Текст книги "Плач к небесам"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

4

Небо сияло перламутром. Долгое время по ту сторону канала не виднелось ни одного огонька, и вдруг их сразу стало много, разбросанных между мавританскими арками и зарешеченными окошками: то замерцали факелы, подвешенные для освещения ворот и дверных проемов. Тонио сидел за обеденным столом и глядел в ближайшее окно, составленное из сорока стеклышек. Голубая штора была сдвинута в сторону. В окно стучали капли дождя, изредка вспыхивая золотом от света фонаря на проплывавшей мимо лодке. При этом все вокруг фонаря погружалось во мрак. Когда же свет исчезал, снова проявлялись смутные силуэты на той стороне канала, а небо вновь становилось прозрачным и перламутровым.

Тонио сочинял вслух маленькую песню, которой почти не требовалось мелодии. Что-то вроде: «Тьма опускается рано, тьма распахивает двери, тьма укрывает улицы, и я могу выйти из дома». Он ощущал чудовищную усталость, но еще сильнее было чувство стыда. И если бы Эрнестино и остальные не решились выйти в дождь, он пошел бы тогда один, нашел какое-нибудь место, где его никто не знал, и, пьяный в доску, пел бы до тех пор, пока из памяти не улетучились все последние события.

В этот день Тонио вышел из собора Сан-Марко, охваченный отчаянием. Ему вспомнились многочисленные процессии, виденные им в детстве.

Он представлял отца, шествующего за балдахином дожа, словно наяву ощущал запах ладана, улавливал бесконечные полупрозрачные волны эфирного, неземного пения.

Затем они отправились с Катриной навещать ее дочь Франческу в монастыре, где та должна находиться, пока не станет его женой. А дождь все лил и лил, и они с Катриной вернулись домой и остались наедине.

Конечно, они не собирались заниматься любовью – женщина старше его матери и он. Но это случилось. Теплая комната была освещена пламенем камина и благоухала духами. Катрина восхитилась его умением и той силой, с которой он двигался между ее бедер. А ее тело оказалось таким пышным и прекрасным, каким он всегда себе его и представлял. Потом, однако, он почувствовал неимоверный стыд, и словно все опоры его жизни рухнули под ним.

– Но почему ты так себя ведешь? – добивалась от него тетушка.

Она требовала, чтобы он прекратил эти ночные шатания, потому что настало время, когда важно быть настоящим образцом для подражания.

– Странное наставление, – мягко заметил он, – с благоуханного ложа.

– Но почему его злоба так разъедает тебя? – удивилась Катрина.

У него не было на это ответа. Да и что мог он сказать? «Почему ты не предупредила меня, что мать была той девушкой! Почему никто не предупредил меня!»

Но Тонио не мог говорить, потому что в нем накапливался страх, становящийся сильней и сильней с каждым уходящим днем, страх столь жуткий, что он не мог признаться в нем даже самому себе, не то что кому-то другому. Он отвернулся от Катрины.

– Ладно, ладно, мой трубадур, – прошептала она. – Пой, пока можешь. Молодые люди делают куда более гадкие вещи. Мы можем потерпеть еще немного. В конце концов, при всей своей абсурдности это вполне безобидно. – А потом, лаская его, добавила: – Бог свидетель, тебе недолго осталось наслаждаться этим прекрасным сопрано…

Даже в пустом храме едва слышный голос отразился от золотых стен и вернулся, чтобы посмеяться над Тонио…

Зачем он вновь возвратился домой? Только для того, чтобы услышать от Лины, что его брат выставил Алессандро из дома, заявив, что в его услугах в качестве воспитателя больше не нуждаются? А мать скрывалась за запертыми дверями и была совсем потеряна для него.

И теперь, сидя за столом, за которым не обедал уже много месяцев, Тонио даже не пошевелился, когда услышал приближающиеся шаги и хлопанье дверных створок, сначала первых, а потом вторых.

«Я не могу избегать его вечно».

Небо темнело. Со своего места он мог видеть даже самую дальнюю кромку воды. И он не отрывал от этой точки взгляда, хотя эти двое – кажется, их было двое – уже приближались к нему. Почти отчаянно опустошил он серебряный кубок с вином. «И она тоже пришла, – подумал он. – Настоящее мучение».

