Текст книги "Убийство в старом доме"

Автор книги: Энн Грэнджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Я вернулась наверх к хозяйке исполнять свои обязанности. Голова у меня шла кругом – и не только из-за Маделин Хексем.

Глава 6

Вскоре после ухода инспектора Росса тетя Парри, выпив два бокала мадеры, объявила, что ей необходимо лечь в постель, и удалилась в свою спальню. Она вызвала к себе Ньюджент и распорядилась приготовить ей компресс с кельнской водой. Перед уходом тетя Парри долго и пылко распространялась о Маделин Хексем. Она, разумеется, огорчилась, узнав о постигшей ее компаньонку ужасной смерти, но чего же еще было ожидать? Доктор Тиббет оказался нрав. Девушка попала в дурное общество, что и послужило причиной ее страшной кончины. Что теперь скажет миссис Беллинг? В какое неловкое положение она попала! Впрочем, во всем виновата даремская знакомая миссис Беллинг, порекомендовавшая Маделин миссис Парри. Даремская знакомая миссис Беллинг показала себя плохим знатоком человеческой натуры, посоветовав нанять Маделин компаньонкой… Подумать только, она, тетя Парри, приняла ее под свой кров. Маделин не видела от нее ничего, кроме добра! Ну а теперь, дабы избавиться от возможных обвинений, даремская приятельница миссис Беллинг наверняка скажет, что она, миссис Парри, тоже не без греха. Надо было строже следить за Маделин.

Я слушала тетю Парри и думала, что ее речь очень похожа на детскую игру в «музыкальные стулья». В нее часто играют на детских утренниках… Расставляют стулья на один меньше, чем участников, пианист играет, а дети бегают вокруг. Потом музыка прекращается, и все спешат поскорее сесть. Тот, кому стула не хватило, выходит из игры. Никому не хочется остаться без стула… Музыка перестала играть для бедняжки Маделин, а все, кто ее знал, несутся во всю прыть, чтобы поскорее занять место.

Наговорившись, тетя Парри встала и заметила:

– Надеюсь, Элизабет, вы никогда не причините мне такого горя!

Неожиданно для себя я покраснела и сказала:

– Что вы, тетя Парри, конечно нет!

Я не люблю, когда меня подозревают в поступках, мысли о которых даже не приходили мне в голову… Неужели я кажусь тете Парри настолько глупой, что она думает, будто я способна сбежать с каким-то таинственным поклонником, которого никто не знал в лицо! Немного поразмыслив, я поняла, что угодила в ту же ловушку, что и остальные, и обвиняю саму Маделин в постигших ее несчастьях. Кем бы ни был ее поклонник, он обладал даром убеждения. Ведь Маделин ему поверила. Хотя… Может быть, оказавшись на ее месте, и я бы поверила ему? Впрочем, хотелось думать, что мне хватило бы ума распознать обман.

Тетя Парри смягчилась и похлопала меня по плечу.

– Вы ведь крестница Джосаи, и ваш папа был человеком почтенным, профессиональным медиком. Вас с Маделин нельзя сравнивать; вы с ней выросли в совершенно разных условиях. Что ж, ее судьба – урок для всех нас.

Как только тетя Парри поднялась к себе, я тоже поспешила удалиться в свою комнату и, усевшись на кровати, попробовала распутать клубок мыслей, не дававший мне покоя. Смерть Маделин послужила причиной странной встречи… Конечно, я его не узнала! Да и как было узнать? Ведь мы с ним виделись больше двадцати лет назад, когда оба были детьми. Однако все события и обстоятельства нашей тогдашней встречи я помнила отчетливо, как будто все происходило неделю назад.

В тот год начало весны выдалось сырым и холодным. Всю ночь безостановочно шел дождь… Именно дождь, барабанивший по стеклу, не давал мне уснуть. Я лежала в постели, натянув одеяло до самых ушей. Наконец, я погрузилась в неглубокий сон, но вскоре проснулась от стука нашего дверного молотка, за которым последовали сильные удары кулаком в парадную дверь.

