Текст книги "Кровь и золото"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Хотя император почти не жил в Риме, бывая там лишь время от времени, он повелел завершить строительство нескольких светских зданий, начатое еще при Максенции, и возвел просторные общественные бани, названные его именем.

Потом поползли отвратительные сплетни. Константин намеревался построить новый город. Император решил, что Рим пришел в упадок и лишился подобающего столице блеска, а потому собирался возвести другой центр империи – воздвигнуть его на Востоке и назвать своим именем.

Можешь себе представить, как это было воспринято?

Конечно, за последний век императоры переезжали из провинции в провинцию. Они боролись друг с другом, заключали двойные и тройные союзы, встречались в одном месте и убивали друг друга в другом.

Но отказаться от Рима? Воздвигнуть новый город и сделать его столицей империи?

Немыслимо!

Кипя от ненависти, я предавался мрачным мыслям. Я впал в отчаяние.

Ночные гости разделяли мое негодование. Новости привели в уныние пожилых солдат, один из старых философов горько плакал. Другая столица? Молодежь впадала в ярость, но не могла скрыть горького любопытства и, ворча, гадала, где вырастет новый город.

Я не осмеливался плакать, поскольку слезы мои были бы кровавыми.

Я научил музыкантов играть старые песни, те, которых они и не слыхивали, и наступил странный момент, когда вместе со смертными гостями мы затянули медленную скорбную песню о непреходящей славе поверженного Рима.

В тот вечер веяло прохладой. Я вышел в сад и посмотрел на склоны холма. То там, то здесь в темноте мерцали огоньки. В других домах звучали голоса и смех.

– Вот он, Рим... – прошептал я.

Как мог Константин отвергнуть город, тысячу лет остававшийся столицей империи, ставший свидетелем ее борьбы, триумфа, поражений и побед? Неужели некому его вразумить? Такого не может быть!

Но чем дольше бродил я по городу, чем внимательнее прислушивался к разговорам, чем чаще выходил за городские стены и навещал окрестные городки, тем отчетливее понимал мотивы, руководившие императором.

Константин хотел, чтобы центр христианской империи располагался в месте, обладавшем огромными преимуществами, и не мог ограничить свое пребывание полуостровом, в то время как культура его народа была столь многим обязана Востоку. К тому же ему приходилось защищать восточные границы. Персия была и оставалась угрозой для империи. И Рим не мог оставаться резиденцией человека, обладавшего неограниченной властью.

Поэтому Константин выбрал далекий греческий город Византию и решил, что здесь будет построен его новый дом – Константинополь.

А я был обречен наблюдать, как мой дом, священный Рим, приходит в упадок по вине человека, которого я как римлянин отказывался признать.

Ходили слухи, что план строительства Константинополя создается с невиданной быстротой и новые здания вырастают буквально на глазах.

Вслед за императором в расцветающий новый город отправились и многие жители Рима. По приглашению императора или по собственному желанию сенаторы собирали накопленное богатство и вместе с семьями перебирались в блистательный Константинополь, на долгое время ставший объектом пересудов и сплетен.

Вскоре я узнал, что в новую столицу стекаются сенаторы и из других городов империи. По мере того как там вырастали бани, цирки и здания общественного значения, возникла мода украшать архитектурные сооружения прекрасными статуями, вывезенными из Греции и государств Азии.

«Рим, любимый Рим, какая же судьба тебя ожидает?» – с тревогой в сердце думал я.

Разумеется, мои вечерние пиршества не прекратились. Бедные учителя и историки, не располагавшие средствами на переезд в Константинополь, любопытные беззаботные юноши, пока что не склонные к принятию благоразумных решений, и многие другие римляне по обыкновению заглядывали к Мариусу.

Я по-прежнему много времени проводил в обществе смертных и даже получил в наследство нескольких сообразительных греческих философов, оставленных мне семьями, уехавшими в Константинополь и уверенными, что там они найдут более образованных учителей для своих сыновей.

Но компании, пировавшие на вилле, мало меня волновали.

По правде говоря, по прошествии стольких лет я был совершенно сломлен духом.

