Текст книги "Свои-чужие"

Автор книги: Энн Пэтчетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Ты чего? – спросил Ленни.

Он попробовал было усесться на асфальте, но было слишком горячо. А Элби вон валяется – и ничего ему.

– Огонь общается с огнем, – изрек Элби, словно некую мудрость.

Потом повернул голову вправо, к полю, увидел двух бурых мотыльков, порхавших над сухими стеблями, подкрутил колесико зажигалки и просто уронил руку в траву.

Это поле было создано для того, чтобы сгореть. Пламя лизнуло запястье Элби, он отдернул руку и дважды перекатился по асфальту, прежде чем вскочить и подхватить велосипед. Огонь взвыл, потом восторженно захрустел, как целлофан, когда его комкают руками.

– Ты охренел, – воскликнул Рауль, попятившись. – Что ты творишь?

Они попятились, таща за собой велосипеды, уже перекинули ноги через раму, чтобы прыгнуть в седло и удрать, но никто отчего-то так и не удрал. Все четверо оцепенели, завороженные, по коже полз странный холодок, а они все смотрели и смотрели, как невиданный, на глазах растущий зверь пожирает землю повсюду, где есть трава, не смея приблизиться к асфальту. Огонь поднялся им до пояса, потом до груди, они в жизни не видели ничего великолепнее – по воздуху катились рыжие волны, словно мираж в пустыне, словно нечто поту– и посюстороннее одновременно. Над пламенем заклубился черный дым, извещая всю округу о маленькой забаве, устроенной Элби. «Пожар! Пожар!» – должно быть, кричали в промзоне, хотя по кромке поля огонь уже угасал. Ему не хватало еды. Мальчики видели, как он мечется в поисках травы, в поисках чего угодно, что позволит ему прожить еще немного. Он с готовностью сожрал бы их самих, если бы это даровало ему еще минуту жизни.

– Надо валить отсюда, – сказал Эдисон, хотя прозвучало это скорее как: «Нет, вы видели?!»

К черту баллончики, клей и травку. И велосипеды туда же. С той минуты они хотели только одного – первобытного огня. Вдали послышались сирены. Вчера мальчики помчались бы на шум, отправились бы вслед за ярко-красными грузовиками, будто поклонники за рок-группой, – выяснить, что приключилось. Но сегодня приключились они сами, и им хватило ума поскорее убраться.

Как-то летом в Виргинии дедушка Казинс научил Элби и Кэла мастерить спичкострелы. Дело было нехитрое, всего и требовалось что допотопная бельевая прищепка с пружинкой, две резинки, коробка спичек и кусочек наждачной бумаги. Мальчикам велели внимательно слушать старого зануду, которому было поручено вбить в их юные головы сколько-то семейной мудрости. Тогда старик и вспомнил о револьвере, стреляющем зажженными спичками. Конечно, в Виргинии это было совсем другое дело, там, хотя бы в то капризное лето, когда без конца шел дождь, мир был полноводен, сочен и практически не горюч. В Виргинии дрова складывали в гараже в надежде на то, что когда-нибудь они просохнут настолько, чтобы разгореться. Сделав два револьверика, дед укрепил в одном из них спичку и – дзынь! – отправил снаряд с веранды красивой огненной дугой.

– В амбаре даже не вздумайте, – сказал дед, вручая им свои творения. – И вообще не смейте сами этим заниматься. Вы поняли? Стрелять спичками только при мне.

На Кэла спичкострелы не произвели никакого впечатления. При всякой возможности он вытаскивал из бардачка отцовский револьвер и прятал его в носке под джинсами, туго примотав рукоять к лодыжке банданой. Он и в тот день, на веранде, был при револьвере, пока дед возился с бельевой прищепкой.

