Текст книги "Сребропряхи"

Автор книги: Энн Ветемаа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Мадис в оправдание указал рукой на киностудию и сказал, что он должен… идти на дежурство. Девушка предположила, что место вахтера в таком прекрасном доме должно быть экстра-класс. Тут подошел дюжий парень, выпучил на Мадиса бычьи глаза и потянул девушку за руку. Девушка радостно улыбнулась, крикнула Мадису «чао», и вечерний город поглотил их.

Мадис еще посидел на скамейке, размышляя о том, до чего же он докатился: отказался от успеха, друзей, хорошего заработка; с женой без малого в разводе, а ведь он уже немолод. Однако сердце Мадиса стучало, как у какого-нибудь юнца, который один как перст собирается отправиться в кругосветное плаванье на протекающей лодчонке и бросает последний взгляд на покидаемый порт. Жил на свете когда-то отчаянный парень по имени Ахто, который аж до американской земли добрался. Мадис тоже считал, что до чего-нибудь он обязательно доберется.

Когда в тот вечер он сел за монтажный стол и принялся просматривать кадры своего первого документального фильма (между прочим, о достижениях в возделывании картофеля – его словно специально подсунули Картулю), то вдруг с досадой осознал, что в глазах других смешон. И еще понял, что этот фильм будет серой-пресерой серятиной. Мадис долго разглядывал свое отражение в стеклянной двери: азартный игрок, наркоман, безумец несчастный. И все-таки он не чувствовал себя несчастным!

Судьбе было угодно – так ведь принято говорить, – чтобы в тот самый вечер в студию пробралась Сальме: она подкупила вахтера. Сальме была абсолютно уверена, что в ночных занятиях Мадиса участвует неведомая монтажница, не может же быть, чтобы взрослый образованный мужчина посвящал свои ночи какому-то хобби.

Так что в дверях стояла, как некая химера, Сальме, переполненная гневом и стремлением вывести на чистую воду и заклеймить. Бедняжка даже губы подкрасила и надела новую шляпку – негоже ведь предстать перед любовницей мужа в неприглядном виде; новая черная шляпка и увеличившийся за последнее время зоб делали ее похожей на птицу. Стоя в дверях, она таращила глаза, словно неожиданно вытащенная на яркий свет сова. Была потрясена. Может быть, ей даже легче было бы обнаружить своего мужа в объятиях какой-нибудь девицы: вторая молодость, понятно, когда-нибудь кончится, да и вообще в мире кино полно соблазнов. Разумеется, Сальме устроила бы при этом большой скандал, но после ссоры можно было бы простить: Мадис наверняка вернулся бы и домой, и в круг порядочных людей. Но увидеть своего мужа в полутемной комнате одного, без ботинок, в рваных носках, занятого мотанием каких-то омерзительных катушек, это было куда ужаснее, это лишало последней надежды.

– Надо же было этому безумию охватить именно тебя, – так она тогда сказала, и губы ее кривились в плаче. Она верила, бедняжка, тому, что говорила. Именно безумие, так считает не она одна, Сальме, так и другие считают, потому что иначе по какой причине Мадису снизили зарплату, почему у него больше нет отдельного кабинета, не говоря уже о величественном желтом кресле. И отчего старые друзья теперь их избегают? А женщины в кафе смотрят на Сальме прямо-таки с состраданием.

– Значит, так надо, – с усмешкой произнес Мадис, и глаза у него были такие, что Сальме стало ясно: это не временное помешательство, Мадис доволен собой, а настоящие сумасшедшие – именно те, которым нравится быть сумасшедшими.

Сальме бросила взгляд на экранчик монтажного стола, может быть, там есть что-то заманчивое. Но на нее смотрел большой нахохлившийся грач с червяком в клюве на фоне серых однообразных борозд… Сальме тихо отпрянула, боязливо, на цыпочках удалилась, как удаляются от заразного больного.

С этого дня они стали спать врозь, это был последний день их супружества, хотя до развода дело дошло не скоро.

