Текст книги "Любовь и зло"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

8

Лицо молодого человека подергивалось от злости. Та же самая артистичность, какая недавно помогала Лодовико с такой легкостью изображать скорбь, теперь обратила его лицо в маску гнева. Он отпихнул от себя вооруженных стражей и шел сам, высоко подняв голову, пока мы спускались во двор и входили, все, кроме, разумеется, Никколо, в оранжерею.

Дерево в кадке стояло на прежнем месте, и я показал мелкие черные семена, уже успевшие упасть на землю. Показал наполовину увядшие цветки, в которых зрел яд.

Кого-то из слуг послали найти бродячую собаку, и скоро на широкой лестнице раздался цокот когтей обреченного животного.

Виталь с ужасом смотрел на багровые цветки. Синьор Антонио удостоил их лишь беглого взгляда, а оба священника холодно взирали на нас с Виталем, как будто это все-таки мы были виноваты в произошедшем.

Пожилая служанка, испуганная и недоумевающая, поставила глиняную миску перед несчастным, умирающим с голоду псом и пошла за водой.

Я снова натянул перчатки, которые снял, собираясь играть на лютне, и с помощью кинжала Лодовико собрал семена в кучку, затем огляделся по сторонам, ища, чем бы их измельчить. В моем распоряжении имелась только рукоять кинжала.

И я воспользовался ею, чтобы растереть семена в порошок, добрую щепотку которого бросил в миску с водой. Добавил еще щепоть и еще.

Животное с жадностью вылакало воду, облизало миску, после чего немедленно забилось в судорогах. Собака завалилась набок, затем перевернулась на спину и задрожала в агонии. Спустя миг она начала коченеть, а глаза остекленело уставились в пустоту.

Все наблюдали за этой сценой с ужасом и омерзением, все, включая меня.

Зато Лодовико пришел в ярость, он окинул пронзительным взглядом священников, отца, затем собаку.

– Клянусь, я ни в чем не виноват! – объявил он. – Вот иудеи знают о яде. Иудеи и принесли его сюда. Да это же сам Виталь, этот жид, притащил растение в дом…

– Ты опровергаешь собственные слова, – произнес Антонио. – Ты лжешь. Ты запинаешься. Ты, словно трус, умоляешь поверить тебе!

– Говорю же, я не причастен к этому преступлению! – в отчаянии выкрикнул Лодовико. – Иудеи околдовали меня, как околдовали моего брата. Если это сделал я, то сделал во сне, и я ничего об этом не помню. Это во сне я ходил и исполнял все, что они мне приказывали. Что ты знаешь об этих иудеях? Ты рассуждаешь об их священных книгах, но что тебе известно об этих книгах? Разве не их черные книги толкнули меня на преступление? Разве не ярость того демона, который прямо сейчас беснуется в проклятом доме?

– Синьор Антонио, – заговорил пожилой священник, тот, у которого было строгое, но не злое лицо. – Об этом демоне тоже необходимо поговорить. Даже на улице слышно, как он завывает. Разве случившееся не может быть вызвано демоном? Я уверен, что может.

У Лодовико наготове была тысяча оправданий: да, это виноват демон, да, он действовал, подчиняясь его злобной воле, ведь никто и помыслить не мог, насколько силен демон, и так далее.

Однако суровому Антонио не нужно было ни одного из них. Он смотрел на незаконнорожденного сына, и на лице его была написана неизбывная скорбь, однако он не пролил ни слезинки.

– Как же ты мог? – шепотом спросил он.

Внезапно Лодовико вырвался из рук стражников, которые стояли по бокам от него, почти не удерживая.

Юноша кинулся к дереву с пурпурными цветками и выгреб из кадки горсть черных семян. Он схватил столько, сколько поместилось в руку.

– Остановите его! – выкрикнул я. Бросился на Лодовико, оттолкнул назад, но молодой человек поднес ладонь к губам раньше, чем я успел ему помешать, и впихнул в раскрытый рот пригоршню земли с семенами. Я ударил его по руке, но было поздно.

Стражники кинулись к нему, вслед за ними – отец.

– Надо вызвать у него рвоту, – с отчаянием в голосе проговорил Виталь. – Пустите меня к нему, разойдитесь.

