Текст книги "Любопытство наказуемо"

Автор книги: Энн Грэнджер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 3

Инспектор Бенджамин Росс

Конечно, мне очень хотелось самому проводить Лиззи на вокзал Ватерлоо. Я надеялся, что, если обращусь к ее разуму в последнюю минуту, среди грохочущих и шипящих паровозов, она, возможно, и передумает ехать в Гемпшир. Правда, мне прекрасно известно: уж если Лиззи что-то вбила себе в голову, повлиять на ее решение способно лишь нечто по-настоящему экстраординарное.

Однако все вышло совсем по-другому. В то время, когда Лиззи отъезжала от Ватерлоо, я сидел неподалеку от другого крупного лондонского вокзала, Кингс-Кросс, в тамошнем полицейском участке, и допрашивал одну малосимпатичную личность по имени Джонас Уоткинс. На его одутловатом лице выделялись заплывшие глаза и тонкие злобные губы. Уоткинс одевался броско; на нем был костюм в мелкую клетку. Я еще подумал, что кто-то оказал ему медвежью услугу. Такой костюм привлекает лишнее внимание к его тощей фигуре. Сам Уоткинс, очевидно, так не считал. Несмотря на отсутствие какого бы то ни было обаяния, он казался самодовольным петухом, особенно из-за повторяющегося жеста: он то и дело похлопывал себя по макушке, приглаживая вихры, которые мазал какой-то едко пахнущей дрязью.

– Слушайте, – сказал я ему, – тянуть время ни к чему. Откровенно говоря, у меня сегодня не самое лучшее настроение. С вашей стороны неразумно его испытывать.

– А я и не собираюсь напрасно тратить ничье время, – заявил мистер Уоткинс. – В том числе и свое собственное, раз уж на то пошло. Что я здесь делаю? Вот что я желаю знать.

«А я-то что здесь делаю?» – подумал я, глубоко вдохнув. Сейчас я должен находиться на вокзале Ватерлоо и, если понадобится, выволакивать Лиззи из поезда!

Я немного отвлекся, представляя себе эту картину, но вскоре решил, что подобное неосуществимо. Если бы я попробовал куда-то потащить Лиззи, она бы оказала мне упорное сопротивление. Дело, скорее всего, кончилось бы моим арестом.

Ну чего ради ей ехать в такое место, о котором она ничего не знает, к людям, о которых ей известно лишь из очень ненадежного, на мой взгляд, источника? Когда она впервые покинула родной Дербишир и отправилась в Лондон, она все же ехала не к совсем чужому человеку: к жене своего крестного. Лиззи знала, кто такая миссис Парри. Но даже ее первое приключение в столице едва не закончилось для нее плачевно.

– Ну, так что же? – грубо спросил Уоткинс, приняв мою задумчивость за неспособность ответить на его вопрос.

– Вы здесь, – ответил я, – потому что в полицию обратилась молодая женщина по имени Мэри Харрис. Она утверждает, что оставила вам и вашей жене своего ребенка, которому тогда было год и четыре месяца, на попечение.

– Не знаю никакой Мэри Харрис, – не задумываясь, ответил Уоткинс. – То же самое я сказал вашему констеблю, который заявился к нам домой. Миссис Уоткинс очень расстроилась. Мы люди почтенные и не позволим всяким там констеблям приставать к нам с вопросами. Среди соседей пойдут слухи. Среди моих знакомых есть одна женщина по имени Мэри – Мэри Флетчер. Она содержит паб «Королевская голова». Но у нее нет никакого полуторагодовалого ребенка. Ей лет шестьдесят, не меньше.

– Джонас, – негромко обратился я к нему, – я человек занятой, и у меня нет времени слушать вашу болтовню.

Мой тихий голос его встревожил. Он бы предпочел, чтобы я накричал на него. К такому он был готов.

– Не знаю, о ком вы говорите, – упрямо повторил он.

– Что ж, в таком случае позвольте освежить вашу память. Мэри Харрис – горничная. Полтора года назад, когда она была в услужении в Челси, она родила младенца мужского пола вне брака.

