Текст книги "Сребропряхи"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

XI

Правильно ли я все же поступил, мысленно прикидывает Рейн Пийдерпуу. Не смахивает ли это, часом, на предательство? Нет, успокаивает он себя, никакого предательства нет и в помине. Он держал себя вполне разумно, да и Карл-Ээро Райа, человек корректный, этого уж у него не отнимешь, вовсе не пытался его на что бы то ни было подбивать. Скорее, это был обмен мнениями, выяснение позиций.

Рейн, откинувшись в кресле, маленькими глотками смакует мозельское. Он еще раз перебрал в уме, проконтролировал недавние события.

Что дурного в том, что они обсудили с ведущим режиссером студии ход съемок? И вполне естественно, что зашел разговор о стиле работы Мадиса. Рейн держался весьма тактично, он больше слушал, чем высказывал суждения.

Б номере все еще чувствовался приятный запах трубочного табака Карла-Ээро. Утонченная личность, уважительно, хотя и не без оттенка иронии отметил Рейн. Мадис и Карл-Ээро – Моцарт и Сальери… Даже среди сотрудников студии кое-кто проводил такую параллель. Ну, как бы там ни было, при этом невозможно не усмехнуться. Может быть, в Карле-Ээро и есть что-то от Сальери, но какой, к черту, Моцарт этот Картуль?

При мысли о Мадисе Рейн снова нахмурился: позавчера его выгнали из-за монтажного стола, как мальчишку. «Если я еще раз замечу, что ты за мной шпионишь, то…» – пригрозил Мадис. Фраза, правда, осталась незаконченной, но ясно, что это намек на судьбу предшественника Рейна. В конце-то концов, мы ведь вместе должны везти этот воз, хотел было возразить Рейн, однако сдержался. Но, разумеется, обиделся: а я что, не режиссер? Неужели пять лет работы под руководством известного Грум-Гржимайло ничего не значат для Картуля? Для этого самоучки!

Мадису пришлось уехать на два дня в Сангасте, а из таллинской лаборатории прислали две коробки проявленного материала. Мадис оставил Рейну ключ, чтобы тот мог отнести коробки в его номер. Рейн так и сделал, только не сумел удержаться от искушения посмотреть, что же, собственно, в них есть. Разве это грех? Но Мадис открыл дверь и вытаращился, как разъяренный бык. А потом заорал, что просматривать черновой материал без разрешения – это все равно что рыться в чужом белье. Будто Рейн сам не знает, что такое черновой, несистематизированный материал! Конечно, глупо показывать такой ералаш непосвященному, а ералаш в черновом материале почти всегда неизбежен – до выбора дублей и предварительного монтажа. Какой-нибудь портной или гример может и вправду испугаться, даже утратить веру. Но ведь Рейн не портной и не гример!

Безусловно, Рейн ни слова не сказал Карлу-Ээро об этой истории – он не собирается быть доносчиком, они по большей части плохо кончают. Но, когда Карл-Ээро спросил, видел ли он материал и обсуждают ли они его вместе с Мадисом, он, разумеется, ответил отрицательно. И дал понять, что такое отношение его очень оскорбляет. Разве ему следовало поступить по-другому? Да и свою досаду он выразил скорее взглядом, чем словами. Карл-Ээро, очевидно, ждал большей откровенности, но довольно скоро они друг друга поняли и оценили всю сложность ситуации.