Но я понимал, что все это уже бесполезно.

Я отошел в сторону, охваченный горем. Как я допустил, чтобы такое произошло! Какой кошмар! Ведь именно это я хотел сделать с Лодовико, представляя себе, как хватаю горсть семян и запихиваю ему в рот, и вот он сам осуществил мою зловещую мечту. Как же я позволил ему совершить такое чудовищное деяние? Почему не нашел никакого способа отвратить его от цели?

Лодовико поглядел на отца. Он задыхался и вздрагивал. Стражники попятились, один лишь синьор Антонио поддержал Лодовико, когда тот забился в судорогах, оседая на пол.

– Господь Милосердный! – зашептал синьор Антонио. И я вместе с ним.

«Господь Милосердный! Смилуйся над его бессмертной душой. Отец наш Небесный, прости ему его безумие».

– Колдовство! – проговорил умирающий, и вместе с последним словом изо рта вырвалась слюна, смешанная с грязью. Стоя на коленях, Лодовико упал головой вперед, лицо его исказилось, и все тело забилось в конвульсиях.

Затем он перекатился на бок, только ноги все еще подрагивали, а исказившееся лицо окоченело, как до того окоченел несчастный бездомный пес.

А я, я, живущий через сотни лет от этого мгновения, в далеком краю, сам использовавший этот яд против многих, мог только стоять и беспомощно смотреть на мертвое тело. Какая чудовищная ошибка, что я, посланный сюда в ответ на молитвы, спровоцировал самоубийство.

Все мы стояли молча.

– Он был моим другом, – прошептал Виталь.

Когда старик начал подниматься, Виталь подхватил его под локоть.

В воротах появился Никколо. Он стоял, не произнося ни звука, в длинной белой ночной рубахе, с босыми ногами, и, дрожа, глядел на тело брата.

– Уходите, все уходите, – велел синьор Антонио. – Оставьте меня наедине с сыном. Оставьте меня.

Однако пожилой священник не спешил уходить. Он был потрясен не меньше, чем все остальные, однако собрался с силами и проговорил негромко, с негодованием в голосе:

– Но не допускаете ли вы хотя бы на миг, что здесь замешана черная магия? Что ваши сыновья попали в столь плачевное положение из-за вмешательства иудеев?

– Помолчите, отец Пьеро, – ответил старик. – Никакая это не магия, а простая зависть! А я не сознавал того, что творю, не хотел понимать. Пока что оставьте меня все. Дайте мне побыть одному и оплакать сына, которого я отнял у матери. Виталь, отведи нашего больного в постель. Теперь он скоро поправится.

– Ну а демон, разве он не беснуется по-прежнему? – спросил священник. Но никто его не слушал.

Я смотрел на покойника. Я был не в силах говорить. Не в силах думать. Я понимал, что все, кроме старика, выходят из оранжереи и что я тоже должен уйти. Однако я никак не мог отвести глаз от бездыханного тела. Я думал об ангелах, но без слов. Я взывал к невидимому царству, существующему рядом с нашим миром, к созданиям, полным мудрости и сострадания, которые, должно быть, сейчас уже окружили душу покойного, однако на ум не шли ни утешительные слова, ни образы. Я потерпел неудачу. Я потерял одного, хотя и спас другого. Неужели в этом и заключалась моя задача? Спасти одного брата и довести другого до самоубийства? Это весьма сомнительно. И ведь до самоубийства его довел именно я, в том нет сомнений.

Подняв голову, я увидел старого Пико, он стоял в воротах, жестами предлагая мне поторопиться. Все остальные уже покинули это место.

Я поклонился, проскользнул за спиной синьора Антонио и вышел из оранжереи в главный двор.

У меня кружилась голова. Кажется, где-то рядом со мной стоял отец Пьеро, но я не смотрел на людей вокруг.

Увидел только открытую калитку, ведущую на улицу, и два размытых силуэта слуг, ждущих рядом. Я шагнул к калитке и вышел вон.

Никто ни о чем меня не спросил. Никто, кажется, меня даже не заметил.