Чья-то рука долила вина.

– Теперь оставь нас одних, – сказал Карло.

Он говорил это лакею, который поставил бутылку и быстро зашаркал по камням. Словно крыса пробежала по пыльному коридору.

Тонио медленно повернул голову и взглянул на них обоих. Да, это была Марианна. С ним. Свечи ослепили его, и тыльной стороной руки он прикрыл глаза, а потом увидел то, что уже, кажется, замечал раньше. Лицо матери было покрасневшим, опухшим.

Брат выглядел непривычно неопрятным, словно взъерошенным после какой-то ссоры. И когда он сел напротив Тонио и наклонился вперед, положив на стол обе руки, Тонио впервые подумал: «Я презираю тебя! Да, это правда, теперь я презираю тебя!»

На лице Карло не было ни тени улыбки. И ни тени притворства. Черты его заострились, в глазах застыло странное выражение, словно к брату пришло какое-то новое понимание.

Тонио поднял серебряный кубок, ощутив пальцем украшающий его камень. Перевел взгляд на воду. Потом на небо, в последний раз блеснувшее серебром.

– Скажи ему! – потребовал брат. Тонио медленно поднял глаза.

Мать смотрела на Карло так, словно он произнес что-то оскорбительное.

– Скажи ему! – повторил брат.

Марианна повернулась, чтобы выйти из комнаты, но Карло, опередив ее, поймал за запястье.

– Скажи ему!

Она покачала головой. И бросила взгляд на Карло, словно не могла поверить, что он так поступает с ней.

Тонио медленно поднялся из-за стола, более пристально посмотрел на мать в свете свечи и увидел, как лицо ее потемнело от гнева.

– Скажи ему сейчас, при мне! – прорычал Карло.

Тогда она, словно заразившись его яростью, вскричала:

– Я никогда этого не сделаю, ни сейчас, ни когда бы то ни было!

Ее начала колотить дрожь. Лицо сморщилось, словно она хотела заплакать. И вдруг Карло схватил ее обеими руками и начал трясти.

Тонио не шелохнулся. Он знал, что если пошевелится, то уже не сможет сдержаться. То, что его мать принадлежала этому человеку, было вне всякого сомнения.

Но Карло остановился.

Марианна стояла, зажав уши руками. Потом снова взглянула на Карло и одними губами сказала:

– Нет.

Лицо ее было искажено до неузнаваемости.

И тут Карло снова издал то ужасное утробное рычание, похожее на скорбный вопль человека, оплакивающего смерть, которую он никогда не сможет принять. Он поднял правую руку и со всей силой ударил Марианну.

Она отлетела на несколько шагов назад и упала.

– Если ты ударишь ее еще раз, Карло, – сказал Тонио, – все будет решено между нами раз и навсегда.

Он впервые назвал брата по имени, но вряд ли мог с точностью утверждать, что Карло это услышал. Брат смотрел прямо перед собой. Похоже, он не слышал и плача Марианны. Она дрожала все сильнее и сильнее и вдруг закричала:

– Я не буду, я не буду выбирать между вами!

– Скажи ему правду перед Богом и передо мной, сейчас! – рычал Карло.

– Довольно! – вмешался Тонио. – Не мучай ее! Она так же беспомощна, как и я. Ну что она может сказать мне новое, чтобы это что-то изменило! Что ты – ее любовник?

Тонио невыносимо было видеть страдания матери, казалось большие, чем она пережила за все годы ужасающего одиночества.

Ему захотелось как-то дать ей понять – молча, одними глазами, может быть, тоном голоса, – что он ее любит. И что ничего большего от нее не ждет.

Он отвел взгляд в сторону, а потом снова посмотрел на брата, который повернулся к нему.

– Это бесполезно, – заявил Тонио. – Даже ради вас обоих я не могу пойти против своего отца.

– Твоего отца? – прошептал Карло. – Твоего отца! – буквально выплюнул он. Похоже, он находился на грани истерики. – Посмотри на меня, Марк Антонио! – обрушился он на Тонио. – Посмотри на меня! Твой отец – я!

