– Не за деньги?[4]4
В эстонском языке слова «деньги» («raha») и «мир» («rahu») отличаются всего лишь конечной гласной, герой осторожно намекает на несовершенное знание работником КГБ эстонского языка. – Примеч. переводчиков.
[Закрыть]– усомнился я.
– Да нет. Именно что мир. И он как будто крутится возле коммунистической партии, что нас вводит в удивление… Мы не хотим этаким людям так уж верить. Мы хотим их изучить, что там да как. Мы думаем, что ты сделаешь своему отцу письмо, и, может быть, после этого вы еще каким-нибудь образом встретитесь, что было бы очень интересным делом.
Я признался, что не имел бы ничего против того, чтобы когда-нибудь встретиться с человеком, который является моим настоящим отцом. Будь он там борец за мир или за деньги, он все-таки отец…
Вслед за тем он поинтересовался, есть ли у меня друзья среди художников. Это был неудобный вопрос, потому что у меня их не было. Но у меня хорошая память, так что я все-таки сумел припомнить несколько имен (среди них и те, что запомнились мне во время моего пресловутого похода в Художественный институт. На дверях их было достаточно…). Подполковник сказал, что они "хотели бы получше знать эстонских художников и наковырять, какие у них есть прамблемы. И мы сразу поможем!"
Наша беседа плавно текла до того места, где мне сделали предложение немного помочь им…
Но именно тогда меня вновь пронзила какая-то вспышка вдохновения, и я сообщил, что помогать им я согласен, но хотел бы делать это на особых условиях.
– Ну, какие такие у тебя условия? – поинтересовался он.
– Видите ли, товарищ подполковник, я человек, который верит в принцип свободного художничества. Если человек работает из чистой радости и любви, то результаты всегда лучше, чем в том случае, когда речь идет о прямом профессиональном долге. Профессиональный долг может любую творческую личность довести до рутины.
На это последовал задумчивый кивок и подтверждение, что "рутина это действительно плохая вещь". Это позволило мне заявить, что работу в их системе я рассматриваю как творческую, даже чрезвычайно творческую работу… И тут я очень серьезно сказал, что не хотел бы подписывать никакие профессиональные договоры. Работу надо делать с любовью.
Так как это утверждение было отмечено кивком, который, увы, следовало считать формальным – видно, этих разговоров о любви к работе здесь слышали немало, – я решил, что, может быть, нужно ввести в игру "принцип материальной заинтересованности". Деньги мне не нужны, но материально я все же заинтересован… Тем более что Никита Сергеевич в самом деле заговорил и об этой заинтересованности, о которой прежде умалчивали.
– Конечно – деньги меня не интересуют, но… я все-таки, и не стыжусь признаться в этом, в известной мере… материально заинтересован. Но могла бы идти речь не о зарплате, а… а как-нибудь иначе.
Я попал в "яблочко" – конец моей тирады был выслушан с особым вниманием и в то же время с пониманием и большим интересом.
В отношении вознаграждений, объявил подполковник, у них есть "некоторые системы"… Так что об этом можно не беспокоиться. Но "четвертому отделу он сообщит про мое существование". Потому что именно тот отдел занимается "кантингентом людей культуры и творчества".
И тут, совсем уж неожиданно, подполковник спросил, что я думаю о его эстонском языке.
Я честно признал, что он абсолютно понятный, но, действительно, немного странный. Во всяком случае, я такого прежде не слыхивал.
– Ну вот, я парень из Васьк-Нарвы. Там я родился. Мой дедушка был русский, но у него было тоже большое эстонское сердце, и он был эстонский письменный друг… То есть у него было много книг… Крейцвальдович и еще одна – "Мщение" – Бьёрнхохе, и я, тогда маленький мальчик, потом я жил в Пензе, прочел еще в Васьк-Нарве одну книгу поэзии эстонского языка… Это была… – воспоминание далось ему нелегко, но тем больше была радость обретения: – Это была "Верный Юло"… Очень милая поэма… И там речь об эстонской и русской дружбе. Выходит, что в то время в эту дружбу верили больше, чем сегодня. Так что, – резюмировал он, – я тоже человекодруг эстонской литературы.
