Текст книги "Легенда о заячьем паприкаше"

Автор книги: Енё Тершанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Скинули мужички шапки перед графиней. Та им милостиво кивнула в ответ.

И вот уж коляска катит по проселку в обратную сторону. Да как катит! Потому что графиня кнута не жалеет. И-эх! Как врезает с размаху по резвым и без того коням!

Но чудеса на этом еще не кончились.

Бравые мужички, прибежавшие, чтобы спасти жизнь графине, смотрят и видят, как со всех сторон появляются и бегут в их сторону люди. А первыми – орава ребятишек с санками.

Тоже, должно быть, заметили взбесившуюся упряжку. Тоже бегут, спасители, графине на выручку!..

Черта с два!.. Все до единого – и детишки, и седобородые старики – кричат про какого-то зайца. Что-де заяц какой-то прямехонько прискакал в деревню. И кинулся вроде сюда, к объездчиковой усадьбе.

– А вы не видели? Не видели, куда он делся?…

Вот те раз!.. Ну кто тут что поймет?… Этим тоже, что ли, наваждение было?

И все эти люди даже слушать ничего не хотят, только бегают взад-вперед, зайца ищут. Тут и сама объездчикова баба с младенцем на руках, объездчиковы дети волокут санки – и этим тоже зайца вынь да положь.

Уж не спряталась ли хитрая бестия где-нибудь возле дома? Ведь за домом, в заснеженном поле, никто никакого зайца не видел.

Стали люди вокруг дома рыскать. Вошли и во двор. Стучат вовсю палками, улюлюкают. Откуда-нибудь да должен паршивец выпрыгнуть!

Только все понапрасну! Пропал заяц, растаял, как радуга-дуга в поднебесье. Был, был – да весь вышел!

Наконец, возбужденно переговариваясь, кое-как разошелся народ кто куда.

А объездчица осталась дома. Время-то не стоит, пора ужин готовить. Муж с охоты скоро вернется, усталый, голодный.

Ах, ну да!.. А какого же дьявола приезжала коляска-то графская? Вон и след ее: видно, как въехала и развернулась на просторном дворе.

Не нашла графиня хозяев. Вот и уехала.

Ну, не беда! Раньше, пока Заячье поле принадлежало графу, к объездчику часто из имения приезжали. Должно быть, по тем же делам и сегодня была коляска. Сходит муж в имение сам, спросит, чего хотели.

На том объездчица и успокоилась.

Поглядела она и в конец двора, в сторону летней кухни. Вдруг Гажи дома сидит? Может, он что расскажет насчет господской коляски?

И вправду, Гажи дома был. Да только спал убогий на своей подстилке. Даже шум во дворе не смог его разбудить, так истерзала беднягу больная нога.

Знала объездчица, что с ним случилось. Потому и не стала его беспокоить. Только дверь прикрыла, отгребя с порога нанесенный ветром снег.

И с тем обе истории: с зайцем и с графской коляской – пока для объездчика завершились.

* * *

Но как же все-таки вышло то чудо с графиней?

Молодая помещица без сознания находилась примерно до той минуты, когда коляска свернула с тракта.

А там у нее появилось сразу много причин, чтобы срочно очухаться.

Мужички, что орали и прыгали перед коляской, и крутой поворот, и, главное, очень даже заметная разница между трактом и проселком – все это и заставило барышню очнуться от обморока.

Проселочная дорога, ведущая к дому объездчика, была вся в ухабах, с глубокими колеями. Коляска на быстром ходу так подпрыгивала на них, что бедную графиню, и без того измученную жизнью, кидало на сиденье, будто теннисный мяч на ракетке. Когда коляска подъехала к объездчикову двору, графиня уже была в полном сознании. И сознание это переполнено было инстинктом сохранения собственной жизни.

Не смешно ли? Тридцатикилометровая скорость какой-то паршивой упряжки – в конце концов, это вовсе не та скорость, которая может испугать человека. Особенно если человек на своем спортивном автомобильчике по хорошей дороге носился порой и на ста с лишним. Трясясь в коляске, графиня уже совсем решила было, что выпрыгнет на ходу. Она даже знала, что прыгать надо вперед, по движению.