– Видимо, этому безумию суждено было охватить именно меня, н-да, – пробормотал Мадис после ухода Сальме и продолжал монтировать. Любое искусство, особенно искусство кино в самом деле требует известной доли сумасшествия, размышлял он. Но достаточно ли я сумасшедший, чтобы создать что-то самобытное? Этот вопрос весьма тревожил его, поскольку кинопленка свидетельствовала о чем угодно, только не о яркой индивидуальности.

Как ни старался Мадис, его суховатые логичные работы были всего лишь, так сказать, картофельными цветочками. Успеха пришлось ждать долго. Только после «Хозяев» в нем увидели режиссера, который чего-то стоит.

Да, увидели, но есть ли для этого основания? Если он теперь завалится, то это будет крупный провал. Сумеет ли он сказать своим фильмом то, ради чего он взялся, хотя и без особого восторга, за этот сценарий? И притом сделать так, чтобы фильм дошел до зрителя? И притом так, чтобы от фильма была польза? Для него, Мадиса Картуля, нет более чуждой философии, чем бредовые идеи Ницше, но тем не менее ему со школьных лет запомнился один отрывок из «Заратустры», и именно он толкнул Мадиса на риск. Рассуждения помешанного на сверхчеловеке Фридриха-Вильгельма были примерно таковы: если твой друг вернется с поля боя побежденным, униженным, побитым, не предлагай ему ни мягкой постели, ни вкусной пищи. Не утешай его. Постели ему на лавке и дай черствого хлеба, ибо вовсе не от утешительной лжи и обильной еды наберется он сил и гнева, которые столь ему необходимы; это может оказать обратное действие – он потеряет охоту к борьбе за свое достоинство и будет возлежать на мягком ложе.

С гимназических лет эта мысль вспоминается Мадису, когда приходится сталкиваться с попытками приукрасить нашу нерадостную историю. Крестьяне, с легкостью обдуряющие помещика; отважные повстанцы с рыцарскими повадками; наконец, конокрад Румму Юри, которого кое-какие сохранившиеся в архиве материалы характеризуют не слишком лестно, – да, вся эта пестрая историческая компания всегда напоминала Мадису рассуждения Ницше. И кредо Мадиса можно было бы сформулировать так: давайте не будем приукрашивать свое прошлое, взглянем на него прямо! Что из того, что в нем так же мало утешительного, как в сухой лепешке и деревянной лавке. Именно смирясь с этим фактом, мы сможем гордо и смело идти вперед. Сбросим бремя сладкой лжи, мы в ней не нуждаемся, наше достоинство, наша самобытность – это наше достояние и само по себе чудо. Есть на свете великие люди, родившиеся от прачки и пьяницы кучера, но не стыдящиеся этого. И именно сравнение с первоначальным уровнем делает еще более весомым то, чего они достигли. Когда Синиранд принес в студию свою сладенькую, щекочущую национальные чувства вещицу, Мадис не устоял и решил эту ерунду переосмыслить философски, умножить на минус единицу, как сказал бы Рейн Пийдерпуу.

Да, и вот он, Мадис, здесь. Здесь ворочается он без сна возле молодой женщины и до утра, наверное, не сомкнет глаз.

Он осторожно выбрался из постели и подошел к окну. А может, бутерброд съесть? На подоконнике стояла тарелка с нарезанным угрем. Аппетитно. Где это Марет взяла? Ах, да! Вероника же ездила доставать для съемок. Послезавтра они снимают роскошную сцену пиршества, которую Синиранд написал, чтобы высмеять немецких прихлебателей. Но как же это попало к Марет? Мадис чувствовал, что в нем поднимается возмущение. Ну ясно, Вероника сделала выводы о теперешнем статусе Марет. Так что и ей кое-что перепало с барского стола! Как в фильме домоправительнице, камердинеру, кучеру.

Он уже собрался разбудить Марет, но жалко было тревожить сладко посапывающую девушку. И Мадис опять погрузился в размышления. Так ли уж много угрей успеют слопать актеры, этот отрывок двух с половиной минут не займет. В кино с деньгами повольнее, чем в театре, там торт посыпают нафталином, чтобы на несколько спектаклей хватило. Пусть уж эта хлебнувшая вдоволь горя девушка получит хоть маленькую компенсацию. Так ли уж это недопустимо? Стоит ли проводить аналогию с объедками?.. Постой-постой. А может, как раз и стоит!..

