Текст книги "Свои-чужие"

Автор книги: Энн Пэтчетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Просто хорошо было бы пропустить еще по одной перед уходом.

Франни придвинула к нему свой стакан. Столь заботливо сделанный лед только начал таять, смягчая «Дьюарс» водой из древнего источника, разлитой по бутылкам во Франции.

– Я вообще-то не пью, – сказала она. – Просто делаю вид. Когда-то я обнаружила, что так больше нравлюсь людям.

Лео взглянул на стакан, потом на Франни.

– Господи, – сказал он. – Да вы волшебница.

5

В коридоре возле их квартиры стоял незнакомый велосипед; по идее, там нельзя было оставлять велосипеды, но, конечно, одного велосипеда было недостаточно, чтобы Джанетт насторожилась. Она открыла дверь – пакеты с покупками оттянули руки, в потяжелевших за четыре лестничных пролета пальто и сапогах было очень жарко, – и увидела, что на диване сидит ее брат и держит на коленях ее сына.

– Смотри, кто к нам пришел! – сказал ее муж.

Фоде обнял Джанетт, забыв от радости забрать у нее покупки. Бинту, их няня, кинулась избавлять ее от пакетов, потом помогла ей высвободиться из пальто. Эти двое вечно обращались с Джанетт, словно она – королева Уильямсберга.

– Элби?

Никаких сомнений – это ее брат, но до чего же отличался этот мужчина от того мальчика. Волосы Элби, когда-то очаровательные, вечно спутанные темные кудряшки, были теперь заплетены в толстую косу, такую длинную, что Джанетт задумалась, стригся ли он хоть раз с тех пор, как они расстались. И в кого он такой скуластый? В семье поговаривали, будто у матери в роду были индейцы мэттапони. Быть может, мэттапони возродились в младшем ребенке Казинсов. Элби, похоже, нравилось быть индейцем.

– Мой маленький дикарь, – приговаривала Тереза, когда он с воплями носился по дому.

И вот он, пожалуйста, – стройный, как лезвие ножа, тихий, как удар ножом.

– Сюрприз, – констатировал Элби. – Для меня сюрприз – оказаться у тебя в гостиной. Для тебя сюрприз – увидеть меня тут. – Потом добавил таким тоном, будто главный сюрприз заключался именно в этом: – У тебя ребенок.

Дайо – тот самый ребенок – ухватился за дядюшкины волосы, точно за канат. Он посмотрел на мать и заулыбался во весь рот, показывая, как он рад ее возвращению и как ему нравится их необычный гость.

– Шарф, – спохватилась Бинту и принялась разматывать полоску влажной шерсти с шеи Джанетт.

Она сняла с Джанетт шапку и стряхнула растаявший снег. На дворе стоял февраль.

Джанетт повернулась к мужу.

– Это мой брат, – сказала она, словно это Фоде только что вошел в дом, а не она.

То, что Элби сидел теперь у них в гостиной, было невероятно – это все равно, что натолкнуться на давно потерянного родственника в аэропорту или на похоронах.

– Я увидел его на улице! – сказал Фоде. – Он ехал на велосипеде от нашего дома, а я возвращался с работы.

Элби кивнул, подтверждая эту удивительную историю:

– Он бежал за мной. Я думал – псих какой-то.

– Нью-Йорк, – сказала Бинту.

Чувства переполняли Фоде, он еще вздрагивал от бодрящей свежести пережитого.

– Да, но я кричал тебе: Элби! Элби! Откуда психу знать, как тебя зовут?

Джанетт хотелось только одного: выйти на пять минут в коридор и привести мысли в порядок. В комнате было слишком тесно: на диване, будто гости, сидели Элби и Дайо, а она, Фоде и Бинту продолжали стоять. Интересно, они тоже только что вошли или какое-то время ждали ее? Много ли она упустила из их разговора?

– Ты просто ехал себе по улице? – спросила она Элби.

«Из всех улиц на свете ты выбрал мою?»

– Я приехал повидаться с тобой, – ответил он. – Позвонил в дверь, – пожал он плечами, словно говоря: я, по крайней мере, попытался.

– Только он звонил не в ту дверь, – сказала Бинту. – У нас ничего слышно не было.