Но потом нашла выход лучше. Потому что знала: в каком бы взвинченном состоянии ни находилось животное, а на голос хозяина оно как-то должно реагировать. И графиня, набрав побольше воздуха в грудь, пронзительным голосом, привстав с сиденья, завизжала:

– Алё!.. Ласточка, Фея! Дуры бешеные!.. Алё!.. Сами же, идиотки, убьетесь, если на что налетите!.. Алё! Фея! Ласточка!.. Стойте, тпру, дряни паршивые!.. Ну что еще! Стоять, вам говорю!

В тот же момент обе лошади вдруг как вкопанные остановились в раскрытых воротах объездчикова двора. Но причиной тому был не голос графини. А маленький, выпрыгнувший откуда-то и тут же бросившийся прочь зверек! Паприкаш!

На лошадей такие неожиданности очень действуют. И на сей раз подобная впечатлительность оказалась как нельзя кстати.

Короче говоря, в воротах лошади пришли в себя. Сообразили, канальи, что, пожалуй, не стоит ломать себе шею из-за минутного помрачения разума.

Так что, когда они ворвались с коляской во двор объездчика, им уже оставалось совсем немного, чтобы утихомириться и, замедляя скорость, спокойно развернуться во дворе.

Общеизвестна способность неврастенических дам полностью подпадать под власть своего настроения. Если они расслаблены, то уж так, что еле-еле душа в теле; если настойчивы, то эта настойчивость переходит в маниакальность; если трусливы, то собственной тени боятся; если смелы, то…

Словом, молодую графиню уже невозможно было узнать. За какие-то пять минут плаксивое, нервическое существо превратилось в бесстрашную амазонку со сверкающим взором!

Спрыгнув с коляски, она подобрала запутавшиеся вожжи, схватила кнут.

И сказала себе: где-то там, на дороге, лежит в крови человек, ее кучер, пострадавший из-за нее. Может, он там умирает уже; надо сию же минуту мчаться к нему на помощь. Это сейчас самое главное ее дело.

И такова была собранность и решимость графини, что она даже вспомнила первую заповедь любого лошадника: если ты имеешь дело с капризным животным, то в первую очередь укроти его, отбей желание своевольничать, иначе командовать им будешь не ты, а его собственные капризы и прихоти.

Графиня вскочила на облучок и повернула упряжку в угол двора, откуда не было выхода, нельзя было броситься ни вперед, ни в сторону. И там изо всех сил врезала лошадям кнутом. Да еще вожжи при этом дернула. Лошади аж присели, потом взвились на дыбы, но в конце концов пришлось им смириться. Однако влетело им основательно!

Конечно же, жестокая и мучительная это процедура. Но с такими закормленными, застоявшимися животными нельзя ласково обращаться, это лишь к безобразиям приведет, а то, пожалуй, и к катастрофе.

Графиня раз пять повторила свою экзекуцию. И даже нежный ее, мелодичный голос стал иным, когда она лошадей поучала.

– Ну, тихо! Тихо, Ласточка, негодяйка паршивая! А ты, Фея, толстая дура! Зажрались, мерзавки! Кровь играет? Ну так вот вам, твари! Кучера сбрасывать вздумали? Получайте!.. Еще!.. Я вам покажу, где раки зимуют…

С тем графиня развернула упряжку и отправилась со двора.

Натянув вожжи, ехала она назад, на то место, где произошел несчастный случай. Лошади, явно чувствуя угрызения совести, с готовностью напрягая мышцы, охотно выдерживали нужный темп.

Тем более что дорога шла под гору. Так что упряжка за считанные минуты оказалась на месте прискорбных событий.

Кучера как раз подымал за плечи хозяин какой-то проезжавшей мимо телеги. А тот все еще не пришел в себя.

Еще час назад графиня разрыдалась бы и забилась в истерике, если кто-нибудь у нее на глазах уколол бы палец иголкой. А теперь? Она быстро спрыгнула с облучка, изнеженной своей ручкой стерла кровь с лица кучера и, смочив одеколоном носовой платок, протерла ужасные ссадины с клочьями содранной кожи.

