Текст книги "Плач к небесам"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

17

После того как раны на запястьях затянулись, Гвидо остался в той же консерватории, где вырос, и посвятил себя преподаванию с такой строгостью, какую едва могли вынести немногочисленные его студенты. Он был гением, но не знал сострадания.

К двадцати годам он выпустил несколько замечательных учеников, поступивших в хор Сикстинской капеллы.

Эти кастраты с посредственными голосами без занятий с Гвидо и его преподавательского чутья не достигли бы ничего. Но как бы благодарны ни были они за обучение, тем не менее панически боялись молодого маэстро и радовались, что покидали его.

И действительно, все ученики Гвидо время от времени, если не постоянно, ненавидели его.

Но преподаватели консерватории его любили.

Если человеку вообще по силам было «создать» голос там, где его не дал Бог, то это мог сделать Гвидо. Снова и снова коллеги с изумлением убеждались, что он способен взрастить музыкальность там, где напрочь отсутствовали оригинальность и талант.

К нему направляли тупиц и тех несчастных малышей, которые были оскоплены задолго до того, как выяснялось, что у них совсем нет голоса.

А Гвидо ставил им приличное и достаточно благозвучное сопрано.

Но сам он ненавидел этих учеников и не получал ощутимого удовлетворения от их скромных достижений. Он дорожил музыкой больше, чем собственным благополучием, так что тщеславие было ему незнакомо.

Тяготы и монотонность жизни еще больше подтолкнули его к сочинению музыки. Много лет, мечтая о карьере певца, он пренебрегал занятиями композицией, а между тем другие превзошли его и уже присутствовали на постановках собственных ораторий и даже опер.

Учителя сомневались, что Гвидо может чего-то добиться в сочинительстве, и загружали его преподаванием от зари до зари, так что он был вынужден сочинять музыку лишь по ночам.

Но сомнения не мучили начинающего композитора. Оратории, кантаты, серенады и целые оперы буквально выплескивались из него. И он знал, что, если бы среди его учеников нашелся хоть один прекрасный певец, он мог бы выкроить время и писать для этого голоса, чтобы завоевать признание тех, чей слух до сих пор был невосприимчив к его музыке. Такой голос мог бы вдохновлять его и дать ему стимул, в котором он так нуждался. А потом появились бы и другие, способные и жаждущие петь то, что он написал для них.

Но пока лишь бездарные маленькие воспитанники пытались, без всякого понимания и изящества, исполнять его творения.

Долгими летними вечерами, устав от духоты и какофонии учебных классов, Гвидо цеплял на пояс шпагу, доставал единственную приличную пару туфель и, никому ничего не объясняя, отправлялся бродить по суматошному городу.

Мало какие столицы в Европе так кипели и бурлили от людских толп, как великий, раскинувшийся у моря порт – Неаполь.

Такие же помпезные и блистающие, как весь новый бурбонский двор, улицы города были наводнены потоками самых разных людей, явившихся посмотреть на величественное побережье, великолепные церкви, замки и дворцы, головокружительную красоту ближайших окрестностей и островов. И над всем этим высилась в туманном небе громада Везувия, а бескрайнее море простиралось до самого горизонта и дальше.

По улицам грохотали раззолоченные экипажи, к раскрашенным дверям которых прижимались лакеи, а за каретами эскортом следовали верховые. Разодетые в кружева, сверкающие драгоценностями, взад и вперед прогуливались куртизанки.

Вверх и вниз по пологим склонам пробирались сквозь волнующуюся толпу легкие коляски, и кучера громко кричали: «Дорогу синьору!», а на каждом углу разносчики предлагали свежие фрукты и холодную воду.

Но даже в этом раю, где из каждой щели пробивались цветы и виноградники вились по склонам холмов, существовала бедность. Повсюду, смешиваясь с адвокатами и приказчиками, дамами и господами, а также монахами в коричневых рясах, бесцельно слонялись или заполняли ступеньки церквей неизбежные лаццарони[23]23
  Lazzaroni – мн. от lazzarone – шалопай, бездельник (ит.).


[Закрыть] – бродяги, попрошайки и воры.