Джанетт повернулась к мужу. Все это не укладывалось в голове:

– Как же ты его узнал?

Фотографий Элби у них в квартире не было, и Фоде никогда с ним не встречался. Джанетт попыталась припомнить – когда она сама в последний раз видела брата? Когда он садился в автобус до Лос-Анджелеса. Ему было восемнадцать. Целую вечность назад.

Фоде расхохотался, Бинту прикрыла рот ладонью.

– Ты посмотри на себя, – сказал он.

Вместо этого она посмотрела на брата. Он был словно более четкой версией ее самой: выше, тоньше, темнее. Джанетт не сказала бы, что они так уж похожи, разве что по сравнению со стоящими тут же выходцами из Западной Африки. И представить-то трудно, что тут, у них в гостиной, вдруг оказалось похожее на нее существо, если даже Дайо похож на своих отца и няньку. Когда по вечерам Бинту встречала ее в дверях – Дайо хитро примотан к груди длиннющим куском ярко-желтой ткани, – Джанетт невольно думала: «Неужели это мой сын? Как такое может быть?»

– Мы с тобой похожи? – спросила она брата, но Элби не ответил. Он пытался выпутать маленькие пальчики из своих волос.

– Я хотела дождаться и посмотреть, как вы обрадуетесь, – сказала Бинту, сжав руку Джанетт. – Пойду теперь, не буду вам мешать.

Она склонилась к ребенку и несколько раз чмокнула его в макушку.

– До завтра, маленький мой.

Потом добавила что-то на сусу, несколько быстрых щебечущих слов, чтобы малыш не терял связи с Конакри, с родиной предков.

– Я провожу, – сказал Фоде. – А потом уже наговоримся.

Ему нужно было выйти из дому. Он не мог больше ни минуты сдерживать радость от приезда родни, его распирал восторг. Фоде надел пальто Джанетт, натянул ее шапку и обмотался ее шарфом – потому что они первыми попались под руку и потому что Фоде вообще не видел большой разницы между своими и ее вещами.

– До свиданья! До свиданья! – повторял он, размахивая рукой с таким энтузиазмом, будто собирался провожать Бинту как минимум до Гвинеи. Сколь бы короткой ни была предстоящая разлука, Фоде всегда прощался очень торжественно.

– Объясни-ка мне вот что, – сказал Элби, когда дверь закрылась и две пары ног, постепенно удаляясь, затопали вниз по лестнице, а над звуками шагов раскатился бойкий горошек французской речи, – оставаясь наедине, Фоде и Бинту переходили на французский. – Они муж и жена?

Джанетт было неприятно это признавать, но она испытала облегчение от ухода мужа и няни – в гостиной стало просторнее, стало возможно дышать.

– Фоде – мой муж.

– И у него две жены?

– Бинту – наша няня. Они оба из Гвинеи, оба живут в Бруклине. От этого они не становятся мужем и женой.

– Уверена?

Да, Джанетт была уверена.

– Вот только не надо придумывать, как вывести меня из себя. Достаточно и того, что ты здесь. Мама знает об этом?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

– И это, выходит, в самом деле твой ребенок.

Он вытянул руки, насколько позволяла коса, за которую уцепился Дайо, и качал малыша взад-вперед, а тот хохотал, болтая ножками.

– Ты только представь, что сказали бы на это старые Казинсы. Они бы заставили тебя отдать его Эрнестине.

– Эрнестина умерла, – сказала Джанетт.

Диабет уносил Эрнестину по частям – вначале ногу, потом зрение. Бабушка скрупулезно перечисляла утраты домоправительницы в ежегодном рождественском письме, пока в конце концов не известила о ее уходе в мир иной. С тех пор Джанетт почти не вспоминала об Эрнестине, но теперь перед глазами вдруг ясно возникло ее лицо, и в нем Джанетт увидела отражение своего предательства. В доме бабушки и деда Эрнестина была единственной, кого Джанетт любила.

Элби помолчал минутку, обдумывая услышанное.

– А еще кто?