Потом велела крестьянину взять кучера за ноги, сама подхватила его под мышки. Так они вдвоем подняли бедолагу и положили его в коляску.

Графиня же, сев с ним рядом на заднее сиденье и придерживая его одной рукой, другой ухватила вожжи и погнала упряжку в деревню, к врачу.

Конечно, никто и понятия не имел, что случилось.

Но лишь до того момента, пока, вскоре за коляской, не прибыл тот мужик с телегой, что помогал графине спасать кучеру жизнь.

Мужик до сих пор не пришел в себя от восторга и рассказывал встречным и поперечным, как гордая помещица, перед которой заискивала вся округа, проявила невиданное милосердие к лежавшему возле тракта несчастному. Конечно, мужик полагал, что кучер просто перебрал лишнего и разбился, упав на скользкой дороге. Так и поведал об этом народу, толпившемуся возле амбулатории.

Говорил он, правда, еще о какой-то желтой собаке. Будто видел ее поблизости от того же места: легавая, жалобно воя и волоча заднюю лапу, ползла куда-то по снегу, будто преследуя зверя.

Но кому была интересна какая-то там собака?

Деревенские только хотели побольше знать про графиню, спасшую человека. Ну и, пожалуй, про то еще, как получилось, что кучер лежал на дороге в луже крови.

Об этом мужик с телегой, увы, рассказать ничего не мог. Он кучера без сознания у дороги нашел, а потом коляска графская из деревни подъехала, графиня кучера забрала и вернулась с ним назад в деревню.

Однако немного позже вся эта история стала, как говорится, достоянием гласности.

Дело в том, что окружной врач был на охоте вместе с господами из банка. За ним, по приказу графини, послали гонца на лошади. И врач в скором времени прибыл.

Но к тому времени начинало уже смеркаться, охота и так закончилась. Банковские господа, как обычно, поднялись в деревню к секретарю, удачную охоту отметить.

А среди них был один сочинитель, местная знаменитость, секретарь литературного кружка в соседнем городе, да и сам поэт, журналист-любитель и т. д. и т. п.

И вот господин этот напросился к врачу, чтобы взять у молодой графини интервью насчет несчастного случая. Благодаря ему тайна дорожного происшествия в тот же день стала известна всей деревне.

Во всяком случае, народ, что толпился перед амбулаторией, разразился приветственными криками, когда графиня, выйдя от врача, села в коляску и уехала вместе с перебинтованным кучером.

На другой день газета, выходившая в соседнем городе, расписала, захлебываясь, прекрасный, гуманный, героический поступок графини. Но, естественно, происшествие освещалось и в других статьях. Один конкурирующий провинциальный листок напечатал псевдоинтервью с графиней, в котором «собственный корреспондент», весьма остроумный парень, называя графиню чуть ли не лапочкой, вел с ней за сигаретой и рюмкой коньяка воображаемую доверительную беседу.

Материал этот охотно взяло у своего корреспондента в провинции и столичное агентство. И во всех вечерних газетах появилось двадцатистрочное сообщение о том, как графиня спасла жизнь своему кучеру. А для двух вечерних и одной утренней газеты, которые ловко тянули денежки из графских касс, случай с графиней и ее кучером стал просто лакомым кусочком. В репортажах на целый столбец, в выдуманных интервью чего только не читала про себя графиня.

Но главное – все это были вещи очень лестные и полные восхищения.

И графиня, в общем-то, это восхищение заслужила. Когда врач обнаружил у кучера опасную для жизни трещину лобной кости, требующую неотложной операции… словом, графиня не мешкая усадила кучера в свой автомобиль, в тот же день отправилась в путь и через несколько часов, уже глубокой ночью, подняла с постели знаменитого профессора-хирурга. Так что, собственно говоря, если кучер не отдал богу душу, то исключительно благодаря энергичной графининой помощи.

А приходилось ли вам когда-нибудь слышать, что внезапная необходимость решительных действий, встающая перед неврастеническим, страдающим душевной немочью человеком, способна полностью исцелить его от апатии, навязчивых страхов и даже телесных недугов, имеющих психическое, невралгическое происхождение?… Именно это случилось с нашей графиней!

