Текст книги "Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

ПРЕДСТАВЛЯЮ ЧИТАТЕЛЮ МИЛУЮ МНЕ СТРОГУЮ КАТАРИНУ (I)

Естественно, в промежутке прошло невероятно много времени, естественно, я вернусь к тем годам, через которые сейчас просто из-за подходящего случая (мысли, возникшие из описания давнишних самонаблюдений в ванной комнате) перепрыгиваю. И вообще историю своей жизни я рассматриваю в целом и не собираюсь выдергивать из нее моменты, расставленные в хронологическом порядке. Все, что во мне есть, было во мне всегда. И моя дорогая Катарина была запрограммирована в моей жизни, наверное, одновременно с моим собственным предопределением. Итак, однажды осенним вечером в павильончике автобусной остановки на окраине города я увидел женщину в наипрекраснейшем возрасте – между пятьюдесятью и шестьюдесятью, – у которой, насколько я понял, что-то всерьез не ладилось с одеждой, причем именно с нижней одеждой. Она, очевидно, упала и порвала колготки на колене. На остановке она была одна – время вечернее, – а так как стесняться ей было некого, то она попыталась быстренько совладать с какими-то явно мешающими ей обстоятельствами, внезапно возникшими в ее одеянии – точнее, она как будто поддергивала вверх, поначалу, правда, через юбку, какие-то детали туалета.

Сначала эта история меня даже слегка рассмешила. Негоже ведь мужчине предлагать свою помощь… Но помощи никто и не ждал: стрельнув глазами по сторонам, дама задрала юбку.

Боже мой! Что со мной произошло! Я увидел бежевые колготки, по которым поднимались вверх железнодорожные пути бегущих петель. И хотя ноги дамы выше от колена совсем не напоминали гриб лисичку, как у одной ингерманландской молодухи полвека назад, картина меня потрясла. На миг я даже ощутил в носу горьковато-сладкий запах сохнущих табачных листьев. Но еще более странным было то, что это воспоминание повлияло совсем не так, как можно было предположить! Почему? Знаете, что утверждают гомеопаты, говоря о болезнях? Они уверены, что "подобное лечится подобным"! Если вы думаете, что испытанное в юности страшное переживание, которое повлияло на весь ход моей жизни, вновь всколыхнулось, отразилось, то… то есть оно в самом деле так и сделало, но как бы это сказать? – со знаком плюс. Я почувствовал, как моя кровь забурлила, понеслась, погнала, устремилась в орган, куда она, наверное, и должна бежать, по мнению мужчин. И смею предположить, что этот прилив крови был, пожалуй, посильней, чем у юнцов, потому что мой организм все это буйство, это правильное, предусмотренное природой применение гормонов планировал уже более полувека.

Я не мог сделать ничего иного, как влететь в павильон. Там была она – одна, грустная, замерзшая, усталая, безутешная – и поддергивала свои чулки; а рядом с ней к стене был прислонен кусок фанеры. Красовавшаяся на нем надпись возвещала кроваво-красными буквами:

Женщины! Не позволим мужчинам притеснять себя! Каждая свободная и смелая женщина купит себе вибрафон!!!

– Милостивая сударыня, вы наверняка считаете меня безумцем, но я должен вам признаться… – выдавил я.

– Чего-о? – протянула дама. У нее был грубый грудной голос, с недовольными и в то же время какими-то очень сексапильными, хотя и неведомыми ей самой, обертонами.

– Я должен вам признаться, что хотел бы вступить с вами… в душевно-сексуальные отношения, – с одышкой проговорил я. – И как можно скорее. Не бойтесь, никаких иных желаний у меня нет. Не говоря уже о браке. Но, разумеется, я согласен и жениться на вас, если узаконивание страстей вас заинтересует. Словом – я на все готов!

– Чего-о?! Я никогда не выйду замуж! Вы что, сбрендили, сударь?!

– По всей видимости, – пробормотал я.

Это признание ни чуточки не испугало мою Дульцинею – скорее, лицо ее прояснилось.