Умирали и другие – конечно, умирали, – но она не могла вспомнить никого, кто бы имел отношение к Элби. Она покачала головой. Малыш попытался попробовать на вкус дядюшкину косу, и Джанетт подхватила его на руки – вряд ли брат захочет, чтобы ребенок обслюнявил ему волосы, да и она сама, пожалуй, не хотела, чтобы ребенок тянул эти волосы в рот. Она подставила Дайо запястье, и он мгновенно впился в него зудящими деснами, царапая кожу первыми, недавно прорезавшимися зубками. Не прекращая жевать и посасывать, он уставился ей в глаза. От того, что малыш мусолил ее руку, Джанетт почему-то стало спокойнее, легче ощутить себя самое – в эту секунду, в этой гостиной.

– Допустим, ты решила родить негритенка, но неужели нельзя было хотя бы дать ему менее негритянское имя?

Джанетт запустила пальцы в мягкие волосы малыша.

– Сказать по правде, я дала ему имя Кэлвин, но не могу заставить себя его называть так. Мы долго говорили просто «малыш». Это Фоде начал звать его Дайо.

Элби невольно вздрогнул, потом снова склонился к мальчику и заглянул ему в глаза:

– Кэл?

– Где ты был? – спросила Джанетт.

– В Калифорнии. Но пришла пора убираться.

– В Калифорнии? Все это время?

Элби слегка улыбнулся ее невероятному предположению, и в этой улыбке мелькнула тень брата, которого Джанетт знала раньше.

– Еще чего не хватало, – ответил он.

Из-под засученных рукавов черного свитера Элби змеились узорчатые ленты черных татуировок, охватывали запястья широкими браслетами. Все у него было черным: татуировки, свитер, джинсы, грубые ботинки. Джанетт задумалась, не подведены ли у него и глаза, или это просто ресницы такие темные.

– Так где ты теперь живешь?

Не о том она хотела спросить, но одним вопросом все равно было не обойтись.

– Не знаю.

Элби протянул руку и коснулся пальцем подбородка Дайо, отчего малыш опять засмеялся.

– Посмотрим, как пойдет.

Тут она увидела, что возле дивана, почти касаясь носков ее зимних сапог, стоит рюкзак. Джанетт как-то ухитрилась его не заметить, все время глядя на брата.

– Твой муж сказал, что я могу поспать на диване, пока не найду жилье. – Элби пожал плечами, словно стремясь показать: он тут ни при чем.

На диване, где же еще, не на кофейном же столике, не в единственном кресле, в котором сидел Фоде, когда занимался, и не на крохотном кухонном столе. Ребенок спал с ними в спальне, в колыбельке, втиснутой между кроватью и стеной. Если среди ночи Джанетт требовалось в туалет, приходилось вылезать из-под одеял и перебираться к изножью кровати. Джанетт села на диван, и малыш, только недавно начавший ползать, вытянул ручки – запросился на пол. Она опустила его.

– Я тут, в общем, почти не буду показываться, – сказал Элби.

Это прозвучало почти извинением, и Джанетт вздрогнула. Да, у них не было ни места, ни времени, ни денег, чтобы его оставить, да, она до сих пор не простила ему исчезновения на восемь долгих лет, когда они только из изредка приходящих открыток узнавали, что он жив, но от мысли, что Элби может уйти, Джанетт захотелось вскочить и запереть дверь перед его носом. Сколько раз ему, наверное, было негде переночевать, но он не звонил ни ей, ни Холли, ни матери? Если сейчас он здесь, значит, что-то изменилось. Малыш уже добрался до молнии на рюкзаке и пытался ее «разъяснить».

– Будешь, куда ты денешься, – сказала Джанетт.

Элби и Джанетт не были виргинцами. Они оба родились в Калифорнии и потому были командой, пусть и командой поневоле. Джанетт впервые подала документы на паспорт в двадцать шесть, после того как забеременела, после того как они с Фоде поженились. Он хотел свозить ее в Гвинею и познакомить с семьей. Заполняя на почте анкету, она запнулась на пункте «Место рождения». Ей хотелось написать: «Не Виргиния». Она была из «не-Виргинии». Кэл изводил их с Элби тем, что они родились в худшем, чем он, штате.