Не обращая внимания на то, что его толкают со всех сторон, то и дело уворачиваясь от экипажей, Гвидо смотрел на все это с немым восхищением.

Крепкого сложения, с могучими плечами, обтянутыми черным камзолом, в помятых и запыленных бриджах и чулках, он совсем не походил на музыканта, композитора и тем более на евнуха. Скорее он выглядел обедневшим дворянином, с белыми, как у монаха, руками и с достаточным количеством монет в карманах, чтобы выпить вина в приглянувшейся таверне.

Он садился за грязный столик, прислонялся спиной к стене, завешенной циновкой из виноградной лозы, и не обращал никакого внимания ни на жужжание пчел, ни на аромат цветов. Он слушал мандолину бродячего певца, смотрел на небо, менявшее цвет от лазурного до дымчато-розового, и чувствовал, как успокаивает его вино.

Но в какой-то момент опьянение вдруг обостряло боль, и глаза увлажнялись слезами. У него болела душа, и собственное несчастье казалось ему непереносимым, хотя природу его Гвидо понять не мог.

Он знал только, что, как и любой другой учитель пения, хотел обрести пылких и одаренных учеников, которым мог бы отдать всю силу своего гения. И он воображал, как эти певцы – еще неведомые ему – вносят жизнь в написанные им арии.

Ибо это они должны были представить его музыку на сцене, вынести ее в мир, это они могли реализовать единственный шанс на бессмертие, дарованный Гвидо Маффео.

А еще он испытывал совершенно невыносимое одиночество.

Ему казалось, что собственный голос был его любовником и этот любовник его бросил.

И представляя себе молодого человека, который может петь так, как он сам уже не в состоянии, ученика, которому он смог бы передать все свои знания, Гвидо верил, что тогда его одиночеству придет конец. Да, рядом будет человек, готовый понять и его самого, и то, что он делает, человек, благодаря которому без следа исчезнут все внутренние противоречия в душе и сердце Гвидо.

Звезды высыпали на небо, проглядывая сквозь тончайшие облака, похожие на принесенный с моря туман. А где -то далеко во тьме неожиданно полыхнула молния.

Но Гвидо не доставались многообещающие воспитанники. Он был слишком молод, чтобы привлечь их. Великих учеников привлекали лишь известные учителя пения, такие как Порпора, который был наставником Каффарелли и Фаринелли.

И хотя его собственные учителя хвалили те оперы, что он писал, Гвидо по-прежнему не выделялся среди множества конкурентов. Его композиции то называли «чересчур оригинальными», то, наоборот, объявляли «не слишком вдохновенным подражанием».

Много раз тяжелая, однообразная жизнь грозила сломить его. И он все яснее понимал, что хотя бы один настоящий ученик может изменить все.

Но для того чтобы привлечь достойных студентов, Гвидо должен был создать хотя бы одного блестящего певца из тех бездарностей, что доставались ему.

По прошествии времени он убедился, что это невозможно. Он был не алхимиком, а просто гением.

В двадцать шесть лет, отчаявшись обрести достойного ученика, Гвидо получил от своих наставников маленькую стипендию и разрешение отправиться в путешествие по Италии в поисках новых голосов.

– Может, он кого-нибудь и найдет, – пожал плечами маэстро Кавалла. – В конце концов, посмотрите, чего он смог добиться до сих пор!

И как бы ни были преподаватели огорчены тем, что он уезжает так далеко, все же дали ему свое благословение.

18

За свою жизнь Тонио не раз слышал об этой восхитительной летней поре под названием «дачный сезон», с долгими ужинами на всю ночь, когда меняют столовое серебро и кружевные скатерти для каждой смены блюд, и неторопливыми водными прогулками вверх и вниз по Бренте. На виллу будут приходить музыканты, и, может быть, когда профессиональных музыкантов под рукой не окажется, играть станут Тонио с Марианной. И все семейства создадут собственные маленькие оркестры: этот человек, например, здорово играет на скрипке, тот – на контрабасе, а этот сенатор столь же талантливо обращается с клавесином, как любой из профессионалов. Будут приглашены девушки из консерваторий, будут прогулки на свежем воздухе, пикники на траве, верховая езда, спортивное фехтование, просторные сады осветятся гирляндами фонариков.