– Все ясно, – сочувственно произнес Карл-Ээро. – В этическом плане я понимаю ваш образ действий. И одобряю. Вам, наверное, так и следует себя держать, все-таки совместная работа, правда, к сожалению, лишь формально совместная! А я не имею возможности действовать, как вы. Ведь я отвечаю за работу студии, а положение с этим несчастным «Румму Юри» прямо-таки катастрофическое. – Кондуит Карла-Ээро оказался пространным и устрашающим: народный артист Альдонас Красаускас блуждает в потемках – он понятия не имеет, что, собственно, от него хочет постановщик; молодого талантливого актера из Пярнуского театра заменили каким-то Сокуметсом; невесту Румму Юри играет никому не ведомая швея. Директор жалуется на безумный перерасход пленки… Хьяльмар Кыргессаар с усмешкой признался, что не имеет понятия, как следует играть барона, как английского лорда, что ли? Вообще-то он, конечно, не против; в него ведь должна влюбиться невеста Юри, это, можно сказать, дело чести… И вчера после весьма длительного перерыва Карлу-Ээро снова довелось услышать гимн империи. Всю сцену, пожалуй, можно считать в некотором роде находкой, но едва ли зрители пожелают слушать этот мотив. Наверняка придется выбросить этот музыкальный кусок и, по всей вероятности, весь праздник в саду снять заново. – Может быть, у вас имеется какой-то свой вариант? – поинтересовался ведущий режиссер студии. Поколебавшись, Рейн рассказал о своем плане, тем более что Мадис не пожелал его выслушать. Рейн тоже считает, что задуманная в сценарии эстонская патриотическая песня здесь не годится. Ему вспомнилась одна народная песенка, ее поют в Центральной Эстонии, вернее, это детская игровая песенка, вроде считалки. При игре в жмурки этой песенкой подзадоривали водящего. «Ты брыкун бодливый, быстрый, с белой шерсткой шелковистой», – пели ему и еще добавляли, что безудержная бодливость, от которой бывали бесчисленные беды, могла бы быть благодетельной, будь у козла побольше смекалки. Однако козел белый басом блеет да боднуть бычка не смеет, так что если в этой песенке заменить козла бараном, а «баран» ведь звучит почти так же, как «барон», то, может быть, это решило бы проблему, осмелился предположить Рейн.

Карл-Ээро нашел идею Рейна остроумной, в таком разрезе и придется, по всей вероятности, переснять этот праздник в саду. Может быть, Карл-Ээро надеялся на большую откровенность, однако Рейн благоразумно забил отбой. Карл-Ээро это понял и, как видно, одобрил его поведение. Несмотря на то что у него самого, возможно, тоже были свои планы в отношении фильма.

Затем Карл-Ээро Райа пригласил Рейна отужинать внизу в ресторане. Почему бы ему не принять приглашение! И снова Карл-Ээро удивил Рейна: их обслуживал сам метрдотель, подавший превосходную вырезку, поджаренную с кровью по рецепту, продиктованному Карлом-Ээро утром. Когда они пили кофе и потягивали мозельское, какой-то субъект в тренировочных штанах тщетно пытался прорваться в ресторан, он сильно смахивал на Мадиса Картуля. Позже его все же впустили. Карл-Ээро заметил с усмешкой, что Мадис заказал две порции горохового супа. Рейн чувствовал себя немножко неловко, правда, он сидел в нише, но Мадис, наверное, его все-таки видел.

И вот Карл-Ээро перешел к самому главному. Худсовет весьма обеспокоен судьбой фильма; Мадису категорически предложено в ближайшие дни показать черновой материал если не худсовету, то, по крайней мере, коллегии. И если материал не получит положительной оценки, может встать вопрос о повышении Рейна Пийдерпуу в должности, о переводе его в сорежиссеры… Карл-Ээро просил пока не болтать об этом, возможно, скоро Рейна пригласят для официального разговора.

Сообщение и обрадовало, и испугало Рейна. Однако у него хватило ума ответить, что он ни в коем случае не сможет принять такое назначение. Неужели Карл-Ээро в самом деле считает, что два столь несхожих повара смогут вместе варить кашу? Может быть, и не смогут, ответил Карл-Ээро со странной улыбочкой, поживем, увидим… По всей вероятности, один из них должен будет отказаться, добавил он и принялся выпускать из своей маленькой трубочки задумчивые колечки дыма…

Рейн Пийдерпуу встал и оценивающе взглянул на себя в зеркало. Разве я в чем-то виноват, в который уж раз спросил он себя. Нет, нисколько! Ни в малейшей степени.