– Я не всегда безумен, – счел нужным уточнить я. – Напротив, я очень и очень покладистый и спокойный марципановый скульптор средних лет. Но при виде вас, простите меня, меня настиг приступ особенного безумия…

– Марципановый скульптор? Это еще что такое?

– Это я мог бы вам объяснить. Как грустно, что вы не осмелитесь, то есть вам не подходит, согласно общепринятым нормам нашего конвенционального общества, пойти ко мне в квартиру, – в отчаянии сказал я. – Ну хотя бы только выпить со мной чашечку чая и обменяться мыслями об искусстве марципана. Уже одно это было бы для меня, попавшего в абсолютно непредвиденную физиологическую и анатомическую ситуацию, большим праздником. – Я вздохнул, и вздох мой вырвался из самого сердца. – Но и эту маленькую радость запрещают царящие в нашем обществе предрассудки. Конечно, вы не осмелитесь переступить общепризнанные правила поведения…

– Я? Не осмелюсь?! – рассердилась моя собеседница. – Да нет таких вещей, которые я не осмелюсь… – Она, похоже, была в самом деле разгневана.

– Должно ли это… означать, что вы вдруг-таки зайдете ко мне в гости? – оробело спросил я.

– Мгм… Это еще надо обдумать. Я… я должна посмотреть свой план на сегодня. – Она была в растерянности.

– Вся моя плоть, – прошептал я, – вздымается… к вам, милостивая.

– Никакая я не милостивая. Я бесстрашная Катарина. Да, так меня зовут мои друзья, – услыхал я. – А на это восстание плоти вы излишних надежд не возлагайте. Ваша плоть меня ни на грамм не интересует.

– Это, конечно, несколько огорчительно, но я должен с этим считаться… Однако отчего вы, бесстрашная Катарина, позвольте поинтересоваться, полагаете, что все женщины должны обзавестись вибрафонами? Есть ведь и такие, кто предпочитает скрипку или рояль.

– Что вы этим хотите сказать?

– Ничего особенного. И в самом деле замечательный музыкальный инструмент…

– Музыкальный инструмент?!

Я видел, что услышанное ее потрясло… В растерянности она уставилась на свой лозунг, с которым где-то маршировала, надо думать, воинственно отстаивая женские права. И наверное, этот лозунг смешил людей, чего она, разумеется, не понимала. А теперь, наверное, поймет…

Она на мгновение умолкла, а потом своим своеобразным, хрипловато-ломким голосом, который действовал на меня необъяснимо эротически, произнесла:

– По правде говоря, мне давно не делали таких предложений. – Она изучающе взглянула на меня. – Вы говорили… как это было-то… о душевно-сексуальных отношениях. А откуда мне знать, что… ты в самом деле хочешь наладить со мной построенные на началах равноправия… как это было… внеконвенциональные душевно-сексуальные отношения? – Эта изумительная Катарина была, действительно, Катарина бесстрашная – во всяком случае, она не выказала ни малейшей стыдливости. Она тем временем продолжила: – Это в самом деле единственные отношения между мужчиной и женщиной, которые и я, и мои соратники, борцы за права женщин, не отрицаем. Хотя мы скорее посоветовали бы каждой женщине купить…

– Вибратор, – я осмелел и закончил ее фразу. (Мне какой-то извращенец подсовывает в почтовый ящик сексжурналы, и иногда я в них заглядываю. Так что в какой-то мере вся эта бутафория мне известна.)

– Душевно-сексуальные отношения мы все-таки признаем, – продолжила Катарина, не без труда пытаясь восстановить прежнюю уверенность в себе, – хотя они могут таить потенциальную опасность притеснения. Есть же и такие женщины, которые одобряют только чисто сексуальные отношения. Для удовлетворения естественных потребностей организма. Так они, во всяком случае, утверждают. Видимо, такие у них потребности. – В ее голосе послышалось презрение. – Такие отношения мужчин и женщин, говорят они, вроде бы высоко ценились в послереволюционной России. Школа дипломата Коллонтай, если я не ошибаюсь.