Но у Элби револьвера не было, и маленький огнемет заинтересовал его, причем заинтересовал настолько, что пять лет спустя в Торрансе Элби сумел воссоздать его по памяти. Разложив детали на обеденном столе, он соорудил по спичкострелу для каждого члена шайки. Разок потренировавшись на заднем дворе Эдисона и спалив с разного расстояния порядочно бумажных полотенец и салфеток, они подожгли гору пустых картонных коробок за винным магазином и два засохших куста перед заправкой. В те дни, когда их шайка просыпалась рано, они стреляли спичками по газетам, ожидающим на дорожках и ступеньках соседских домов. Наловчившись, они принялись стрелять по газетам прямо с велосипедов. Как-то доехали городским автобусом до самой Сансет-стрит и стреляли спичками в пальмы, а потом в сторонке дожидались, когда, заметив, что у них над головой вдруг запылали сухие ветви, со стройных стволов посыплются вниз крысы. Они пытались стрелять и по крысам, но безуспешно – те шустро бегали и довольно плохо воспламенялись.

Все лето они поджигали все вокруг, не обращая внимания на засуху и ветер, наплевав на строгие предупреждения медведя Смоки на щитах вдоль дорог. К черту Смоки. Их не интересовали неряшливые лесные пожары. Их привлекала точность, изящество огня – одна горящая газета, один заброшенный участок. И первые два месяца нового учебного года в школе Шери они стреляли спичками. Все они состояли на учете в полиции как магазинные воришки, но на поджогах их поймать не удавалось – по крайней мере, пока они не запалили школу.

Последним уроком по пятницам у Рауля было изобразительное искусство, блаженный момент накануне выходных – сиди себе и прорисовывай чешуйки у драконов, плюющихся пламенем в деревья. Прямо перед выходом из класса, через секунду после того, как прозвенел звонок и все принялись яростно запихивать альбомы в рюкзаки, Рауль наклонился и откинул в сторону защелку на окне. Рисовальный класс находился в подвале школы, большие окна были расположены вровень с землей. За Раулем никто не следил, и никто не видел, что он сделал. И сделал-то ни за чем, просто захотелось. Все равно учительница мисс Дель Торре закроет перед уходом домой, а если не додумается – что вполне может случиться, потому что мисс Дель Торре дура набитая, – ну, тогда, наверное, закроет уборщик, придя после уроков мыть полы.

– Надо кое-чего посмотреть, – объявил Рауль приятелям в субботу утром.

Заняться было нечем, так что они даже не спросили, на что он собрался смотреть, просто оседлали велосипеды и двинулись за ним к школе. Рауль провел их за низкую живую изгородь, закрывавшую вид из окна на улицу, и, заглянув в рисовальный класс, толкнул стекло – просто прикоснулся к нему, и окно распахнулось. Похоже, мальчишкам предстояла нескучная суббота. Элби радостно потащил велосипеды за изгородь, пока Ленни, самый мелкий из четверых, первым протискивался внутрь. Оказавшись в классе и распрямившись, Ленни улыбнулся и помахал им через стекло. Обнаружил в другом конце класса окно, открывающееся пошире, – настоящий портал в другое измерение, – и один за другим черти колесатые проскользнули в школу.

Они не сумели бы объяснить, как школа, главный источник страданий в их жизни, вдруг превратилась в самое притягательное место на земле лишь оттого, что на дворе была суббота. «Как за день все изменилось, – напевала мать Элби в те времена, когда ей еще случалось петь. – За каких-то двадцать четыре часа». Коридоры казались тихими и просторными, когда по ним не носились орды обезумевших детей и не слонялись мрачные, потрепанные жизнью взрослые. Лампы над головой не жужжали, солнечный свет стекал по стенам на линолеум пола, расплывался лужицами у ног мальчишек. Каково это, подумал Эдисон, состариться, стать старым, как отец, и снова вернуться сюда. Наверное, как сейчас, решил он: вся школа окажется в его распоряжении. Эдисону даже в голову не пришло, что много лет спустя тут будут учиться другие дети. Рауль остановился у пробковой доски, где были вывешены работы победителей художественного конкурса. Только две из них чего-то стоили: нарисованная углем девочка в сарафане и небольшой натюрморт – две груши в миске. Обеим достались поощрительные премии, а выиграл нелепый коллаж – небоскреб, сделанный из крошечных журнальных фотографий небоскребов. Не оттого ли, подумал Рауль, мисс Дель Торре редкая – не помешает повторить еще разок – дура и не видит, кто из ее учеников по-настоящему талантлив, что вокруг всегда слишком много народу?