Я села; вначале мне показалось, что гремит гром. Но потом я услышала издалека голос:

– Доктор! Доктор Мартин! Проснитесь, сэр!

Я вскарабкалась на подоконник и выглянула на улицу. Детская в нашем доме находилась на самом верхнем этаже; дом был старый и узкий, и комнаты помещались одна над другой, как в детской башне из кубиков. Еще не рассвело; далеко внизу тускло светил фонарь. Вокруг него разливался неверный круг желтого света. Фонарь держала в руке смутно различимая фигура. Я не испугалась, потому что привыкла к ночным визитам.

В нашем городке к моему отцу за медицинской помощью обращались чаще всего. Вторым врачом был старый доктор Фрей, но все знали, что доктор Фрей никогда не выходит из дому до завтрака, даже если дело срочное. Исключения он делал лишь для представителей знати. Вдобавок мой отец получил лицензию полицейского врача, и его вызывали на все происшествия. Нередко в предрассветные часы его вызывали, чтобы осмотреть безжизненный труп какого-нибудь бедняги, павшего жертвой пьяной драки в пивной, или мертвого бродягу, найденного у дороги. Такой ранний вызов мог означать что угодно: от полицейского дела до родов. Хотя в ту пору мне исполнилось всего восемь лет, в подобных вещах я уже прекрасно разбиралась.

Возможно, читателям я кажусь ребенком не по годам развитым, но именно так и обстояло дело. Когда мне было три года, умерла моя мама, и я осталась на попечении отца, экономки Мэри Ньюлинг и няни Молли Дарби, девицы рыхлой и вялой. Я обожала исследовать наш дом; бегала вверх-вниз по узкой лестнице и знала все укромные уголки. Впрочем, за мной не особенно следили. Вот почему мне часто удавалось подслушивать разговоры, не предназначенные для моих ушей, и узнавать много того, о чем большинство моих сверстниц даже не подозревало.

Одним словом, в тот день я тоже не боялась, что кто-то придет и прикажет мне снова ложиться в постель. Я слышала, как Молли мирно похрапывает в своей кровати в комнатке напротив. Ночной гость мог разнести нашу парадную дверь, а она бы даже не пошевелилась.

Я попробовала поднять раму, но моим слабым рукам удалось сдвинуть ее всего на дюйм. Над горами на горизонте уже занимался холодный серый рассвет. Сквозь щель я услышала голоса, которые отчетливо разносились на морозном воздухе. Отец спустился, открыл дверь и сейчас с кем-то разговаривал. Я услышала, как он сказал:

– Я сейчас же отправляюсь. Пожалуйста, сходите на конюшню и попросите мальчика запрячь пони в двуколку!

В тот миг в меня словно вселился какой-то бесенок. Не большой и серьезный бес, а именно маленький бесенок, маявшийся от безделья. Мне вдруг ужасно захотелось поехать с отцом. Я решила, что это будет забавно… Конечно, если я попрошу отца взять меня с собой, он ответит, что об этом и речи быть не может. Зато конюху наверняка понадобится немало времени, чтобы запрячь в двуколку новую кобылку, купленную взамен прежней. Наша прежняя кобылка отличалась нравом кротким и безмятежным; она никогда не возражала против того, чтобы маленькие девочки садились на нее верхом. Бывало, после того, как я забиралась на нее, она спокойно позволяла себя запрячь. Но потом она состарилась, и ее отправили на одну славную ферму, где вдоволь кормили и держали в теплом стойле – во всяком случае, так сказал мне отец. Я знала, что это неправда и наша старая кобылка отправилась на бойню. Но мне не хотелось огорчать отца своими догадками, поэтому я притворилась, будто верю в его ложь во спасение.

В детстве я иногда задумывалась: а правда ли мы после смерти отправляемся на небо, или нас тоже отправляют куда-нибудь вроде бойни? Потом я, конечно, корила себя за такие мысли, потому что в Библии говорилось о небесах, о рае и аде. Я бывала на похоронах и проникалась печалью и смирением, слушая слова о вечной жизни… К сожалению, о пони в Священном Писании ничего не говорилось.