– Все понятно! – с добродетельным видом воскликнул Уоткинс. – Такой особе вряд ли можно верить!

– И все же я ей верю. Несмотря на то что отец ребенка ее бросил, мисс Харрис не оставила малыша, а поскольку заботиться о нем сама она не могла, она вначале оставила его у своей пожилой матери в Кентиштауне. К сожалению, вскоре ее мать скончалась. Мэри не с кем было оставить ребенка, а отдавать его в приют она не хотела. Потом она услышала о вас и вашей жене. Ей сказали, что вы заботитесь о младенцах, за которыми не могут присматривать родители. Иными словами, у вас детские ясли.

– Ну да, мы с миссис Уоткинс присматриваем за детишками, – согласился Уоткинс. – Дело вполне законное и почтенное; можно сказать, что мы оказываем пользу обществу. Выручаем тех, кому некуда податься.

– Итак, – продолжал я, не обращая на него внимания, – эта несчастная молодая женщина заплатила вам из своего скудного жалованья, чтобы вы заботились о ее ребенке. К сожалению, вскоре она заболела и потеряла работу. Ей пришлось жить на остатки своих сбережений. Она не смогла внести еженедельную плату за содержание своего сына и попросила вас подождать. Обещала возобновить платежи и вернуть вам долг, как только найдет другое место.

Уоткинс вздохнул:

– Сколько раз я слышал то же самое! Не от Мэри Харрис, или как там ее звали, потому что никакой Мэри Харрис я не знаю. Они все говорят одно и то же. Сначала клянутся, что будут платить регулярно. Но спустя какое-то время плата превращается в помеху. И они исчезают. Перестают навещать своих малюток. Не платят нам с миссис Уоткинс. А ведь у нас не благотворительная организация! Нам надо жить и кормить других детей.

– Как же вы поступаете в подобных случаях? – спросил я.

– Отдаем ребенка в работный дом, – ответил Уоткинс.

– Но ребенка Мэри Харрис вы в работный дом не отдали, так ведь?

– Потому что я… мы… потому что у нас его и не было! – торжествующе вскричал Уоткинс, тыча в меня своим костлявым пальцем.

– Но Мэри Харрис действительно к вам приходила. Ей довольно долго не удавалось найти место горничной в Лондоне; какое-то время она работала за городом. Наконец, она нашла место в Лондоне и при первой же возможности отправилась повидать своего мальчика и заплатить вам долг. Вы сказали ей, что отдали ребенка в работный дом. Она пошла в работный дом с вопросами, но они уверяют, что в тот период, о котором идет речь, вы им никакого ребенка не отдавали.

– Значит, они сами его потеряли, – отрезал Уоткинс. – У них там ребят столько, что они не знают, что с ними делать, и они не могут уследить за всеми. Помяните мои слова: они его потеряли!

– Итак, теперь, по вашим словам, выходит, что вы все же отдали ребенка в работный дом? Я-то думал, что вы в глаза не видели ни Мэри Харрис, ни ее сына! Но вы только что сами сказали; сержант Моррис свидетель.

– Совершенно верно, – мрачно отозвался сержант Моррис из угла.

– Нет-нет-нет, инспектор! – Уоткинс подался вперед и льстиво обратился ко мне: – Вы меня не так поняли! Когда я говорил, что отдавал оставшихся ребятишек в работный дом, я просто объяснял, как мы поступаем в подобных случаях. Я вовсе не имел в виду, что мы сдали туда Питера.

– А, так вы и имя его знаете?

– Вы сами мне его сказали! – немедленно ответил Уоткинс.

– Нет, я ничего вам не говорил. Как, сержант?

– Нет, сэр, – подтвердил Моррис. – Я сижу здесь и все записываю, как вы мне велели. Каждое сказанное слово, в мой блокнот! – Он помахал блокнотом.

Уоткинс мрачно воззрился на блокнот.