В какой-то момент они потеряли Ленни. Никто не заметил, как он исчез, пока он не попался им в коридоре.

– Эй, – сказал он, маша рукой, точно они могли его не заметить. – Идите сюда. Это надо видеть.

Скрип теннисных туфель эхом отдавался по коридорам, и от этого звука Элби засмеялся, и все они засмеялись, идя вдоль длинного ряда запертых, совершенно одинаковых шкафчиков.

– Вы только гляньте, – сказал Ленни и свернул в мужской туалет.

Для любого новичка в городской школе Торранса нет места ужаснее туалета, особенно если новичок мелкий и никак не может нарастить мышцу. Чего только не придумывал Ленни, чтобы держаться подальше от туалета, – иногда ему начинало казаться, что от одних только мыслей его начинает туда тянуть. Но сейчас в этом помещении, еще вчера загаженном и опасном, как логово наркомана, где было не вздохнуть от запаха мальчишеского пота, дерьма, мочи и острого детского страха, – сейчас здесь было идеально чисто. Неуловимо, даже приятно, будто в городском бассейне, пахло хлоркой. Во всем устройстве туалета – зеркала и раковины по одной стене, ряд кабинок с зелеными металлическими дверями вдоль другой – была даже какая-то умиротворяющая симметрия. Между кабинками и раковинами достаточно места, чтобы не врезаться ни в кого, если только этот кто-то не старается нарочно врезаться в тебя. Мальчики впервые заметили три полосы кафеля, опоясывающие стены туалета, три синие ленты, никому ни за чем не нужные, кроме как для украшения. Рауль подошел к писсуару, откинул, вслушиваясь в собственное журчание, голову и увидел солнечный свет.

– С каких пор здесь окна?

Остановить их было некому, и они зашли в женский туалет и обнаружили, что он точно такой же, только три полосы кафеля, идущие по стенам, розовые, а вместо писсуаров возле раковин привинчен автомат с тампонами, на белой эмали которого кто-то нацарапал «СЪЕШЬ МЕНЯ». Кто-то другой безуспешно попытался затереть надпись шкуркой. Все это как-то разочаровывало. Даже Элби и Рауль, у которых были сестры, ждали чего-то большего.

Все кладовки в школе были заперты, кабинет директора тоже – жаль, они бы с радостью порылись в ящиках директорского стола. Мальчишки подумали, не переставить ли все из одного класса в другой или, может, просто передвинуть что-нибудь, пусть учителя гадают, не поехала ли у них крыша, но в итоге решили ничего не трогать. Слишком здорово было в школе в субботу, и, если они собираются прийти сюда еще, лучше оставить все как есть.

Так что для Элби не было никакого резона бросать спички в мусорную корзину в рисовальном классе, как раз когда они уже собрались уходить. В те дни у него в кармане всегда был коробок спичек, и он тренировался вытаскивать и зажигать их одной рукой. Потом сильно встряхивал – гасил. Только в тот раз он зажег спичку и бросил весь коробок в мусорную корзину в дальнем углу класса, возле окна, через которое они залезли, почти так же бездумно, как Рауль откинул защелку на окне. Не было у него никаких резонов зажигать тут спичку или бросать ее. Он не собирался красоваться перед остальными мальчишками – они и сами в те дни все время раскидывали повсюду зажженные спички. Ни в чем перед ним не провинился рисовальный класс, просто оказались они именно там, и, главное, им совершенно незачем было являться в субботу в школу. Поглотившая спичку металлическая корзина для бумаг была громадная, по пояс высотой, раз в десять вместительнее тех, что стояли в обычных классах и годились разве на то, чтобы зашвырнуть в них листок с проваленной контрольной. Корзина в рисовальном классе должна была быть чиста и пуста, как и все в школе, но на дне зеленого пластикового мусорного мешка еще лежали несколько скомканных газетных листов и пара замасленных тряпок, которыми вытирали кисти, отмыв их предварительно в скипидаре. Корзина занялась мгновенно и дыхнула пламенем, будто адова пасть. Элби отпрыгнул, точно заяц, а остальные мальчишки обернулись. Пламя перекинулось на толстые, с двойной подкладкой, зеленые шторы из грубой синтетики, призванные затемнять класс, поскольку в том семестре мисс Дель Торре показывала слайды по истории искусства. Шторы были ровесниками родителей мальчишек и загорелись быстрее сухой травы в поле, пламя взвилось до звукоизолирующих плиток на потолке и побежало у чертей колесатых над головами в другой конец класса, где уже ждали краски, кисти, пастельные карандаши, бумага и банки с растворителем, готовым взорваться подобно коктейлю Молотова. Дым не был похож на тот, что так нравился им на улице. Он был какой-то чернильно-смоляной – жирный, вязкий и черный. Он теснил их, заглатывал воздух, пока яркое оранжевое пламя пожирало шторы. Во всех углах бушевал огонь, и казалось, что рисовальный класс сжимается вокруг них. Они забрались сюда через окно, но даже думать было нечего о том, чтобы выбраться тем же путем.