Итак, в ответ на слова отца я лишь кивнула и выразила надежду, что фермер будет иногда угощать нашу старушку морковкой, потому что она ее очень любит. Отец, явно испытав облегчение оттого, что я не разрыдалась, ответил: да, насчет морковки он совершенно уверен. Так я рано поняла, что иногда проще принять заведомую ложь, потому что правда слишком тяжела. Подрастая, я неоднократно сталкивалась с примерами подобного поведения. Хотя даже в истории с морковкой стало ясно: ложь нуждается в том, чтобы ее постоянно приукрашивали. Оглянуться не успеваешь, как необходимость лгать и приукрашивать ложь становится невыносимой.

Впрочем, в тот день меня заботило совсем другое: как влезть в одежду. Одевание было сложным делом, и я обычно прибегала к помощи Молли. Разумеется, о том, чтобы разбудить Молли, не могло быть и речи. Мне удалось самостоятельно надеть панталоны, нижнюю юбку и платье, но ботинки Молли унесла, чтобы их почистить, поэтому я сунула босые ноги в совершенно не подходящие к случаю легкие атласные туфельки, на плечи накинула вязаный шерстяной платок и сбежала вниз по черной лестнице.

Затем передо мной встала поистине неразрешимая задача: как выбраться из дому? Парадную дверь отперли, но бежать из дому через нее было рискованно. Там меня могли увидеть. Дверь черного хода была заперта, а я знала, что едва ли сумею отодвинуть тяжелый засов.

Спустившись на первый этаж, я вдруг услышала из кухни лязг и поняла, что кто-то мне помог. Высунув голову из-за угла, я успела заметить, что дверь распахивает Мэри Ньюлинг. Видимо, ее разбудил шум. Наша экономка в мешковатой ночной сорочке и клетчатом платке являла собой внушительное зрелище. К тому же вся голова у нее была в тряпичных узелках. Когда я в первый раз увидела ее ухищрения, очень удивилась. Зачем Мэри Ньюлинг завивает волосы, если они у нее всегда спрятаны под большим чепцом?

Высунувшись во двор, Мэри Ньюлинг громко осведомилась:

– Что случилось?

– Доктора вызывают на шахту! – отозвался незнакомый мужской голос.

– Господи помилуй! – воскликнула Мэри. – Что там – взрыв или свод обрушился?

– Ни то ни другое, хозяйка, только один труп нашли.

Только один труп? Даже я понимала: неизвестный имеет в виду, что смертельный исход всего один. Когда в забое падают стойки, поддерживающие свод, или взрывается рудничный газ, счет трупам ведется на дюжины, если и удается кого-то поднять. Большинство шахтеров в то время по-прежнему работали при свете обычных ламп с открытым пламенем. Молли Дарби будоражила мое детское воображение рассказами о людях, похороненных заживо среди угольных пластов, – под землей трудились и мужчины, и женщины, и дети. В шахте работали и отец Молли, и три ее брата. Даже ее мать в молодости ползала под землей по узким проходам с тяжелыми корзинками угля на спине – до тех пор, пока с ней не произошел несчастный случай, после которого она стала хромой. Именно Молли поведала мне о превратности судьбы: стоило сэру Гемфри Дэви изобрести взрывобезопасную шахтную лампу, в которой пламя закрывалось сеткой со специально подобранными отверстиями, как шахтеров стали загонять еще глубже под землю.

В наших местах угольное месторождение было сравнительно небольшим, самих рудокопов в центре городка мы почти не видели. Шахтеры и их семьи жили в особых поселках. Рядом с рудниками для них строились жалкие лачуги. Жизнь рудокопов тоже описала мне Молли. Если ночью кто-то переворачивается на другой бок, радостно объявляла она, соседи за стенкой падают с кровати! За каждым домиком помещался свинарник, обитателя которого тщательно откармливали, чтобы зарезать в начале зимы. Потом семьи рудокопов всю зиму питались солониной. Остальную провизию шахтеры, но договору с шахтовладельцами, обязаны были покупать в лавке при шахте; они расплачивались там специальными жетонами, которые не принимали в других лавках города. Молли пояснила, что жетоны называются «меной», и добавила:

– Благодаря им шахтеры не оставляют весь свой заработок в пивных.