Больше всего меня угнетало отсутствие рядом бессмертного спутника, способного понять мои чувства. Интересно, думал я, могли бы Маэл с Авикусом постичь всю глубину происходящего? Я слышал их и знал, что оба до сих пор бродят, словно призраки, по тем же улицам, что и я.

Мне так не хватало Пандоры, что я даже не мог вспоминать ее лицо и старался не думать о ней.

Но если Константин сумеет сохранить целостность империи, если христианство сплотит провинции и не даст им разъединиться, если император сможет сдерживать натиск варваров, способных только грабить и убивать, ничего не оставляя после себя взамен, то кто я такой, чтобы судить его? Я, изгой, навсегда выброшенный из жизни?

Когда мне становилось особенно тоскливо, я возвращался к своим записям.

А если был уверен, что Маэла с Авикусом поблизости нет, то уходил из города и отправлялся в святилище и продолжал там работать над росписями. Покрыв фресками все святилище от пола до потолка, я заново белил стены и начинал все сначала. Созданные нимфы и богини не удовлетворяли меня: фигуры выглядели недостаточно гибкими, руки недостаточно грациозными, волосы не такими, как следовало. А в нарисованных садах было слишком мало прекрасных цветов.

И меня ни на миг не покидала мысль, что я где-то видел этот сад, причем еще до того, как Акаша позволила мне испить ее крови. Я видел эти каменные скамьи, фонтаны...

Рисуя, я не мог отделаться от ощущения, что стою прямо в саду. Не уверен, что это мне помогало. Скорее расстраивало.

Но по мере того, как я набирался опыта и становился искуснее – а мои способности и в самом деле развивались, – меня начали беспокоить другие аспекты творчества.

Мне вдруг стало казаться, что есть нечто неестественное, нечто в основе своей отталкивающее в том, как безупречно передаю я человеческие фигуры, в том, как необычно сверкают мои краски, в том, как я добавляю множество мелких деталей. Особенно мне претила собственная страсть к обилию декоративных элементов.

Труд художника неодолимо привлекал меня и одновременно в той же степени вызывал отвращение. Я создавал сады, полные прелестных мифологических существ, и тут же уничтожал их. Иногда я рисовал так усердно и быстро, что в изнеможении падал на пол святилища и засыпал там на весь день – беспомощный и неподвижный. У меня не оставалось сил, чтобы добраться до убежища – гроб был спрятан неподалеку от виллы.

«Мы чудовища», – думал я всякий раз, когда рисовал или придирчиво рассматривал собственные росписи. Я и сейчас в этом убежден. Да, я хочу продлить свое существование в этом мире – ну и что? Мы существа противоестественные, бесстрастные и одновременно чересчур эмоциональные свидетели происходящего. Предаваясь таким раздумьям, я видел перед собой двоих безмолвных свидетелей – Акашу и Энкила.

Им нет никакого дела до того, чем я занимаюсь.

Раза два в год я сменял на них одежды, заботливо и аккуратно расправлял на Акаше платье. Я приносил новые браслеты и медленными, нежными движениями, дабы не оскорбить царицу своими прикосновениями, украшал ее холодные, безвольно лежащие на коленях руки. Я вплетал золото в волнистые черные волосы Матери и Отца. Я накладывал великолепное ожерелье на обнаженные плечи царя.

И никогда не говорил с ними всуе – обращался только в молитве, ибо трепетал перед их царственным величием.

За все время пребывания в святилище я не произносил ни слова: молча работал и так же молча с отвращением смотрел на результат этой работы – не с горшками же и кистями разговаривать!

Однажды ночью, после долгих лет усердного труда, я отступил на шаг и попытался увидеть всю картину новыми глазами. Голова у меня шла кругом.

Я отошел к входу, представил себя человеком, впервые оказавшимся в святилище, и, будто забыв о божественной чете, внимательно оглядел стены.

И тогда на меня с болезненной ясностью снизошла истина: я рисовал Пандору – только ее, всегда и везде. Каждая нимфа, каждая богиня была Пандорой. Как же я не заметил этого раньше?