До сих пор они не устраивали пожаров в закрытом помещении, им даже видеть этого не доводилось, и навыки, усвоенные ими на свежем воздухе – стоять не шевелясь, полагая, что огонь обязан их уважать, раз уж они его разожгли, – ничем им не помогли. Сработала школьная пожарная сигнализация. Им был знаком этот звонок, такой громкий, что кажется, будто звенит у тебя в голове. Мальчики радовались избавлению от уроков, девчонки вечно расстраивались, оттого что им не разрешают взять с собой сумочки, все строились и организованно выбегали на улицу. Звонок привел их в чувство. Звонок спас их. Они столько раз отрабатывали последовательность действий, что в ту секунду действовали автоматически: пригнулись и, держась вместе, побежали к двери. Пламя взметнулось, лизнуло футболку Элби с Красным Бароном и опалило Элби спину. В коридоре Эдисон содрал с него футболку, обжег руку. Пока они бежали к двери, распылители, которых они никогда раньше не замечали, заливали длинные пустые коридоры, растворяя работы участников художественного конкурса. Мальчишки вырвались из боковой двери, выбежали на солнце и упали на траву у парковки, задыхаясь, кашляя и хватая ртом воздух, опаленные и пропахшие дымом. Элби на секунду вспомнил брата. В голове у него мелькнуло – не это ли чувствовал Кэл, умирая? Четверо мальчишек лежали на траве, по их замурзанным щекам текли слезы. Опьяненные ощущением собственной живучести, они не могли сдвинуться с места. Там-то их и застали пожарные, подоспевшие через несколько минут.

Решение отослать Элби в Виргинию, к Беверли и Берту, далось Терезе огромной кровью. Безусловно, Элби нуждался в отце – но не в таком, любой отец был бы предпочтительнее. Беверли и Берт не убивали Кэла. В глубине души, где-то на самом ее донышке Тереза это понимала. Они недосмотрели, но, как показала недавняя катастрофа с Элби, она тоже недосмотрела. И все же их винить было легче. Это было почти приятно, хотя «приятно», наверное, не то слово. Она могла позвонить Берту и спросить: «Тебе приятно винить меня за Элби? Я правильно выбрала слово?»

Одно было ясно – Тереза не сможет оставить своего второго сына при себе, а поскольку желающих взять его больше не было, выбирать не приходилось. В конце концов Элби отправился в Арлингтон, и, когда у него не получилось в тамошней частной школе, его отослали в интернат в Северной Каролине, а потом в кадетский корпус в Делавэре. В то лето, когда он вернулся в Торранс, ему было восемнадцать и он только что поступил в старшую школу, потому что из-за интерната отстал. Холли и Джанетт приехали домой из колледжа, они пытались водить его на пляж, звали на вечеринки к своим друзьям, которых он мог бы помнить, но Элби лежал на диване, как колода, смотрел телевикторины и мисками поедал засахаренные кукурузные хлопья. Он свел все общение к двадцати словам в день. Буквально к двадцати – он их считал. Опустошал домашний бар слева направо, хотя в самом баре никакой системы не наблюдалось. Никогда не открывал новой бутылки, если не допил предыдущую.