Если толпа устраивает вам овацию, восторгаясь вашей смелостью и великодушием, если печать с ее таящейся в буквах гипнотической силой воздействия на общественное мнение превозносит вас как образец твердости духа, как человека, способного в критическую минуту преодолеть страх и слабость, то, даже если подобные качества вам никогда не были свойственны, вы невольно постараетесь стать таким, каким вас изображают.

Молодая графиня в известном смысле тоже должна была быть благодарной печальному происшествию, которое на какое-то время избавило ее от душевной неполноценности.

* * *

Вот так!

После той роковой, но в конечном счете имеющей благотворные последствия прогулки графиню долго еще не оставляли в покое.

Но события полагается описывать по порядку. Нарушать же порядок допускается только ради того, чтобы в повествовании не оставалось загадок. Ведь главная прелесть литературы как раз в том, что она распутывает все тайны жизни, тайны души человеческой.

Что же стало с Паприкашем? Ведь он сыграл не последнюю роль в этой истории. Более того, в конце концов его роль окажется самой что ни на есть главной. Он приведет события к достойному завершению; если угодно, возложит венец на строящееся здание. Это мы можем сказать уже сейчас… Но не более!

* * *

Испугавшись коляски и убежав обратно в летнюю кухню, Паприкаш вовсе не собирался надолго обосновываться там.

Навострив уши, он прислушался к доносящимся снаружи звукам.

Вот уехала со двора коляска. Стало тихо.

Паприкаш выждал немного и прыгнул к двери летней кухни. Все спокойно! Во дворе пустота и безмолвие.

Правда, где-то слышны были крики. Но деревня ведь и не может быть совсем безлюдной. Паприкаш привык уже, что вокруг все время раздаются беспорядочные человечьи голоса.

И он поскакал через двор к открытым воротам.

Но что за чертовщина такая? К объездчикову дому опять толпой бегут люди.

Паприкаш во все лопатки кинулся назад, в берлогу, то есть в летнюю кухню.

И там с бешено бьющимся сердцем слушал, как люди, ворвавшись во двор, стучат по ограде. Как улюлюкают, ухают. Паприкаш хорошо знал: люди ищут его… И он, замерев, напряженно прядая ушами, ждал.

Боже, заячий боже! Вот к летней кухне приближаются чьи-то шаги… звучит голос человечьей самки.

Паприкаш, весь подобравшись, готовый на все, хотел было выпрыгнуть в дверь и, какой угодно ценой, пробиться через людское кольцо.

Так-то оно так! Только в следующий момент дверной проем закрыла широкая юбка самки. Как прыгать на нее зайцу?

Это были минуты всепоглощающего, леденящего ужаса.

Спасло Паприкаша лишь то, что по натуре своей он был склонен скорее к пассивности, чем к активности. Свинцовый страх безысходности сковал его, отняв последние силы.

Так он и сидел, ожидая самого худшего, в полутьме, которая стала еще гуще, когда самка встала в дверях.

Что-что-что такое?… Ведь человечья самка, что-то проверещав и совершив какие-то движения передними лапами, уже покинула вход в берлогу. Но от этого мрак в берлоге не стал слабее.

Тут Паприкаш широко раскрыл глаза. Выход загораживало что-то твердое. Доска!

О горе!.. В нудных поучениях старых зайцев был и такой пункт: ловушка!

В памяти Паприкаша тут же всплыло: «Берегись, подрастающий заяц, если увидишь тесаное дерево, доски, и от них будет пахнуть человеком. Не трогай там ничего, какая бы вкусная пища тебя ни манила. Это – приманка! Избегай даже приближаться к таким местам!»

Но было уже поздно! Паприкаш заперт был в летней кухне.

* * *

А Гажи тем временем, широко раскрыв рот и дыша жаром, спал горячечным сном на своей подстилке.

Пятна крови на снежном поле превратились в красные воротники служек, и вот уже преподобный отец в кружевном стихаре благословлял склоненную голову Гажи. Но что за чудеса! Гажи один был паствой, зато преподобных отцов стало не меньше тысячи. Тысяча служек звонили в колокольчик, и тысяча канторов выводили псалом, и тысяча пастырей духовных благословляли единственного верующего, его, Гажи. А Гажи и в голову не приходило удивляться, что ему одному досталась такая масса божьей благодати.