Изумленный, сраженный своим открытием, я решил, что меня подводит зрение. Я потер глаза, совершенно так же, как трет их любой смертный, чтобы лучше видеть, и взглянул еще раз. Сомнений не оставалось: повсюду была моя прекрасная Пандора – в разных нарядах, с разными прическами и украшениями, но она и только она. А я лишь сейчас обратил на это внимание!

Конечно, бескрайний сад тоже казался знакомым, но он меня не интересовал, потому что не имел никакого отношения к Пандоре. Но Пандора... Она останется со мной навеки и всегда будет источником совершенно особенных чувств и ощущений. От Пандоры я не избавлюсь никогда. И в этом состоит мое проклятие.

По обыкновению спрятав краски и кисти за царским троном – оставив их на виду, я проявил бы неуважение к Отцу и Матери, – я вернулся в Рим.

До рассвета оставалось еще несколько часов, и я знал, что проведу их в тоске по Пандоре.

Пьяная компания заметно поредела, как и всегда бывало ближе к утру. Несколько гостей сладко спали в саду на траве, а остальные, собравшись вместе, горланили песни.

Никто не заметил, как я прошел в библиотеку и сел за стол.

За распахнутыми дверями темнели силуэты деревьев. Оглядывая погруженный в сон сад, я вдруг отчаянно пожалел, что жизнь моя продолжается.

Должно быть, запасы моего мужества иссякли. Я повернулся и принялся рассматривать росписи на стенах. Естественно, я сам когда-то одобрил эти фрески и много раз платил, чтобы их обновляли и вносили изменения.

Но сейчас я смотрел на них глазами не богача Мариуса, способного получить все, что пожелает, а художника Мариуса, монстра, нарисовавшего на стенах святилища Акаши двадцать один портрет Пандоры.

И вдруг увидел, что фрески, украшающие стены виллы, посредственны, что богини и нимфы, населявшие мой кабинет, статичны и блеклы. Немедленно разбудив рабов, я велел им на следующий день побелить стены, а также купить и принести мне самые лучшие краски и пояснил, что новыми росписями займусь сам.

Привыкшие к эксцентричности хозяина рабы не выказали удивления и, уверившись, что правильно поняли приказание, удалились спать.

Я и сам не понимал, почему принял такое решение. Знал лишь, что должен рисовать, и чувствовал, что живопись поможет мне успокоиться и жить дальше.

Тоска и отчаяние в моей душе становились все глубже.

Я вынул тонкий пергамент, чтобы продолжить записи в старом дневнике, и попытался выразить словами те чувства, которые испытал, увидев повсюду изображение своей возлюбленной. Наверное, писал я, здесь не обошлось без колдовства...

Мое занятие было прервано хорошо знакомым звуком...

К воротам подошел Авикус и безмолвно испросил у меня разрешения перебраться через стену.

Он с подозрением относился к смертным, пирующим в зале и отдыхающим в саду, однако хотел поговорить со мной.

Я мысленно позволил ему войти.

Много лет я видел его разве что мельком, в темных переулках, и меня отнюдь не удивило, что он одевается как римский воин и привычно носит у пояса кинжал и меч.

Авикус метнул опасливый взгляд в сторону все еще веселившихся гостей, но я жестом дал ему понять, что на смертных можно не обращать внимания.

Его густые, вьющиеся темные волосы были чистыми и ухоженными, а от всего облика веяло благополучием и процветанием. Однако вся одежда была залита кровью. Не человеческой кровью. Выражение лица Авикуса свидетельствовало о том, что он пребывает в полном отчаянии.

– В чем дело? Я могу помочь? – спросил я, пытаясь скрыть радость от того, что он нарушил мое одиночество, и желание коснуться его руки.

«Ты такой же, как я, – хотелось мне сказать. – Оба мы чудовища, но мы можем обнять друг друга. Что мне все эти гости? Они всего лишь жалкие смертные».

Но я молчал.

Заговорил Авикус:

– Случилась ужасная вещь. Не знаю, как все исправить, не знаю даже, возможно ли это. Умоляю тебя, пойдем со мной.