После чего она гордо вскинула голову и возвестила:

– А лично я счастлива, так как мне удалось, – пронзительный взгляд ее синих, почти цвета электрик глаз – редкость у темноволосых женщин – на миг изучающе остановился на мне, – совершенно избежать интимных отношений с представителями мужского пола. Мужчины нисколько меня не волнуют. И я убеждена, что какой-нибудь придурковатый марципановый скульптор не заставит меня свернуть с избранного мною и свойственного мне от природы пути.

– И меня, сударыня или барышня Катарина… – начал было я.

– Хоть так, хоть этак. Для меня эта форма – сотрясение воздуха и ничуть не меняет ценности женщины!

– Конечно, конечно… Я только хотел подчеркнуть некоторое наше сходство – видите ли, и мне, сударыня-барышня Катарина, до сих пор практически удавалось избегать отношений с противоположным полом. До сих пор женщины не вызывали во мне ни малейшего волнения. Возможно, это объясняется тем, что в ранней юности меня жестоко… притесняли… – признался я. И потупился.

– Вас притесняли?! Женщины притесняли мужчин?! – Она была ошарашена.

– По крайней мере, мальчиков, могу вас уверить.

– Возможно ли такое?!

– Увы… В связи с этим я был абсолютно уверен, что больше никогда не буду общаться с женщинами. Свою практически не начавшуюся сексуальную жизнь я прервал навсегда на четырнадцатом году жизни. Я не гомосексуалист, хотя и не стыдился бы этого, но и женский пол, как я уже отметил, меня просто не волновал.

Взгляд Катарины выдал ее – моя смелость (или наглость) уравнять себя с ней в отношении противоположного пола, то есть допустить позицию безразличия, ей в глубине души не понравилась. Да и могло ли вообще быть такое, чтобы женщины не волновали мужчин?! Ведь при таком раскладе теряла смысл и борьба за права женщин.

И мне тут же пришлось добавить весьма существенную деталь: "не волновали до сегодняшнего дня", что вновь вносило разницу в наше положение.

– А, так значит, сегодня, когда ты увидел именно меня, с тобой и случилось такое… несчастье. – Казалось, она поражена. И в голосе этой удивительной женщины прозвучало – я не поверил собственным ушам – даже какое-то панибратское сочувствие. – Дело дрянь, странное дело, – подытожила она.

– Разделяю ваше мнение, действительно странное дело. – Так как пауза грозила затянуться, чего я никак не мог допустить, я тут же добавил: – Однако, госпожа Катарина, разве нам, несколько нетипичным, как выясняется, людям, не было бы интересно обменяться мыслями по этим вопросам?

– Я уже сказала, что я не "милостивая", – проворчала Катарина, но все-таки достала из своей сумки – очень большой и очень потрепанной сумки, которая, наверное, вместила бы все необходимое для путешествия вокруг света – здоровенный блокнот в кричаще красной обложке.

– Мне надо посмотреть, не занята ли я сегодня.

И она скороговоркой прочитала:

а) семинар борцов против детей из пробирки; среда 17.30.

б) бюро содружества борцов против предпочтения породистых собак обычным; уточнить по телефону!

в) акция "Кто плюется на улицах, тот подонок!" в среду в 18.15 в актовом зале Русской гимназии.

– Я… – Неустрашимая Катарина как будто даже растерялась. – Сегодня и сейчас я, кажется, и правда свободна. А вот поверить в то, что будет хоть какой-то смысл в том, что я загляну к тебе в гости, в это я никак не верю. Я не… какая-нибудь такая.

– Для меня это было бы крайне важно!

И хотя я бережливый человек, я немедленно и неожиданно для самого себя остановил проезжавшее мимо такси.

Не прошло и десяти минут, как мы уже входили в мою скромную холостяцкую квартиру.