Мадис чувствовал, что догадка рядом. Ему захотелось по привычке походить по комнате, но он продолжал сидеть, пускай Марет поспит, и сделал себе чудесный бутерброд с угрем. Это занятно, черт возьми, здесь что-то есть, сейчас, сейчас я нащупаю! Честное слово! Опять все пойдет иначе, чем в сценарии, но при этом можно даже оставить сценарий без изменений, пожалуй, кроме двух-трех слов, ничего не нужно будет переделывать. Какой же ты, Картуль, молодец, нет, твоя башка – не чугунок с картошкой, это уж точно!

Сцена пробежала перед глазами, не надо было и в потолок смотреть.

В имении готовятся к пышной встрече гостей, идет подготовка к большому празднику в саду. Стол уже ломится от всевозможных деликатесов, но по непредвиденным обстоятельствам (в этом, конечно, виноват Румму Юри) празднество приходится немного отложить, вернее, перенести до прибытия высокого гостя, родственника из Петербурга. Самые изысканные и не скоропортящиеся блюда уносят в кладовку, а чем похуже баронесса решает облагодетельствовать наиболее раболепных слуг, самых ретивых подхалимов. Пусть это мужичье нажрется до отвала! У такой щедрости имеется довольно подлая подоплека: кое-кто из гостей все-таки прибыл, и стоит продемонстрировать, что в это смутное время здесь умеют политично подмаслить прислугу, без особого труда обвести холуев вокруг пальца. И забавно понаблюдать с балкона, как это хамье жрет руками, удостовериться в том, что у них нет ни малейшего чувства собственного достоинства. (И в этой сцене Яан Сокуметс покажет себя, радуется Мадис. Да, он сыграет так, как надо! Он, и только он.)

…Сперва все в растерянности, но вот кучер Яан берет бразды в свои руки: «Дорогие сотрапезники! Подобает ли нам, не помолившись спервоначалу, приступать к обильной трапезе, что по великой милости наших господ стоит здесь перед нами и всех нас вынуждает тайком глотать слюни? Надлежит нам сперва вознести всемогущему молитву за нашего дорогого барина, бессчетные добродетели коего, а также беспорочная жизнь могут хоть кому примером быть (эта «беспорочная жизнь» сыграет, потому что за несколько кадров до этого мы видели барона в обнимку с камеристкой)». Взгляд у кучера хитровато-простодушный, такой же, как и в предыдущих сценах. Сотрапезники чуют, что кучер валяет дурака. Теперь он говорит о дорогой барыне, которая предоставила им это изобилие, хотя ей самой (здесь придется несколько изменить текст) отменный аппетит дарован господом богом, или, как в народе говорят, она мимо рта кусок не пронесет. Яан произносит еще несколько высокопарно издевательских фраз, а затем предлагает спеть какой-нибудь прекрасный духовный гимн из тех, что подарил простым людям Мартин Лютер, чтобы они сподобились благодати. (Наверняка найдем такой гимн с подходящим подтекстом!) Все поют, хотя их разбирает смех, потому что они понимают, что барыня на балконе разгадала их игру. Конечно, она не хочет выдать себя перед гостями и, кисло улыбаясь, смотрит на разгорающийся пир.

Но вот полная неожиданность – весь этот дворовый люд умеет есть вполне благопристойно. Здесь придется смонтировать несколько разных кадров: поросенок на блюде, в зубах яблоко, в ушах лавровые листики; Яан, довольно ловко разливающий вино в рюмки и развлекающий сидящих за столом, – и какой-нибудь слегка подвыпивший наблюдатель на балконе, своим глазам не верящий.

Сотрапезники поглощают кушанья и напитки, они ведут себя все более непринужденно. Благовоспитанно орудуют ножами и вилками, а в глазах задор: глядите сколько влезет, нам стесняться нечего, все это сделано нашими руками! Ничуть нам не стыдно; сейчас мы едим ваше угощение, но, кто знает, может, придет время, когда мы вас самих, господа хорошие, проглотим. А Яан продолжает провозглашать занозистые тосты. Эх, замечательная будет сцена, только гляди, Картуль, не переборщи, не соверши той ошибки, которой хочешь избежать!