– Полюбуйтесь хорошенько, – как-то сказал Кэл, когда они ехали из Далласа в Арлингтон, и пейзаж вокруг складывался из самых невероятных оттенков зеленого, каких не увидишь в Южной Калифорнии. – Вас пока впускают только потому, что вы маленькие. Папа получил разрешение на ваш ввоз. Станете старше – и вас будут тормозить в аэропорту и сажать обратно в самолет.

– Кэл, – коротко сказала мачеха.

Она вела машину и не собиралась ввязываться в назревающую свару, только подняла голову – в зеркале заднего вида на мгновение мелькнули ее большие солнечные очки а-ля Джеки Онассис, – чтобы Кэл понял, что она не шутит.

– Тебя тоже вышлют обратно, – сказал он ей, отвернувшись к окну. – Рано или поздно.

После смерти Кэла не могло быть и речи о том, чтобы Джанетт, Холли и Элби опять приехали в Виргинию. Время от времени отец прилетал в Лос-Анджелес, водил их в океанариум и на аттракционы, обедал с ними в ресторане в Западном Голливуде, где в огромном аквариуме вдоль стеклянной стены плавали живые девушки; но бесконечные, свободные от пригляда взрослых, летние виргинские дни остались в прошлом. Правда, Элби после пожара пришлось вернуться на один злополучный учебный год, и Холли уже взрослой приезжала на две ночи, пытаясь понять, насколько она продвинулась по пути дхармы к внутреннему миру и прощению, но Джанетт поставила крест и на штате, и на всех его жителях, включая отца, оба комплекта бабушек и дедушек, весь набор дядьев, теток и кузенов, мачеху и двух сводных сестер. Будьте все здоровы, не поминайте лихом. Она осталась с теми, кого считала своей настоящей семьей: с Терезой, Холли и Элби – с теми тремя, кто был рядом с ней дома в Торрансе, когда она чистила перед сном зубы. Смешно, но она только теперь поняла, до какой степени у нее не было отца, только сейчас сообразила, что отец ушел, бросил их много лет назад и никогда больше не вернется, разве что на денек – свозить их покататься на аттракционах. Мать и Элби спали поодиночке, каждый в своей комнате. У Джанетт, слава богу, была Холли. Ночами она лежала в кровати, вслушиваясь в мерное дыхание сестры, и обещала себе стараться поменьше ненавидеть Элби. Пускай он невыносим и непостижим одновременно, но ведь он ее брат, теперь единственный.

Но то была неподходящая пора для взращивания в себе любви к ближнему, и сколько бы ночей ни уговаривала себя Джанетт быть добрее, доброты в ней не прибывало. Без отца, без Кэла четверо оставшихся южнокалифорнийских Казинсов спрятались в свои раковины, словно все социальные навыки, обретенные ими в течение жизни, стерлись в одно короткое мгновение – достаточное, чтобы пчела укусила мальчика. Мать с удвоенной скоростью носилась по кругу между работой, школой, магазином и домом. Теперь у нее было лишь два состояния – только прибежала и уже убегает. Она постоянно теряла кошелек и ключи от машины. Не успевала приготовить обед. Холли нашла в ящике стола в гостиной коробку оплаченных счетов и стала тренироваться расписываться, как мать: Тереза Казинс, Тереза Казинс, Тереза Казинс, – пока не наловчилась выводить ее имя с должным нажимом и безупречным наклоном пера. Благодаря усердным трудам Холли на ниве фальсификации документов дети могли ездить на экскурсии и приносить в школу должным образом завизированные дневники. Полагая, что всякое достижение заслуживает признания, девочка продемонстрировала свои умения матери, и Тереза тут же возложила на нее обязанность следить за счетами, даже не сказав, в наказание или в награду. Неспособность Терезы вести домашнюю бухгалтерию потрясала окружающих, еще когда они с Бертом были счастливо женаты. До того как заботу о чековой книжке приняла на себя Холли, предупреждения об отключении воды и света так и сыпались в почтовый ящик Казинсов и тут же благополучно терялись, так что раз или два в год дом погружался во тьму. Без электричества еще можно было обойтись, разве что телевизора было жаль, а во время романтических обедов из хлопьев, но при свечах можно было воображать себя этакими влюбленными миллионерами. Но когда пустели сливные бачки и пересыхал душ, жизнь становилась по-настоящему невыносимой. Со счетами за воду шутки плохи – это понимали все. Холли, преуспевавшая в свои почти четырнадцать практически во всем, за что бы ни бралась, и в математике разбиралась. Она стала вести баланс чековой книжки, как ее учили на уроках домоводства (там же Холли научили, как в случае надобности что-нибудь зашить и залатать и сымпровизировать на ужин жаркое из того, что есть под рукой). Поняв, в каком катастрофическом состоянии находятся семейные финансы, Холли стала каждую неделю клеить скотчем на холодильник некое примитивное подобие бюджета – в точности, как наставляла миссис Шепард, готовя учениц к будущей замужней жизни. Внизу Холли писала красным водостойким маркером: «Мы можем потратить не больше…» И даже Элби относился к этому серьезно.