– Мэри Харрис обратилась в ближайший к вашему дому полицейский участок; так вышло, что это участок Кингс-Кросс, – продолжал я. – Она рассказала, что произошло. Ей поверили. Один наш сотрудник пошел к вам домой, а когда вы заявили, что не знаете никакой Мэри Харрис, ваше поведение показалось ему подозрительным. Тогда возбудили дело об убийстве и передали его в Скотленд-Ярд.

– Убийство! – завизжал Уоткинс, вскакивая и в ужасе размахивая руками. – Да не убивал я этого сопляка!

Моррис величественно встал и положил руку на плечо несчастного Джонаса.

– Сядьте, мистер Уоткинс, сядьте же, – предложил он.

Уоткинс покосился на него и решил подчиниться.

– Не убивал я его, – упрямо произнес он.

– Значит, вы не отрицаете, что ребенок был на вашем попечении?

– Ну ладно, был. Но девчонка, его мать, куда-то уехала из Лондона; мы решили, что больше ее не увидим. С нами такое не в первый раз случается. Все пользуются нашей добротой, – прохныкал Уоткинс. Он даже прослезился – наверное, живо представив виселицу.

– Значит, вы не отдавали ребенка в работный дом?

– Нет, – признался Уоткинс. – Я бы свел его туда, да последнее время, как я к ним приходил, они отбрыкивались руками и ногами. Я подумал, будет лучше, если мы какое-то время будем держаться от них подальше.

– Что же вы сделали с мальчиком?

Уоткинс глубоко вздохнул:

– Я отвел его сюда, на вокзал Кингс-Кросс, и оставил на платформе. Паровозы ему очень понравились. Он смотрел на паровозы, а я… выпустил его руку и скрылся в толпе.

Моррис что-то проворчал.

Уоткинс боязливо оглянулся на сержанта.

– Я знал, что его найдут. Истинная правда! Я знал, что его найдут. Клянусь, я малышу ничего плохого не сделал! Вы уж мне поверьте!

– Ничего плохого? Представьте, как он испугался, когда понял, что остался один! Представьте только, в чьи руки он мог попасть! И что с ним могло случиться, когда он без присмотра бродил среди паровозов? – загремел я.

– С вокзала Кингс-Кросс в основном уезжают люди почтенные, – слабо возразил Уоткинс. – А служащие вокзала всегда начеку.

– Да, к счастью, так и оказалось. Мальчика заметили и вызвали полицию. Он почти не умел говорить, лишь с трудом лепетал свое имя, Питер. Поэтому вы решили, что вас не найдут. Его временно поместили на попечение женщины, которая выкармливает малышей на средства прихода. Но после жалобы, поданной мисс Харрис, в вечерних газетах поместили заметку, в которой просили сведения, способные помочь в розысках. Заметку прочел муж упомянутой мной женщины. Они испугались, как бы их не обвинили в похищении, и связались с нами. Мисс Харрис отвезли посмотреть ребенка, и она его узнала.

Теперь Уоткинс в своем кричащем наряде являл собой жалкую фигуру.

– Нет в мире справедливости, – пробормотал он.

– Наоборот, есть. Считайте, что вам повезло. Питер Харрис не исчез навсегда на вокзале Кингс-Кросс, потому что в таком случае вам бы предъявили обвинение в убийстве. Мать нашла своего сына и поместила его в новую приемную семью – куда более надежную, чем ваша! Ее теперешняя хозяйка, которой Мэри вынуждена была во всем признаться, потому что брала отпуск на розыски ребенка, посочувствовала ей и помогла.

– Все хорошо, что хорошо кончается, верно? – воскликнул приободрившийся Уоткинс.

– Зависит от того, что вы называете «хорошим» и что понимаем под этим мы. Джонас Уоткинс, в соответствии с парламентским законом 1861 года о преступлениях против личности вы обвиняетесь в оставлении ребенка младше двух лет в обстоятельствах, могших повлечь за собой смерть, травму или иной вред.

Глаза Уоткинса наполнились слезами.

– Вот так всегда бывает, – проквакал он, – когда пытаешься кому-то помочь!