Тонио закрыл глаза.

Но продолжал слышать этот голос, который становился все громче, все тоньше, был уже почти на грани срыва:

– Она носила тебя в своем чреве, когда пришла в этот дом! Ты – дитя моей любви к ней! Я твой отец, а должен уступить место сыну-ублюдку! Ты слышишь меня? И слышит ли меня Господь? Ты мой сын, а тебя поставили выше меня. Вот что она может и должна сказать тебе!

Он замолк, словно горло у него сжалось.

И когда Тонио открыл глаза, то увидел сквозь слезы, что лицо Карло превратилось в маску боли, а Марианна стоит рядом с ним и закрывает ему рот дрожащими руками. Карло резко отпихнул ее.

– Он украл у меня жену! – закричал он. – Он украл у меня сына! Украл этот дом! Отобрал у меня Венецию, отобрал мою молодость! Но я скажу тебе: больше он не будет надо мной властвовать! Посмотри же на меня, Тонио, посмотри! Поверь мне и послушайся меня! В противном же случае – и да поможет мне Бог! – я заявляю, что не собираюсь отвечать за то, что может с тобою случиться!

Тонио вздрогнул.

Эти слова словно ударили его физически, хотя были произнесены так быстро и Тонио едва мог вспомнить их звучание, их буквальный смысл. Но это было похоже на беспощадный, беззвучный удар – как обухом по голове.

Он почувствовал, как в комнате нагнетается атмосфера уныния и страха. Словно огромная туча начала сгущаться вокруг него смертоносным кольцом и в считанные мгновения окутала его, как саван. Закрыла от него Марианну и Карло, оставила в этом сумрачном месте его одного, оставила безмолвно стоять и неотрывно смотреть на мерцающие огоньки, медленно проплывающие за окном, там, внизу, по каналу.

Тонио знал это, знал уже тогда, когда этот человек впервые обнял его, он постоянно слышал это во сне. Он знал это, когда его мать бежала по темной комнате, шепча: «Закрой дверь! Закрой дверь!» Да, он это знал.

И все же всегда оставался шанс, что это неправда, просто ночной кошмар, лишенный всякого основания, какое-то ложное заключение, построенное более на воображении, чем на реальных фактах.

Но это было правдой. А если так, значит, и Андреа тоже это знал.

То, что сейчас произошло, не имело значения. И было не важно, уйдет ли он сейчас или останется, что-то скажет или не скажет. У него не было ни воли, ни цели. И было не важно, что кто-то где-то придал голос этой тоске. Это плакала его мать.

– Запомни мои слова, – прошептал Карло.

Смутный его силуэт снова материализовался перед Тонио.

– Что, ваши слова? – вздохнул Тонио. «Мой отец. Этот человек – мой отец!» – Так вы угрожаете мне? – прошептал он и выпрямился, глядя прямо перед собой. – Вы даете мне совет, и вот уже мы воссоединяемся как отец и сын?

– Прими мой совет! – крикнул Карло. – Скажи, что не можешь жениться! Скажи, что примешь духовный сан! Скажи, что врачи признали тебя физически неполноценным! Мне все равно, что ты скажешь! Но скажи это и подчинись мне!

– Все это ложь, – ответил Тонио. – Я не могу этого сказать.

Он почувствовал страшную усталость. «Мой отец». Эта мысль разрушала его сознание, на периферии которого, все дальше проваливаясь в хаос, находился Андреа. Самым горьким, самым ужасным разочарованием оказалось то, что Андреа был ему дедом, а не отцом. А настоящий его отец – этот безумный, отчаявшийся человек, стоящий перед ним.

– Я был рожден не вашим ублюдком! – возразил Тонио, едва выговорив эти слова. – Я родился под крышей этого дома как законный сын Андреа. Я не смогу этого изменить, даже если ваши проклятия разнесутся от одного конца Венето[25]25
  Veneto – остров, на котором построена Венеция.