Джанетт – та вытаскивала во двор кухонную стремянку, срывала с веток апельсины, что висели пониже, и волокла их в кухню в ведре, чтобы надавить сока в старой металлической соковыжималке. Работа была адова, но их семья привыкла к тому, что дома всегда есть апельсиновый сок. По вечерам мать доставала из холодильника кувшин и смешивала себе «отвертку». Она ни разу не спросила, кто из детей столь предусмотрительно выжимает сок, а Джанетт, в отличие от сестры, стеснялась признаться. Мать не теряла связи с окружающим миром, – если она проливала сок из кувшина, то вытирала за собой, – но любопытства в ней не осталось ни на грош. Ее ничто не занимало, кроме Кэла.

Обычно она не поминала Кэла вслух, но прокалывалась на мелочах – взять хоть замороженную пиццу. Когда-то они штабелями таскали ее из магазина, а теперь Терезу передергивало при одном взгляде на цветные коробки в отделе замороженных полуфабрикатов. В том ли было дело, что Кэл без конца лопал эту пиццу с сосисками и пепперони, или просто от морозильных шкафов на Терезу веяло могильным холодом? Обсуждать это она не желала. Теперь пиццу заказывали с доставкой, и ее приносили горячей прямо к дверям.

Но как-то вечером, когда они все ели пиццу и смотрели телевизор, мать заговорила наконец о том, что беспрестанно ее мучило:

– Расскажите мне про Кэла.

Они смотрели старую передачу с Жаком Ивом Кусто. Подумайте, какая связь.

– Что рассказать? – спросила Холли.

Дети правда не сообразили, о чем говорит Тереза. Прошло больше полугода с тех пор, как Кэл умер.

– Что случилось в тот день, – сказала Тереза, а потом добавила, на случай, если они вдруг не поняли: – В доме у ваших бабушки и дедушки.

Ей что, никто не рассказал? Отец не объяснил, как все было? Нехорошо было перекладывать все это на Холли, но что оставалось делать? Джанетт уставилась в тарелку, а Элби… ну, Элби все равно ничего не знал. Вот тогда Холли мысленно поблагодарила Кэролайн за то, что та составила для нее сценарий. Иначе Холли и не сумела бы ответить. А так она рассказала матери, что Кэл вышел, а девочки задержались в доме, потому что Франни боялась клещей и решила вернуться и переодеться в длинные брюки, и что от кухонной двери Казинсов к амбару вели две дорожки, и что Кэл пошел по одной, а девочки – по другой, потому что нашли они его уже на обратном пути. Мать, конечно, бывала у Казинсов. Их с Бертом обвенчали на веранде перед домом, и они танцевали под навесом на лужайке под взглядами двух сотен гостей. В шкафу в коридоре лежал переплетенный в кремовую кожу альбом со свадебными фотографиями. Отец казался красавцем. Мама, бледная и веснушчатая, с тонюсенькой талией и темными волосами выглядела невестой из сказки, невестой-ребенком.

– Зачем вы ждали, пока она переоденется? – спросила мама. – Почему с ней не осталась ее сестра?

– Она осталась, – сказала Холли. – Мы все остались. Все девочки вместе.

Она рассказала, как они увидели, что Кэл лежит на траве, и как поначалу решили, что он их разыгрывает. Потом девочки побежали в дом, только Франни на всякий случай осталась с Кэлом.