Однажды он сообщил, что ему звонил Эдисон. У его старого друга была работа, он готовил концерты в каком-то клубе в Сан-Франциско, и сказал, что Элби нужно будет только выгружать усилители из автобусов и втыкать их в розетки. Эдисон снимал квартиру с каким-то парнем пополам, так что Элби мог бы бросить матрас на пол. Элби, казалось, оживился, заинтересовался, стал похож на того Элби, которого помнили Джанетт, Холли и Тереза, – на мальчика, которому было дело до всего на свете. А уж таскать усилители и втыкать провода в розетку ему точно было по силам, так что Тереза купила сыну билет до Сан-Франциско и сделала стопку бутербродов с арахисовым маслом. Холли и Джанетт дали ему по сто долларов из своих сбережений. Он загрузил в багажный отсек автобуса дорожную сумку и велосипед, и Джанетт с сестрой и матерью дождались, пока он займет свое место у окна и поглядит, как они машут ему на прощание. Он снова уезжал. Скоро он станет чьей-то еще неразрешимой проблемой. От этого каждая из них втайне испытывала почти головокружительное облегчение.

В тот вечер Фоде вошел в ванную, когда Элби чистил зубы, стукнул разок и зашел, закрыв за собой дверь. В ванной можно было спокойно поговорить, хоть двое взрослых мужчин и помещались там с трудом. Элби пришлось прижаться к раковине, а Фоде, во фланелевых пижамных штанах и белой футболке, притиснулся к водруженным друг на друга пластиковым ящикам из-под молока, где хранились подгузники, полотенца и игрушки для купания.

– Брат мой, – сказал он, – послушай, я хочу тебе сказать, ты останешься тут, с нами. На неделю, на год, на всю жизнь, сколько тебе нужно, столько и живи, мы тебе рады.

Изо рта у Элби торчала зубная щетка, с нижней губы капала мятная пена, когда муж его сестры положил руку ему на затылок и прикоснулся лбом к его лбу. Обычай его племени? Демонстрация искренности? Какой-то фокус? Все, что он знал о сестре, сводилось к мутным воспоминаниям подростковой поры, а о ее чокнутом африканском муже Элби не знал ровным счетом ничего. Он кивнул, боднув Фоде в лоб. Ему все-таки нужно было где-то сегодня переночевать.

Фоде улыбнулся:

– Хорошо, хорошо, хорошо. Твоей сестре нужна семья. Кэлвину нужен дядя. А я не отказался бы от брата. Меня занесло очень далеко от дома.

– Это точно, – сказал Элби.

– Ты можешь говорить со мной о чем хочешь. Мы тут обо всем разговариваем. А то вдруг ты посмотришь, как мы живем, и подумаешь: ой, в этом доме все так заняты! Но этот дом теперь твой дом.

Он покачал головой.

– Я хорошо умею останавливаться. Только скажи мне: «Брат, остановись, посиди со мной», – и я приду. И ты скажешь мне, что тебе нужно.

Фоде замолчал и снова взглянул на Элби, его лицо было так близко, что расплывалось.

– Элби, что тебе нужно?

Элби подумал. Наклонился вперед – сплюнуть пасту в раковину. У него раскалывалась голова.

– А тайленол есть?

От этой небольшой просьбы у Фоде засияло все – зубы, очки, широкий лоб, – его лицо было богато отражающими поверхностями. Он потянулся за спину Элби и, открыв аптечку, указал на вторую полку.

– Тайленол, – с гордостью сказал он. – Тебе нездоровится?

– Голова болит.

Он быстро окинул взглядом шкафчик, прикидывая, чем тут можно разжиться. Ничего особенного: тайленол, детский тайленол, ушные капли, глазные, капли в нос.

Фоде наполнил маленький желтый стаканчик из крана и протянул его Элби, как чашу причастия.