Я, не сознавая себя, вышел на людную площадь и на миг поднял голову к темнеющим серым небесам. Каким изумительно настоящим и осязаемым был этот мир, куда я попал: с каменными домами, выстроенными вплотную друг к другу, в которых обитает множество людей, с возвышающимися тут и там башнями. Как прочны темно-коричневые стены палаццо напротив и как реален шум разношерстной толпы, эти беззаботные разговоры и смех.

Куда я иду? Что буду делать теперь? Мне хотелось помолиться, войти в церковь, опуститься на колени и помолиться, но разве это возможно, когда на одежде желтая нашивка? Как я посмею перекрестить лоб? Люди подумают, что я надругался над собственной верой.

Я чувствовал себя потерянным и сознавал только, что удаляюсь от того места, где должен находиться. А когда я подумал о душе Лодовико, уносящейся сейчас в бескрайнюю неизвестность, то окончательно пришел в отчаяние.

9

Я остановился. Оказалось, я нахожусь в узком грязном переулке, насквозь пропитавшемся вонью сточных канав. Снова пришла мысль, не поискать ли церковь, место, где можно опуститься в полумраке на колени и попросить Господа о помощи в этом деле, но меня снова остановило воспоминание о круглой желтой нашивке слева на груди.

Мимо меня в обе стороны двигались люди, некоторые вежливо меня огибали, кто-то толкал плечами, отодвигая с дороги, многие заходили в открытые двери таверн и пекарен. С уличной вонью смешивались ароматы жареного мяса и свежего хлеба.

Внезапно я ощутил такой упадок духа, что был не в силах двигаться дальше, и, отыскав узкий простенок между прилавком с текстилем и лотком книготорговца, я обнял лютню, прижал к груди, словно ребенка, и привалился спиной к стене, приходя в себя и пытаясь разглядеть над головой узкую полоску неба.

Свет быстро угасал. Становилось прохладно. В лавках зажигали фонари. По улице прошел слуга с факелом, вслед за которым прошествовали два элегантно одетых молодых человека.

До меня вдруг дошло, что я понятия не имею, какое здесь время года, та же ли поздняя весна, какая была в моем времени? Однако и «Миссион-инн», и моя обожаемая Лиона казались сейчас невероятно далекими, словно я видел их во сне. Правда, и то, что когда-то я был Лисом-Счастливчиком, наемным убийцей, казалось таким же нереальным.

Я снова помолился о спасении души Лодовико. Но слова отчего-то показались лишенными смысла после постигшего меня поражения, а в следующее мгновение я услышал рядом с собой чей-то голос:

– Ты вовсе не обязан носить эту нашивку.

Не успел я поднять глаза, как ощутил, что нашивку сорвали с бархатной туники. Передо мной стоял высокий молодой человек, великолепно одетый, весь в бордовом бархате, в темных чулках и черных сапогах. При нем был меч в ножнах, украшенных каменьями, а на плечах красовался короткий плащ из серого бархата, такой же тонкой выделки, как и бархат туники.

Незнакомец носил длинные волосы, примерно как у меня, только каштановые, очень густые и завитые локонами. Его лицо удивляло своей симметричностью. Глаза у него были большие темно-карие, а полные губы – по-настоящему красиво очерчены.

В затянутой в перчатку правой руке он держал круглую желтую нашивку, которую с такой легкостью сорвал, – в следующий миг он скомкал ее и засунул за пояс.

– Она тебе не нужна, – сообщил он доверительным тоном. – Ты же слуга Виталя, а он и все его домочадцы и слуги освобождены от обязанности носить нашивку. Ему следовало сказать тебе, что ты можешь избавиться от этого знака.

– Но зачем, разве это важно? – удивился я.

Молодой человек снял с левой руки переброшенный через локоть короткий плащ из алого бархата и накинул мне на плечи. Затем он надел на меня меч, затянув ремень. Я изумленно уставился на инкрустированную драгоценными камнями рукоять меча.

– Что это значит? – спросил я. – Кто ты такой?

– Настало время тебе немного отдохнуть и подумать, – проговорил незнакомец тем же мягким, доверительным тоном. – Я пришел, чтобы ненадолго забрать тебя отсюда, дать тебе возможность спокойно поразмыслить.