[Закрыть] до другого. Я Марк Антонио Трески, и я должен выполнить долг, который возложил на меня Андреа Трески. Мне не вынести ни его загробных проклятий, ни проклятий всех тех, кто нас окружает и кто не знает и половины всех наших тайн!

– Так ты идешь против своего отца! – зарычал Карло. – Тогда тебе придется вынести мое проклятие!

– Пускай! – поднял голос Тонио. Оставаться здесь, продолжать этот разговор, отвечать сразу и за все было величайшим испытанием в его жизни. – Я не могу пойти против этого дома, этой семьи и человека, который знал все это и выбрал путь для нас обоих.

– Ах, какая преданность! – Карло вздохнул, губы его вновь растянулись в улыбке. – Не важно, сколь сильно ты ненавидишь меня, сколь сильно ты желаешь уничтожить меня, ты никогда не пойдешь против этого дома!

– Но я вовсе не ненавижу вас! – вскричал Тонио.

И ему показалось, что Карло, захваченный врасплох страстностью этого крика, посмотрел на него с отчаянным, внезапно нахлынувшим чувством.

– Но ведь и я никогда не ненавидел тебя! – выдохнул он, словно впервые осознав это. – Марк Антонио, – произнес он, и не успел Тонио остановить его, как Карло притянул его к себе, и они оказались так близко, что могли заключить друг друга в объятия.

На лице Карло читалось изумление и едва ли не ужас.

– Марк Антонио! – произнес он сорвавшимся голосом. – Разве я когда-нибудь тебя ненавидел…

5

Шел дождь, наверное, один из последних в эту весну. И был таким теплым, что никому не докучал. Из-за дождя площадь казалась сначала серебряной, а потом – серебристо-голубой, и пространство ее время от времени превращалось в единую мерцающую водную гладь. Закутанные в плащи фигуры метались между пятью арками собора Сан-Марко. В открытых кофейнях чадили фонари.

Гвидо никак не мог напиться допьяна, хотя ему хотелось погрузиться в хмельное забытье. Ему не нравилось это шумное и ярко освещенное место, но в то же время здесь он чувствовал себя в безопасности. Только что он получил из Неаполя свое жалованье и теперь размышлял, куда лучше поехать – в Верону или Падую. А этот город был действительно великолепен. За все время его скитаний он оказался единственным местом, стоящим того, что о нем говорят. И все же он был слишком тесным, слишком темным, слишком стесняющим. Ночь за ночью Гвидо отправлялся на площадь только для того, чтобы увидеть широкую полосу земли и неба и ощутить возможность дышать свободно.

Он смотрел, как дождь косо падает под арки. Темная фигура появилась на пороге и скользнула в комнату. В открывшуюся дверь ворвался порыв ветра, и капли принесенного им дождя попали на разгоряченное лицо Гвидо. Он осушил стакан и закрыл глаза.

А потом резко открыл их, потому что почувствовал, что кто-то сел рядом с ним.

Он медленно, осторожно повернулся и увидел человека с заурядной и весьма грубой внешностью, давно не бритого, заросшего синеватой щетиной.

– Нашел ли маэстро из Неаполя то, что искал? – спросил незнакомец на одном дыхании.

Гвидо ответил не сразу. Он глотнул белого вина. Потом сделал глоток обжигающе горячего кофе. Ему нравилось, как кофе взрывает обволакивающую мягкость, создаваемую вином.

– Я вас не знаю, – пробормотал он, глядя в открытую дверь. – Откуда вы меня знаете?

– У меня есть ученик, который вас заинтересует. Он желает, чтобы вы немедленно увезли его в Неаполь.

– Почему вы так уверены, что он меня заинтересует? – усмехнулся Гвидо. – И кто он такой, чтобы приказывать мне взять его в Неаполь?

– С вашей стороны было бы глупо не заинтересоваться.

Незнакомец придвинулся так близко к Гвидо, что тот почувствовал его дыхание. И запах тоже.

Гвидо механически перевел взгляд и уставился на человека.

– Переходите к существу, – сказал он, – или убирайтесь.

Человек криво ухмыльнулся.

– Чертов евнух, – пробормотал он.