Что там еще у этого Синиранда? Ах да, он хотел, чтобы откуда-то сбоку за трапезой с презрением наблюдали народные мстители, честные, идейные крестьяне. (Ведь, по Синиранду, эта сцена должна быть порицанием барских прихвостней.) Ну да, почему бы и нет, наблюдающие не обязательно должны быть только на балконе, и смотрят они наверняка с презрением. Только теперь уместно было бы презрение несколько иного рода: презрение, возникшее от непонимания. Нечто в таком духе, что я, дескать, должен пахать, молотить да от бедности пропадать, а этим садовникам, да домоправительницам, да господским кучерам, им и горя мало. Конечно, во взгляде наблюдателей ненависть, их же не пустили за стол, и они не сумели бы так балагурить. Завистливые и злые глаза в ночи. Но Мадису Картулю известно больше, и он должен суметь это показать. Он знает, что если и вправду кто-то из этих людей играет с огнем, то наиболее вероятно, что это именно кучер или камердинер, его сын, а может быть, и кубьяс. Между прочим, ведь Румму Юри тоже был камердинером у своего барина. Эти поумнее, они научились быть кроткими, как голуби, и мудрыми, как змеи. В барской усадьбе была для них притягательная сила – здесь они были ближе к образованию, а без образования ни один народ ничего не может достигнуть. Естественно, это относится не ко всем сидящим за столом, но мудрый и лукавый дух, дух предательства, дух северного Иосифа Флавия должен все-таки чувствоваться. Ах, если бы удалось это передать, получился бы весьма неглупый фильм.

Эту сцену можно сделать достоверной, чувствует Мадис. Пожалуй, стоит добавить участников. Может быть, Марет? Ее давно уже не видели, а скоро конец фильма. Это было бы правдоподобно, ведь барон пригласил ее прислуживать в замке, откуда впоследствии она попадет в публичный дом. Она может присутствовать, но не за столом, за стол она сесть не осмелится, в замке она совсем недавно. Большую сцену ей здесь давать не надо, но показать ее можно. Где и как?

Мадис смотрит на спящую Марет. Она выглядит такой отсутствующей.

И вот кино – Маре с отсутствующим видом идет по аллее господского парка. Ветер шумит в вековых липах, издали доносится голос Яана, напевающего лютеранский хорал. Маре в каком-то оцепенении, она как отравленная, в ее голове вертится только одна мысль: ведь бывало же, ведь случалось, что помещики брали в жены простых девушек…

Маре смотрит в темнеющее небо, где уже начинают поблескивать первые звезды. Они звенят, как чудесные часы господина барона.

«О господи, помоги мне избавиться от этих мыслей! Ведь я же невеста Юри! Я люблю его и хочу быть верной! – внушает себе Маре, на глазах ее появляются слезы. – Ничего из нашей свадьбы не выйдет, закуют его в кандалы, отправят в тюрьму. Ну почему он всегда должен лезть на рожон! Барин добрый, зачем с ним ссориться, мы могли бы жить да поживать, если барину не перечить… Разве нам их осилить, не стоит и пытаться…»

Маре любуется китайскими фонариками, горящими над столом, их свет отражается в ее влажных глазах. Как хорошо пахнет в саду, как красиво омывают русалку струи фонтана! Да еще соловей щелкает-заливается… Если бы Маре знала еще не написанную Густавом Вульфом[11]11
  Густав Вульф – псевдоним. Г. Ыыс – эстонский поэт конца XIX века. В Эстонии широко известно его стихотворение «Ласковый соловушка, куда ты летишь», положенное на музыку.


[Закрыть] песню, где соловей проявляет сознательность и вместо помещичьего сада заводит свой чарующий мотив на заветной липе под окошком мужика, то ей следовало бы возмутиться. Но Маре неизвестно, что она вправе возмутиться, да и соловей ни о чем таком не догадывается. Из барского дома доносятся красивые грустные звуки рояля, ночь благоухает жасмином. Жасминная ночь, ночь китайских фонариков. Маре подглядывает из-за кустов и чувствует себя страшно одинокой.