– Скоро ты заснешь. Это поможет. Ты долго добирался домой.

Элби проглотил четыре таблетки, одним кивком обозначив и «спасибо», и «спокойной ночи». Фоде торжественно кивнул в ответ, пятясь вышел из ванной и закрыл за собой дверь. Джанетт говорила, откуда родом это милейшее создание, но Элби ни черта не помнил: Намибия, Нигерия, Гана? Потом всплыло. Гвинея.

Даже с «бонусом» в виде Бинту, которую, раз уж она не была второй женой его зятя, получилось бы, наверное, оприходовать, пока ребенок спал, Элби не мог сидеть в этой квартире целый день. Для начала, там стояла тропическая жара. Батарея шипела и лязгала, словно кто-то в подвале пытался забить ее насмерть свинцовой трубой. Ни Бинту, ни Дайо даже не вздрагивали от шума, но Элби от него готов был на стену лезть. Неудивительно, что Джанетт и Фоде ушли на работу так рано. Увлажнитель вдувал в крошечную комнату ровную струю тумана – может быть, они так пытались воссоздать субэкваториальный климат в этом бруклинском террариуме.

– Полезно для легких, – с улыбкой сказала Бинту, когда Элби встал посмотреть, можно ли выключить увлажнитель.

Окно, выходившее на пожарную лестницу, было заколочено, так что пришлось пройти четыре пролета, чтобы покурить. На третий раз, выйдя с сигаретой, он взял с собой велосипед и укатил в мягко валивший снег. К часу дня он нашел работу – курьером.

Подобную работу он находил в каждом городе, то было единственное занятие, которое, как Элби казалось, уготовила ему жизнь. Он даже не мог называть себя поджигателем, потому что ему сейчас было двадцать шесть и с четырнадцати лет он ни разу даже камина не разжег. На вопрос, когда он сможет приступить к работе, он ответил – сейчас, а потом целый день изучал Манхэттен. Несложное место.

– Я так тобой горжусь! Это значит, что ты останешься. Туристы в первый же день работу не находят. И гости тоже. Теперь ты полноправный здешний житель. Всего один день здесь, а город уже твой.

Джанетт улыбнулась брату – своей фирменной еле заметной улыбкой, слегка закатив глаза. Африканцы есть африканцы – как бы говорила она, – тут уж ничего не поделаешь. Она так и не переоделась после работы, осталась в юбке и свитере. Джанетт была на втором курсе, изучала биомедицинскую инженерию, когда забеременела. Оказалось, Джанетт не была дурой. Накануне вечером она рассказала Элби, как, вместо того чтобы последовать первоначальному плану и сделать аборт, они с Фоде решили провести радикальный социальный эксперимент под названием «Давай оставим ребенка», а результат у эксперимента оказался такой, что Джанетт пришлось бросить учебу и пойти работать сервисным инженером в «Филипс». Она устанавливала оборудование, проводила обучение персонала и обслуживала аппараты МРТ в больницах от Куинса до Бронкса.

– Втыкаю вилку в розетку, – равнодушно пояснила она, – и показываю инструкцию.

Ей придется и дальше этим заниматься, объяснила она Элби тем вечером, пока стелила ему постель, хотя работа бессмысленная и угнетающая, по крайней мере, пока Фоде не защитит диссертацию по социальной гигиене в Университете Нью-Йорка, а Дайо не подрастет настолько, чтобы она отважилась отдать его в детский сад. Они говорили «Дайский сад».

– Если я не вернусь в университет, – прошептала она, подтыкая простыню под диванные подушки, – радикальный социальный эксперимент можно будет считать неудавшимся, потому что мне придется покончить с собой.

Элби держал ребенка на руках, пока Джанетт разогревала обед, который оставила им Бинту. Фоде накрыл на стол, откупорил бутылку вина и принялся рассказывать про свой день:

– Американцы обожают делать африканцам прививки. Это же такая прелесть, когда на первой полосе «Нью-Йорк таймс» фотография – чумазенькие нигерийские детишки в очереди на укол. А как своих, нью-йоркских детей прививать, так нет, это прошлый век. Тут мамочки считают, что вакцинация – это против природы, что она может вызвать болезни хуже тех, которые предотвращает. Я сегодня целый день уговаривал женщин с высшим образованием прививать детей, а они со мной препирались. Нужно было пойти на медицинский. Никто не станет меня слушать, пока я не буду врачом.