Катарина, вероятно, прежде наносила немного таких визитов, но тем самоуверенней она пыталась держаться. В моей аскетической кухне не было найдено ничего предосудительного. И в ателье, и в скромной "большой комнате", где я принимаю своих редких гостей и в основном смотрю телевизор, тоже. Затем, к некоторому моему удивлению, Катарина с видом фельдфебеля, следящего за порядком, прошествовала прямо ко мне в спальню. Искоса бросив взгляд на Афродиту Книдскую, висящую, как известно, у меня в изголовье, она сморщила нос:

– Так я и знала…

– Знала – что? – вежливо поинтересовался я.

– Что у тебя в спальне висят такие порнографические картины.

– Это Афродита Книдская, – возразил я на это таким обиженным голосом, что Катарина попятилась. И добавил: – Эта античная Афродита снискала одобрение самого папы, который хранит ее на почетном месте в художественном собрании Ватикана…

– Да, но зачем же ты вообще повесил сюда эту картину?

– Она дарит мне большое эстетическое наслаждение. Полюбуйтесь же на изумительные пропорции тела Афродиты! – воскликнул я.

– Чтобы мужчина, ну, скажем, просто человек, мог бы "эстетически" наслаждаться строением тела другого человека, позвольте мне в этом усомниться. Какой-нибудь пейзаж или натюрморт… это я еще поняла бы. Но голая женщина… Какая тут может быть эстетика или красота?!

– Вынося такие оценки, вы ограничиваете… качество своей жизни, Катарина. Женское, да, пожалуй, и мужское тело может быть необычайно красиво по форме. Совершенно. И эротические мысли от наслаждения подлинной красотой никому в голову не приходят…

– А прежде вы сказали, что, глядя на меня, ну, там, в павильоне на остановке… – Теперь Катарина была как будто в замешательстве (судя по "вы"), но она ловко вышла из положения. – Вы… – и тут последовал тот остроумный вопрос с подвохом: – Так ты находишь, что мои пропорции, по сравнению с Афродитой, не бог весть что, если я на вас или на тебя, как ты утверждаешь, произвела определенное… не только чисто эстетическое впечатление? Твоя плоть даже восстала ко мне или как там это было?..

– На вас, Катарина, я действительно не могу смотреть как на Афродиту Книдскую… Нет! Ни в коем случае!

– Вот как… И как же вы на меня можете?

Выходит, она не была до конца лишена женского любопытства.

– Видите ли, вы действуете на меня совсем иначе, телесно, если мне позволено будет так сказать… Если вы не обидитесь…

– Я вообще не обижаюсь! Меня в пррринципе никто не может обидеть. – Так она и произнесла – с тремя "р". – Но эта телесность… меня и вправду поражает. По-моему, я даже костлявая…

– Костлявость не исключает телесности…

– Ну да?! Я бы не подумала… Что мужчины могут так на это смотреть.

– Катарина! Уверяю вас, что вы волнуете меня в высшей степени. Вы очень… как это теперь говорят?… очень сексапильны.

– Вот как… – изумилась суровая Катарина.

Она была совсем потерянной. Наверное, ничего подобного ей раньше не говорили. Она не совсем понимала, как ей реагировать.

– Я… я хотел бы вас…

– Ну, говорите! Меня вы ничем не испугаете, мой марципановый. Но надежды у вас нет никакой, учтите это.

– Да выслушайте же меня! – взмолился я. – Я хотел бы вас… прежде всего нарисовать!

– Нарисовать меня на холсте? – Теперь был ее черед изумляться.

– Нет… я хотел бы нарисовать вашу грудь, Катарина! – Я почувствовал, что мне недостает воздуха. – Я художник по марципану. И скульптор по марципану, и живописец. В одном лице. И высшее, что я как профессионал и в то же время как мужчина могу вообще представить себе…

– Это нарисовать мою грудь?! Послушайте, вы все-таки несчастный извращенец.

– Видите ли, я все время, можно сказать, всю жизнь тоскую по тому, чтобы сделать красивое еще более красивым… Мне хотелось бы раскрасить вашу грудь, как я раскрашиваю марципан. У вас особенная, необычайно белая плоть.