Довольно красивое, довольно молодое лицо с мальчишеской улыбкой. Вокруг рта пролегли плотоядные морщинки. Но тут же он призвал себя к серьезности: стать режиссером-постановщиком фильма, конечно, заманчиво, но, к сожалению, руки должны остаться чистыми. Это выдвижение многим испортит кровь, он наживет себе врагов, да и начатое другим дело совершенно невозможно закончить как следует. Придется затребовать новую смету, набрать новых актеров, придется переделывать сценарий… Нет, Рейн на это не пойдет. Не так он глуп!

Рейн Пийдерпуу опять улыбнулся. Да, все свои идеи в отношении «Румму Юри» начиная с сегодняшнего дня он будет держать про себя, даже если Мадис Картуль соблаговолит наконец ими поинтересоваться. Довольно ему изображать христову невесту, бесконечно ждать и ждать. Все-таки хорошо, что они поговорили с Карлом-Ээро. Теперь один человек, и человек важный, знает, что Рейн и Мадис не одним миром мазаны. До сих пор он был пристяжной лошадкой и дожидался, когда его запрягут, а теперь он не прочь эту упряжь сбросить. Если кинобричка опрокинется, а это очень и очень возможно, то он элегантно отойдет в сторонку, да еще попросит снять с титров свою фамилию. А если кто-то решит, что это бегство, спихивание с себя ответственности, то, по крайней мере, Карл-Ээро знает, какая создалась ситуация уже при съемках первой трети фильма. Хорошо, что я, кажется, понравился Карлу-Ээро, подумал Рейн Пийдерпуу. Может быть, мне следовало бы проявить больший интерес к его собственной работе и планам, завести, например, разговор о французском кино, возникла вдруг мысль, но Рейн ее отбросил – уж слишком это подхалимски выглядело бы.

Рейн снова отхлебнул хорошего вина, которое обнаружил в ресторане Карл-Ээро и посоветовал ему прихватить с собой. Карл-Ээро Райа и Мадис Картуль… Лично ему больше импонирует Сальери.

И все же смутное чувство вины зашевелилось в сердце Рейна при вынесении этого решения, ему вспомнилась широкая спина Мадиса и запах оподельдока. Когда он почувствовал этот запах? Ах да, тогда, когда они на трясучке Мадиса мчались через канавы и каменные завалы по серым, однообразным и все же милым полям Эстонии. Прялки-скалки… Если быть честным до конца, Мадис заслуживает оправдания: старые мастера, славные ремесленники средневековья тоже ведь не посвящали всех в свои секреты, в какой-то степени держали в тайне приемы своей работы; в данном случае к числу извиняющих относится и то обстоятельство, что Мадис, по всей вероятности, и сам пока не знает, чего хочет…

Да нет! Все это совершенно ненужная сердобольность. Мир кино жесток, и Рейн не в силах изменить его. Сантименты здесь противопоказаны.

Хорошо, что мы нашли общий язык с Карлом-Ээро. Неплохо и то, что я ему слегка намекнул о своих планах: «Юдифь» Таммсааре – это вам не история про какого-то конокрада! Пусть знает, что я не лыком шит.

Однако господь бог и автор этого романа знают, что бедный Рейн Пийдерпуу находится в глубоком заблуждении. Они видят, как в это самое время Карл-Ээро заваривает свой особый кофе, видят его мрачный взгляд и знают, что настроение у него прескверное. Откуда этому мальчишке известно, что «Юдифь» стоит в перспективном плане будущего года? Это полагается знать только Фараону и главному редактору коллегии. Слишком резво шагает мальчик, слишком резво… Юный джентльмен с тонким нюхом и улыбкой паиньки. Наверняка у него есть какая-то рука в верхах… Как невинно он на меня смотрел, когда говорил о «Юдифи»! Ведь не может же он не знать, что не кто иной, как Карл-Ээро Райа будет ставить «Юдифь»! С Вией Артмане. Наверное, и это он знает. Шесть лет Карл-Ээро не ставил фильмов, терпеливо ждал, готовился. Вообще-то, с другой стороны, это может быть и плохо: у врача, не практиковавшего шесть лет, диплом теряет силу; у режиссера, шесть лет ничего не снимавшего, да если он к тому же председатель худсовета, утверждение фильма пройдет не слишком легко. Этот мальчишка закончил институт cum laude, небось уж и сценарий свой согласовал с руководителем. А вдруг сам Грум-Гржимайло ему протежирует?..