Гвидо медленно, но открыто сунул руку под плащ и обхватил пальцами рукоятку кинжала. И улыбнулся, не представляя себе, насколько пугающими были контрастные черты его лица – чувственный рот, уродливо приплющенный нос и огромные глаза, которые сами по себе могли казаться красивыми.

– Слушайте же, – сказал мужчина приглушенным тоном. – Если вы хоть когда-нибудь, хоть кому-нибудь передадите мои слова, не советую вам впредь появляться в этом городе. – Он взглянул на дверь и продолжил – Мальчишка из высокородных. Мечтает принести себя в жертву ради своего голоса. Но кое-кто может попытаться переубедить его. Поэтому дело нужно провернуть ловко и очень быстро. И он желает уехать отсюда, как только это будет сделано, понятно? К югу от Венеции есть городок под названием Фловиго. Отправляйтесь нынче вечером в тамошнюю гостиницу. Мальчик придет туда к вам.

– Какой мальчик? Кто он? – Глаза Гвидо сузились. – Родители должны дать согласие на это. Государственные инквизиторы могут…

– Я венецианец, – продолжал незнакомец с улыбкой, – а вы не венецианец. Вы увезете мальчика в Неаполь, и этого будет достаточно.

– Да скажете ли вы мне, что это за мальчик! – проговорил Гвидо с угрозой в голосе.

– Вы его знаете. Вы слушали его сегодня днем в соборе Сан-Марко. Вы слышали его, когда он бродил с певцами по улицам.

– Я вам не верю! – прошептал Гвидо. Человек показал Гвидо кожаный кошелек.

– Идите в гостиницу, – сказал он, – и собирайтесь. Вы должны отправиться туда немедленно.

Оказавшись за дверью, Гвидо какое-то время стоял под дождем, словно струи воды могли помочь ему прийти в себя. Он напрягал те участки мозга, которыми в жизни еще не пользовался. Его терзало непривычное возбуждение. В нем словно боролись два человека, один советовал убираться отсюда подобру-поздорову на первом попавшемся судне, другой же уверял, что неизбежное произойдет независимо от того, хочет он воспользоваться этим или нет. Но что именно должно было произойти?

Он вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение к руке. А ведь он даже не заметил, как к нему кто-то приблизился. Сквозь тонкую пелену дождя он не мог разглядеть лица этого человека, лишь почувствовал, что незнакомец больно схватил его за руку и прошептал ему в ухо:

– Маэстро, идемте, сейчас.

Тонио сидел в таверне, когда впервые заметил этих троих.

Он был очень пьян. Поднявшись сначала к Беттине, потом он уже с трудом спустился вниз, в задымленную общую комнату, и рухнул на скамью у стены, не в силах более двигаться. Нужно поговорить с Эрнестино, объяснить ему, что нынче ночью не сможет пойти с ним и остальными. Все это скопище кошмаров невозможно передать голосом. Такая музыка еще не написана.

И, впадая в полубессознательное состояние, он вдруг подумал: как хорошо было бы совсем отключиться. Никогда прежде он так не напивался и теперь был вынужден, бодрствуя, наблюдать разрушение собственной личности.

Все расплывалось у него перед глазами: сама комната, двигающиеся под закопченными лампами тяжелые тела, опускающаяся на стол кружка.

Он собирался выпить еще, но тут заметил эти лица, вычленил их одно за другим; каждое из них располагалось под таким углом, что ему показалось, будто на него смотрит один испытующий глаз.

Сопоставив же все три лица, он сразу вспомнил, где видел этих людей, и сквозь туман опьянения почувствовал приступ паники.

В комнате ничего не изменилось. Тонио изо всех сил пытался не закрывать глаза; он поднял кружку и выпил вино до дна, не понимая, что делает. Потом наклонился вперед, сверкнув глазами на троих мужчин так, словно бросал им вызов, и откинулся назад, стукнувшись затылком о стену.

В его голове смутно вырисовывался план. Но он не мог как следует его обдумать. Нужно было определить расстояние до палаццо Лизани и выбрать наиболее безопасный путь туда. Тонио поднял руку, словно пытаясь схватить нити, которые вели его по улочкам и каналам, и вдруг все они исчезли. Он увидел, что один из троих мужчин направляется к нему.