– Ты, психопат, хочешь разукрасить мои груди? Ну, такого еще никто не слыхивал…

– Да, я тоже так думаю, потому что едва ли такое раньше кто-нибудь и произносил, – признался я. – Поймите меня, Катарина, любовь и пламя страсти могут толкнуть нас на поступки, которые непонятны и непредсказуемы для рядового человеческого рассудка… Нужно доверять сердцу! Только своему сердцу!

– Нужно доверять сердцу! – эхом отозвалась Катарина. Почему-то эта простая фраза, казалось, больше всего на нее подействовала. Она повторила ее как мантру: – Нужно доверять сердцу. Это на самом деле так! Так написала и Клара Цеткин в марксистской газете "Die Gleichheit".

И тут… тут, очевидно, только благодаря автосуггестивному действию мантры, случилось нечто такое, чего я никак не мог ожидать.

– Гулять так гулять! – вдруг громко вскрикнула Катарина, прямо-таки на манер уличных парней, что так не подходило ее натуре, аж сама перепугалась! Но от принятого решения отказываться не стала. Надо ведь доверять своему сердцу! И затрещали кнопки ее шелковой блузки с белым школьным воротничком, и вот уже появилась грудь. Вначале одна, за ней и другая.

Грудки у милой Катарины были такие детские. Они и в сравнение не шли с тоже небольшой грудью Афродиты Книдской, но, наверное, у этой Афродиты было уже достаточно соприкосновений с мужчинами – и в качестве супруги Гефеста и любовницы Ареса, – а такие факторы, вероятно, производят какое-то действие на строение женского тела. У Катарины, и в это я сразу поверил стопроцентно, таких отношений наверняка не было ни с богами, ни с вполне обычными мужчинами! Эта женщина – первая женщина, которая была в моей холостяцкой квартире – вообще не умела ни кокетничать, ни притворяться. И как мила она была со своими крошечными, девичьими грудями… Эта грудь залила мою душу волной нежности, которая была для меня такой непривычной, что я, как безумный, помчался в соседнюю комнату, в свое ателье за красками и кистями.

– Ой, щекотно… – сказала Катарина через некоторое время после того, как я… как бы это выразить… приступил к священнодействию.

Ей щекотно, и только! На тебе. Никакого кокетства или сопротивления.

– Это вроде бы какие-то букашки…

– Катарина, это не букашки, а скалолазы. Это альпинисты, которые хотят покорить твою невинную грудь, – объяснил я, задыхаясь от волнения.

– Вон что… Смотри-ка, тоже мне деятели… А вот тут, на кончиках грудей, ты сделал как будто бы звездочки…

На маленьких, напоминающих снежки и совсем не совместимых с ее предположительным возрастом сосках скорее моя рука, чем разум, уже и в самом деле что-то нарисовала: на одном пятиугольник, или пентагон – знак, объединяющий два таких разных государства, а вершину другого украшал magen David, или шестиугольник – звезда Давида.

Я подхватил Катарину – неустрашимую и милую Катарину на руки. Она была легка словно перышко… написал бы более поэтичный стихотворец, например мастер Яан Кросс, но я, прежде всего, автобиограф.

Признаюсь честно, что ноги у меня дрожали, но не от ноши. Я все же был не совсем уверен, разумно ли нести мою возлюбленную в мою холостяцкую кровать, у которой одна ножка весьма сомнительно подгибалась. Нет, тяжесть Катарины она выдержит, но выдержит ли кровать нас обоих – уж я-то совсем не перышко? Было бы неудобно и даже стало б дурным предзнаменованием, если б наша телоносица с треском бы развалилась.

– Ты будешь спать в моей кровати, а я… на диване в большой комнате, – задыхался я.

– Клара Цеткин говорила, что… – расслабленно бормотала Катарина.

Но, я думаю, на этом самом месте разумно прервать главу.