– Куда? – с тревогой и сочувствием спросил я.

– К Маэлу. Его серьезно ранили, и, боюсь, он уже не сможет восстановить силы.

Не медля ни минуты, мы покинули виллу.

Я последовал за Авикусом. Вскоре мы оказались в квартале, застроенном новыми домами, отстоявшими друг от друга на пару футов, не более, и вышли к самой его окраине.

Я увидел перед собой солидное современное жилое здание с тяжелыми воротами; Авикус провел меня внутрь, в красивый широкий атриум – внутренний дворик.

Отмечу, что, передвигаясь по городу, Авикус не в полной мере использовал свои возможности, однако я не хотел указывать ему на этот факт и послушно шел за ним.

Из атриума мы попали в главное помещение дома – обеденный зал, и там при свете лампы я увидел Маэла, беспомощно распростертого на выложенном плиткой полу.

В его глазах отражался свет.

Я поспешно опустился на колени рядом с ним.

Его голова нелепо свернулась на сторону, а одна рука была вывихнута, словно плечо вывернули из сустава. Маэл чудовищно исхудал, а кожа его выглядела болезненно бледной. В обращенном на меня взгляде не было ни злобы, ни мольбы.

Одежда, очень похожая на наряд Авикуса, но чрезмерно просторная для изможденного тела, пропиталась кровью. Ею же были испачканы и длинные светлые волосы, а губы Маэла дрожали, словно он пытался заговорить, но не мог.

Авикус беспомощно развел руками. Я наклонился, чтобы лучше разглядеть Маэла, а Авикус поднес поближе масляную лампу и держал ее так, чтобы она отбрасывала теплый яркий свет прямо на Маэла.

С губ Маэла слетел необыкновенно низкий и резкий звук. Только теперь я обратил внимание на жуткие красные раны, зиявшие на его горле и обнаженном плече. Рука определенно торчала под неправильным углом, а шея перекрутилась.

В ужасе я осознал, что и голова, и рука сдвинулись и находятся совсем не там, где им предназначено быть.

– Что произошло? – спросил я у Авикуса. – Ты видел?

– Ему отрубили голову и руку, – отвечал Авикус. – Компания пьяных солдат нарывалась на неприятности. Мы хотели обойти их стороной, но тут же подверглись нападению. Теперь-то я понимаю, что следовало уйти по крышам. А тогда... Да что говорить! Мы оказались слишком самоуверенными: считали, что сильны и неуязвимы.

– Ясно, – отозвался я.

Я сжал здоровую ладонь Маэла и почувствовал ответное пожатие. По правде говоря, я был потрясен до глубины души. Но показать свое состояние при них не мог, чтобы не испугать обоих еще больше.

Мне всегда было интересно, можно ли нас уничтожить посредством расчленения тела, и теперь мне открылась ужасная истина: чтобы освободить душу, этого недостаточно.

– Не успел я оглянуться, как его окружили, – рассказывал Авикус. – Я отбился от тех, кто нападал на меня, а он... Сам видишь, что с ним сделали.

– Ты принес его сюда и попробовал вернуть на место голову и руку?

– Он же не умер! – воскликнул Авикус. – Пьяные мерзавцы убежали. Я сразу увидел, что он еще жив. Он лежал на улице, кровь лила рекой, но он смотрел на меня! И... И тянулся здоровой рукой к голове.

Во взгляде Авикуса была мольба о понимании и, возможно, прощении.

– Он был жив, – повторил Авикус. – Из шеи хлестала кровь, из головы тоже. Там, на улице, я приложил голову к шее. А здесь соединил руку и плечо. Что я наделал!

Маэл крепче ухватился за мою руку.

– Можешь отвечать? – спросил я Маэла. – Если нет, издай хоть какой-нибудь звук.

Снова раздался резкий шум, но на сей раз мне послышалось короткое слово «да».

– Ты хочешь жить? – сказал я.

– Нет, не надо спрашивать! – взмолился Авикус. – Может быть, сейчас у него недостанет на это мужества. Просто помоги мне, если знаешь, что следует делать.