Но еще кто-то гораздо более одинок. Это Румму Юри, который издали, раздвинув немного занавеску, смотрит на пирующих. И поскольку он наблюдает пиршество издали и не с самого начала, то для него совершенно не понятен смысл происходящего. Кучер, выручивший его из беды, такой славный и верный человек, и вдруг произносит тосты в честь господ! Дворовые пожирают господские яства и пытаются подражать господам в хороших манерах. Все они продажные лизоблюды! Вот он – удар, который поражает Юри в самое сердце, с такой силой поражает, что у него темнеет в глазах. Из кожи вон лезу, чтобы оставить господ без козырей, обвести их вокруг пальца, чтобы в душе простых людей пустили ростки гордость и чувство собственного достоинства, и что же делают эти люди?! Предатели! Да, вы достойны своей участи! Румму Юри в бешенстве, он весь кипит. Пути назад нет. И пусть никто не ждет от него пощады!

Мадис Картуль прямо-таки счастлив. Как хорошо, что он пришел к Марет! Как хорошо, что он заметил и поел угрей, именно после этого что-то прорезалось.

Ужасно хочется курить, он потихоньку возвращается в свою комнату, берет с балкона сигареты. С радостью отмечает, что настырный карапуз нашел-таки себе местечко. После недолгого раздумья Мадис решает опять пойти к Марет.

Он не ложится, он еще долго сидит за столом. Все детально продумывает. Подходяще!

Теперь он разрешает Румму Юри устремиться к исполнительнице «Лесного царя». В таком состоянии самолюбивый разбойник и вправду может бросить в лицо ни в чем не повинной девушки слова, которых та вовсе не заслуживает. Кроваво-красные, кошмарно красные бархатные портьеры развеваются, деревянные бусинки постукивают на сквозняке, взбешенный Румму Юри выкрикивает бессвязные оскорбительные слова. Кроткая девушка долго не поднимает глаз от клавиш и наконец тихо говорит: «Вы умеете только ненавидеть, Румму Юри!»

Праздник в саду близится к концу. Кое-кто из завидующих все еще поглядывает из-за кустов на стол. В трубках попыхивает самосад, едва тлеет огонек под пеплом. Злобно-завистливые, мутно-серые глаза соглядатая под густыми кустистыми бровями.

В темном углу комнаты Марет светится оранжевый огонек сигареты Мадиса Картуля, вот он затухает и тут же вновь упрямо загорается. И так до самого утра.

XV

– Ну как? Вот это офицер – первый сорт!

Хелле подает Мати зеркало, из которого на него смотрит припомаженный и принаряженный красавец: омерзительно прилизанные волосы, похотливые черные усики, вишнево-красные, какие-то неестественные губы.

– Усы не годятся, попробуй сделать подлинней, – говорит Мадис. – Вид у него должен быть немного дурацкий. Вылощенный, да, но дурак.

И Мати становится обладателем торчащих усов с глядящими в небо острыми кончиками – до того идиотские усы, что Хелле тихонько хихикает.

Осветители устанавливают «юпитеры», с треском и шипением вспыхивает пламя капризной вольтовой дуги. Из-за кустов выходят Реэт и помощник оператора. Эта белобрысая жердь последнее время довольно открыто за ней приударяет. Реэт показывает пальцем на Мати, и они смеются. Неказистая, всегда выглядящая неряшливой, Реэт приятно взволнована; похоже, что, глядя на Мати, она не только развлекается, по прямо-таки наслаждается. Реэт что-то шепчет помощнику оператора, тот ее щиплет. Она хохочет и бьет коллегу по руке, скорее поощряя, чем отталкивая. И опять она о чем-то шепчутся. Теперь к ним присоединяется и Хелле. Мадис все это замечает, но только сочувственно усмехается.

Мати чувствует, как его сердце сжимается от приступа леденящего страха, вызывающего тошноту: а вдруг они узнали о письме? Об анонимном письме директору студии, где Мати жалуется, что «режиссер Мадис Картуль устроил в съемочной группе настоящий бордель и, пользуясь своей властью, вступил с костюмершей Марет Кинкс в аморальную связь». Значит… значит, эта сегодняшняя съемка просто издевательство и акт мести? Хотят из меня посмешище сделать… Нет, не может быть, успокаивает себя Мати, письмо отправлено всего четыре-пять дней назад.