Короче говоря, шахтеры жили довольно обособленно; а жителям городка тоже не слишком хотелось посещать шахтерские поселки.

В результате по отношению к ним у людей развилось нечто вроде суеверного ужаса. Шахтеры считались представителями какой-то особой расы, крепкими, выносливыми и самодостаточными. Они отваживались спускаться в темные недра земли, внушавшие большинству людей суеверный ужас.

Время от времени, если разговор заходил о шахтах, Мэри Ньюлинг вздыхала и замечала: жизнь рудокопов полна опасностей. Они зарабатывают себе на пропитание, ползая во мраке, как кроты. Вслед за этим Мэри Ньюлинг обычно принималась ворчать насчет того, как дорог хороший уголь и что один из местных управляющих только что построил себе роскошный особняк.

Мэри не понравилось, когда Молли Дарби взяли ко мне няней. Отец нанял Молли, чтобы как-то помочь семье Дарби.

– Доктор по доброте душевной забывает о здравом смысле! – ворчала Мэри. – Не в первый раз и не в последний, помяните мои слова!

Надеюсь, теперь вы поняли, почему я в детстве так мечтала попасть на шахту. Как известно, запретный плод сладок. Нет, конечно, под землю меня нисколько не тянуло, но ужасно хотелось хоть одним глазком взглянуть на шахтерский поселок. Темноту я не очень любила и всегда радовалась, слыша из соседней комнатки храп Молли Дарби. И все же я решила во что бы то ни стало пробраться в двуколку. Мэри стояла боком к двери и не видела меня. Дверь она прикрыла, но засов не задвинула. Я юркнула в чулан под лестницей. Мэри, тяжело вздыхая и что-то бормоча себе под нос, прошла мимо и начала подниматься по лестнице. Она встретила моего отца, который спускался вниз, и они стали переговариваться. Я поняла, что другой возможности у меня не будет.

Метнувшись в кухню, я приоткрыла дверь и протиснулась на улицу. Сада за домом у нас не было, только мощеный дворик. На противоположной его стороне располагалась примитивная конюшня с сеновалом наверху, где спал конюх. Сейчас во дворе царила суета. Уже почти рассвело. Я видела, как конюх и еще один человек, наверное, тот, который привез весть о несчастье, с трудом пытались запрячь в двуколку новую лошадку. Пони была красивая и норовистая. Ей явно не понравилось, что ее вывели из теплого стойла в такую рань, и она не скрывала плохого настроения. У меня на глазах она лягнула нашего гостя в ногу. С уст гостя потоком полилась ругань; некоторых выражений я еще не слышала и на всякий случай запомнила их, хотя и понимала, что они не предназначены для детских и женских ушей.

Улучив минутку, я обежала двор с другой стороны, пробралась вдоль стены конюшни и забралась в двуколку. Никто меня не заметил. Завернувшись в дорожный плед, всегда лежавший в двуколке, я забилась под деревянное сиденье.

Двуколка раскачивалась из стороны в сторону, пока конюх с помощником запрягали кобылку, пользуясь методом кнута и пряника. Потом из дому вышел отец. Когда он забрался наверх и взял в руки поводья, двуколка снова качнулась. Я лежала под сиденьем и надеялась, что посыльный с нами не поедет. Если он сядет в двуколку, то почти наверняка сразу заметит меня… Но посыльный не сел. Отец прикрикнул на пони, тряхнул поводьями, и мы отправились в путь.

Было очень холодно. Почти сразу я окоченела до костей. Стремясь поскорее попасть в двуколку, я пробежала по лужам, оставшимся после ночного ливня, и мои легкие атласные туфельки совсем промокли. Вскоре я пожалела, что не надела чулок. От вязаного шерстяного платка толку было мало: в нем оказалось слишком много дыр. Я дрожала от холода и боялась, что скоро замерзну до смерти.

Я попыталась хоть немного согреться, плотнее закутавшись в плед. Отец изумленно воскликнул:

– Какого дьявола?