Я оставил Морриса разбираться с жалким созданием и вышел подышать тем, что, словно в насмешку, называют свежим воздухом центральной части Лондона. Гул голосов, грохот колес, цокот копыт, крики уличных торговцев разом оглушили меня. Нос заполнился знакомыми миазмами. Среди неприятных запахов я различал серное, угольное и нефтяное зловоние ангаров стоящего рядом железнодорожного вокзала. Мои мысли невольно вернулись к Лиззи и вокзалу Ватерлоо; он, кстати, и был недалеко. Я подумал: что, если заехать в дом миссис Парри и переговорить с дворецким Симмсом? Надо убедиться, что Лиззи благополучно отправилась в свой Гемпшир. Но если она не добралась туда благополучно, скоро я обо всем узнаю. Мне не оставалось ничего иного – только ждать.

Глава 4

Элизабет Мартин

Мы с Лефевром озирались по сторонам. Неожиданно мы услышали крик. Нам навстречу спешил пожилой человек в вельветовых бриджах и кожаных гетрах конюха, в котелке, надвинутом на самый лоб. Приблизившись, он снял котелок и, отдуваясь, спросил:

– Это вы едете в «Прибрежный»?

Мы сказали, что да.

– Ага, – заметил он, оглядывая наш багаж и качая головой, словно выражал сомнение. – Ну, прямо не знаю, поместитесь ли вы оба в двуколку, да еще со всеми пожитками. Но попробовать-то можно! – заключил он, потирая руки. – Ликург Гринуэй, к вашим услугам, сэр… мисс. – Мужчина снова водрузил котелок на голову и прихлопнул днище ладонью, чтобы убедиться, что головной убор сидит плотно. Так как его голова была круглой, а фигура – невысокой и коренастой, в котелке он сильно напоминал перечницу.

– Ликург? – переспросил доктор Лефевр. – Какое у вас необычное имя!

– Ага! – ответил мистер Гринуэй. – Мой отец был трезвенником. Решительно выступал против пьянства всю жизнь, с ранней молодости. Он назвал меня Ликургом в честь другого знаменитого трезвенника – по крайней мере, он так считал.

– Ликург был не просто трезвенником, – заметил доктор Лефевр, – хотя ход мыслей вашего отца я вполне понимаю. Ликург в древности был царем. Он запретил распутный культ бога Вакха и приказал вырубить все виноградники.

Услышав о своем знаменитом тезке, мистер Гринуэй весьма приободрился:

– Значит, мой старик папаша кое в чем разбирался. Сюда, пожалуйста!

Следом за ним мы завернули за угол и очутились на главной улице. Перед пивной, патриотично названной «Лорд Нельсон» в честь героя Трафальгарской битвы, стояла двуколка с сиденьями напротив друг друга и высокой скамейкой для возницы. В двуколку был впряжен унылого вида пони с большой головой на овечьей шее. В самом деле, мне показалось, что мы со всеми вещами просто не втиснемся в такое скромное транспортное средство.

– Боже мой… – негромко произнес доктор.

Ликург Гринуэй как будто слегка смутился.

– Сэр, мисс Роуч шлет свои извинения, но в ландо сломалась ось; кузнецу надо приделать новую.

– Видимо, тут ничего не поделаешь, – философски заметил доктор Лефевр.

– Она рухнула прямо на землю, – продолжал Гринуэй, мрачно качая головой.

Мы оба встревожились, услышав это, но потом поняли, что Гринуэй имеет в виду ландо, а вовсе не свою хозяйку.

– Ну вот, – продолжал наш возница, – вещи ваши я поставлю на пол, а потом уж вы запрыгивайте и занимайте места. Будет неплохо, если дама… прошу прощения, мисс… поставит ноги на свой чемодан.

– А пони выдержит такой груз? – спросила я. – Нам далеко ехать?

– Можно отправиться берегом, а можно и срезать, – ответил мистер Гринуэй. – Лично я предпочитаю срезать. Так получится миль шесть, может, чуть больше или чуть меньше, а по берегу чуть не вдвое длиннее. Дорога неровная, я ехал по ней утром; но она не разрушена. Двуколка и не качнется!