Потому что у Гажи во время этой горестной мессы голова была занята одной мыслью: чем же ему смазать свою пилу. Пила эта так визжала, что кухарка священника с проклятьями, руганью прибежала в дровяной сарай и набросилась на Гажи: он что, с ума хочет всех свести своей немазаной пилой? Ну, Гажи тогда, конечно, немножко старого сала попросил, пилу смазать. И, пока мазал пилу, все думал, как бы немного себе этого сала припрятать. Иных, избалованных, от этого нутряного сала, которым только сапоги мазать, может, и затошнило бы. А Гажи был бы рад и такому.

Но – что за черт? Кухарка-то, она вовсе и не кухарка, а совсем другая какая-то баба, а в миске со старым салом, которое она вынесла Гажи – господи всемилостивый! – горячий заячий паприкаш… Это – порция Гажи!..

И Гажи стал есть заячий паприкаш. Он ел его, ел, ел, ел. От наслаждения слезы текли у него из глаз, пот на лбу выступал. Вот как уплетал он тот паприкаш!..

Вот это да! Так хорошо он еще в жизни себя не чувствовал… Каждая клеточка его тела, исполненная довольством, словно пела, мурлыкала… и Гажи…

* * *

И Гажи с тихим, приятным ощущением радости проснулся в летней кухне.

С минуту он пустым взглядом смотрел в темноту. Потом вдруг содрогнулся от ужаса.

Сладкие, баюкающие образы его сна куда-то исчезли, а вместо них в ночной тьме проступила страшная, непоправимая реальность.

Он тут дрыхнет, забыв обо всем, вместо того чтобы, дождавшись конца охоты, пойти искать припрятанных зайцев! Гажи пошевелил больной ногой. Нога не болела, но до того распухла, что стала будто слоновья. С такой ногой Гажи и шагу не сделает.

Господи Иисусе! Всемогущий, всемилостивый! Ты оставил меня!

И от огромного, невероятного горя слезы полились у бедного Гажи. Кое-как поворачивая больную ногу, он встал на колени и, сложив ладони, взмолился:

– Отец небесный! Помоги рабу твоему! Сделай чудо, как совершил ты его для столь многих несчастных!

Но что это? В углу летней кухни послышался вдруг странный шорох.

Что там такое?

Уж не крыса ли забралась в его обиталище?… Что-то там, в углу, живое, в этом нет никакого сомнения… И кажется, больше, чем крыса!.. Может, бездомная кошка?…

– Брысь отсюда! – крикнул он и бухнул рукой по шероховатой, в сучках и заусенцах, стене летней кухни, чтобы прогнать кошку туда, откуда явилась.

Замерший в своем углу Паприкаш, испугавшись этого грохота, в панике ничего не видя, прыгнул куда-то во тьму. Аж голова его стукнулась о деревянную стену. Но даже это дурачка не остановило. Он снова прыгнул вслепую, сам не зная куда… И угодил в тот угол, где находился Гажи… Прямо ему на голову шлепнулся сумасшедший заяц!..

Эй-й, бес тебя забери!

Гажи тоже стал молотить кулаками куда-то туда, где находилось это бешеное невесть что… Молотил, а сам трясся от страха… Будто с нечистой силой сражался…

А этот полоумный Паприкаш и остановиться уже не мог, прыгал и прыгал в темноте как заведенный… Бац!.. Хлоп!.. Шлеп!.. Бумм!.. Каждый раз на что-нибудь налетал, и чем сильней стукался, тем ожесточеннее прыгал.

Гажи все-таки оказался чуть-чуть умней: первым понял, что не годится это – драться в темноте неизвестно с кем.

Потихоньку нащупал он в кармане своего драного-передраного полушубка спичечный коробок, в котором гремело несколько спичек.

Был у Гажи в кухне и свой светильник. Старый, ржавый фонарь, какие на стену вешают. Очень берег его Гажи и зажигал редко-редко, чтобы масло не кончилось.

Сейчас Гажи решил все же его зажечь, чтобы увидеть, что за чертовщина забралась в его апартаменты.