Молодой человек взял меня за руку. Я снова закинул лютню за спину, и он повел меня по переулку.

К этому моменту почти совсем стемнело. Издавая шипение, горели факелы, из некоторых лавочек на узкую улицу выплескивались лужицы света. Из-за мерцающих огней я не мог ничего рассмотреть.

– Кто послал тебя ко мне? – спросил я молодого человека.

– А как ты сам думаешь? – ответил он вопросом. Он обнял меня за плечи, просунув руку под лютней, и продолжал увлекать вперед. Тело незнакомца казалось по-особенному чисто вымытым, от него слабо веяло какими-то сладкими духами.

Все остальные, кого я встречал здесь, были не то чтобы грязными, но даже самые ухоженные из местных жителей казались какими-то пропыленными, и чаще всего от них исходил естественный запах тела и волос.

Этот человек был совершенно иным.

– Но как же Виталь? – спросил я. – Разве хорошо оставлять его одного в такой момент?

– Сегодня ночью уже ничего не случится, – заверил меня незнакомец, глядя прямо в глаза и обнимая чуть крепче. – Они похоронят Лодовико, разумеется, не на освященной земле, но отец проводит его до самой могилы. В доме будет траур, вне зависимости от того, позволено соблюдать траур по самоубийцам или нет.

– Но остается еще тот священник, отец Пьеро, со своими обвинениями, и я не знаю, буйствует ли по-прежнему диббук.

– Почему бы тебе просто не довериться мне, – проговорил он мягко, словно был врачом, – и позволить мне исцелить ту боль, какая тебя гнетет? Если я правильно понимаю, сейчас ты в таком состоянии, что никому не можешь помочь. Тебе необходимо восстановить силы.

Мы шагали через очередную просторную площадь. У дверей огромных четырехэтажных домов горели факелы, на башнях мерцали мириады огоньков, рассыпаясь по темно-синему небу. Поблескивали первые звезды.

Я видел, что люди вокруг нас нарядно одеты, на руках у них красуются сверкающие кольца или пестрые перчатки. Многие целыми компаниями спешили как будто к какой-то заветной цели.

Женщины в великолепных шелках и парче с изяществом двигались по пыльной улице, их неброско одетые служанки торопились следом. Проплывали богато украшенные носилки, носильщики тяжело ступали под их весом, а седоков скрывали разноцветные занавески. Откуда-то издалека приплывали звуки музыки, но их заглушал гомон голосов.

Мне хотелось задержаться и внимательно рассмотреть эти сменяющиеся картинки, однако мне было как-то не по себе.

– Почему Малхия ко мне не пришел? – спросил я. – Почему послал тебя?

Молодой человек с каштановыми волосами улыбнулся, глядя на меня с любовью, словно я был вверенный его заботам ребенок, и произнес:

– Не думай о Малхии. Надеюсь, ты извинишь меня, если я буду отзываться о нем в несколько легкомысленном тоне? Подчиненные часто слегка подтрунивают над вышестоящими. – Его глаза весело заблестели. – Смотри, это кардинальский дворец. С самого обеда здесь идет торжество.

– Какого кардинала? – шепотом спросил я. – Как его имя?

– Разве это имеет значение? Это же Рим в эпоху расцвета, а что ты успел увидеть? Да ничего, кроме печальных событий в доме отдельно взятого семейства.

– Погоди-ка минутку, я не…

– Пойдем, настало время расширять кругозор, – произнес он. И снова он говорил, как будто обращаясь к ребенку. Это показалось мне милым, но в то же время неуместным. – Ты-то ведь знаешь, что с самого начала хотел увидеть все это, – продолжал он, – и кое-что ты просто обязан увидеть, потому что это самые славные мгновения этого мира.

Его голос был насыщен обертонами, и казалось, он искренне верит в то, что говорит. Даже улыбка Малхии не была столь лучезарна. Или же мне просто показалось в ярком свете огней.

Мы угодили в настоящий поток пестро разодетых молодых людей и вместе с ним влились под громадную золоченую арку, ведущую то ли в просторный двор, то ли зал, я так и не сумел разглядеть. Вокруг теснились сотни людей.