Мы по-прежнему быстро мчались по неровной дороге; двуколку трясло и подбрасывало на ухабах. Отец не стал останавливать пони, а просто рявкнул:

– Лиззи, что ты здесь делаешь?

– Я хотела поехать с тобой, – ответила я.

– Ах ты!.. – Я догадалась, что отец хотел употребить одно из слов, которые я слышала во дворе, но сдержался. – Что ж, теперь тебе деваться некуда, придется оставаться здесь, – продолжал он. – Повернуть назад я не могу.

– Я замерзла, – пожаловалась я.

– Значит, придется тебе мерзнуть и дальше. Завернись в плед и постарайся согреться.

Я понимала, что отец очень рассердился. Его вид не столько испугал, сколько огорчил меня, и я пискнула, что мне очень жаль.

– Жаль? – переспросил отец. – При чем здесь жалость?

Ответить на его вопрос я не могла. Но сильно забеспокоилась при мысли, что я, наверное, совершила нечто настолько ужасное, что одними извинениями дело не ограничится. Бывают ли на свете такие тяжкие грехи, что они никогда не будут прощены, как бы ты ни раскаивался и как бы ни стремился их загладить?

После того как мне удалось получше закутаться в плед, все стало не так плохо. Ветер ерошил мне волосы и леденил мочки ушей, но телу было уже не так холодно, как раньше.

Мы выехали из городка и покатили по проселочной дороге. Вокруг все было незнакомым. Вдали высились странные холмы в форме пирамид. Я потерла кончик носа тыльной стороной ладони, чтобы хоть что-то почувствовать, и, убрав ладонь, заметила, что она почернела. Значит, что-то носится в воздухе. Мне хотелось о многом расспросить отца: куда именно мы едем, что случилось на шахте, из-за чего нам непременно нужно туда попасть, кто там умер и почему?

Впрочем, я благоразумно решила промолчать, сообразив, что, приехав на место, я все увижу собственными глазами.

Спустя какое-то время мы остановились у большого каменного здания, окруженного деревянными навесами. За зданием высилась кирпичная труба. Я жадно озиралась по сторонам. Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Шахтерский поселок оказался гораздо больше, чем мне представлялось. Он был почти целым городом – шумным, нечистым, с множеством построек непонятного назначения. И все постройки были припорошены угольной пылью. Вдали высилась еще одна пирамида – огромная рукотворная гора шлака. На эту гору взбирались женщины и дети, похожие на муравьев; они старательно рылись в шлаке, выискивали кусочки угля и складывали их в прихваченные с собой ведерки и мешки.

Вокруг нас творилось настоящее столпотворение. Одни спешили, другие шли, еле волоча ноги. С грохотом ехали повозки, которые тащили костлявые грязные пони, которых никто никогда не чистил. У стены здания стояла группа мужчин. Они о чем-то переговаривались. Их лица почернели от угольной пыли; грязной была и одежда. По их виду и голосам я догадалась, что они чем-то расстроены и рассержены, но, несмотря на злость, вид у всех был беспомощный. Что бы там ни произошло, они ничего не могли поделать.

Отец спрыгнул на землю и сухо приказал:

– Лиззи, жди меня здесь! Не двигайся, ты меня поняла?

У меня не было времени пообещать, что я останусь на месте; отец скрылся в каменном здании.

Вдруг я почувствовала, что сама стала объектом чьего-то внимания. Оглянувшись, я увидела тощего, жилистого мальчишку в лохмотьях. Он держал пони за узду – наверное, ему поручил отец. На вид мальчишка казался чуть старше меня. Он пристально и неспешно разглядывал меня с головы до ног своими черными глазами, и его как будто ничуть не беспокоило то, что я его заметила. Его голову украшала густая копна черных – а может, просто грязных – волос, но лицо у него было относительно чистым. В его чертах было что-то цыганское. Если бы он просто смотрел на меня, «глазел», как сказала бы Мэри Ньюлинг, я бы еще сохранила самообладание. Но его неспешность выводила меня из себя.

Наверное, я не скрывала своих чувств, потому что он как бы ненароком спросил:

– Ты кто такая?