И грехи Мадиса Рейну тоже в вину не поставят, продолжал мрачно размышлять Карл-Ээро. Наверняка они рассорятся, и наверняка Пийдерпуу потребует убрать из титров свою фамилию. И на худсовете он уж, конечно, сообразит сказать что-нибудь о Мадисе Картуле, что-нибудь такое, что в глазах Фараона поднимет его собственный авторитет. И на этого хитреца хотел я променять Картуля, старого, злобного, несдержанного и поэтому куда менее опасного лошадиного катуха! Картуль мог бы претендовать на «Юдифь», но только в случае успеха «Румму Юри», а может, он и не захочет «Юдифи», у этого чудилы всегда какие-то невероятные замыслы, впрочем, он, безусловно, провалится с этим своим опусом, хотя… хотя этот праздник в саду был очень недурен, да и гимн, несомненно, никто вырезать не будет. Жалко, что Пийдерпуу совсем не участвовал в фильме! Во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы Мадис позволил ему снимать самостоятельно. Тогда и этот молодчик будет на крючке. Вот именно… именно этого надо добиться!

Мысль была неплохая, но скверное настроение все-таки не прошло. Карл-Ээро не любил заниматься интригами. Тихо, спокойно, с невозмутимой улыбкой шагал он до сих пор по жизни. И надо же, до чего его теперь довели! Настоящая помойная яма это кино, по-другому не скажешь!

Уравновешенный и элегантный человек, редко повышающий голос, довольно грубо изругал свою дорогую Майму: «Только и знаешь валяться, уткнувшись в свои журналы, даже кофе сварить не можешь, форменное жвачное животное, здоровенная…» – слова «розовая корова» все же не были сказаны вслух, поскольку крупный знаток французского кино, как уже говорилось, обладал манерами английского джентльмена.

XII

– Прекратим разговор, Мати! Не стоит обсуждать это…

В голосе Марет прозвучала резкая нотка, даже некие интонации городской окраины – маленькие девочки из бараков Копли с детства умели защищаться. Ее голос причинял боль, как удар хлыста. Но из-за этой вульгарной интонации Марет не стала менее любимой, она стала только менее близкой.

– Марет, это ни к чему не приведет… Брось это!.. Я тебя прощаю. – У Мати пересохло во рту. – Все совершенно ничего…

– Совершенно ничего?

Мати нажал явно не на ту клавишу. Марет часто моргала, словно свет вдруг стал слишком ярким.

Она и не пытается что-либо отрицать. Она даже гордится.

Рано утром Мати столкнулся в коридоре с Картулем, он выходил из комнаты Марет. Довольный, что-то насвистывая, шаркая шлепанцами. Он был похож на старого кота, которому удалось полакомиться в кладовке. Тогда Мати и в голову не пришло ничего такого. Он вежливо поздоровался с режиссером. Даже еще прическу поправил. Но, когда Мадис исчез с горизонта, Мати услышал приглушенный воркующий смех – Вероника совершенно неподвижно стояла на верхней лестничной площадке, руки в боки, и как-то странно смеялась. Так иногда во сне смеются статуи.

Мати целый день вертелся возле Марет, хотел поговорить. Но она словно избегала его. Только здесь, в вестибюле кафе, Мати наконец поймал ее. Чуть не силой усадил в кресло. А что толку?

– Неужели ты вправду?.. Он же в отцы тебе годится, – начал Мати короткими фразами.

На мгновение Марет потупилась, но тут же взяла себя в руки. Она не избегала взгляда Мати, глядя ему прямо в глаза, она сказала хрипловато:

– Ты этого не поймешь… Да и я не понимаю. – У Марет тоже не получались длинные фразы, но короткие она произносила внятно. Мати видел, что она не лжет. – У него какая-то власть… Я ничего не могу поделать. Прости меня и не думай, что это из-за роли. Все так думают… Да, я ничего не могу поделать.