Хелле с приветливой улыбкой подходит к Мати, а ему уже видится в ее взгляде преднамеренность. Хелле поправляет его усы, в прикосновении округлых женских пальцев словно бы таится предвкушение потехи: сперва наведем на него лоск, а потом позабавимся, посмотрим, как этот анонимщик будет поджариваться на медленном огне!

Не так уж трудно догадаться, кто автор письма, кого еще кроме Мати тревожит «положение в съемочной группе».

Не надо было писать, думает Мати, да теперь уж поздно. И как это взбрело мне в голову! Впрочем, в ту ночь он был не в состоянии что бы то ни было соображать…

– Мати, у тебя будет еще две фразы, – говорит Мадис. – Первая: «Прелестная барышня, может, прогуляемся немножко?..» И вторая: «А не свить ли нам гнездышко?» Ты их, конечно, скажешь по-эстонски, потом мы сделаем синхронный перевод.

Понятно! В глазу Мадиса тоже мелькнуло злорадство, мелькнуло и мгновенно исчезло. Мати это ясно видел, а затем глаз снова ничего не выражал.

– Я знаю, что ты немножко, ну, а-а-а-а, но это не беда, – вполголоса добавил Мадис. – Да и вообще почему бы красивому офицеру, покорителю сердец, немного не позаикаться? Это даже интересно… Не стесняйся, женщинам ты нравишься, я это знаю.

Надо отказаться! Прямо сейчас же запротестовать! Однако губы Мати помимо его воли расплываются в заискивающей улыбке.

– Я не знаю… – пытается он начать.

– И знать тут нечего, – заключает разговор Мадис и машет осветителям. – Ты идешь вот отсюда, от этого дерева, навстречу тебе выходит Марет. Тут ты и произносишь свою первую фразу. – И Мадис, повернувшись, приказывает: – Мотор!

Ослепительно горят «юпитеры», потусторонний лиловый свет мерцает под деревьями, мерцает на лицах. Слышен беспокойный сухой треск вольтовой дуги.

Мати видит, как стоящие поодаль подходят к съемочной площадке. Он это сотни раз видел, но сегодня в центре светового пятна он, Мати, этот а-а-а-а. Мати скользит взглядом по лицам присутствующих: вялая удовлетворенность Хелле, нескрываемое возбуждение Реэт, прямо-таки отеческая снисходительность и притворное дружелюбие Мадиса! Мати знакомо все это еще со времен Сморчка, со времен «самозащищающейся женщины». «Не робей, дружок, надо только немножко взять себя в руки, собраться с мыслями…» Вся эта шайка в заговоре против него, Мати!

Откуда-то выскакивает Реэт, прямо у него под носом, щелкнув, сходятся деревянные крылья хлопушки.

– Ду-убль пе-ервый, – взвизгивает Реэт. Мышиные зубки сверкают в луче прожектора.

– Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус, – бормочет про себя Мати. Спокойно, только спокойно! Эти две пустячные фразы, которые он должен произнести, получатся! Мати справится с ними. Тем более что правда на его стороне. Разве он что-нибудь преувеличил в своем письме? Настоящая аморалка, это же чистая правда. – Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус…

– Теперь иди. Камера! – командует Мадис.

По рельсам параллельно Мати едет камера, огромный циклоп. С тихим стрекотанием поглощает крутящаяся позади циклопьего глаза пленка все, что исходит от Мати: легкую дрожь, морщинку на лице. Равнодушное хлористое серебро запечатлевает их, делает неопровержимыми.

Мати чувствует, что ноги его не слушаются, они как ватные. Ничего, ничего! Господь бог поможет, укрепит болящего!