Его небрежный тон еще больше раздосадовал меня. Я понимала, что, должно быть, являю собой странное зрелище: сижу в двуколке, завернувшись в плед, с нечесаными волосами. И все же я набралась храбрости и высокомерно провозгласила:

– Я – мисс Мартин. Доктор Мартин – мой папа.

– Ух ты, – неторопливо, врастяжку ответил мальчишка. – Что же здесь понадобилось мисс Мартин и ее папе?

– Не твое дело! – отрезала я. – Ты очень нахальный мальчишка. Убирайся отсюда!

В ответ на мои слова он откровенно ухмыльнулся. Улыбка у него была широкая, от уха до уха, а зубы оказались очень белыми и ровными, что было довольно необычно. Мне и раньше доводилось видеть уличных мальчишек, похожих на него, но у них, как правило, один или два зуба бывали выбиты в драках.

Так как мой новый знакомый не двигался с места, я решила с его помощью пополнить свой запас знаний. И потом, мне хотелось утвердить свою власть.

– Что тут? – спросила я, показывая на огромное каменное сооружение, в котором скрылся отец.

Мальчика удивило мое невежество.

– Здесь управление.

– Кто там работает?

Раз он считает меня невежественной, быть посему! Я понятия не имела, что происходит на шахте и вокруг нее.

– Типы с холеными, чистыми руками, – сухо ответил мальчишка. – Сами они под землю не спускаются, зато посылают туда других.

Он ненадолго задумался, а потом, порывшись в кармане, достал оттуда что-то маленькое и серое и протянул мне.

– Вот, возьми, если хочешь. Может быть, он принесет тебе счастье.

– Это же просто сланец! – воскликнула я, разглядывая подарок, и тут же поняла, что передо мной не просто сланец. В поверхность его впечаталось изображение листочка папоротника, такое четкое и такое совершенное, что я восхищенно вскрикнула, и мальчик снова ухмыльнулся.

– Значит, это не простой сланец? – удивленно и немного смущенно спросила я. Мне было так приятно, что я сумела опознать его!

Мальчишка пожал костлявыми плечами:

– Ну да, сланец. Здесь таких можно найти целую кучу. Кусок раскалываешь, и если повезет, внутри увидишь что-то вроде этого.

Тут из каменного здания вышел отец в сопровождении какого-то толстого коротышки – мне показалось, что в ширину он больше, чем в высоту. Одет коротышка был в мятый сюртук; возможно, чтобы зрительно увеличить рост, он нахлобучил на голову очень высокий цилиндр, который совершенно ему не шел. Кроме того, во рту у толстяка была нераскуренная глиняная трубка, которую он яростно грыз, словно трубки служат именно для такой цели. Выражение лица у него было очень мрачное и задиристое. Я понятия не имела, кто он, но он мне сразу не понравился. Вместе с тем я догадалась, что он – представитель власти, с которой отцу приходится считаться. Стоявшие у здания чумазые шахтеры тут же перестали перешептываться, все как один уставились на толстяка, а потом отвернулись от него и стали молча расходиться.

– Я пошел! – крикнул мне новый знакомый и тоже исчез, бросив пони и меня.

Я надеялась, что инспектор Росс окажется настойчивее и найдет убийцу Маделин Хексем, а не убежит прятаться, как тогда тот запачканный углем мальчишка!

Хотя тогда я была еще мала, понимала, что все шахтеры боятся толстяка в цилиндре. Должно быть, он – важная шишка. Наверное, у него большая власть… Почему-то после этой догадки толстяк мне еще больше не понравился.

Приятно было заметить, что мой отец не боится толстяка в цилиндре. Они вдвоем быстро зашли под навес и через какое-то время вышли. Отец был вне себя от ярости. В прозрачном, морозном воздухе его голос было слышно издалека:

– Мальчику явно еще нет десяти. Вам так же, как и мне, прекрасно известно, что уже почти два года законом запрещено нанимать на работу под землей детей, не достигших десятилетнего возраста!