Тонио упаковал все старые ноты, с трудом представляя себе, как будет петь перед публикой. А мать с нервным смешком напомнила ему о страхах на ее счет («Мое плохое поведение!»). И все же его неприятно поражало, когда он видел ее бродящей по комнате в корсете и нижней рубашке, между тем как Алессандро сидел тут же с чашкой шоколада.

Но в то утро, на которое был назначен отъезд, синьор Леммо постучался в дверь к Тонио.

– Ваш отец… – запинаясь, произнес он. – Он у вас?

– У меня? Почему? Почему вы подумали, что он может быть у меня?

– Я не могу его найти, – прошептал синьор Леммо. – И никто не может.

– Но это же смешно, – сказал Тонио.

Через несколько минут он понял, что взбудоражен весь дом. Все были заняты поисками. Марианна и Алессандро, которые ждали его у входной двери, вскочили на ноги, когда он сообщил им об исчезновении отца.

– А вы были в архиве внизу? – поинтересовался Тонио. Синьор Леммо тут же отправился туда и вернулся, чтобы сказать, что нижний этаж, как обычно, пуст.

– А на крыше? – спросил Тонио.

Но на этот раз он не стал ждать, когда кто-то отправится туда. У него было сильное предчувствие, что именно там они могут найти Андреа. Сам не зная почему, всю дорогу наверх по лестнице он был уверен, что это так.

Но дойдя до верхнего этажа, он увидел в конце коридора свет, льющийся из открытой двери. Тонио знал, что где-то здесь спали слуги, а также Анджело и Беппо и что одна комната всегда была на замке. Маленьким мальчиком он разглядывал в ней мебель через замочную скважину. Тогда он пытался открыть замок, но безуспешно.

И теперь у него возникло смутное подозрение. Тонио быстро зашагал по коридору, уверенный, что синьор Леммо следует за ним.

Отец действительно оказался в этой комнате. В одном лишь фланелевом халате он стоял перед окнами, выходившими на канал. Сквозь тонкую материю выступали лопатки. Андреа что-то бормотал, словно говорил сам с собой или молился.

Долгое время Тонио выжидал, обводя глазами стены, увешанные зеркалами и картинами. Создавалось впечатление, что крыша давно протекла: на полу были огромные пятна сырости. В комнате стоял запах плесени и запустения. Очевидно, кровать была застелена отсыревшим, полусгнившим покрывалом. Занавеси долго висели без движения; часть оконного стекла отвалилась. На маленьком столике у обитого камчатной тканью стула стоял бокал с темным осадком на дне. Лежала вниз страницами открытая книга, а другие, на полках, так раздулись, как будто вот-вот разорвутся кожаные переплеты.

Не нужно было объяснять Тонио, что это комната Карло, что покинута она была в спешке и до настоящего момента в нее никто не входил.

Потрясенный, глядел он на шлепанцы у кровати, на изгрызенные крысами свечи. А потом заметил приставленный к комоду, словно брошенный второпях портрет. Он был в знакомой овальной раме с золотым квадратным ободком, как и все картины в расположенной внизу галерее и в большой гостиной, откуда его, видимо, и принесли.

С портрета смотрело лицо брата, изображенное на редкость мастерски. Те же широко расставленные черные глаза, с полной невозмутимостью взирающие на разрушенную комнату.

– Подождите за дверью, – мягко попросил Тонио синьора Леммо.

Окно было распахнуто, и из него открывался вид на скаты красных черепичных крыш, прорезаемые тут и там зеленью садиков и остриями шпилей, и на купола собора Сан-Марко вдали.

Вдруг из губ Андреа вырвался свистящий звук. Тонио почувствовал, как боль пронзила виски.

– Отец? – осторожно проговорил он, приближаясь.

Андреа повернул голову, но в его карих глазах не мелькнуло и тени узнавания. Лицо выглядело еще более изможденным, чем всегда, и блестело от пота. Глаза, обычно такие живые, если в них не было суровости, теперь утратили ясность и словно подернулись пленкой.

Потом лицо Андреа медленно просветлело.

– Я… Я… Ненавижу… – прошептал он.