На границах этого пространства возвышались часовыми вечнозеленые растения в обрамлении свечей, а прямо перед нами уходили вправо и влево роскошно накрытые столы, составленные в бесконечную линию.

Некоторые гости уже сидели за ними, включая и компанию в богатых платьях и накидках, и все лица были сосредоточены на обширном пространстве позади столов, где сновали слуги с винными мехами, подносами кубков и блюдами, на которых лежали, как мне показалось, позолоченные фрукты.

Высоко у нас над головами сходились деревянные раскрашенные арки, украшенные гирляндами цветов, и поддерживали бескрайний полог из переливающейся серебристой материи.

По периметру пиршественного зала потрескивали факелы. А на столах через каждые несколько футов стояли золотые и серебряные канделябры и золотые тарелки. Гости беседовали, сидя на подушках, уложенных на скамьи.

Незнакомец отвел меня в дальний правый угол зала, где уже сидели несколько человек, и мы тоже быстро уселись. Оказалось, меч на поясе сильно мешает. Лютню же я удобно устроил в ногах.

Гостей в зале все прибывало.

Наверное, их была уже добрая тысяча. Женщины повсеместно притягивали взгляды своими обнаженными плечами и едва прикрытыми грудями, прекрасными платьями благородных оттенков, нитками жемчуга и драгоценными камнями, вплетенными в сложные прически. Однако и молодые люди казались не менее интересными в своих ярких нарядах и с длинными густыми волосами. Их рукава с разрезами были украшены так же, как на женских платьях, и они носили одежду таких же ярких цветов. Мужчины красовались перед публикой даже более открыто, чем дамы, и всех объединял заразительный дух общего веселья.

Неожиданно явилась группка мальчиков в тонких туниках, подпоясанных ремнями, – явно наряженные по моде Древней Греции и Рима. Руки и ноги юношей были обнажены, на ногах золоченые сандалии, а на головах – венки из цветов и листьев. Щеки у них были заметно нарумянены, а глаза, по-видимому, подведены. Мальчики улыбались, смеялись, непринужденно болтали, наполняя кубки и разнося блюда со сладостями, как будто бы занимались этим делом всю свою недолгую еще жизнь.

Один из этих гибких юных Ганимедов наполнил и наши серебряные кубки из огромного меха, с которым он управлялся так ловко, словно проделывал это тысячу раз.

Вдалеке, справа от нас, заиграл небольшой ансамбль, и голоса гостей, мне показалось, сделались громче, словно взволнованные музыкой. Сама же музыка была невыразимо прелестна: мелодия развивалась, забираясь все выше, мелодия, которая казалась мне знакомой, хотя я все-таки ее не знал, которую исполняли скрипки, лютни и рожок. Конечно же, там были и другие инструменты, но только я не знал какие. Еще одна группа музыкантов, вдалеке, слева от меня, подхватила песню, присоединяясь к первому ансамблю. Музыка плыла в ритме медленного размеренного биения барабана, в нее вплетались новые темы, пока я совершенно не потерялся в нотах. Я только сознавал гул барабана в ушах.

Я был воодушевлен всем происходящим, но в то же время встревожен. Глаза постоянно слезились и от свечей, и от запаха разных духов.

– А Малхия этого хочет? – уточнил я. Я протянул руку и дотронулся до запястья моего спутника. – Он хочет, чтобы я побывал на этом пиру?

– Думаешь, он позволил бы, если бы не хотел? – отозвался незнакомец с самым невинным выражением лица. – Вот, выпей вина. Ты пробыл здесь почти целый день, а так и не попробовал изысканного вина Италии. – Он снова улыбнулся своей обворожительной, полной любви улыбкой и втиснул кубок мне в руку.

Я уже хотел возразить, что вообще не пью, даже запах не переношу, когда вдруг осознал, что это не вполне правда, это лишь избранная по жизни тактика, и тонкий аромат вина прельщает меня с поразительной силой. Я взял кубок и пригубил. Вино оказалось как раз такое, как мне нравилось: сухое, с легким дымным ароматом, и это было самое лучшее вино, какое я когда-либо пробовал. Я сделал глоток, и по телу прокатилась успокаивающая теплая волна. Кто я такой, чтобы ставить под сомнение слова ангелов? Люди вокруг меня угощались с золотых тарелок, дружески беседовали, а когда третья группа музыкантов присоединилась к первым двум, я понял, что упиваюсь всем этим, словно происходящим во сне.