Его губы зашевелились, произнося слова, которые он сам не расслышал из-за царящего гвалта. Слова эти были:

– Мой брат собирается убить меня.

В тоне его слышалось удивление, словно он не мог поверить, что все происходит на самом деле.

Карло? Карло, который так отчаянно хотел, чтобы Тонио понял его? Это было непостижимо! Но все же случилось. Он должен поскорей выбираться отсюда.

А этот человек – не просто браво, а сущий демон – уселся напротив него, заслонив могучими плечами всю таверну, и, приблизив к нему свою физиономию, прошептал:

– Пойдемте домой, синьор. Ваш брат хочет поговорить с вами.

– О-о-о-х, нет, – покачал головой Тонио.

Он собрался было жестом подозвать Беттину, но в тот же миг почувствовал, как его подняли будто пушинку – ноги у него тут же подкосились, и он чуть не упал – и буквально вынесли на улицу. Он жадно вдохнул воздух. Дождь хлестал его по лицу. Пытаясь удержаться на ногах, Тонио прислонился к сырой стене.

Но, осторожно повернув голову, понял, что свободен.

Тогда он бросился бежать.

Боль скручивала онемелые ноги, но Тонио понимал, что бежит быстро, буквально летит в сторону тумана, обозначавшего канал. Он уже увидел фонари на причале, когда его схватили сзади и, несмотря на отчаянное сопротивление, поволокли во тьму. Он вытащил кинжал и воткнул его во что-то мягкое. Потом клинок у него выбили, и он звякнул о землю. Крепко держа Тонио, ему стали раздирать рот.

Он извивался и бился, пытаясь сопротивляться. Потом, давясь, задыхаясь, отталкивая палку, которую вставляли ему между зубов, почувствовал, что выпитое вино извергается наружу.

И он изрыгал его с конвульсивным содроганием, окольцевавшим болью его ребра. Но последовал еще один приступ. Он чувствовал, что если не сможет закрыть рот или освободиться, то сойдет с ума. Или захлебнется.

Гвидо не спал. Он находился в том состоянии, которое порой больше, чем сон, способствует отдыху, потому что его можно блаженно тянуть. Лежа на спине в маленькой гостиничной комнатушке крошечного городишка под названием Фловиго, маэстро смотрел на деревянное окно со ставнями, которое распахнул навстречу весеннему дождю.

Небо светлело. До восхода солнца оставалось около часа. И если в обычное время он наверняка бы замерз (он был полностью одет, но ветер задувал и нес дождь прямо в комнату), сейчас ему не было холодно. Воздух остужал кожу, но не пронзал до костей.

Уже несколько часов он непрерывно размышлял – и одновременно ни о чем не думал. Никогда еще за всю жизнь его рассудок не был столь опустошенным и столь перегруженным одновременно.

Он помнил о многом. Но старался не думать об этом, хотя одни и те же мысли снова и снова посещали его.

Например, о том, что в Венеции крутится великое множество шпионов государственной инквизиции, которые знают все обо всех: кто ест мясо по пятницам и кто бьет свою жену. А сами инквизиторы могут в любое время тайно арестовать и бросить в тюрьму любого человека, где его ждет неминуемая смерть от яда или веревки, накинутой на шею.

Кроме того, Гвидо помнил, что Трески – могущественная семья, а Тонио – любимый сын.

Ему было известно, что законы многих государств Италии запрещают кастрацию детей, если на то нет особых медицинских причин, если нет согласия родителей и самого мальчика.

Но когда дело касалось бедняков, эти законы не значили ничего. Зато в отношении богачей такая операция была делом неслыханным.

Гвидо не забывал о том, что даже в этом отдаленном городишке он все еще находится на территории Венецианского государства, и ему хотелось убраться отсюда подальше.

Он знал, насколько развращена и продажна Южная Италия. Но насколько развращена и продажна Венеция, только начал узнавать.

Все известные ему евнухи были оскоплены в раннем детстве, но он не ведал, для чего это делается: ради голоса или ради облегчения самой операции.