ПРЫЖОК НАЗАД, В 1954 ГОД

Умный и разумный абитуриент, который понятия не имеет, что слова песни «Каждому найдется где-то кто-то» (или вроде того) могут соответствовать истине, как раз сейчас в торжественно убранном зале нашей средней школы пишет сочинение на аттестат зрелости.

Иосиф сын Виссариона уже преставился… Внутренний автоматизм абитуриента, то есть мой, естественно, сделал свои выводы из этого факта, но они не мешают мне писать выпускное сочинение про Павла Корчагина. Да и с какой стати. И, естественно, с верных идеологических позиций. Верным я считаю то, что, вероятно, не стоит уже завершать сочинение апофеозом великого вождя, что прежде было всенепременным.

И все же я обнаруживаю в себе некий симптом, намекающий на опасный синдром: единственный человек, единственный гений, от привязанности к которому я не мог избавиться за день-другой – потребуется наверняка не меньше недели, – это великий Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин.

Мой дорогой деревенский дедушка умер в Сибири, в каком-то лагере смерти, мой другой дедушка где-то в изгнании, но таким духовным измерением – гениальностью и в то же время высшей простотой средств, использованных для воздействия на великий русский и отчасти на эстонский народ – хотя бы на меня, – какими владел великий Сталин, нельзя не восхититься.

Ну, "надеюсь, что справлюсь и с этим…" – поется в песне.

Потому что моя интуиция подсказывает мне, что недалеко то время, когда начнут говорить о его чудовищных делах. По всей видимости, о диктаторстве, тирании, культе личности и так далее. И Сталиным станут пугать детей. (Правда, по всей вероятности, временно.) И вскоре я буду смело говорить о страшной несправедливости, которая выпала на долю моего деда, который сам себя сотворил и в похвалу которому у его тогдашних рабочих (не многочисленных) наверняка и сейчас еще достанет добрых слов. И разве мог человек, рожденный в другое время и в другом обществе, сразу же уловить изменившийся пульс эпохи?! Ему следовало бы дать время, чтобы опомниться.

О своем втором дедушке, господине Штуде, придется, к сожалению, молчать. Может быть, всегда. А может быть, и нет… Но сейчас я, естественно, стесняюсь его существования и даже унаследованной от него крови, которая помимо моей воли все ж таки течет в моих жилах.

Да, но все это не мешает мне писать сочинение. Я знаю, какого сочинения от меня ждут, и именно таким оно будет. Нетрудно писать, если твоя душевная жизнь, так сказать, сама себя темперировала в верный и удобный политический звукоряд. Естественно, за сочинение я получил "отлично".

Выпускное сочинение завершает в жизни человека длинный период, целую эпоху. Что делать дальше? Для меня этого вопроса не было. Разумеется, я решил поступать в Художественный институт.

И в один прекрасный июньский день я, с чемоданом из желтой фанеры – таким, с закругленными углами, каких сейчас уже не встретишь, – вошел в парадную дверь храма искусств. Этот дом я собираюсь почтить своей учебой, подумал я. Подумал, разумеется, шутя, но я знаю, что часто такая самонастройка помогает обрести уверенность в себе, необходимую для непредвиденных ситуаций.

В моем чемоданчике была дюжина тщательно отобранных работ, характерных для каждого моего творческого периода. Все они были бережно завернуты в целлофан, а в некоторых пакетиках была еще и тончайшая стружка; из каталогов я знаю, что так мы, Штуде, уже столетие назад упаковывали свои сверххрупкие марципановые чудеса.

И, конечно, была в чемодане еще и папочка с одной очень важной бумагой: кондитерская фабрика "Калев" сообщает, что очень заинтересована в использовании именно этого молодого человека в качестве специалиста для придания своей продукции современного оформления; согласны даже взять на себя обязанности по выплате стипендии (или ее части). Получить эту справку было нетрудно, так как директриса Эдда Маурер была истинным ценителем марципанового искусства, на ее лице – когда она рассматривала принесенную панораму Брейгеля – появилось точно такое радостное изумление, как у одного пожилого конькобежца с картины великого Питера, который как раз упал на свой зад… Когда она услышала, что и все формы сделал я, она тут же лично написала мне рекомендательное письмо.