Я услышала, как доктор Лефевр рядом со мной шумно вздохнул.

– Давайте поедем более короткой дорогой, – стоически предложил он, – если мисс Мартин согласна. Возможно, нас растрясет, – продолжал он, обращаясь ко мне, – но, по-моему, в таком экипаже не стоит путешествовать вдоль берега! – Он показал тростью на двуколку и пони. Лошадка заметила его жест, вскинула голову и фыркнула, закатив глаза.

– Короткая дорога легче для пони, – добавила я.

– За лошадку не волнуйтесь, мисс, она крепче, чем кажется, – объявил Гринуэй.

На то, чтобы усадить нас, ушло некоторое время; из «Лорда Нельсона» вышли несколько завсегдатаев. Не выпуская кружек из рук, они наблюдали за посадкой и предлагали свои советы. Все они как будто хорошо знали мистера Гринуэя и обращались к нему просто Ли. Я решила, что мистеру Гринуэю-старшему все же не удалось привить своему отпрыску привычку к трезвости.

Наконец, двуколка качнулась и поехала. Общество, толпящееся у пивной, проводило нас подбадривающими криками. Доктор Лефевр снял цилиндр и с серьезным видом помахал им. Мужчины оценили его вежливость, ответив еще более громким «ура».

Затем мы повернули за угол и скрылись из вида, обеспечив завсегдатаев пивной темами для разговоров до конца дня.

Сначала дорога шла вдоль берега и была довольно ровной. Слева от нас плескались волны. Затем дорога повернула в сторону от моря и запетляла между густо посаженными деревьями. Я надеялась, что навстречу нам никто не попадется, так как дорогу сильно сужали растущий по обочинам папоротник-орляк, высохший и побуревший в конце лета, и разросшиеся ветки кустарника, гнущиеся к земле. Под деревьями было прохладно, что я восприняла с благодарностью. Так мы весело трусили до тех пор, пока не приблизились к подножию довольно высокого холма. Гринуэй натянул поводья, и мы остановились.

Возница повернулся на сиденье, окинул нас опытным взглядом и провозгласил:

– Прошу прощения, но я не уверен, что кобылка одолеет подъем. Дамочка-то, судя по виду, много не весит и может оставаться на месте, но вы, сэр, если не возражаете, лучше слезьте, и мы с вами пойдем пешком.

– Я тоже слезу, – тут же вызвалась я, так как мне хотелось размять ноги.

Мы кое-как спустились со своих сидений, и Гринуэй, взяв пони за узду, повел его вперед. Мы с доктором шагали за двуколкой.

– Прямо как плакальщики на похоронах! – неожиданно заметил доктор Лефевр.

Его юмор в эту минуту показался мне признаком дурного вкуса, но он, как я уже поняла, был человеком непредсказуемым во всех отношениях.

Под ярко светившим солнцем мы поднялись на холм, вершина которого была, к моему удивлению, совершенно лишена растительности. С берега казалось, что здесь все поросло лесом. На самом деле деревья окаймляли только берег. Мы снова забрались в двуколку. Для меня, обремененной юбками, это была задача не из легких, несмотря на то что доктор Лефевр залез первым и протянул мне руку. Проблему разрешил Гринуэй.

– Прошу прощения за вольность, мисс! – С этими словами он сильно подпихнул меня снизу. Я буквально влетела в объятия доктора Лефевра и крепко ухватилась за его сюртук, чтобы не упасть. Мой чепец сбился на затылок и не слетел с головы только благодаря лентам. Борода доктора щекотала мне лицо.

Мы расцепились, пробормотав взаимные извинения, и Гринуэй, несколько встревоженно оглядев нас, спросил, как мы себя чувствуем. Мы, отдуваясь, ответили, что чувствуем себя хорошо. Я села и поспешно поправила чепец.

– Ну, значит, все нормально, – заметил наш возница и вскарабкался на свой насест.