Тонио Трески уже исполнилось пятнадцать. Гвидо знал, что обычно голос ломается года через три после этого. А тот голос, который он слышал в церкви, еще не начал изменяться и был абсолютно чистым.

Все это маэстро знал. И не думал об этом. Не думал он и о будущем, о том, что может с ним случиться через час или через день.

Но время от времени все его знание полностью покидало его, и он окунался в воспоминания – снова без всякого анализа – о том, как впервые услышал голос Тонио Трески.

Это было туманной ночью, и Гвидо лежал на кровати, точно так же как лежал сейчас в этой каморке в Фловиго, полностью одетый, под раскрытым окном. Зимние холода уже отступили, и впереди его ждало путешествие домой.

Он с сожалением покидал Венецию, которая и очаровывала, и отталкивала его. Ему внушали суеверный ужас и процветающий купеческий класс, и скрытое и замысловатое управление. День за днем бродил он по Брольо и площади Сан-Марко, наблюдая весь этот спектакль, бесконечные церемонии у официальных зданий. И местные богатые музыканты-дилетанты, которые обладали таким же мастерством и талантом, как любой из тех, кого он знавал прежде, были непривычно любезны с ним.

Но пришло время уезжать. Пора возвращаться домой в Неаполь с двумя мальчиками, ожидавшими его во Флоренции. Теперь ему было мучительно вспоминать о них: ни тот ни другой не представляли собой ничего особенного. Кроме того, он немного боялся возможного недовольства своего начальства.

Но, в общем, ему было все равно. Он слишком устал от всего этого. Как хорошо было бы снова начать преподавать, не важно, что из этого выйдет. Гвидо хотел снова оказаться в Неаполе, в консерватории, в комнатах, где провел всю свою жизнь.

И в этот момент он услышал пение.

Поначалу это показалось ему всего лишь обычным уличным представлением, неплохим, не более того. Но такого он наслышался и в Неаполе.

Однако потом остальные голоса перекрыло сопрано, поразившее его красотой тона и замечательной живостью.

Гвидо встал с постели и подошел к окну.

Поднимавшиеся перед ним стены закрывали небо. А внизу, вокруг факелов и фонарей вдоль канала, завивался, поднимался туман. Он был как живой, этот туман, тянущийся за течением воды и щупальцами опутывающий источники света. Смотреть на него было неприятно.

Неожиданно в этом лабиринте каналов и улочек Гвидо почувствовал себя как в ловушке, и ему страшно захотелось вырваться на открытое пространство, увидеть снова, как звезды скользят по изгибу небесного свода и падают в Неаполитанский залив.

Но этот голос, словно поднимающийся вместе с туманом, вызывал в нем боль. Впервые в жизни он услышал голос, принадлежность которого не смог определить. Кто это пел: мужчина, женщина или ребенок?

Колоратура была столь легкой и гибкой, что, вероятно, голос принадлежал женщине. Но нет. В нем присутствовала та резкая, не поддающаяся определению острота, которая была явно мужской. Певший был молодым, очень молодым. Но кто бы стал тратить силы на обучение вокалу обычного мальчика? Кто бы стал так щедро передавать ему такое множество секретов?

Этот голос был безупречно точен. Он переплетался с сопровождающими его скрипками, поднимался над ними, спускался вниз, насыщался новыми красками без каких-либо усилий.

И в нем не чувствовалось медной резкости; он соответствовал скорее дереву, а не металлу, скорее томительному звуку скрипки, чем бодрому пению фанфар.

Это был кастрат! Певец должен быть кастратом!

Мгновение Гвидо колебался между стремлением немедленно разыскать певца и желанием просто слушать. Он восхищался тем, что молодой человек может петь с таким чувством. Просто невероятно! И тем не менее он это слышал.

Голос, обладающий акробатической гибкостью и окрашенной такой великой печалью, ошеломил маэстро.

Да, печаль, вот что это было. Гвидо надел башмаки, закутался в тяжелый плащ и отправился на поиски певца.

То, что он обнаружил, изумило его, но не слишком.