– Вот, выпей еще, – предложил мой спутник.

Затем он указал на стройную блондинку, которая только что прошла мимо нас с несколькими дамами постарше, – настоящее видение с золотистыми волосами, в прическу которого были вплетены белые цветы и сверкающие драгоценные камни.

– Это та самая юная красотка, из-за которой и разгорелся весь сыр-бор, – пояснил мне незнакомец. – Летиция, по которой так страдал Лодовико, хотя она изначально предназначалась Никколо, едва не расставшемуся с жизнью. – Говорил мой спутник вроде бы почтительным тоном, но меня несколько смутил выбор слов, и я уже хотел высказаться по этому поводу, но он снова наполнил мой кубок.

Я выпил. Затем выпил еще.

Голова пошла кругом. Я закрыл глаза, снова открыл, не увидев сначала ничего, кроме множества свечей, мерцающих повсеместно, и только тут я заметил, что ряд столов тянется под арками вдоль обеих длинных стен грандиозного зала. И народу напротив сидит так же много, как и с нашей стороны.

Один из мальчиков наполнил мой бокал и дружелюбно улыбнулся, уходя дальше. Я снова выпил. В голове медленно прояснялось. Повсюду, куда ни взгляни, я замечал яркие краски и движение – люди освобождали открытое пространство перед нами. Музыка заиграла громче, совершенно неожиданно протрубили два горна, и отовсюду послышались громкие аплодисменты.

На освободившееся место между рядами столов вышла труппа танцоров в великолепнейших костюмах, они явно изображали древних богов и богинь в золоченых доспехах и шлемах, со щитами и копьями. Танцоры представили нам неспешный, грациозный, прекрасно отрепетированный балет. Публика аплодировала от души, и разговоры вокруг снова сделались громче.

Я мог бы наблюдать вечно, как эти томные дамы и кавалеры медленно кружатся и поворачиваются, выполняя фигуры танца. Вдруг музыка ускорилась, и танцоры удалились. Вперед вышел лютнист. Поставив одну ногу на маленькую серебристую скамеечку, он запел на латыни, довольно громко, но мелодично, о превратностях любви.

У меня началось что-то вроде головокружения, но было приятно и до чрезвычайности уютно, и я находился в восторге от всего, что вижу. Лютнист ушел. Снова появились актеры, причем некоторые изображали коней, и они разыграли шумную батальную сцену, то и дело срывая аплодисменты.

Передо мной на золотой тарелке лежала еда, и я осознал, что действительно все это время ел с большим аппетитом, пока не пришли слуги, чтобы снять скатерть, под которой оказалась другая, бордовая с золотом.

Внесли чаши с ароматической водой, чтобы гости могли омыть руки.

Блюда первой перемены забрали, но я почти не обратил внимания, а вскоре слуги появились с жареным мясом и дымящимися овощами. И все мы снова принялись накладывать угощение себе на тарелки. Вилок не было, но это меня не удивило. Все ели руками с помощью золотых ножей. По мере того как мальчики наполняли кубки, я выпивал снова и снова, не сводя глаз с актеров и музыкантов, а затем на середину зала с шумом и грохотом вкатили задник с нарисованными яркими улицами и домами, превращая выложенный плиткой пол в подобие сцены.

Я не сумел уловить суть последовавшего затем представления. Внимание отвлекала непрерывно звучавшая музыка, а под конец меня сильно разморило, и я был уже не в состоянии что-либо замечать.

Из дремоты меня вырвал новый взрыв аплодисментов. На сей раз на столах оказались молочные поросята, и запах от них шел просто чарующий, однако я уже не мог проглотить ни кусочка.

Внезапно все мое существо пронзила тревога. Что же я делаю? Зачем я здесь? Я ведь должен горевать и оплакивать Лодовико и собственную неудачную попытку спасти его, а вместо того я пирую с незнакомыми людьми, радуюсь вместе с ними красочному представлению, которое лишено для меня всякого смысла.