– Что, отец? – переспросил Тонио, страшно напуганный происходящим.

– Карнавал, карнавал, – бормотал Андреа, и губы его дрожали. Он положил руку на плечо Тонио. – Я… Я… Я должен…

– Может, вы спуститесь вниз, отец? – решился сказать Тонио.

И тогда на его глазах с отцом начала происходить страшная перемена. Глаза его расширились, рот перекосился.

– Что ты здесь делаешь? – прошептал Андреа. – Как ты вошел в этот дом без моего разрешения?

Он резко распрямился и затрясся от захлестнувшего его гнева.

– Отец! – прошептал Тонио. – Это я, Тонио.

– А! – Андреа поднял руку, и она так и повисла в воздухе.

Он понял свою ошибку и теперь смотрел на сына со стыдом и смущением. От сильного волнения руки его дрожали, губы тряслись.

– Ах, Тонио, – с трудом проговорил он. – Мой Тонио.

Долго ни один из них не произносил ни слова. В коридоре зашептались. Потом голоса стихли.

– Отец, вам нужно лечь в постель, – наконец сказал Тонио, обняв отца.

Он впервые заметил, что тот совсем исхудал. Легкий, как перышко, без жизненных сил и энергии. Казалось, жить ему осталось недолго.

– Нет, не сейчас. Со мной все в порядке, – ответил Андреа.

Довольно грубо он снял с плеч руки Тонио и отошел к открытому окну.

Внизу по зеленой воде плыли похожие на стручки гондолы. Медленно прокладывала свой путь к лагуне барка. На ее палубе играл маленький оркестрик, а борта были украшены розами и лилиями. Маленькие фигурки мелькали, поворачивались, копошились под навесом из белого шелка. Казалось, что оттуда, взбираясь вверх по стенам, доносится звонкий смех.

– Иногда я думаю, что состариться и умереть в Венеции – это вопиющая безвкусица! – тихо проговорил Андреа. – Да, вкус, все вкус! Словно вся жизнь не что иное, как вопрос вкуса! – дребезжащим голосом сердито продолжал он, глядя на один из отдаленных серебристых куполов. – Ты великая шлюха!

– Папа! – прошептал Тонио.

Отец положил на его плечо костлявую, как клешня, руку.

– Сын мой, у тебя нет времени на то, чтобы взрослеть медленно. Я уже говорил тебе об этом. Теперь запомни: ты должен вбить себе в голову, что уже стал мужчиной. Веди себя так, будто это абсолютная правда, тогда и все остальное встанет на свои места, понимаешь? – Бледные глаза остановились на Тонио, сверкнули на миг, а потом снова потускнели. – Я бы отдал тебе империю, дальние моря, весь мир. Но теперь могу дать лишь совет: когда ты сам решишь, что ты уже мужчина, тут же им станешь. Все остальное образуется само собой. Запомни.

Прошло два часа, прежде чем Тонио убедили-таки поехать на Бренту. Алессандро дважды ходил в покои Андреа и оба раза возвращался со словами, что приказ отца безоговорочен.

Пора было отправляться на виллу Лизани. Андреа беспокоился, что Марианна и Тонио и так уже опаздывают, и хотел отослать их немедленно.

Наконец синьор Леммо приказал грузить вещи на гондолы и отозвал Тонио в сторону.

– Он страдает от боли, – сказал секретарь. – И не хочет, чтобы ты или твоя матушка видели его в таком состоянии. А теперь послушай меня. Не нужно показывать ему, насколько ты встревожен. Если произойдет что-нибудь серьезное, я пошлю за тобой.

Когда они шли по маленькой пристани, Тонио едва сдерживал слезы.

– Вытри глаза, – шепнул ему Алессандро, помогая взойти на лодку. – Он на балконе, вышел пожелать нам счастливого пути.

Тонио взглянул вверх; он увидел призрачную фигуру, поддерживаемую с обеих сторон. На Андреа была красная мантия; волосы приглажены, а на губах, как в белом мраморе, застыла улыбка.

– Я никогда больше его не увижу, – прошептал Тонио.

Хвала Господу за быстроту лодки, за извилистое русло канала. Когда дом скрылся из виду и Тонио наконец оказался в маленькой каютке, он заплакал беззвучно, но неудержимо.