Проследовав за маленьким ансамблем уличных певцов в таверну, он вскоре увидел, что обладатель волшебного голоса – высокий и гибкий мальчик-подросток, ангелоподобное дитя с повадками мужчины. Он явно принадлежал к высшему классу: его шею украшало изысканное венецианское кружево, а пальцы были унизаны дорогими гранатовыми перстнями. А все те, кто окружал его, с почтением обращались к нему: «Ваше превосходительство».

«Я жив», – подумал Тонио. Он слышал, что вокруг двигались, переговаривались какие-то люди. А если он был жив, значит, и дальше, вполне вероятно, останется в живых. И он был прав, Карло не мог этого сделать с ним, Карло просто не мог. С невероятным усилием удалось ему поднять веки. На него накатила тьма, и он закрыл глаза, но потом снова открыл. Он увидел, как тени разговаривающих людей скользят вверх по стенам и по низкому потолку.

Один голос он узнал. Он принадлежал Джованни, тому самому браво, что всегда торчал у дверей Карло. Он говорил что-то низким, угрожающим голосом.

Но почему они до сих пор не убили его? Что происходит? Тонио не осмеливался пошевелиться, пока не чувствуя себя готовым двигаться, и, чуть приоткрыв глаза, смотрел на этого костлявого, неопрятного человека, который держал в руках что-то вроде саквояжа и говорил:

– Я не буду этого делать! Мальчик слишком большой.

– Никакой он не большой! – Джованни начинал терять терпение. – Делай, что тебе говорят, и как следует.

О чем? Что «делай»? Слева от него стоял браво по имени Алонсо. За спиной худого человека с впалыми щеками находилась дверь.

– Я не буду в этом участвовать, – наконец решительно заявил человек с саквояжем и направился к двери. – Я не мясник, я хирург…

Но Джованни грубо схватил его и толкнул вперед. Он посмотрел на Тонио.

– Не-е-е-е-ет…

Тонио вскочил, вывернувшись из-под рук Алонсо, и резко рванулся вперед, сбив с ног костлявого мужчину. Его тут же схватили и оторвали от пола. Он отчаянно лягался, пытаясь сопротивляться, и вся комната мелькала перед его глазами. Он увидел, как распахнулся саквояж и из него выпали ножи. Потом донеслись слова молитвы: их лихорадочно бормотал тот худой человек. Левой рукой Тонио уперся ему в лицо, правым кулаком нанес удар в живот и отшвырнул его назад. Вокруг валились какие-то вещи, трещало дерево, и вдруг его отпустили, и от неожиданности он упал. И тут почувствовал на лице капли дождя. Значит, он вырвался!

Влажная земля скользила под его ногами, камни перекатывались под башмаками, и на миг ему показалось, что он может спастись, что ночь поглотит, укроет его. Но тут же услышал, что его настигают.

Его снова поймали и понесли обратно в комнату, распластали на каком-то тюфяке.

Он впивался зубами в чьи-то мышцы и волосы, извивался всем телом, чувствуя, как разводят в стороны его ноги и разрывают на нем одежду. Его нагое тело обдало холодным воздухом.

– Н-Е-Е-ЕТ! – рычал он со стиснутыми зубами, а потом это рычание вытеснило все слова, стало нечеловеческим, жутким, ослепляющим и оглушающим его.

С первым касанием ножа он осознал, что битва проиграна, и понял, что с ним сделают.

Гвидо увидел, что небо над маленьким городком Фловиго стало уже бледно-желтым. Он лежал недвижно и смотрел, как этот свет превратил дождь в туманную вуаль, повисшую над полями, простирающимися за его окном.

В дверь постучали. Гвидо не ожидал того внезапного возбуждения, какое вызвал в нем этот стук.

За дверью стоял тот самый человек, который говорил с ним в кофейне в Венеции. Он протиснулся в комнатку и, не произнеся ни слова, развернул кожаный пакет, где лежало несколько документов.

Оглянувшись по сторонам, он недовольно хмыкнул, увидев, что в комнате нет свечей. Он придвинулся к окну и изучил каждый из документов с напряжением малограмотного человека. Потом отдал их Гвидо вкупе еще с одним пакетом.