Видимо, лучше бы Мати не задерживал Марет, однако он не мог ее отпустить. Задыхаясь и заикаясь, пытался он доказать бессмысленность этой любовной истории, но Марет ушла в себя. И вот теперь в ее голосе прозвучала резкая нотка.

– У нас могла бы быть… семья. Он на тебе не женится.

Опять вхолостую. В глазах Марет что-то блеснуло. Она смотрела не на Мати, а куда-то внутрь себя, взгляд ее ускользал, уходил в глубину, под выпуклый лоб. Бронированный лоб… Где ты, Марет? Ведь эти локти с ямочками твои такие же, как у твоей матери. Но сейчас здесь не ты, куда ты исчезла?

Они замолчали. Возле зеркала появился дылда в ярко-желтых джинсах. На спортивной майке красовались слова «Rolling stones». Rolling stones, что это значит? Крутящиеся камни? Мельничные жернова? Шаровая мельница? Мати и в самом деле чувствовал себя как в шаровой мельнице. Он балансирует на скользком камне, барабан вращается, в груди пустота, сейчас камни с грохотом рухнут на него… Дылда заговорщицки подмигнул Мати, указывая на бутылку джина в витрине. Рот у него был оскален, что совершенно не вязалось с длинными, до плеч, волосами. В этом парне было что-то неестественно женское.

Мати почувствовал, что Марет сейчас уйдет.

– Я ведь люблю тебя, Марет… – прошептал Мати. Говорил ли он когда-нибудь раньше эти слова? Наверное, нет. В этом не было нужды. Это слова, которые, собственно, вообще не нужны.

– Пожалуйста, кончим, Мати! – Марет не смотрит ему в глаза. На носу у нее высыпали маленькие красные пятнышки, а выпуклый лоб кажется таким плотным, что мысли Мати не пробиваются сквозь него. Бронированный лоб. Вдруг он ощутил запах Марет, немного пресный, приторный. О, как знаком ему этот запах! Запах маленького скромного существа. Крошечная двухкомнатная квартирка в Копли, которая могла бы стать их домом… Этот запах Марет, и запах кофе, и запах стружек из-под рубанка. Зингеровская швейная машинка. Маленькие смуглые мальчуганы с молоточковыми пальцами, может быть, они и Мати выучили бы говорить…

Теперь кинопленка с неказистым желтым домиком, с домиком, который, если не любить, можно только ненавидеть, проскользнула между пальцами, свернулась в рулон, выскользнула из рук. Пустота. Эта маленькая женщина уже не скромное, кроткое существо, она вступила в борьбу за свое счастье. Неужели она не понимает, что у нее нет ни малейшей надежды? Однажды свет на мгновение падает прямо на тебя, ты сверкаешь, ты веришь, что останешься навсегда в луче прожектора. Но ведь ты не останешься, голубушка. Едва успеют на кончиках твоих пальцев зажить следы иголочных уколов, как снова придется вернуться к иголке с ниткой. Навсегда. Мати чувствовал, что и Марет это знает.

– Это твое последнее слово?

Господи, до чего мелодраматично это прозвучало!

– Разумеется.

Марет без труда произнесла это. Она выдвинула Мати из себя, как ящик письменного стола. Женщины вообще порывистее, резче, чем мужчины. Они быстрее все изнашивают. Примеряют, примериваются они дольше, но снашивают, рвут в два счета. И, порвав с тобой, они умеют тут же забыть. Наверное, за этим выпуклым лбом долго шла тайная сложная работа, никому не видимая. Взвешивали, примеряли. Затем со скрипом натянулась пружинка, выскочила кукушка, прокуковала что-то и скрылась… Теперь снова начнет отсчитывать часы. Уже по новому летосчислению. Что минуло, то минуло. Да и взгляд Марет минует его. Как они умеют смотреть мимо, эти женщины, износившие тебя!