Алессандро крепко сжимал его руку. Когда же Тонио поднял голову, он увидел, что Марианна выглядывает в окно с самым мечтательным выражением.

– Брента! – почти пропела она. – Я не видела большую землю с раннего детства!

19

В королевстве Неаполь и Сицилия Гвидо не нашел ни одного ученика, ради которого стоило бы отправляться в обратный путь. То тут, то там ему показывали многообещающих мальчиков, но у него не хватало силы духа порекомендовать их родителям подвергнуть своего ребенка хирургической операции.

А среди тех мальчиков, что уже были оскоплены, он не обнаружил ни одного подающего надежды.

Тогда он отправился дальше, в Папскую область, потом в сам Рим, а затем дальше на север, в Тоскану.

Проводя ночи в шумных гостиницах, а дни – в наемных каретах, изредка обедая с прихлебателями каких-нибудь знатных семейств, он сам таскал свой скудный скарб в потертом кожаном саквояже, в правой руке под плащом сжимая кинжал, чтобы защитить себя от разбойников, которые повсюду охотились за путешественниками.

В маленьких городках он заходил в церкви. И везде – в деревнях и в городах – слушал оперу.

К тому времени, когда Гвидо покидал Флоренцию, у него было уже два более или менее талантливых мальчика. Он поместил их в один из монастырей и собирался забрать оттуда, когда будет возвращаться в Неаполь. Не бог весть какое чудо, они были лучшим из всего, что он слышал за время путешествия, а вернуться ни с чем казалось ему совершенно невозможным.

В Болонье он часто посещал кафе, встречался с известными театральными импресарио, проводил долгие часы с певцами, собравшимися там в надежде получить предложение о сезонном контракте, и все надеялся встретить какого-нибудь одетого в лохмотья и мечтающего о сцене мальчишку с восхитительным голосом.

Старые друзья покупали ему выпивку. Это были певцы, учившиеся с Гвидо в одном классе. Они были рады повидать его и, ощущая свое нынешнее безусловное превосходство над ним, с гордостью рассказывали о своей жизни.

Но и здесь он ничего не нашел.

Когда пришла весна, воздух стал теплей и ароматней, а тополя оделись зелеными листьями, Гвидо двинулся дальше на север, чтобы проникнуть в глубочайшую тайну Италии: в великую и древнюю Венецианскую республику.

20

Андреа Трески умер в самый разгар августовской жары. Синьор Леммо немедленно сообщил Тонио, что отныне Катрина и ее муж являются его опекунами. А Карло Трески, за которым отец послал, поняв, что смертный час близок, уже покинул Стамбул и на всех парусах несется домой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Дом был наполнен смертью и чужими людьми: пожилыми господами в черных и алых мантиях, бесконечно перешептывающимися между собой. А потом в глубине отцовских покоев раздался тот ужасный, нечеловеческий крик. Тонио слышал, как возник этот страшный звук и как он нарастал.

А когда наконец двери распахнулись, в коридор вышел его брат Карло и, встретившись с ним глазами, еле заметно улыбнулся. Улыбка была нерешительной, печальной. Всего лишь тонкий заслон для гнева, бушующего в душе этого человека.

А перед этим Тонио видел прибытие брата… Лодка шла вверх по Большому каналу. Брат стоял на носу лодки, и его плащ слегка развевался на сыром ветру. И черные волосы Карло, и сама форма головы были знакомы Тонио. Встречая его на верхней ступеньке лестницы, он смотрел, как Карло входит на пристань.

Черные глаза, точь-в-точь как у самого Тонио, наполнились удивлением, когда Карло обнаружил их с братом сходство. На его лице, более крупном и загорелом, чем у Тонио, неожиданно отразилось волнение. Брат шагнул вперед, развел руки в знак приветствия и, заключив Тонио в объятия, прижал к себе так крепко, что мальчик кожей почувствовал вздох Карло, прежде чем услышал его.