– На какой случай?

Терезе не понравилось, что с ним осталась именно Франни.

Холли было трудно выговорить эти слова. Они были из той жизни, в которой она все еще верила, что все могло обернуться иначе.

– На случай, если он проснется, – ответила она.

– Я все видел, – сказал Элби, не отрываясь от телевизора.

Шла реклама, хорошенькая девушка намазывала арахисовое масло на кусок хлеба.

– Ничего ты не видел, – сказала Холли.

Элби с ними не было, и с Кэлом он тоже не пошел. Элби спал. По крайней мере, в этом отношении все было чисто.

– Я убежал до того, как вы пришли. Я видел все, что случилось, пока вас не было.

– Элби, – сказала мать.

Голос у нее был исполнен сочувствия – Тереза думала, что понимает, каково сейчас сыну. Ей тоже не осталось места в этой истории.

– Ты спал, – сказала Холли.

Элби обернулся и бросил в сестру вилку, метнул, как копье, надеясь пронзить ей грудь, но вилка отскочила от плеча Холли, не причинив вреда. Элби было десять, он был еще довольно неуклюж.

– Его застрелили, и я один это видел.

– Элби, прекрати, – сказала мать.

Она пригладила руками волосы. Дети видели – она уже жалеет о том, что начала этот разговор.

– Да пусть его, – произнесла Холли таким спокойным и пренебрежительным тоном, что Элби взбесился.

– Это был Нед, из амбара! – закричал он. – Он застрелил Кэла из папиного револьвера. Из того, который Кэролайн достала из машины! Я это видел, а вы нет, потому что это я там был. Они даже не знали, что я был там.

Джанетт и Холли заплакали. Их мать тоже. Элби кричал, что он их ненавидит, ненавидит, что они все врут. На том все и закончилось.

В тот день, худший из августовских дней в Виргинии, Кэролайн уже знала, что станет юристом, и растолковала остальным девочкам – Холли, Франни и Джанетт, – что именно произошло, хотя все случилось при них. Это было уже после того, как дети, не чуя под собой ног, примчались домой, и Эрнестина вызвала неотложку после того, как они отвели Эрнестину к Кэлу. Эрнестина – пятьдесят фунтов лишнего веса – бежала за ними через поле в своих растоптанных башмаках, пока миссис Казинс ждала в доме, чтобы показать неотложке, куда ехать. Посреди этой кутерьмы Кэролайн и сложила в уме историю. И когда только нашла время? На бегу? Или когда уже вернулись в дом? Кэла повезли в машине неотложки, с мигалкой и воющей сиреной (проку в этом уже не было, хотя сам Кэл оценил бы), а Казинсы ехали следом на своей машине. Эрнестина тщетно пыталась отыскать Элби, который в суматохе куда-то запропастился. Их отец в эту минуту бежал по стоянке у своей арлингтонской юридической фирмы, чтобы прыгнуть в машину и гнать до Шарлоттсвилла – повидать сына в последний раз. Где была Беверли, никто не знал. Тогда-то Кэролайн отвела трех оставшихся девочек в ванную на втором этаже дома Казинсов, втолкнула их внутрь и заперла за собой дверь. Плакала только Франни, наверное, потому, что пробыла с Кэлом на пятнадцать минут дольше, пока остальные бегали домой и обратно. Франни одна понимала, что Кэл умер. Даже те, из неотложки, не сказали этого вслух, хотя достаточно было лишь взглянуть на Кэла. Кэролайн велела сестре заткнуться.

– Слушайте меня, – приказала Кэролайн, хотя они и без того всегда ее слушали.

Ей в то лето исполнилось четырнадцать. Голос у нее был напористый, резкий. К ногам и теннисным туфлям пристали скошенные травинки.

– Нас с ним не было, поняли? Кэл пошел в амбар один. Мы вышли позже, нашли его на траве и сразу побежали домой – звать на помощь. Больше мы ничего не знаем. Если нас кто-нибудь спросит, так и нужно говорить.

– Почему мы должны врать? – спросила Франни.