Из дома на улицу Пагари я вышел насвистывая, что вроде бы испугало нескольких встречных…
* * *
Я не скрываю, что в моем подсознании тогда существовал устойчивый стереотип «стукача» – известный традиционно-фольклорно-мифический образ. Этот индивид, по широко распространенному общественному представлению, должен был быть мерзкой тварью: притулившийся в углу грязноватого кафе; вонючие носки, запах дешевого вина, желтые белки глаз, намекающие на перегрузки печени, – одним словом, отвратительный мужик, который прячется за газету и время от времени совершает оттуда пошловато-фамильярные набеги, чтобы задать слегка поддавшему герою вопросы на злободневную политическую тему, которые уже сами в себе таят ответ и на которые можно прекрасно ответить примерно так: «Нет, ну, о чем там говорить… Ясное дело… Так они, черти, всю дорогу и делают…» Такой человек никогда не посоветует опрашиваемому, прежде чем высказать эти ответы и мнения, хорошенько их обдумать. Не говоря уже о том, чтобы немного подискутировать и попытаться вернуть заблудшего на верную дорогу.
Такие пошлые люди среди информаторов, к сожалению, были, и даже среди тех, кто должен был наверняка знать, зачем (без исключения во всех государствах мира) собирают и отбирают информацию, иными словами, – зачем вообще нужна их профессия как таковая. Да как, не зная мнения народа, было бы возможно исправлять сделанные ошибки и строить более светлое будущее?!
Я пытался объяснить коллегам их ошибки: равнодушие и поверхностность. В ответ на это стали отчаянно стучать на меня самого, анонимные письма приходили дюжинами, и в них я изображался как самый омерзительный, хитрый и отъявленный противник советского строя. Ну, такие письма все повидавшая и испытавшая Система, разумеется, всерьез не принимала, потому что давно известно, что это вполне обычная форма конкурентных отношений.
Между прочим, про меня Системе писали и то – что вполне отвечало правде, – что, прежде чем заступить на пост, я часто захожу в церковь – это могла быть и пустая церковь, немного сижу там и вроде как молюсь. Когда меня спросили, правда ли это, я сказал, что да: прежде чем заступить на весьма ответственную работу, полезно некоторое время помедитировать в одиночестве и подумать о жизни. Пустая церковь подходит для этого гораздо больше, чем шумный кабак, куда так и так придется пойти потом.
"Очень нужно время от времени так вот посидеть одному и подумать, о важности своей работы. И, конечно же, о том, как опасны могут быть наши ошибки", – исповедовался я человеку из четвертого отдела, который в некотором смысле был моим шефом. Это был господин, уже давно достигший среднего возраста, настолько отличный от обычных представлений о людях Системы, что я просто должен описать его в нескольких словах. Шеф по большей части носил отлично сидевший на нем серый, наверное английской шерсти, сшитый у портного костюм; в нагрудном кармашке у него лежал безукоризненно белый, сложенный треугольничком шелковый платок, всегда казалось, что он только что из парикмахерской – чуть усталый человек, со взглядом ученого, был окутан тонким мускусным запахом мужского одеколона; никаких волос на шее или перхоти на воротнике пиджака. Как-то раз мы вместе обедали, и он привлек мое внимание тем, что потребовал салфетку – в те времена уже выбывший из употребления реквизит, – которую метрдотель с уважением принес ему некоторое время спустя и которую он тотчас приспособил – таким движением, словно ни разу в жизни не обедал иначе.