И Гажи, озираясь осторожно по сторонам, зажег свою лампу.

Едва он первый раз чиркнул спичкой, как неведомо что прекратило дьявольскую свою пляску. Любое животное замирает, увидев огонь.

При слабеньком, мерцающем свете, сощурившись настороженно, Гажи рыскал взглядом по кухне, ища затаившееся чудовище.

И наконец в углу, меж двумя деревянными кадушками, увидел две светящиеся точки. Конечно же, это были круглые, глупые, перепутанные глаза Паприкаша… Пресвятая дева Мария!

Да ведь у него в летней кухне живой, настоящий заяц!.. Что же это еще за загадка?…

Ну, каким бы придурковатым ни считали Гажи в деревне и каким бы он ни был набожным, суеверным, как ни верил он в чудеса… все же первой трезвой, разумной мыслью его обо всем этом было предположение, что наверняка это дело рук объездчика и его жены.

Паприкаш в свете фонаря не шевелился, забившись между кадушками. А Гажи все думал и думал, вздыхал и опять принимался думать… Странно все-таки, что объездчик запер зайца здесь, у него, когда у них есть для этого сотня других мест: клетки, хлев, кухня… Хм-хм!

Еще немного подумал Гажи, потом задул свой фонарь, кое-как поднялся на ноги, подковылял к окошку и выглянул.

Смотри-ка! Окно в доме объездчика светилось, отбрасывая желтое пятно на заснеженный двор.

И тут Гажи, собравшись с силами, осторожно держась за стену, допрыгал на одной ноге до двери.

Осмотрительно, чтобы, чего доброго, заяц не взял да не выскочил, приоткрыл Гажи дверь и протиснулся в щель. Но Паприкаш даже не шелохнулся в своем укрытии.

Гажи заковылял по снегу к кухне хозяев.

А это еще что такое? На белом снегу Гажи заметил вдруг темное пятно и, приглядевшись, увидел, что перед дверью летней кухни лежит легавый объездчиков пес.

Вот те на! Лежит пес неподвижно, точно как в тот момент когда дичь обнаружит. Голова – на снегу, меж передними лапами.

Нет, такое не может померещиться человеку!.. Подходит Гажи к собаке ближе.

– Габи, ко мне! Эй, Габи! Ты чего здесь?

Но собака внимания не обращает на Гажи… Тот наклоняется – и тут понимает, что собака-то – дохлая… Ай-яй-яй! Не собака, а статуя: окоченела уже на морозе.

Охо-хо! Что-то скажет на это объездчик?

Теперь Гажи с двойным усердием тащит свою больную ногу к хозяйской кухне.

* * *

Но когда Гажи стукнул в дверь и вошел, хозяева будто ходячего покойника увидели: так вздрогнули, с таким ужасом уставились на него.

Был в кухне, кроме жены объездчика, еще один, чужой человек, с кнутом. Но и он в испуге воззрился на Гажи.

Гажи, конечно, тут же смекнул, откуда этот непонятный испуг. Посреди кухни лежит на полу груда мертвых, окровавленных зайцев. Перед домом же стоит телега. Ясное дело, объездчик стакнулся с возчиком, и теперь они переправляют в город трофей от своей, отдельной охоты.

Но Гажи никому зла не хочет. Он только улыбается подобострастно, без всякой задней мысли, когда объездчик рявкает на него:

– Тебя какая нелегкая принесла?

– Скажу я, скажу! – отвечает Гажи.

Но объездчик, совсем разъяренный, и слушать Гажи не желает. Оборачивается он к жене и, многозначительно сощурив от злости глаза, показывает на Гажи:

– С этим сама разбирайся! Это ведь ты его на дворе у нас держишь! Иди давай!

Баба тут же подскакивает к Гажи и выталкивает его за дверь. И сама выходит за ним на крыльцо. А там, угрожающе качая пальцем у него перед носом, говорит:

– Вот что я тебе скажу, Гажи! Ты ведь знаешь, я к тебе по-хорошему относилась и в прошлую зиму. За тех зайцев, что ты принес, я тебя сколько времени поила-кормила. Так вот: коли будешь держать язык за зубами, и сейчас будешь иметь от меня каждый день миску горячего. Но попробуй только проговориться, что ты сейчас видел в кухне! Так и знай, получишь тогда от мужа заряд в брюхо. Выбирай, что тебе лучше!