По аллее навстречу ему идет Марет. В этом белом платье она чужая и далекая. Она словно не шагает по дорожке, а медленно нисходит откуда-то с высоты, с незнакомой планеты. Нет, такая Марет не может жить в старом деревянном домике на Третьей линии, в котором сладко пахнет ванилью и плесенью. В ее равнодушной, холодной улыбке уверенность в том, что она женщина и что это ее женское естество дает ей право делать несчастными некоторых мужчин. Да, если только ей захочется…

– Прелестная барышня, – бормочет Мати. Марет до того полна собой, что даже не слышит этого странного малого. Но «прелестная барышня» получилось чисто, хорошо бы и дальше так! Мати глотает. С трудом, мучительно. – Может, прогуляемся немножко? – Мати подходит к Марет – Маре, останавливается перед ней. Марет все еще не замечает его, субъект с торчащими усами для нее пустое место.

«Юпитеры» трещат, это же форменный шабаш ведьм – поджаривают анонимщика, отвергнутого заику.

– А не свить ли нам гнездышко? – Мати слегка заикается. Он пытается изобразить глупую улыбку, но губы одеревенели, хоть руками их разжимай.

Теперь холодноватые голубые глаза оглядывают жалкую фигуру офицера. А на губах играет нечто вроде усмешки – действительно, было же время, обсуждали устройство гнездышка. Неужели? Просто не верится…

– Стоп, Марет, – говорит Мадис. – Ты витаешь где-то в облаках, конечно, там ты и должна пребывать, но все же перед тобой этакий комичный красавчик, и ты, хочешь не хочешь, замечаешь его. Реагируй живее!

«Что это Мадис сказал? Красавчик… В кругу зевак кто-то прыскает. Ну конечно, издеваются, смеются! И съемку остановили, разумеется из-за меня», – думает Мати.

– А ты посмелее, старик! – по плечу Мати хлопает невыносимо фамильярная рука, хлопает с отвратительной клоунской наглостью. Та же рука, что Марет ночью… Нет, не думать, не думать об этом! Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… – Еще раз! Мотор, камера! Пошли!

И опять из темноты выскакивает Реэт.

– Дубль два!

Мати чувствует себя затравленным зверем, которого гонят собаки. Сейчас они вцепятся зубами в ноги… Мати хочется скрыться в темноту, хочется убежать отсюда! Но надо продолжать, идти дальше. И он начинает:

– Прелестная барышня, может быть, прогуляемся немножко?

На этот раз Марет первая бросает на него взгляд. Ироничный взгляд. «Ты написал это мерзкое письмо, – можно прочесть в ее глазах, вернее, Мати кажется, что можно прочесть. – Заика, тряпка, сума переметная! Постельная принадлежность, которую можно взять напрокат!»

– Устроим себе гнездышко, – бормочет Мати. Опять кто-то смеется. Краем глаза Мати видит, как Мадис жестом требует тишины. Он словно впавший в экстаз дирижер, чья палочка повелевает: «Скрипка и медь, молчите! Сейчас слушаем гобой, нельзя упустить ни одну ноту из его заикающегося соло!» Маре усмехается, вскидывает голову и просто смотрит куда-то вверх. Яркий свет вырисовывает мягкую, но самодовольную линию ее подбородка. Тонкий пушок – на ощупь подбородок напоминает персик… Но при этом он жесток. После недолгого размышления римские матроны, обладательницы таких подбородков, поворачивали ладонь большим пальцем вниз, что означало: смерть поверженному гладиатору!

– Улыбайся, Мати! – шепчет Мадис. – Маре, проходи мимо него! – Мати остается позади. – Мати, несколько шагов вслед за ней!

Мати делает несколько неловких шагов. Каблуки удаляющейся Маре оставляют ямки на песочной дорожке.

– Стоп! – «Юпитеры» гаснут. Впустую, впустую, опять не получилось, чувствует Мати. Хочется бросить все это, но он послушно возвращается к Мадису. – В этот раз было хуже, – говорит тот. Он обращается именно к Мати. – Попробуем еще! – Он наклоняется и тихо добавляет: – Ведь ты же спишь, голубчик. Тяпнул, что ли? Ну что ты, дружище, не робей!

– Ничуть я не робею, – бормочет Мати и пытается улыбнуться.

– Я не знал, что ты так сильно заикаешься, – тихо говорит Мадис, – да ты не стыдись этого, это не имеет значения!