Но что он ожидал в нем увидеть? Злобу? Горечь? Иссушенную страсть, переросшую в коварство? Его лицо было таким открытым, что казалось бесхитростным отражением внутреннего тепла. Руки судорожно гладили волосы Тонио, а губы прижались к его лбу. В этих ласковых прикосновениях было нечто собственническое, и в тот миг, пока они не разжали объятий, Тонио испытал самое тайное и самое прекрасное облегчение.

– Ты здесь, – прошептал он.

И брат произнес, столь мягко, словно это был голос сердца, исходивший из его массивной груди:

– Тонио.

А всего через несколько минут раздался рев, сначала глухой, но постепенно усиливающийся, – рычание сквозь стиснутые зубы, стук кулака, снова и снова обрушивающегося на отцовский стол.

– Карло! – прошептала Катрина, с шелковым шуршанием возникшая за спиной Тонио, когда дверь открылась и выпустила его брата. Она откинула траурную вуаль. Лицо тетушки было полно печали.

Вокруг слышались негромкие голоса, шепот; синьор Леммо суетился и сновал туда и сюда. Катрина пошла за ним по коридору. А Марианна, вся в трауре, смотрела себе под ноги, уставившись в одну точку.

Но то и дело Тонио видел блеск четок, которые она перебирала, и блеск в ее глазах, когда она на мгновение поднимала взгляд.

Однако она никак не прореагировала, когда Карло вошел в комнату. А тот уголком глаза сразу заметил ее. Поклонился и произнес, глядя в пол:

– Синьора Трески.

Он был такой же, как на своих портретах, разве что кожа на солнце Леванта стала более смуглой. Руки брата с тыльной стороны покрывали черные волосы, и от него исходил пряный запах мускуса и специй.

А теперь, где-то, за еще одной закрытой дверью, Катрина упрашивала его о чем-то:

– Карло, Карло!

Наверху лестницы появился Беппо, за ним возвышался Алессандро.

Алессандро обнял Тонио за плечи. Они молча, медленно прошли в комнату Тонио. На секунду из-за стены донесся голос Катрины:

– Ты дома, понимаешь, ты дома, и ты еще молод, и везде вокруг тебя – жизнь…

Ответом был низкий, нечленораздельный рокот гнева, заглушающий ее голос.

Закрыв дверь, Алессандро снял свой синий плащ в каплях дождя. В больших задумчивых глазах певца читалось беспокойство.

– Итак, он уже здесь, – прошептал Алессандро.

– Алессандро, ты должен остаться, – умоляюще произнес Тонио. – Ты мне нужен под этой крышей еще четыре года, пока я не женюсь на Франческе Лизани. Все это прописано в завещании моего отца, в его указаниях опекунам. Но четыре года, Алессандро, я должен буду как-то жить с ними всеми…

Певец приложил палец к губам Тонио, словно был ангелом, ставящим последнюю печать в момент творения.

– Не ты должен будешь им противостоять, Тонио. А завещание твоего отца и те, кто должен его выполнять. Так, значит, Карло лишен наследства?

На последних словах его голос упал. Ведь если это так, то причиной было нечто совершенно ужасное. Такое могло произойти, только если Карло когда-либо намеренно поднимал на отца руку. А этого никогда не случалось.

– Собственность неделима, – пробормотал Тонио. – Но указания моего отца совершенно четкие. Я должен буду жениться. Большая часть средств пойдет на мое образование и обучение, а затем на покрытие всех расходов, необходимых мне как государственному деятелю. Карло достались жалкие гроши и совет посвятить себя благополучию моих детей…

Алессандро кивнул. Это не было для него сюрпризом.

– Алессандро! Но он вне себя! Он хочет знать, почему должен с этим смириться. Ведь он старший сын…

– Тонио, в Венеции это ничего не значит, – напомнил ему Алессандро. – Для женитьбы и продолжения рода отец выбрал тебя. Не бойся этого человека, ведь тебя защищают закон и твои опекуны.

– Алессандро, он хочет знать, почему судьба этого дома должна зависеть от какого-то мальчика…

– Тонио, Тонио, – прошептал Алессандро. – Даже если бы ты пожелал, то не смог бы уступить ему. Успокойся. И что бы ни случилось, я здесь, чтобы помогать тебе.

Тонио тяжело дышал и глядел в сторону так, словно все уговоры не доходили до него.