Он встал на колени рядом с Маэлом, склонился, осторожно придерживая лампу сбоку, и прижался губами ко лбу Маэла.

Маэл повторил прежний ответ:

– Да.

– Мне понадобится больше света, – сказал я Авикусу. – Но пойми вот что: я не волшебник и не имею каких-то особенных навыков в этой области. Кажется, я знаю, что произошло и как все исправить. Но и только.

Авикус тотчас собрал по всему дому несколько ламп, зажег их и поставил вокруг Маэла. Он напоминал мне колдуна, очертившего овал для исполнения ритуала, но я не позволил себе отвлекаться и раздражаться. Выбрав наиболее удобное место для осмотра, я опустился на колени, чтобы обследовать раны и все съежившееся, обескровленное, скелетообразное тело Маэла.

Наконец я выпрямился и взглянул на Авикуса, застывшего напротив.

– Расскажи подробнее, как все получилось.

– Я как можно лучше прикрепил голову к шее, но получилось плохо, видишь, я все сделал неправильно. Откуда мне знать, как правильно? – вскинулся он. – Ты знаешь, как правильно?

– И рука тоже не на месте, – отметил я.

– Что же делать?

– Ты давил на руку и голову? – спросил я.

Он призадумался и потом ответил:

– Да, кажется, давил. Я понял, о чем ты говоришь. Я сильно надавил – хотел, чтобы они приклеились. Слишком сильно.

– Ну вот, наверное, есть шанс все исправить, но пойми, что я не обладаю какими-то тайными знаниями, а руководствуюсь тем фактом, что он до сих пор жив. Думаю, нам следует оторвать голову и руку и посмотреть, не захотят ли они, оказавшись вблизи от тела, присоединиться под нужным углом.

До Авикуса постепенно дошел смысл сказанного, и лицо его прояснилось.

– Да, – сказал он, – наверное, они присоединятся как надо! Если уж они приклеились в таком положении, то под правильным углом они точно встанут на место.

– Верно, – ответил я, – но тебе придется действовать самому. Он только тебе доверяет.

Авикус посмотрел на друга, и я понял, что задача предстоит не из легких. Древний бог медленно перевел взгляд на меня.

– Нужно дать ему кровь, чтобы укрепить силы, – предложил он.

– Нет, потом, – ответил я. – Когда ему нужно будет исцелиться, тогда и дадим.

Обещание вырвалось у меня против воли, но я вдруг понял, что не хочу смерти Маэла и даже готов взять операцию на себя.

Но вмешиваться нельзя. Дальнейший ход событий зависит от Авикуса.

Тот неожиданно резко и твердо уперся левой ладонью в плечо Маэла и изо всех сил дернул за поврежденную руку. Рука отделилась от плеча, порванные окровавленные связки болтались, словно древесные корни.

– Теперь подноси руку к телу... – подсказывал я. – Да, вот так. И следи, не захочет ли она встать на место.

Он послушно сделал то, что я велел, но я уже помогал ему, не давая руке слишком приближаться к телу, ожидая, что она сама выберет нужное положение. Ощутив резкий спазм в руке Маэла, я разжал пальцы, и она быстро соединилась с плечом. Связки зашевелились, извиваясь, как змейки, проникли в тело, и разрыв окончательно сросся.

Значит, мои подозрения оказались верны. Тело живет по собственным сверхъестественным законам.

Я разорвал запястье зубами и полил рану кровью. Шрам начал исчезать прямо у меня на глазах.

Авикуса изумил мой нехитрый трюк, хотя он, несомненно, и сам им пользовался, поскольку целительное свойство бессмертной крови широко известно среди таких, как мы.

Тем временем от раны практически не осталось и следа.

Отстранившись, я обратил внимание, что Маэл не сводит с меня глаз. Голова его по-прежнему оставалась вывернутой – зрелище жалкое и нелепое. На лице отсутствовало какое бы то ни было выражение.

Я коснулся его ладони и ощутил ответное пожатие.

– Готов? – спросил я Авикуса.

– Крепче держи его за плечи, – ответил тот. – Ради всего святого, держи изо всех сил.