Однажды, когда весь класс из-за ошибки Мати в произношении вместо баскетбола засадили за контрольную работу (один из способов истязания, изобретенный Сморчком), вечером в спальне ребята жестоко избили его, зажав рот подушкой. Юта, девушка из старшего класса, любимица учителей, которой доверяли даже вести уроки в младших классах, случайно заглянула в спальню; Юта все видела, но тут же закрыла дверь и ушла. И когда потом началось расследование, стали всех допрашивать – дело было не шуточное, Мати в тот раз пролежал двое суток, – то Юта, добрая Юта, любящая цветы Юта, играющая на пианино Юта (конечно, «Pour Elise») точно так же смотрела мимо. Все это дело она уже, так сказать, износила, выкинула из себя: «Не знаю. Не видела. Не имею понятия…» И при этом она смотрела в окно – до чего же невинно!

Неосведомленность Юты потрясла Мати сильнее, чем побои: значит, даже у таких пай-девочек есть этот выключатель! Они ласкают овечек, плетут веночки из ромашек, заводят альбомы для стихов, куда пишут что-нибудь вроде: «Прекрасна ты, Эстония, сберезками и елями. Еще красивей, Хилья, ты в своем нарядном платьице…» Но такой выключатель у них есть!

– Когда это у тебя наконец пройдет… я все равно буду ждать.

У Марет задрожал подбородок. Она же знала, что в один прекрасный день с Мадисом все будет кончено, но боролась с этой мыслью, старалась прогнать от себя, так же как Мати. Однако справиться с этим знанием Марет было гораздо труднее.

Дылда в желтых джинсах опять подмигнул Мати. Теперь он уже держал в руках бутылку джина. Он сделал вопрошающий жест – не составишь ли, мол, компанию? У него было хитрое лицо, лицо порочного кролика, если можно представить себе нечто подобное.

Как же я все это замечаю в такой момент, спросил себя Мати. Но он замечал, фиксировал все мелочи: влажные следы пальцев на никелированных подлокотниках, сонно вращающиеся лопасти вентилятора, прилипшие к ковру бумажки от конфет, расстегнутую третью пуговку на блузке Марет…

– Ты хороший парень, Мати, – сказала Марет.

Красивое дерево! Красивая игрушка, но сегодня я не буду покупать… Красивое озеро, но сегодня я не буду купаться, говорит турист и шагает дальше…

Марет встает, даже пытается улыбнуться и идет, прямая, очень прямая, к двери. Невероятно прямо держатся они, когда уходят совсем.

Мати продолжал сидеть.

Никелированная сталь подлокотника была холодная, туманные следы пальцев исчезли. Говорят, что природа и материя безжалостны; точнее было бы сказать, что они абсолютно нейтральны, совершенно равнодушны, для них не существует твоего маленького горячего «я».

Мати не чувствовал боли, скорее, это было странное ощущение невесомости, пустоты, вызывающей тошноту. Пустой шар крутился внутри, где-то под грудью… Мадису шестьдесят, у него большой круглый живот, но Марет теперь принадлежит ему… Выходит, Мадис сильнее и мужественнее Мати, хотя на самом деле он слабее и гораздо старше. Это невозможно выразить словами, но это факт. Мати было бы много легче, если бы единственной причиной того, что произошло, было стремление Марет стать актрисой. Наверное, с этого и началось, но все этим объяснить нельзя.

Мати смотрел на свои нервно подергивающиеся пальцы; комплексом неполноценности называется то, что он сейчас испытывал, но никогда еще это чувство не было связано у него с женщиной!

Дылда в желтых джинсах опять скорчил Мати гримасу, видимо означавшую, что он тоже остался с носом. Очевидно, он считает, что они одинаково обездолены… Но взгляд дылды уже следовал за брюнетистой девицей, которая со скучающим видом спускалась по лестнице. У нее были синие тени на веках, она вызывающе и самоуверенно покачивала бедрами. Девица заметила Мати и, держа сигарету в руке, направилась к нему: сейчас попросит огня.

Знакомая ситуация. Мати прекрасно знал, как он должен поступить.

– Нет. Нету, – пробормотал он. Их глаза на миг встретились, и девушка повернула обратно. В ее взгляде появилось нечто вроде презрения. Мати однажды читал, что если в термитнике образуется избыток выполняющих одни и те же функции, например, солдат, то часть из них умерщвляют голодом. Им больше не запихивают в глотку еду, а сами они есть не могут. Если некий термит кем-то оставлен без пищи, он не получит ее и от других. Каким-то непостижимым образом, ведь термиты незрячи, обреченный на гибель сразу же всеми распознается, и голодная смерть наступает довольно скоро… Неужели от меня уже исходят какие-то особые биотоки?