Итак – когда нам довелось говорить о размышлениях в сакральных помещениях, этот человек меня сразу понял. Я не решаюсь преувеличивать свое значение и думать, что он мог взять пример с меня, но – вообразите – через некоторое время случилось так, что я встретил его в одной из самых представительных церквей нашего города во время "минут благоговения" – так называют в некоторых храмах время по средам между двумя и тремя. (В минуты благоговения играет красивая, тихая, по большей части полифоническая музыка. Можно услышать творчество старых мастеров: Фрескобальди, Шютца, Цвилинга, а иногда даже Бахов.) Я обменялся со своим "гроссмейстером" понимающим, даже чуть-чуть заговорщицким взглядом. И тут… знаменательное совпадение – по церкви, останавливаясь у каждого ряда, прошел пожилой высокопоставленный Священник, который… тоже обменялся с моим шефом взглядом знакомого и даже одобрительно кивнул ему. Читатель не ошибется, если подумает, что увиденное глубоко обрадовало меня, человека, по природе своей склонного к религии.
Иногда я думаю о своей прикладной деятельности, о которой порой злословят. Я полагаю, что два по сути своей одинаковых поступка, которые совершают разные люди, вообще не покрываются. Поступки одного субъекта характеризует свежесть, творческое начало гибкого духа, даже вдохновение, а другой делает примерно то же самое, но рутинно, бесстрастно, иной раз даже с неприкрытым злорадством… Да, такие люди по своим интеллектуальным и этическим взглядам могут быть далеки друг от друга, как небо и земля. Одних характеризует желание дать разумным людям, в распоряжении которых находятся умные машины – компьютеры – информацию, которая может изменить массовое сознание и двинуть общество вперед. Других, напротив, интересует одна только личная карьера, которая может сложиться из донесения фактов, причем негативных, а иногда и Иудины сребреники.
У меня в подходе к людям и приятельствованию с ними – а приятельство я считаю очень существенным – была своя метода. Я всегда сразу же представляюсь собеседнику как сотрудник госбезопасности, точнее, статистик-информатор четвертого отдела – отдела, задачей которого является более фундаментальное изучение мировоззрения нашей интеллигенции. И рекомендую говорящему еще раз основательно продумать свои высказывания.
Слухи о моих методах работы очень скоро дошли до моего шефа, который не очень хотел верить тому, что обо мне говорили.
– Естественно, я не делаю никакого секрета из своей особы, – я не считал нужным что-либо скрывать. – Только когда ты сам кристально честен, с тобой тоже говорят по-честному. По-моему, это аксиома нашей системы.
– Но что об этом думают те, с кем вы беседуете?
– Несколько щекотливая история, – пришлось признаться. – Они ни за что не хотят мне верить… Не знаю, почему. Меня считают диссидентом, который хочет скрыть свою истинную сущность. И даже иностранным шпионом.
После этого лицо собеседника прояснилось, на нем даже появилась улыбка.
– Похоже, что в этом есть рациональное зерно… Большое зерно. Прямо-таки целый боб!.. У меня такое чувство, что вы заслуживаете продвижения.
Я с душевным трепетом просил его не делать этого, потому что мое истинное призвание – это искусство. А на него должно оставаться достаточно много времени. Наконец, со мной согласились. Неохотно.
По счастью, в те годы, которые так быстро летели, у меня оставалось достаточно времени, чтобы заниматься самым важным для себя – своим искусством.
Я еще более углубился в специфику марципанового творчества и открыл манеру, которая замечательно подходит марципану, – наивизм, или примитивизм. Таможенный чиновник Анри Руссо, которого нечто, на мой взгляд, прямо-таки экзистенциальное связывает с фра Анжелико, не раз меня потрясал. Если сюрреалисты, по-моему, царапали человеческую душу в меру своего понимания, то Руссо и грузин Пиросманишвили непосредственны, искренни, оптимистичны и народны. Есть и в них что-то мистическое, но их мистика позитивна. Естественно, я давно уже ничего не копировал. Просто мой мир был особенно близок миру этих художников.