Я вцепился в Маэла что было мочи. Лучше бы упереться коленями ему в грудь, но он был слишком слаб, чтобы выдержать такую нагрузку, поэтому я оставался сбоку от тела.

Наконец Авикус со слабым стоном обеими руками потянул голову Маэла на себя.

Хлынул устрашающий поток крови, и, могу поклясться, я услышал, как рвется сверхъестественная плоть. Авикус упал на спину и перекатился на бок, сжимая в руках голову друга.

– Давай, подноси ее к телу! – крикнул я.

Я прижимал к полу плечи Маэла, но тело его вдруг резко дернулось, а руки метнулись вверх и потянулись к голове.

Авикус уложил голову в поток крови и подтолкнул ее к зияющей в шее дыре. Внезапно голова задвигалась как бы сама по себе, обрывки плоти задергались навстречу торсу, тело вновь содрогнулось – и голова прочно прилепилась к телу.

Я увидел, как дрогнули веки Маэла, как рот открылся и исторг из себя громкий вопль:

– Авикус!

Авикус склонился над ним, как чуть раньше и я, зубами разорвал запястье и направил струйку крови в рот Маэла.

Маэл потянулся к руке Авикуса, привлек ее к губам и яростно принялся высасывать кровь – спина его изогнулась, а исхудавшие ноги задрожали и выпрямились.

Я отошел в сторону и долго сидел в тени, не сводя с них глаз, а когда увидел, что Авикус обессилен от потери крови, что сердце его устало, вернулся и предложил Маэлу свою кровь.

Все мое существо яростно протестовало против такого поступка. Я не понимал тогда и до сих пор не знаю, почему это сделал.

Маэлу хватило сил, чтобы сесть. Тело его выглядело уже неплохо, но на лицо было страшно смотреть. Сверкающая лужица крови на полу высохла. Нужно будет отскоблить ее и сжечь.

Маэл вытянулся вперед, жутковатым интимным жестом обнял меня и поцеловал в шею. Он не осмеливался вонзить в меня клыки.

– Хорошо. Сделай это, – сказал я.

Несмотря на данное согласие, меня не покидали страшные сомнения. Тогда я вызвал в памяти образы Рима, его прекрасных новых зданий и храмов, потрясающей триумфальной арки в Константинополе, великолепных соборов и церквей, которые возводили теперь повсюду. Я думал о христианах и их необычных церемониях. Пусть пьет и смотрит. Пусть видит все, что угодно, кроме тайн моей жизни.

Я чувствовал его отчаянный голод и испытывал невыразимое отвращение. Я отказывался заглядывать ему в душу, а встретившись взглядом с Авикусом, поразился необъяснимо торжественному выражению его лица.

Все было кончено. Я дал ему всю кровь, какую мог. Почти светало, и нужно было, собрав остаток сил, поскорее отправиться в убежище.

Я поднялся на ноги.

Но меня остановил голос Авикуса.

– Может быть, станем друзьями? – спросил он. – Мы с тобой так долго враждовали.

Маэл, еще не оправившийся после тяжелых увечий и не способный обсуждать какие-либо проблемы, посмотрел на меня взором обвинителя и с трудом произнес:

– Ты таки нашел в Египте Великую Мать. Я увидел ее в твоем сердце, когда пил кровь.

От ярости и потрясения я буквально остолбенел.

Что делать? Убить его теперь же? Уничтожить это бесполезное существо, пригодное лишь на роль учебного пособия, наглядно демонстрирующего, как вернуть к жизни расчлененного вампира? Завершить дело, начатое пьяными солдатами?

Но я промолчал и, конечно, ничего не сделал.

Сердце мое превратилось в ледяную глыбу.

Авикус неодобрительно покачал головой, показывая, что крайне разочарован и расстроен.

– Благодарю тебя, Мариус, – печально и устало сказал он, провожая меня к воротам. – Что было бы, откажись ты мне помочь? Я в неоплатном долгу перед тобой.

– Никакой Великой Матери нет, – ответил я. – А теперь прощай.

Мчась по римским крышам к собственному дому, я твердо решил рассказать им правду.