О чем говорило это письмо в так сказать самом широком плане? Кроме всего прочего о том, что скульпторам находится применение и за пределами их узкой специализации. И верно! Искусство нельзя отрывать от жизни. До сих пор скульпторов, кроме реставрации, использовали для изготовления восковых скульптур и чучел животных, и вполне успешно. (Между прочим, профессия изготовителя чучел, чучельника, носит изящное название "таксидермист".) А теперь вот наше развивающееся народное хозяйство нуждается во все новых и новых отраслях и в людях, которые прошли подготовку и владеют формой. Творцы больше не живут в башнях из слоновой кости в гордой отъединенности от народных масс – скоро их золотые руки будут нужны повсюду.

Естественно, кандидат в студенты с важными рекомендательными письмами, то есть я, заверяет приемную комиссию, что хочет пройти основной курс классической скульптуры, как же иначе… Правда, дело своей жизни он видит в более узкой сфере, в которой он, по его мнению, уже достиг известной зрелости, но академическое образование все-таки основа всему. Да и марципановые формы изготавливают из гипса, секреты работы с которым относятся к основным навыкам хорошего скульптора. А если нужно, кандидат в студенты готов продемонстрировать всем заинтересованным достоинства своего рабочего материала, марципана – пластичность, окрашиваемость и относительную легкость обработки. Людей надо проинформировать в том, что марципановые фигурки, покрытые особым воском, хорошо выдерживают испытание временем. И что марципановый скульптор вовсе не должен ограничиваться, явно из предрассудков, избранными малыми размерами.

Я был уверен, что произвожу на преподавателей искусства хорошее впечатление. Тем более что тогдашнее состояние моего любимого дела было действительно жалким. В этом каждый мог убедиться, взглянув на витрины магазинов сладостей: повсюду бездушное ремесло, которое и не заслуживает длительного хранения. Только чтобы детям тут же и съесть… У нас по сей день производят марципан. Как в начале века на заводах ФОРДА собирали автомобили. Стандартная продукция. Можно было предположить, что стандартные фигурки из марципана по какой-то движущей ленте мчат от рабочего к рабочему – кто-то на скорую руку пририсовывает фигурке матроса бескозырку, другой – усы и т. д. и т. д. А если какой-нибудь более одаренный, более серьезный творец с большими задатками вознамерится на миг сосредоточиться, чтобы поразмышлять об одухотворенности фигурки – ведь каждый матрос мечтает о дальних морях и тропических странах, – такой человек, по натуре скорее художник, чем ремесленник, получит волчий билет. Боюсь, что это так. Маркс говорил, что искусство может свободно развиваться только в том обществе, где не ориентируются исключительно на прибыль; следовательно, в нашем обществе созданы все возможности для рождения высокоценного искусства. Но нечто важное, видимо, все-таки осталось незамеченным.

Вот об этих проблемах и теоретизировал молодой человек с желтым фанерным чемоданчиком, но перед ним стояли и более конкретные вопросы: форма и цвет… Мда… в искусстве марципана важно и то и другое. В других областях искусства цвет и форма трагически разделены; когда произошла эта трагическая схизма,I это печальное отдаление друг от друга, трудно даже точно сказать. Во всяком случае, деревянных идолов красили. И в народном искусстве, и в прикладном искусстве цвет и форма по сей день идут рука об руку, а вот в искусстве изобразительном – а ведь искусство марципана относится к нему – уже, к сожалению, нет. (Цветные скульптуры – я знаю это из специальной литературы – делают и сегодня. Ими особенно успешно занимался американский скульптор-живописец славянского происхождения Максим Архипенко, но последователей у него, кажется, не очень-то много.) И в Художественном институте живописью и скульптурой заведуют разные кафедры. Но что именно изучать? Живопись или скульптуру? Надо бы учиться обоим, но с чего начать? Наверное, все-таки со скульптуры.