Разумеется, у долговязого парня нашелся огонь, который он поспешил предложить. Правда, дылду сперва окинули скептическим взглядом, но потом все же удостоили чести. Они тут же пошли танцевать.

Ноги понесли Мати за ними.

С танцевальной площадки пахнуло жаром, запахом толпы, характерным здоровым духом потных тел. Это не было противно или непристойно, это было естественно, просто, честно, но категорично: тебя призывают или… отталкивают. Здесь выносятся решения по двоичной системе: нет или да.

Мати почувствовал себя страшно одиноким. Он вернулся в кафе и сел на прежнее место.

В окно влетел маленький синий жучок. На мгновение он замер, затем раскрыл фрачные полы своих крыльев. Он пытался взлететь, но это оказалось не так-то просто – длинны, слишком длинны были его крылья. Жучок, сбитый с толку ярким светом, описывал небольшие круги по столу вокруг себя, все вокруг себя. Это кружение никуда не привело его, он уже опрокинулся на спину. Шесть маленьких ножек семенили безнадежно и комично. Зацепиться-то было не за что, но жучок не соображал, он только семенил ножками.

– Произвожу тебя в рыцари! – рявкнул кто-то сзади.

Что? Да ведь это… это же Мадис Картуль собственной персоной! Ухмыляется, подтягивает штаны. И сегодня его жест Мати вдруг воспринял как что-то оскорбительное, даже циничное. А Мадис дружески посмеивался.

– В рыцари, вот так вот, да! Смотрю, сидишь здесь, повесив нос, старый холостяк. Ты подойдешь мне для сцены в парке, там как раз один такой офицер, ну, эдакий… с физиономией оставшегося при пиковом интересе.

Кровь бросилась в лицо Мати. Хорошо бы сейчас врезать! Изо всех сил в самую середку этой красной рожи. Влепить кулаком!

Но на лице Мадиса не было и тени иронии, он ни на что не намекал.

– Скоро у меня в группе все станут – актерами, – пробурчал он.

– Зав-втра? – запнулся Мати, нелепо, по-дурацки, и встал, как школьник, сам на себя злясь.

– Завтра… Да нет, не завтра, – задумался Мадис. – Попозже. Небольшая сценка в парке. Ты будешь офицером и приударишь за Марет.

– Я-а… я не х-хочу.

– Гм? Еще как хочешь-то! Очень даже хочешь! – И Мадис удалился, считая разговор законченным.

В эту ночь на Мати снова навалилось его детство. Все то же самое! Опять!

На колоссальных каблуках кичливо ковылял перед классом Сморчок, карябал на доске мелом кошмарные короткие выражения, которые Мати должен был выговаривать по-русски: самозащищающаяся женщина… самозащищающееся чучело… Каждая корявая закорючка крепко впивалась Мати в кадык, он конвульсивно хватал воздух, задыхался, мямлил, с трудом складывал слова. Сморчок взял в руку указку, тоненькую бамбуковую палочку, кончик которой трепетал, как ус электрического сома, поднес ее к написанным на доске словам, затем нацелился на Мати и потребовал, приветливо улыбаясь, чтобы он прочел эти слова. Класс затаил дыхание, ведь от чистоты произношения Мати зависела судьба всех: если Сморчок будет доволен, то отпустит во двор играть в баскетбол, потому что класс взял в прошлый раз обязательство помочь Мати в учебе. А выполненные обязательства заслуживают поощрения. Если Мати начнет спотыкаться, значит, класс ему не помогал и вместо игры будет контрольная работа…

У Мати дрожали губы, по лбу струился пот, он глотал слюни и слезы. Машинально рука поднялась поддержать трясущийся подбородок.

– Не так уж плохо, – улыбнулся Сморчок, зная, что похвала приведет Мати в еще большее волнение. – Еще три раза прочтешь гладко, и можно брать мяч.