О чем тут было врать, тем более что врать вообще нельзя? Разве в этот день случилось мало плохого, к чему еще все запутывать? Вне себя от происходящего и от сестриной глупости Кэролайн со всей силы ударила Франни по лицу. Франни этого не ожидала и не приготовилась – удар отбросил ее вбок, и она врезалась головой в дверь бельевого шкафа. На левом виске мгновенно начала расти шишка. Теперь и это придется объяснять.

Стук, с которым голова сестры врезалась в дверь, разозлил Кэролайн еще сильнее, она ведь так старалась, чтобы девочки вели себя тихо. Она снова повернулась к Холли и Джанетт, те были надежнее.

– Психовать можем сколько угодно. От нас ничего другого не ждут. Но мы психуем, потому что это мы его нашли, потому что с ним такое случилось, а не потому, что мы там были, ясно?

Если бы в ту минуту она сказала им, что единственный выход для них – отрастить хвосты и ускакать прочь по деревьям, они бы так и сделали. Кэролайн думала о том, что это они виноваты, и, возможно, – иначе она не была бы Кэролайн – о том, как это скажется на ее шансах поступить в колледж. Осенью она шла в выпускной класс.

– Расскажи мне еще раз, как это случилось, – попросила Тереза Джанетт однажды вечером.

К тому времени прошло уже больше года со дня смерти Кэла. Обычно семейство не задавало Джанетт никаких вопросов. Но Холли ушла заниматься к подруге, жившей неподалеку, а Элби недавно нашел себе дружков и теперь гонял с ними на велосипеде. Джанетт с матерью остались дома вдвоем, чего не случалось почти никогда. И мать спросила, как бы между прочим, тоном, каким обычно спрашивают: «Где моя помада?» или «Кто звонил?».

Даже теперь перед глазами у Джанетт стояла Кэролайн, а в ушах раздавались ее отрывистые наставления. Джанетт видела, как волосы на висках у Кэролайн темнеют от пота, как пропитывается потом ворот ее желтой футболки. Но Кэла она больше не видела. Всего за год лицо брата растаяло в ее памяти.

– Меня там не было, – сказала Джанетт.

– Да была же, – сказала мать, словно Джанетт просто забыла.

«Если хочешь найти виновного, задавай все время одни и те же вопросы», – как-то сказала ей Франни. Это было летом в Виргинии, задолго до смерти Кэла. Франни пыталась научить ее полицейским приемам – как вскрыть машину, как развинтить телефонную трубку, чтобы незаметно слушать чужие разговоры. «Рано или поздно кто-нибудь проболтается», – объясняла Франни.

Не пытается ли мать заставить ее проболтаться, подумала Джанетт.

– Ему надоело нас ждать, – сказала она. – Он хотел пойти проведать лошадей, а мы собирались его догнать.

– И догнали, – сказала мать.

Джанетт не следовало в такой ситуации пожимать плечами – ужасный, грубый жест, – но она пожала:

– Было уже поздно.

Именно после смерти Кэла с Терезиного лица сошли наконец – будто бросили ее – веснушки. Джанетт сосредоточенно глядела матери в переносицу, пытаясь вспомнить, как выглядела Тереза до того, как все случилось.

– Так кто дал Элби таблетки? – спросила мать.

– Кэл, – сказала Джанетт и сама удивилась, как, оказывается, приятно, когда можно хоть в чем-то не соврать. – Он всегда так делал.

В тот день случилось столько всего, что исчезновение Элби обеспокоило только Эрнестину. Она поискала на чердаке и в подвале, потом сказала себе, что, должно быть, он где-то с Беверли. А где Беверли, не знал никто. Она взяла одну из бабушкиных машин и уехала, никому не сказавшись. Если она поехала в город, то Элби, наверное, с нею. В любой другой день от одной мысли, что Беверли куда-то – куда угодно! – взяла с собой Элби, девочки лопнули бы со смеху.