Я хотел поделиться своими сомнениями, однако незнакомец, приведший меня сюда, сейчас разговаривал с гостем, сидевшим слева от него. И убеждал его самым проникновенным тоном:

– Сделай это. Сделай то, чего тебе хочется. Ты ведь все равно это сделаешь, ведь правда? Так к чему терзать себя из-за такой ерунды или, если на то пошло, из-за чего-либо вообще?

Он поглядел прямо перед собой, отхлебывая из кубка.

– Ты так и не назвал мне своего имени, – произнес я, трогая его за рукав.

Молодой человек развернулся и одарил меня своей лучезарной улыбкой.

– В нем слишком много слогов, – сказал он, – и тебе нет нужды его знать.

Нам поднесли мясо. Мой спутник отрезал от общего куска добрую порцию и положил мне на тарелку. Большой золотой ложкой он зачерпнул риса и капусты и тоже положил мне.

– Нет, с меня хватит, – запротестовал я. – На самом деле мне уже пора идти. Я должен вернуться в дом.

– Глупости, ничего ты не должен. Скоро будут танцы для гостей. А потом еще одно представление. Вечер только начинается. Такие пиры обычно длятся всю ночь. – Он указал на группу гостей за столом, протянувшимся вдоль правой стены зала. – Посмотри туда, там сидят гости кардинала, прибывшие из Венеции. Он изо всех сил старается произвести на них впечатление.

– Все это мило и прекрасно, – заверил его я. – Но мне необходимо узнать, как там Виталь. Я и без того уже пробыл здесь слишком долго.

До моего слуха донесся звонкий смех, я обернулся и увидел восхитительную, несравненную Летицию, которая, наклонив голову, выслушивала своего соседа.

– Она наверняка не знает, что Никколо только что потерял брата, – произнес я.

– Конечно, не знает, – подтвердил мой спутник. – Неужели ты думаешь, что семья станет выставлять свой позор на всеобщее обозрение, рассказывая, как этот идиот убил себя? Они сейчас уже хоронят его, и пусть себе хоронят. Предоставь им выкручиваться самим.

Я ощутил, как меня охватывает ледяной гнев.

– Почему ты говоришь о них в таком тоне? – спросил я. – Они страдают, все без исключения, и я здесь, чтобы облегчить их страдания, я здесь в ответ на их молитвы. А ты говоришь так, словно не сочувствуешь ни им, ни их молитвам!

Я понял, что возвысил голос. Это просто неслыханно. Меня охватило смущение. Неужели я разговариваю с ангелом в таком тоне?

Он внимательно посмотрел на меня, и я вдруг полностью отдался созерцанию его лица. У него были высокие темные брови вразлет, а глаза огромные и чистые. Губы мягкие, полные, улыбчивые – казалось, он находит меня чрезвычайно забавным, однако в его улыбке не чувствовалось насмешливости или презрения.

– Неужели ты ответ на их молитвы? – переспросил он осторожно. Как будто был сильно озабочен чем-то. – Неужели ты? Ты действительно считаешь, что оказался здесь по этой причине? Казалось, он говорит совсем тихо, слишком тихо для такого громадного зала, слишком тихо, чтобы быть услышанным за звуками чудесной, нескончаемой музыки, льющейся с обеих сторон. Однако же я слышал каждое сказанное им слово.

– Ну а если я открою тебе, что ты никакой не ответ на чьи-либо молитвы, что тебя просто обвели вокруг пальца духи, заставили поверить в ложь, преследуя собственные цели? – Он казался обеспокоенным, когда коснулся теплой рукой моего левого запястья.

Я был в ужасе. Слова не шли на ум. Я лишь смотрел на него, на мягкие волны густых волос, на ясные глаза. Меня приводил в ужас не незнакомец, а только что сказанные им слова. Если это так, то мирозданье лишено всякого смысла, и я пропал навсегда. Это я прочувствовал сразу и глубоко.

– Что ты сказал? – проговорил я.