Двуколка снова двинулась в путь. Мы с доктором старались не смотреть друг на друга, что было непросто, так как сидели мы напротив. Когда же через несколько минут я украдкой покосилась на него, то увидела, что он смотрит в сторону, любуясь пейзажем. Сначала мы ехали полями, но затем дорога привела нас на обширную вересковую пустошь. Мистер Гринуэй сдержал обещание «срезать». Я вслух выразила свое удивление. Мне-то казалось, что местность с названием Нью-Форест, «новый лес», должна быть лесистой.

– Нет-нет, мисс! – прокричал мистер Гринуэй со своего насеста, когда расслышал вопрос. – Кое-где у нас лес, а кое-где вереск. Мы зовем лесом и то и другое.

Хотя грунтовая дорога, по которой мы ехали, была довольно ровной, двуколку немилосердно трясло, отчего мы вынуждены были все время подскакивать. Доктор Лефевр сидел, опираясь на свою ротанговую трость; руки он положил на набалдашник, как в поезде. Грохот колес приглушала мягкая торфяная почва. Копыта пони гулко цокали по земле. Воздух был чистым и свежим, и поездка была бы приятной, если бы не жара. Я пожалела, что мы выбрались из-под тени деревьев. Здесь, в безлесной пустоши, солнце немилосердно жгло пересохшую землю, кусты утесника выставили к небу свои колючки. Я подумала, что весной и в начале лета эти неприветливые заросли должны являть собой красивое золотистое зрелище. Но теперь даже ковер из вереска не скрывал убогости этих мест.

Я изредка видела узкие тропинки, по которым мог пройти один человек. Непонятно было только, куда они ведут.

В зарослях травы паслись пони; одни сами по себе, другие парами, были также довольно большие табуны. Укрытия для них не было, и я не заметила поблизости никаких признаков воды. Едва ли владельцы выгнали свой скот на такие бедные пастбища. Наверное, пони дикие? Я набрала в грудь воздуха и прокричала свой вопрос.

– Не совсем, мисс, – ответил, обернувшись, мистер Гринуэй и замахнулся хлыстом на ближайший к нам табун. – Некоторые наши жители, коренные, так сказать, имеют право пасти свой скот в лесу, на общинной земле. Скоро их будут сгонять – так у нас говорят. Выберут тех, что получше, и продадут с аукциона. Они у нас крепкие. Смотрите внимательно, мисс, может, и других зверюшек увидите – свиней или осликов. Там, в лесу, и олени водятся. – Гринуэй показал хлыстом направо, где виднелась опушка леса.

– Что здесь случилось? – спросил доктор Лефевр, когда мы проезжали мимо большого участка почерневшей растительности.

– Летний пожар, сэр. Пустошь частенько горит, особенно в такую сушь, как в этом году. Дождей-то почти не было, и земля вся пересохла. Утесник и вереск горят, как спички. А тушить их не так легко, доложу я вам. Кстати, если захотите здесь прогуляться, берегитесь гадюк. Вот, видите ту тропинку? – Возница указал на узкую тропку, каких было много на пути. – Их проделали пони. Они всегда ходят одной и той же дорогой, туда, где можно найти воду. Год за годом они ходят своими тропками… да что там, сотню лет ходят, и все по следам тех пони, что жили тут давным-давно. А гадюки, особенно в такой славный теплый денек, как сегодня, любят полежать на солнышке, посреди дороги. Когда идешь по узкой тропке, на гадюку легко наступить. Если увидите перед собой гадюку и уже не сможете убежать, старайтесь наступить ей на голову. Хвост не причинит вам вреда, зато зубы могут укусить.

После этого приводящего в уныние совета мы продолжали путь в молчании и относительном удобстве; мы больше ничего не видели вокруг, лишь иногда мирно пасущегося пони. Мы не встретили других повозок, кроме пестро расписанной цыганской кибитки, которую тащила пегая лошадь; за ней бежали босоногие ребятишки. При виде их веселых, нахальных мордашек я рассмеялась и покосилась на Лефевра. Он улыбнулся в ответ. Мы с ним словно радовались одной и той же шутке, но что это за шутка, я понятия не имела.