– Я тебя стану слушать, – сказала Джанетт. – Не ходи на медицинский.

– Одна женщина мне сказала, что не верит в эпидемиологию. – Он закрыл лицо руками. – Кошмар.

– Корь в Нью-Йорке больше не нужно прививать, – похлопала его по плечу Джанетт. – Мы одолели корь.

Джанетт помыла зелень для салата. Фоде завернул нарезанный хлеб в фольгу и поставил его в духовку. Они хлопотали в крохотной кухне, лавируя, уступая друг другу дорогу.

– Расскажи лучше, как у тебя прошел день, – сказал Фоде. – Давай подумаем о чем-нибудь хорошем.

– Хочешь подумать о показе аппаратов МРТ в подвале больницы?

Фоде на мгновение остановился, потом улыбнулся и покачал головой:

– Нет-нет.

Он повернулся к шурину, радуясь, что есть и другие варианты.

– Что я хотел сказать: Элби, пожалуйста, расскажи про свой день.

Элби переместил племянника с одного колена на другое и начал говорить, обращаясь к малышу:

– Сегодня меня в четырех зданиях остановила охрана. Я показал права, мне разрешили подняться, а потом меня задержал второй охранник, у лифта, который сказал, что наверх мне нельзя.

Фоде уважительно кивнул:

– Неплохо для белого.

– А потом меня чуть не сбил автобус М16.

– Прекрати, – сказала Джанетт, ставя в середину стола миску салата. – Хватит про твой день.

– Тогда остается только Дайо, – сказал Элби.

Фоде забрал у него малыша.

– Дайо. Вот кого мне хочется послушать больше всех. Сын, скажи нам, прекрасен ли был твой день?

– Дядя, – сказал Дайо и вытянул ручки, чтобы его взяли обратно.

Элби, так долго живший на грани, а временами забредавший за грань, выглянул из окна, посмотреть на огни, сиявшие в бесчисленных бруклинских квартирах. Он задумался, неужели этим все и заняты: готовят ужин с семьями, держат на руках детей, рассказывают, как прошел день? Такая у них жизнь?

Велосипед Элби был собран из такого количества деталей разного происхождения, что попросту утратил право называться «Швинном». Работа Элби состояла в том, чтобы развозить мелкие посылки, заверенные нотариусом страховые бланки и многообещающие рукописи. Иногда доставался контракт, и нужно было ждать, пока его подпишут, прежде чем отвезти обратно. Иногда его просили расписаться как свидетеля. Нью-Йорк был страной бесконечных доставок. Здесь кому-то постоянно надо было, чтобы что-то оказалось в другом месте, – с утра до вечера. Элби подрезал автобусы и вклинивался между такси, пугал водителей из Коннектикута, как в те времена, когда был чертом колесатым. Туристы шарахались от летящего прямо на них велосипеда и прижимались к обочине. Добравшись до пункта назначения, Элби вскидывал велосипед на плечо, словно младшего брата, и нес его с собой в лифт. Элби был всего на три дюйма выше отца – высокий, но не великан, – однако необычайная худоба словно добавляла ему роста. Случалось, что администраторы слегка бледнели, видя, как Элби идет к их столам с коричневым конвертом в руке и велосипед седлом вгрызается ему в лопатку. Живой скелет с черными татуировками и толстой черной косой – за клерками будто явилась сама Смерть, готовая увезти их прочь на раме.

– Может, тебе нужно потреблять больше калорий? – спрашивала Джанетт, когда он, прихрамывая, входил вечером в квартиру.

– Издержки профессии, – отвечал он.

Это было и правдой, и неправдой – видал он и толстых курьеров.