* * *

«Черти колесатые» – стали они называть себя вслед за соседями по Торрансу. Им кричали это вслед всякий раз, когда они срезали путь через газоны, сновали под визг тормозов между машинами или кругами носились по стоянкам у магазинов ради удовольствия попугать нагруженных покупками мамаш. Окружающим и хотелось их поубивать, и жутко было – не убить бы в самом деле, и тревожно – не убились бы сами и не убили бы кого. Элби из племени мэттапони, сальвадорец Рауль, родившийся здесь от родившихся там родителей, и двое черных ребят: того, что поменьше и покрасивее, сонного с виду, звали Ленни, а другого, самого долговязого из четверых, – Эдисон. Они начали кататься вместе, когда им было по десять-одиннадцать, когда были просто несносными мальчишками, которых матери выпроваживали из дому после обеда. И с самого начала от них были одни неприятности – они развлекались, подрезая машины и вынуждая их сворачивать на скорости прямо на чужие газоны. Однажды машина перепрыгнула через бордюр и врезалась прямо в телефонный столб, а мальчишки помчались дальше, издавая боевые кличи на индейский, как им казалось, лад. В то лето, когда почти всем им исполнилось по двенадцать, дверь одной из машин неожиданно открылась и отправила Ленни в полет. Остальные вовремя дали по тормозам – и увидели, как их приятель кувыркается, будто гимнаст, на фоне синего неба. Он чуть не погиб, точно погиб бы, приземлись он на голову, но, падая, Ленни выставил правую руку и сломал запястье, так что кость вышла сквозь кожу. Не прошло и двух недель, как навернулся Элби – нежданный ливень «поднял» из асфальта впитавшийся в него когда-то бензин, и велосипед завертелся и вылетел из-под седока. Элби сломал плечо и почти оторвал себе ухо – потребовалось тридцать семь швов, чтобы пришить его обратно. Эдисон и Рауль все оставшееся лето тихо и осторожно колесили по велосипедным дорожкам в парке, не наезжая ни на кого, даже друг на дружку. Эдисон приходил навестить Элби, постоять возле его кресла в полутемной гостиной. Из-за плеча Элби приходилось торчать в кресле почти все время.

– У всех иногда бывает неудачное лето, – говорил Эдисон, и Элби, который очень хорошо знал, каким неудачным может быть лето, включал мультики и угощал приятеля тайленолом с кодеином.

Элби, Ленни и Эдисону, когда они окончили среднюю школу, было по четырнадцать, а Раулю пятнадцать. Все они были довольно рослыми и еще продолжали расти. Издалека уже трудно было понять, кто там едет на велосипеде – мальчики или взрослые мужчины. Они носились сломя голову, бешено крутили педали, будто лидирующая группа в велогонке, в постоянном стремлении выяснить, кто из них самый быстрый.

Став постарше, черти колесатые стали реже таскать в супермаркете конфеты и перешли на взбитые сливки – баллончик легко было спрятать в кармане толстовки. Потом, рассевшись на полу в комнате Элби, парни ловили быстрый сладкий кайф от закиси азота или нюхали авиамодельный клей из бумажных пакетов для завтраков. Матери всех четверых были в отчаянии оттого, с какой дурной компанией связался их сыночек, и все, кроме Терезы, свято верили, что уж их-то мальчик ни в каких безобразиях не повинен – его подбивают остальные трое.

Но как-то жарким летним днем того года, когда почти всем им было по четырнадцать, с велосипеда Рауля соскочила цепь. Они забрались далеко от дома и оказались на узенькой дорожке, шедшей вдоль поля, которое простиралось за промзоной. Рауль, сидя на корточках, возился с цепью, остальные ждали. Поле было заброшенное, оно заросло высокой травой и разнообразными сорняками, давно засохшими. Торранс, что тут скажешь. Элби улегся навзничь на горячий – еще градус-другой, и к нему будет не прикоснуться – асфальт и грел плечо. Ему было хорошо. Сейчас бы еще глаза прикрыть темными очками, но взять очки было негде. Элби вынул из огромного, на пуговице, кармана длинных шортов одноразовую синюю зажигалку. Лежала в кармане и трубочка с деревянной крышечкой и сетчатым фильтром – просто так, для фасону. Трава у Элби давно кончилась, кончились и предназначенные на ее покупку деньги, которые он стащил из заначки у подрабатывавшей нянькой Холли. Поэтому, вместо того чтобы закурить, он поднял руку к солнцу и щелкнул зажигалкой.