– Алессандро, если бы я мог презирать его… – начал он. Алессандро склонил голову набок, и на его лице изобразилось безграничное терпение.

– Но он не кажется… Он такой…

– Это не в твоей власти, – покачал головой Алессандро.

– Что ты знал о нем? – настаивал Тонио. – Ведь ты наверняка знал о нем?

– Знал, да, – ответил Алессандро, машинально убирая локон со лба Тонио. – Но только то, что знали все. Он был совершенно неуправляемым. А в этом доме царила смерть. Смерть матери, смерть его братьев. Вряд ли я смогу рассказать тебе больше.

– Но Катрина вовсе не презирает его! – прошептал Тонио. – Она его жалеет!

– Ах, Тонио, хоть и жалеет, но она твоя опекунша и будет поддерживать тебя. Когда ты поймешь, что бессилен что-либо изменить, ты успокоишься.

– Но послушай… Та женщина, от которой он отказался. Много лет назад, когда отец хотел устроить его брак…

– Я ничего об этом не знаю. – Певец снова покачал головой.

– Он отказался от невесты, которую выбрал для него отец, и бежал с какой-то девушкой из монастыря. А от невесты отказался. Алессандро, это была моя мать?

Алессандро готов уже был возразить, но вдруг замешкался.

– Если она та девушка, от которой отказался Карло, то для нее будет невыносимо оставаться здесь…

Алессандро помолчал.

– Нет, она не та девушка, от которой он отказался, – наконец мягко ответил он.

Темный дом, пустой дом, чужеродные звуки.

Тонио поднялся по лестнице на верхний этаж.

Он знал, что Карло в своей комнате. В пыльный коридор проникал свет из приоткрытой двери.

Этим утром брат пригласил его позавтракать вместе, прислал своих турецких слуг с приглашением спуститься. И, сидя в кровати, обхватив голову руками, Тонио бормотал в эти чужие лица какие-то несвязные отговорки.

Теперь же он неслышно, на цыпочках, подошел к двери и увидел брата. Тот ходил среди попорченных от времени вещей. Кровать была завалена грязными тряпками. В руке Карло держал разбухшую от влаги книгу. Переворачивая тяжелые, намокшие страницы, он шепотом читал вслух. Голубое небо за его спиной казалось тусклым из-за грязных оконных стекол, а шепот звучал в этой комнате как нечто естественное. Карло читал монотонно, все громче и громче, хотя по-прежнему только для себя, и рукой отбивал ритм.

Но вот он увидел Тонио. Тут же лицо его просветлело, он ласково улыбнулся одними глазами и, закрыв книгу, положил на нее правую руку.

– Входи, братишка, – пригласил Карло. – Как видишь, я… так сказать, в некотором затруднении. Я не могу пригласить тебя посидеть со мной здесь, в моей комнате.

В его тоне не было иронии или злости, но кровь прилила к лицу Тонио, и, мучаясь от стыда, он был не в силах ни ответить, ни поднять глаза.

Почему он не послал слуг привести комнату Карло в порядок? Почему не подумал об этом? Господи, ведь уже какое-то время он был хозяином в этом доме, разве нет? А если не он, то кто другой мог отдать такое распоряжение? Тонио удрученно смотрел на грязные, облупившиеся стены, на полусгнивший ковер.

– Но ты видишь, как все здесь дышит любовью ко мне! – вздохнул Карло. Он отложил книгу и посмотрел на потрескавшийся потолок. – Видишь, в какой сохранности мои сокровища! Одежда спасена от моли, а книги убраны в сухое и безопасное место.

– Простите меня, синьор!

– За что?

Карло протянул руку и, когда Тонио приблизился, привлек его к себе.

Снова мальчик ощутил ласковое тепло и силу этого человека. В дальнем уголке сознания, не тронутом тревогой, мелькнула мысль: «Так я буду выглядеть, когда стану мужчиной. Я вижу себя в будущем. Немногим это удается».

Карло ласково поцеловал его в лоб.

– Но что ты мог сделать, братишка?