Итак, я смело поднялся по главной лестнице Художественного института, конечно, с чемоданом в руке, и решил, что прежде всего зайду на кафедру скульптуры. Я легко нашел дверь с нужной табличкой. Но, к сожалению, там находилась только машинистка. Я услыхал, что деятельного завкафедрой здесь видят нечасто. Разумнее искать его в ателье. Мне предложили посмотреть хотя бы в том, что находится здесь, рядом. Там один дипломант вроде бы занимается отделкой своей дипломной работы, которой как раз руководит мастер.

Но и в этом ателье было пусто. Стоял недоделанный монументальный воин. Но, по счастью, рядом с ним была оставлена записка: "Мы пошли в клуб обедать!"

Ну, пускай по возвращении известного скульптора и его ученика поджидает приятный сюрприз: я выгружаю содержимое своего чемодана на стол. Признаюсь, что мне было приятно, выходя из комнаты, бросить через плечо долгий взгляд. Да, такого марципанового искусства не видели бог знает с какого времени. В этом доме, скорее всего, никогда.

Я решил немного побродить по институту – интересно же посмотреть, чем и на каком уровне здесь занимаются.

Заглянув в первое помещение, я тут же и отпрянул: не анатомический ли это театр?! Во всяком случае, там прилежно и всерьез рисовали поставленный на угол стола… череп. Ну, человеческий череп из марципана я, во всяком случае, никогда делать не буду!

Затем я снова попал в какую-то скульптурную мастерскую. Деловой молодой человек в сером халате дорабатывал большой двойной портрет. Я спросил его, кто эти двое мужчин, которых он ваяет. Он гордо ответил, что, естественно, это наш Верный Юло и его русский друг-полководец. Верный Юло явно был ранен, и славянский брат поддерживал его. Эстонский и русский народы ведь всегда по-братски, плечом к плечу боролись против других народов мира!

Я не сказал молодому человеку, что Верный Юло, которого удерживают на ногах, производит на меня впечатление не смертельно раненного, а весьма сомнительного типа, который нализался до потери пульса. Что касается ремесленных навыков молодого скульптора, то они были позорно слабыми. Выйдя из этой мастерской, я разочаровался в сегодняшнем дне нашей скульптуры и уровне обучения.

Я, само собой, старался удерживаться от поспешных выводов: сделанное в одном ателье не обязательно характерно для всего, чему учат и чего добиваются в этом заведении. Ведь я довольно много ходил по художественным выставкам, и там бывали куда более интересные и художественно более зрелые работы. И авторы окончили этот самый храм искусств.

Ну что ж, оставалось продолжать гулять дальше.

Студенты-живописцы возвеличивали крупные трудовые достижения рыбаков и колхозников – им даже иной раз удавалось запечатлеть представителей обеих областей жизни на одном холсте. Вон мощный трактор мчит к лодке, причалившей к берегу с богатым уловом. Понятно, что прямо на улов он не наедет – свернет в сторону. Ведь он приехал отвезти рыбу в магазин. Богатая минералами еда для трудящихся. Ничего не могу поделать – становлюсь ироничным, потому что вижу одно головотяпство и примитивизм.

В следующей комнате молодая, сурового вида женщина заканчивала плакат: "Все на выборы!". Радостные люди – очевидно, представители и рабочего класса, и трудового колхозного крестьянства, и дети (пока еще без избирательного права), и старики (на лицах которых читалась присущая почтенному возрасту симпатичная, почти потусторонняя радость) все вместе, с песней шли к красивому в псевдоклассицистическом стиле дому, убранному флагами… Молодой художник давал своим будущим зрителям на всякий случай еще и словесный совет – лозунг, написанный красивыми, четкими буквами по верхнему краю плаката, рекомендовал всем голосовать за единый блок коммунистов и беспартийных. И правильно! Таким образом она вводила свою плакатную компанию в нашу современность!