– Что тебе солгали, – повторил он с прежним сочувственным беспокойством. – Нет никаких ангелов, Тоби, есть только духи, бесплотные духи, духи тех, кто некогда жил во плоти, однако больше воплоти не живет. Тебя послали сюда вовсе не для помощи кому-либо. Духи, манипулирующие тобой, питаются твоими переживаниями, вкушают их точно так же, как люди в этом зале вкушают угощения со своих тарелок.

Казалось, он в полном отчаянии из-за того, что вынуждает меня признать истину. Могу поклясться, у него на глазах выступили слезы.

– Значит, Малхия тебя сюда не посылал? Ты к нему не имеешь никакого отношения, верно?

– Ну, конечно, он меня не посылал, но ты должен спросить себя самого, почему он не помешал мне открыть тебе правду.

– Я тебе не верю, – сказал я. И поднялся, чтобы уйти, но он крепко вцепился мне в руку.

– Тоби, не уходи. Не убегай от правды. Вероятно, я пробуду с тобой еще меньше, чем предполагал. Позволь тебя убедить: ты заперт в системе верований, которая представляет собой всего-навсего театральную машинерию лжи.

– Нет, – сказал я. – Не знаю, кто ты такой, но я не стану тебя слушать.

– Почему же? Почему мои слова так тебя пугают? Я пришел сюда через время, чтобы тебя предостеречь, спасти от слепой веры в ангелов, дьяволов и богов. Прошу тебя, позволь достучаться до твоего сердца.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Во вселенной обитает множество бесплотных существ вроде меня, – произнес он. – Мы стараемся направлять души, которые, как и ты, потерялись в системе верований. Мы пытаемся вернуть вас на путь настоящего духовного взросления. Тоби, твоя душа может биться в ловушке ложных верований многие столетия, разве ты не понимаешь?

– Как я сюда попал, как проделал через время путь в пять столетий, если все это ложь? – спросил я. – Оставь меня в покое. Я ухожу.

– Пять столетий через время? – Он рассмеялся нежным, печальным смехом. – Тоби, ты вовсе не путешествовал во времени, ты просто в другом измерении, вот и весь фокус, это измерение создали управляющие тобой духи, потому что так им удобнее пожирать твои эмоции и переживания всех остальных, кого они заманили сюда ради своего удовольствия.

– Замолчи, – сказал я. – Это просто омерзительно. Думаешь, я не слышал раньше подобных рассуждений?

Я был испуган. Я был потрясен и испуган. Мой разум вставал на дыбы от каждого произнесенного им слова, но при этом меня трясло. В любой миг ледяная рука ужаса грозила меня удушить.

– Твои теории не новы для меня, – заверил его я. – Думаешь, я никогда не читал о множественных измерениях или о душах, которые покидают тело, о духах, привязанных к земному существованию, не способных освободиться от навязчивой реальности?

– Так вот, если ты читал обо всем этом, то ради себя самого, ради всего, что ты считаешь важным, задумайся об этих кошмарных сущностях, которые манипулируют тобой! – настаивал он. – Освободись от них. Ты сможешь одним только усилием воли выбраться из этой гротескной ловушки, этого намеренно раздутого пузыря из времени и пространства.

– Каким это образом? – фыркнул я. – Мне повертеться на пятке и сказать: «В гостях хорошо, а дома лучше»? Послушай, я не знаю, кто ты такой, но понимаю, чего ты добиваешься. Ты пытаешься помешать мне, не дать вернуться к Виталю и сделать то, ради чего я сюда явился. И твоя настойчивость, друг мой, обесценивает твои теории куда больше, чем все мои логические рассуждения.

Казалось, он в отчаянии.

– Ты прав, – признал он, сверкая глазами. – Я стараюсь не пустить тебя туда, чтобы ты сосредоточился на собственном развитии, чтобы сумел отыскать истину. Тоби, неужели ты не хочешь знать истину? Ты же понимаешь, что все, о чем толковали тебе эти так называемые ангелы, сплошная ложь. Нет никакого Высшего Существа, которое внимает молитвам каждого. Нет никаких ангелов, крылатых вестников, спешащих исполнить Его волю. – Рот незнакомца растянулся в усмешке. Но в следующий миг на лице снова отразилось сострадание.