«Давай, давай, терзай меня. Небось уже сделал выводы из моего письма, – думает Мати с неожиданной злобой. – Хорошо смеется тот, кто смеется последний…» Но вслух он говорит:

– Ах, это не имеет значения?.. Ну и хорошо… тогда попробуем еще разок.

Из темноты опять возникает Хелле.

– Да ты же совсем взмок, Мати. Погоди, приведу тебя в порядок! – Мати дотрагивается рукой до лба. Он покрыт каким-то холодным липким слоем – это не обычный пот, а клейкий, словно бумага для мух. Хелле окунает в пудру ватку и протирает лицо Мати. Пудра пахнет приторно-сладко, дурманяще.

– Потрясный комик, – замечает кто-то из колхозных парней. Их целая ватага прикатила сюда на мотоциклах. Кое у кого на шее толстые, похожие на канат галстуки – редкостное все-таки событие, не каждый день увидишь, как снимают кино. Немного подальше столпились девушки. Они держатся поскромнее, разговаривают шепотом. Близко подходить не решаются, но и совсем в тени оставаться не хотят, вдруг случится чудо, вдруг пригласят сниматься в какой-нибудь массовке. Потому и приоделись. Обычно Мадис прогоняет зевак, а сегодня он их точно не замечает. И Мати кажется, что он знает почему: специально для того, чтобы помучить его, Мати.

– Дубль три! – взвизгивает Реэт. Конечно, ей досадно. Ей хотелось бы завалиться на солому со своим долговязым парнем, а этот недотепа Мати отнимает у них драгоценное время. А Мати уже все, все безразлично, у него больше нет сил, полная апатия вот-вот окончательно покроет его своим серым плащом. Но он стискивает зубы и идет. У него нет выхода. Есть такая жестокая игра: «Поищи пятый угол». Иногда в нее играли на школьных вечерах. Все встают в круг, одного выталкивают в середину. Кто-нибудь толкнет его, он пошатнется, отлетит в противоположную сторону, но тут же его толкают обратно. Туда-обратно, туда-обратно… Теперь «водит» Мати.

– Прелестная барышня… прелестная барышня… – умоляет Мати.

– Стоп! Запомни, Мати, ты не медведь, а изящный офицер! – доносится до него голос Мадиса. – Еще раз!

Что это он сказал? Я не медведь… Медведь?. Но ведь то, что сейчас происходит, это ритуальный танец охотников. Все собрались вокруг берлоги на съемочной площадке. Эта площадка – как большое медвежье логово. И убивать не торопятся. Им приятно на него смотреть. Деваться ему некуда. Теперь Мати совершенно уверен, что не сможет как следует произнести ни одного слова. Даже «прелестная барышня» ему уже не по силам. И в памяти возникает образ тихо поскуливающего медведя, когда они вместе ехали из зоопарка. Медведь боялся света приближающихся фар и скулил. А Мати боится этого адского лилового огня. Думать о другом, думать о другом!.. Пожалуйста, папа, поставь пестрый парус… Энтропия, дорогие слушатели…

Мати стоит столбом. Ему вдруг вспомнилась книга с театральными карикатурами. Все, уверяет он себя, все волнуются перед выходом на сцену.

– Ну, пошел! – Теперь в голосе Мадиса слышится явное утомление. Укротитель показал кончик хлыста. Медведь должен идти, иначе взовьется острая серебристая змея. Мати трогается с места – автоматически, ничего не слыша и не видя. Слава богу, что они не догадываются, что со мной происходит, успевает он подумать.

– Прелестная барышня, а как насчет маленькой прогулочки? Небольшой разговор тет-а-тет? – слетает с губ Мати. С губами сейчас все в порядке, непорядок в другом месте… Боль нестерпимая, острый клюв осьминога терзает его внутренности, что-то из них выкручивает, выжимает.

– Недурно, Мати! – доносится голос Мадиса.

– В такой прекрасный вечер просто грешно гулять в гордом одиночестве!

Марет смущена. Она не знает, что отвечать. Она смотрит на Мати, и он читает в ее глазах испуг и сочувствие. Марет понимает, что с ним происходит.

– А ведь недурно было бы нам свить себе гнездышко, милая барышня…

– Марет, проходи быстрей вперед! – хрипит Мадис. – Очень хорошо, очень по-дурацки…