В голосе отца слышалось столько ярости, что я подумала: Цилиндр испугается, но тот лишь смерил его наглым взглядом и пожал широкими плечами. Потом достал изо рта трубку и враждебно ответил:

– Родители мальчика уверяли, что ему уже исполнилось десять, просто он мал для своего возраста. Я им поверил. Вы сами знаете, какие мелкие эти шахтерские выродки.

Я удивилась его нахальству. Все обычно обращались к отцу с большим уважением. Как он посмел? Я все больше сердилась. Как он смеет так разговаривать с папой?

Я не сомневалась, что сейчас отец поставит нахала на место. Но заговорил он очень веско и холодно. Мороз пробежал у меня по коже. Уж лучше бы он кричал!

– Да, – сказал отец, – я знаю, что этих детей рождают матери, которые плохо питаются, что сами они тоже плохо питаются и привыкли с ранних лет заниматься непосильным трудом. Нет ничего удивительного в том, что дети шахтеров страдают рахитом и другими заболеваниями и редко вырастают здоровыми и сильными. Но тому малышу… – отец жестом показал на навес, – тому малышу никак не больше шести или семи лет!

Цилиндр не успел ответить; из-под навеса, пятясь, вышли двое рабочих с носилками. На них лежала маленькая кучка, прикрытая одеялом. Когда один из носильщиков споткнулся на выбоине, носилки накренились, и одеяло сползло. Из-под него высунулась маленькая ручка. Отец снял шляпу, а Цилиндр только фыркнул и даже не притронулся к своему нелепому головному убору.

К двери подкатила повозка, и носильщики начали перекладывать на нее то, что лежало на носилках.

Вдруг послышался ужасный крик. Я никогда не слышала ничего подобного и вздрогнула от ужаса. Наша кобылка тоже встревожилась и, поскольку никто не держал ей голову и не шептал ласковые слова, затрусила вперед.

Двуколка накренилась, и мне показалось, что я сейчас выпаду. Я ухватила поводья, что было сил потянула за них. К моему великому облегчению, лошадка скоро остановилась.

К моему отцу, Цилиндру и повозке с носилками бежала женщина, одетая в жалкие лохмотья. На бегу она размахивала руками и что-то неразборчиво кричала, как сумасшедшая. Рот ее уродливо искривился и стал похож на пасть горгульи. Платок, который она носила, по обычаю всех рабочих женщин, сполз с головы, развязался и упал в грязь, но она ничего не замечала. Лицо у нее было морщинистое, как у старухи, но, судя по тому, как быстро женщина бежала, она, видимо, была довольно молода. Добежав до повозки, она вскочила на нее и обняла маленькое тельце, лежащее на носилках. Громко рыдая, она попыталась откинуть одеяло с лица трупа. Я поняла, что это мать мальчика, и похолодела от ужаса.

– Дейви, Дейви! – рыдала женщина. – Это мама! Проснись, поговори со мной!

Цилиндр презрительно хмыкнул и отвернулся. Мужчины, которые вынесли тело мальчика из-под навеса, смущенно потупились. Отец подошел к повозке и попытался утешить несчастную, но та лишь громче зарыдала. Наконец появились еще три женщины в платках, похожие на мать погибшего мальчика. Им удалось стащить ее с повозки. Мужчины подняли оглобли повозки и потащили ее прочь. Следом побрели женщины, которые поддерживали убитую горем мать.

Когда они скрылись из вида, но не из пределов слышимости, отец повернулся к Цилиндру.

– Будет дознание, – сухо сообщил он. – Это я вам обещаю. Уж я позабочусь о том, чтобы дело не замяли!

Мне показалось, что слова и тон отца совершенно не испугали Цилиндра.

– Поступайте как знаете, – сказал он. – Родная мать мальчика, та самая, которая только что кричала и вопила, уверяла меня, что ее сыну уже десять лет. Я ей поверил. Пусть-ка коронер попробует доказать обратное!