Неожиданно Лефевр громко обратился ко мне, стараясь перекричать грохот двуколки:

– Свобода! Дано ли нам познать ее еще когда-нибудь, ведь детство осталось позади? Что скажете, мисс Мартин?

– Не все дети наслаждаются должной свободой. Наверное, только те, кому повезло, – ответила я.

Доктор поднял кустистые брови:

– Вы считаете, что вам повезло, или нет?

– Я росла совершенно свободной, но только потому, что рано осталась без матери, а отец всегда был очень занят, и его не волновало, что я делаю.

– Значит, вам не повезло, – последовал ответ.

Я пылко возразила:

– Ни в коем случае! По-моему, несчастными надо называть других детей, тех, кто вынужден зарабатывать себе на жизнь с самого раннего возраста. Я много повидала таких детей в своем городке, вернее, на расположенных вокруг него угольных шахтах.

– Совершенно верно, бедняки живут по суровым законам, – хладнокровно ответил Лефевр, – но и деньги тоже накладывают свои ограничения.

– Нельзя ожидать, что тебе дадут все и ничего не потребуют взамен, – сказала я, не совсем понимая, о чем говорит доктор. Мне казалось, что такой разговор совершенно неуместен, особенно в тряской двуколке.

Должно быть, мой тон подсказал ему, что тема мне неприятна, поэтому он не стал больше ничего говорить, только смерил меня задумчивым взглядом.

«Может, он считает меня странной?» – подумала я. Что ж, если так, тут ничего не поделаешь. «Что на уме, то и на языке», как выражались в моем родном городке, обычно имея в виду человека, который так или иначе «давал маху», если воспользоваться еще одним местным выражением. Но мне вдруг стало не по себе. Интересно, на что намекал доктор?

Некоторое время мы ехали молча. Потом впереди, на дороге, показались две фигуры, которые двигались гуськом. Сзади плелась женщина; впереди нее прогулочным шагом выступал мужчина. Руки он сунул в карманы, а цилиндр залихватски сдвинул на затылок. Он нарочно примял одну сторону своего головного убора, чтобы «ловчее сидел» на голове, как выражались в нашем городке. Так носили цилиндры и в Лондоне – в основном те, кого презрительно называли «деревенщина».

– Ага! – воскликнул Гринуэй, замедляя ход.

Мы поравнялись с двумя путниками, и я заметила, что их сопровождает пара маленьких терьеров. Псы выскочили из вереска, где они охотились, и смотрели на нас сверкающими злобными глазками. Гринуэй нагнулся с козел и окликнул мужчину:

– Эй, Джед Бреннан, вижу, ты опять в наших краях! А я ведь только позавчера говорил: пожалуй, пора тебе и вернуться.

Мужчина подошел к двуколке, а женщина отстала и, склонив голову, стала ждать. Она являла собой поистине жалкое зрелище. Несмотря на теплый день, на ней была клетчатая шаль, перекрещенная на груди и завязанная на пояснице. Из-под широкополой фетровой шляпы выбивались влажные сальные пряди волос. Шляпу она повязала примерно так же, как доктор Лефевр на пароме: обмотала ее шарфом и завязала его концы под подбородком. Приподняв подол юбки и подколов его, женщина надеялась спасти свою одежду от дорожной пыли. Благодаря приподнятому подолу я разглядела, что на ней мужские башмаки, покрытые коркой засохшей грязи. Она тащила все пожитки в большой и тяжелой с виду плетеной корзине, прикрепленной ремнями к спине. Не знаю, заметила она или нет, что я пристально разглядываю ее. Лицо она так и не подняла. Это возбудило мое любопытство и подозрение настолько, что я попыталась рассмотреть ее получше. Мне показалось, что я заметила на ее лице синяки; правда, женщина стояла довольно далеко, и я ни в чем не была уверена. Больше всего меня поразила ее утомленная поза. Видимо, она совершенно измучилась в пути, но боялась присесть, понимая, что потом вряд ли поднимется.