Он и не ждал ответа. Снова открыл книгу и провел рукой по расплывающимся строчкам. «Буря» – было написано там по-английски, а затем шел текст, напечатанный в две колонки. Карло снова перешел на ритмический шепот:

– Отец твой спит на дне морском[24]24
  Цитата из пьесы У. Шекспира «Буря». Действие I, картина 2-я. (Пер. М. Донского.)


[Закрыть]…

И когда он поднял взгляд, то, похоже, присутствие Тонио его не обрадовало.

«Но отчего это? Что ты видишь? Неужели ты презираешь меня?» – думал Тонио. Атмосфера разрушения давила на него, он задыхался от пыли и с трудом мог вдыхать ту вонь, что исходила от всего гниющего и разлагающегося в этой комнате.

Но брат не отводил взгляда. В его черных глазах появилось странное выражение.

– Первое дитя любовного союза, – прошептал Карло, – дитя, рожденное на пике страсти. Как говорится, благословенный первенец. – Тут его брови нахмурились, а уголки рта опустились. – Но я был последним отпрыском своих родителей, и мы ведь очень похожи. Но на сей счет нет никаких правил, не так ли? Первое дитя, последнее дитя… Ну не считая отцовского чувства к своему первому ребенку!

– Простите, синьор, но я не понимаю, о чем вы.

– Да, конечно. А почему ты должен меня понимать? – продолжал Карло прежним ровным тоном, в котором не было ни малейшей враждебности.

Он посмотрел на Тонио с удивлением, но в то же время так, словно ему было приятно на него смотреть. Однако Тонио под его взглядом внутренне съежился и почувствовал себя несчастным.

– А это ты понимаешь? – повысил голос Карло. – Оглянись вокруг!

Снова послышался угрожающий звук – как будто крик ярости рвался из его груди.

– Синьор, прошу вас, позвольте мне прислать слуг, чтобы прибрались здесь…

– О, неужели ты им прикажешь? Ты ведь хозяин тут, правда? – Голос стал еще более резким.

Тонио взглянул брату в глаза и, прочтя в них лишь оскорбительную насмешку, беспомощно отвел взгляд.

– Нет, братишка, ты в этом не виноват, – внезапно сказал Карло. – Знаешь, в тебе есть что-то царственное, – продолжал он как будто с искренней нежностью. – Как он, должно быть, любил тебя. Но, осмелюсь сказать, будь я твоим отцом, я бы любил тебя не меньше.

– Но подскажите, синьор, как нам теперь полюбить друг друга?

– Я люблю тебя, – прошептал Карло. – Однако позволь мне на этом остановиться и не сказать то, о чем впоследствии я буду сожалеть. Видишь ли, я все еще никак не могу здесь освоиться. Как будто вернулся лишь для того, чтобы обнаружить, что я мертв и всеми похоронен, так что мне остается только бродить по этому дому, словно привидение. А в таком состоянии недолго дойти до мыслей и слов, которые окажутся просто дьявольскими.

– Тогда уйдите отсюда, пожалуйста. Пожалуйста… Его покои на втором этаже, синьор, вы можете занять их…

– Так ты отдаешь их мне, братик?

– Синьор, я не хотел сказать, что я вам их даю. Я не хотел хоть каким-то образом проявить к вам неуважение. Я просто имел в виду, что вы, конечно, можете их занять.

Карло улыбнулся и, демонстративно закатив глаза, уронил книгу на стол. А потом грубо схватил голову Тонио обеими руками.

– Ну почему ты не оказался каким-нибудь испорченным и наглым мальчишкой? – прошептал он. – Тогда я смог бы и дальше проклинать его за то, что он так избаловал тебя.

– Синьор, ни к чему говорить о таких вещах. В противном случае нам не ужиться вдвоем.

– А еще ум, мудрость и храбрость, да, храбрость. Вот чем ты обладаешь, братишка. Сам пришел, чтобы поглядеть мне в глаза и поговорить со мной. Минуту назад ты просил надоумить тебя, как нам полюбить друг друга?

Тонио кивнул. Он знал, что, если попытается сказать что-нибудь, голос не послушается его. Этот человек, крепко стиснувший его, был так близко. Медленно наклонившись вперед, Тонио коснулся губами щеки брата и услышал, как, обнимая его, Карло снова вздохнул.