Весь класс болеет за Мати, у всех шевелятся губы, помогают, тоже читают про себя, ногти впиваются в ладони.

Перед глазами Мати красный туман, колени его дрожат. Два раза у него кое-как получается, но в третий он уже не может, он хрипит, задыхается – не слова, а какое-то шипение вырывается из его глотки.

Ах, как опечален Сморчок!.. Товарищу не помогли!

– Берите тетрадки! – В его голосе грусть и обида.

Сконфуженный, плетется Мати к своей последней парте, кто-то подставляет ему ножку, Мати падает плашмя, но учитель будто ничего не замечает. Голова Мати клонится к парте, к дырке для чернильницы; эта отливающая зеленым дырка – в ней засохли послевоенные фиолетовые чернила – превращается в совсем другую дырку, в ту, с которой все началось, дырку в стене чулана, где стоял на цыпочках Сморчок.

Но во сне по ту сторону дырки были вовсе не девочки с расцветающими телами, сквозь эту дырку Мати видит Мадиса и Марет. Оба голые и хохочут. Господи, до чего же знакомо тело Марет, знает Мати и этот неровный шрам на ноге. В детстве Марет упала с воза на колючую проволоку. Теперь на этот шрам глядят два глаза, зеленый и карий, холодный зеленый и теплый карий, и в том, что два разноцветных глаза смотрят на шрам одновременно, есть что-то предельно безнравственное – это все равно что сожительство с двумя.

Но вот Марет и Мадис встают и смотрят сквозь дырку на него, на Мати, который спит сейчас здесь, в постели. Они смеются над ним, потому что с Мати случилось несчастье, как когда-то давно, во времена детского дома, он намочил постель. Эти двое смеются, и толстое брюхо старого сатира трясется… Марет нежно обнимает его за шею, шея Мадиса – стариковская шея в складках и морщинах, словно пустое голенище. Но Марет как будто не замечает этого.

Потом они куда-то исчезают, и перед постелью Мати возникает великанша ижорка с огромными ногами. Она поет удивительно вяло, невыразительно:

 
Ol' kaunis kesailta,
kun laaksossa kavelin…
 

Однако дальше она петь не может, на шее появляется широкая красная полоса, красный рубец делается все шире, все глубже…

 
…kavelin, kavelin, kavelin… —
 

доносится, как из испорченного граммофона. Люба пытается содрать коросту, Мати хочет ей помочь, но красная сыпь накручивается им на руки, как кинопленка, связывает их вместе, прижимает друг к другу, душит. А красная эта змея все продолжает ползти…

– Самозащищающаяся женщина, самозащищающаяся… самозащищающаяся… – шипит Мати; задыхаясь, он твердит эти слова как молитву, но что толку?

Совершенно очумевший, он вскакивает с кровати. Зажигает свет. Незнакомая комната – ах, да, сегодня он ночует в гостинице, в свободном номере. Прямо против кровати зеркало. Растрепанные волосы, измученное потное лицо – неужели это я? Он хочет сказать себе что-то успокоительное, но видит в зеркале, что губы дрожат так же, как они только что дрожали во сне. Рот перекошен судорогой, обнажились десны. Господи! До сих пор такое с ним бывало только на людях!.. Он даже имя свое произнести не может, дрожит всем телом… Какое-то хрипение вырывается из его рта, он волнуется все сильнее, зуб на зуб не попадает, глаза закатываются.

Мати бросается на кровать, лежит сломленный, его плечи сотрясает леденящий ужас; он снова вскакивает, подходит к окну и молча смотрит в серый тихий полумрак.

Беззвучно качаются на ветру плакучие ивы, беззвучно сыплется мелкая изморось. Какая-то гнетущая тишина, и вдруг Мати осознает, что он никогда уже не сможет произнести даже свое имя. Его губы приоткрываются, совсем как у рыбы, вынутой из воды.

В комнате Мадиса загорается свет, на балконе появляется Марет. На плечах у нее серая шаль. Она долго стоит на балконе. Мати кажется, что Марет смотрит прямо ему в глаза.

Плакучие ивы на ветру.