Терьеры подошли к пони и залаяли. Наша лошадка фыркнула и вскинула голову. Двуколка качнулась. Хозяин грубо отозвал собак, и они убежали прочь. Его окрик привлек к нему мое внимание.

На вид ему можно было дать лет сорок. Смуглое лицо с дубленой кожей в ореоле густых черных кудрей. На Бреннане были крепкие рабочие башмаки, но в остальном он был одет гораздо лучше своей бедной жены. В коричневом вельветовом костюме с кротовым жилетом он, наверное, казался себе настоящим франтом, но, по-моему, больше походил на дикого зверя – крупного и передвигающегося на задних лапах. На шею он повязал ярко-алый платок, подчеркивавший его своеобразную, грубую красоту. В отличие от него жена, если когда-то и была миловидной, давным-давно растеряла всякую привлекательность.

Бреннан повернулся к доктору и ко мне и, подняв свой примятый цилиндр, отвесил театральный поклон со словами:

– Добрый вам день, господа почтенные!

Я разозлилась оттого, что меня вновь причислили к «господам», ведь я всего-навсего дочь почтенного доктора; но еще больше мне не понравилось, что так меня приветствует Бреннан, чьи манеры граничили с наглостью. Его сверкающие черные глаза взирали на нас с насмешкой; когда же он посмотрел на меня, я заметила в них явное одобрение, что мне совсем не понравилось.

В ответ на его приветствие мы с Лефевром молча кивнули. Бреннан снова нахлобучил на голову цилиндр и обратился к Гринуэю:

– Я зайду к вашим хозяйкам и спрошу, нужны им мои услуги или нет.

– Я им передам, – сухо ответил Гринуэй, которому, наверное, тоже не понравилась явная насмешка Бреннана.

Гринуэй тряхнул поводьями, и мы тронулись в путь, оставив Бреннана и его жену позади.

– Кто он такой? – спросил доктор Лефевр.

Гринуэй изогнулся на своей скамейке.

– Джед Бреннан, сэр, по профессии бродячий крысолов. Он обходит нас регулярно, как судья, и всегда появляется примерно в одно и то же время, хотя постоянно вроде бы обитает в Лондоне. По-моему, он смахивает на цыгана. Вот почему он больше любит бродить по дорогам, чем жить в большом городе.

– Он честный человек?

– Ну да, сэр, если вы имеете в виду, вор он или нет. Вроде бы он не ворует; во всяком случае, мы за ним ничего такого не замечали. Ему хорошо платят за труды. Крысы-то водятся везде, и у крысолова всегда найдется работа.

У меня тоже появился вопрос.

– А его бедная жена всегда путешествует с ним?

– Да, мисс. Она всегда идет с ним, даже когда носит. Они вдвоем разбивают лагерь где-нибудь на пустоши или в лесу и ставят там палатку. Я не слышал, чтобы они доставляли кому-то хлопоты.

Я больше ничего не сказала, только сердито сжала губы. Я поняла, что, сказав «носит», Гринуэй имел в виду не плетеную корзину на спине, а ребенка. Интересно, кто присматривает за детьми этой странной супружеской пары, пока она странствует по дорогам?

Я невольно вздрогнула, вспомнив острый взгляд Бреннана. Его глаза были очень похожи на глаза хищника, охотящегося за пропитанием.

Мы продолжали путь, проезжая мимо разрозненных деревьев и вересковых пустошей. После очередного поворота дорога стала заметно лучше. Я снова почувствовала соленый запах моря. Вспомнив пожелтевший атлас, обнаруженный мной в библиотеке Джосаи Парри, я поняла, каким образом мы срезали путь и снова очутились на берегу моря, выбравшись к проливу Солент между Нью-Форест и островом Уайт. Здесь землю обрабатывали. Мы снова оказались между огороженными полями.

Гринуэй поднял хлыст и показал:

– Вон он, «Прибрежный»!