С этими словами толстяк отвернулся и зашагал к двери шахтоуправления. Отец направился к двуколке. Влез на скамью, взял поводья и свистнул пони. Я понимала, что он еще злится, но знала, что его гнев направлен не на меня. Он больше не злился на меня за то, что я тайком пробралась в двуколку. Гнев отца был направлен на нечто куда более серьезное… Обо мне он, наверное, тогда вовсе забыл. Он забыл, что я сижу позади него на деревянном сиденье. Когда мы выезжали из поселка, мне показалось, что я мельком увидела мальчика, который подарил мне счастливый талисман, но я не была в этом уверена, хотя повернулась на сиденье и оглянулась. Если он и стоял в воротах, то быстро ушел.

Я отважилась заговорить лишь на полпути к дому.

– Там умер маленький мальчик, – сказала я. – Он был очень маленький, да, папа?

Отец покосился на меня; мне показалось, он лишь тогда вспомнил обо мне.

– Лиззи… – сказал он и задумчиво тряхнул головой. – Да, он в самом деле был очень маленький. Наверное, даже младше тебя.

– Что же он делал в шахте? – спросила я. – Неужели копал уголь?

Отец натянул поводья, и двуколка остановилась.

Солнце уже взошло и мягко согревало мне плечи. Шахтерский поселок остался позади, но до окраины городка мы еще не доехали. Вокруг раскинулись красивые зеленые холмы; пирамиды шлака казались крохотными точками на горизонте. Все выглядело таким чистым и мирным; грязь того места, которое мы только что покинули, и ужасная сцена, которой я стала свидетельницей, казались нереальными, как будто все приснилось мне в страшном сне.

– Он работал дверовым, – сказал отец. – Лиззи, ты знаешь, что такое дверовой?

Я покачала головой.

– Как же мне объяснить? Ну, слушай. Воздух под землей очень грязный. Для того чтобы в забой поступал свежий воздух, роют две большие вентиляционные шахты. – Отец руками изобразил две длинные узкие трубы. – Через одну вниз, в забой, поступает чистый воздух, а через другую наверх откачивается дурной воздух. Вентиляцией управляют с помощью деревянных дверей. Их открывают и закрывают дети, маленькие мальчики; они сидят под землей целый день.

– В темноте? – испуганно спросила я.

– Да, Лиззи, в темноте.

– И совсем одни?

– Да, одни.

Я подумала о маленьком мальчике, младше меня, которого заставляли много часов подряд сидеть одного в темноте под землей. Я пыталась представить, как ему, должно быть, было страшно и одиноко. Интересно, водятся ли там крысы?

– Отчего он умер? – шепотом спросила я.

Отец вздохнул.

– В свидетельстве о смерти я написал «изнеможение». Это не понравилось Харрисону.

– Харрисон – тот толстяк в цилиндре и с трубкой?

– Да. Он здешний управляющий. Харрисон очень старался убедить меня, что работа, которую выполнял мальчик, была совсем нетрудной и он никак не мог умереть от изнеможения. Я напомнил ему, что изнеможение наступает по многим причинам и среди них – голод и страх. Кроме того, хотя доказать это значительно труднее, изнеможение может наступить от потери всякой надежды. По-моему, тот мальчик умер, потому что больше не мог жить. Но это мое личное мнение, к тому же оно не имеет отношения к медицине. Коронеру я объясню, что мальчик умер от недоедания и общей слабости.

Неожиданно отец стукнул кулаком по коленям и воскликнул:

– А ведь такого не должно быть! Вот уже два года на подземные работы запрещено нанимать мальчиков моложе десяти лет… а также женщин и девочек! Харрисону об этом прекрасно известно.

– Значит, мистера Харрисона теперь накажут? – спросила я.

– Что? – Мне показалось, что отец улыбнулся, но как-то невесело. – Нет, моя милая, никого не накажут. Харрисон повторит: он не знал, что мальчик такой маленький. Родителей запугают или подкупят, и они подтвердят, что солгали насчет возраста своего сына. Сомневаюсь, что кого-то хотя бы оштрафуют. И если даже владельцев шахты оштрафуют, то на мизерную сумму. Но я позабочусь о том, чтобы такого больше не случилось. Я подниму такой шум, что Харрисон, несмотря на все свое упрямство и отсутствие совести, не посмеет нанимать на работу в забое таких маленьких детей!