Элби прилично зарабатывал, и через пару месяцев, перестав думать, что съедет завтра или послезавтра, стал отдавать половину Джанетт за квартиру, кофе и вино и на образование – Дайо или ей. Оставшуюся половину он менял на сотенные купюры и складывал в то отделение рюкзака, что застегивалось на молнию. Сначала он попытался дать деньги Фоде, но Фоде и смотреть на них не стал. На следующий день Элби дождался сестру в метро и вручил деньги ей. Джанетт кивнула и сунула купюры в карман.

– Ты не думал, что нам стоит сходить к психологу? – спросила она, пока они шли мимо магазина йогуртов, мастерской по ремонту обуви и корейских базарчиков с ведрами нарциссов у входа. Возможно, она думала, что деньги Элби ей дал как раз на врача. – Когда встанем на ноги в психологическом смысле, сможем устраивать конференции по телефону с мамой и Холли, чтобы они проходили терапию вместе с нами.

Элби сказал, что пока не готов звонить матери, но Джанетт ей звонила. Почти каждый день звонила Терезе с работы и все ей рассказывала.

– А папа? – спросил Элби.

На улице было не протолкнуться, он на ходу обнял Джанетт за плечи. Он не знал почему. Раньше он так никогда не делал, но было славно. Они шли в ногу.

– Папа годами ходил к психологу, точно тебе говорю. Уже небось бросил.

– Безо всяких телефонных конференций?

Джанетт покачала головой:

– Ему бы это в голову не пришло.

Элби приехал в Бруклин, чтобы встать на ноги, и в некоторых отношениях уже стоял, если не считать пьянства. Впрочем, он несколько ограничил потребление крепкого алкоголя и спидбола, скрасившего ему всю вторую половину жизни. Курение было вообще не в счет. Дурные привычки – вопрос перспективы, и, посмотрев на настоящее сквозь призму прошлого, любой бы сказал, что Элби справляется просто потрясающе. Он накопил достаточно денег, чтобы найти квартиру, но пока не искал. Из-за тесноты их жизнь походила на комедию положений, однако Фоде и Джанетт обставили все так, что Элби уже казалось – ему и не надо от них съезжать. Стоило Элби войти, и Дайо тут же пытался на него вскарабкаться, становился обеими ножками ему на ногу, обхватывал ручками мускулистую икру, чтобы подтянуться. Слово «дядя» он выговаривал лучше всего, четко и ясно. Он без конца его повторял. Элби нравился диван, на котором он не помещался. Нравились дни, когда он после обеда катил домой и говорил Бинту, что она может пару часов отдохнуть, пока он сходит с малышом в парк. Ему нравилось чувство, для которого он не знал названия, когда, возвращаясь поздно вечером, он видел на крыльце Фоде – тот сидел и ждал его с пивом в руке. Он, конечно, в конце концов от них съедет, – говорил себе Элби, но пока он привозил домой холодную лапшу с кунжутом из Чайнатауна, каждое утро складывал одеяла и убирал их за диван, несколько раз в неделю находил поводы допоздна не показываться дома, чтобы дать им побыть наедине, а когда все же возвращался, поворачивал ключ в замке так тихо, что ни разу их не разбудил.

– Где ты был прошлой ночью? – спрашивала Джанетт, и Элби думал: «Ага, соскучилась».

Поначалу Элби ходил по вечерам в бары и в кино, но быстро понял, что бары и кино в Нью-Йорке могут запросто сожрать весь дневной заработок. Он сидел в библиотеке до закрытия, потом шел в читальный зал Общества христианской науки, а когда и тот закрывался, Элби – если книга попадалась хорошая, а спиды еще не отпускали – шел в автоматическую прачечную, которая не закрывалась никогда, и сидел среди дохлой моли и стука сушильных машин в вездесущем запахе влажных простыней. Элби знакомился с секретаршами в приемных издательств, куда доставлял конверты, и спрашивал, что они читают, поэтому у него всегда были книги. Обычно в тех конторах, куда Элби ездил, ему ничего не дарили, но издательские секретарши были не прочь презентовать книжку посыльному-велосипедисту, даже если он был посыльным Смерти.