– Да разве я хоть раз проговорился кому-нибудь? И никогда не проговорюсь! – заскулил в ответ Гажи.

– Вот так-то! – И тут у объездчицы появляется дьявольская идея. – Вот так-то! Я тоже думаю, что ты не проговоришься. Сам подумай: на этот раз мы подобрали зайца-другого после облавы, а в прошлом-то году это ведь ты был главный вор! Мы бы сами и не додумались до такого!..

Господи! Гажи толком и не понимает уже, чем грозит ему баба. Неужто же, кроме ежедневной миски еды с объездчикова стола, нужно еще что-то, чтобы заставить Гажи держать язык за зубами? Да для Гажи это ее обещание – проявление самого чистого милосердия и доброты.

Господи! Гажи и так уж сама покорность. И с радостью соглашается быть главным вором. Раз надо!..

Видит это баба прекрасно. И уже собирается возвратиться в дом. Тут все будет в порядке.

Но Гажи с таинственным видом останавливает объездчицу:

– Скажите-ка… А может, вы еще и живого зайца поймали. Поймали, а?

– Живого зайца? Ты что, тронулся? – глядит на него объездчица.

– Нет? Не поймали? – серьезно допытывает ее Гажи.

Объездчица только рукой на него махнула. Будет она разбираться с бреднями нищего придурка! Она бы просто над ним посмеялась, не будь у нее сейчас другого, куда более важного дела.

Она опять поворачивается, чтобы уйти. Но Гажи кричит почти с отчаянием:

– А собака?… А Габи-то?… Окочурился Габи! Видели вы уже?

Да-а, это уже никакие не бредни… Объездчик чуть не пристукнул возчика из-за пропавшей собаки… Одна была у него надежда: может, Габи в погоне за зайцем куда-нибудь на запретную территорию забежал и там его изловили. Найдется, разве что штраф надо будет небольшой уплатить, а может, и так…

Спустя две минуты. объездчик уже топал ногами и орал будто резаный возле мертвой собаки. И с возчиком они чуть снова не подрались, а уж изругали друг друга на чем свет стоит.

Но что же случилось с несчастным Габи?

Объездчик установил, что какой-то ужасный удар переломил псу хребет. И бедный пес, превозмогая невероятную боль, со сломанным позвоночником, до последнего вздоха гнал поднятого им зайца. Проклятый заяц бежал куда-то сюда, в эту сторону, и пес, преследуя его, добрался-таки до хозяйского двора и здесь испустил дух.

Да, величие, благородство, упорство прекрасны, даже когда их питает кровожадный инстинкт.

Объездчица громко ревела, жалея умную, дорогую свою собачку. Объездчик и сам глотал слезы. Даже кругом виноватый возчик качал сочувственно головой возле собачьего трупа.

А Гажи, испуганный и озадаченный, смотрел, ничего не понимая, на странные эти события.

Конечно, постепенно и он начал улавливать какую-то связь между гибелью пса и косым, обнаруженным в летней кухне. Особенно когда кое-что услышал в разговорах объездчика и его жены.

Но, несмотря на то что некоторые очевидные вещи складывались в довольно целостную картину, Гажи твердо держался за свое убеждение, что здесь не иначе как вмешалась рука Всевышнего, покровителя всех слабых и убогих, и вмешалась в ответ на его молитву!

Гажи, с неизощренным его умом, нашел способ как-то связать чудо с реальностью. Да-да! Господь не всегда ведь являет вечную свою сущность при помощи сияющих облаков или неопалимых купин. Но, самым причудливым образом сталкивая зверей, растения, предметы, ветер, снег, человеческие страсти, время, пространство, он даже в самых будничных буднях помогает тем, кому хочет помочь, и ставит палки в колеса надменным и гордецам… О повелитель всего сущего!

Вот, пожалуйста!.. Как мечтал он, нищий старик, о заячьем паприкаше! А объездчик и его жена не дали ему попробовать паприкаша, даже когда сами им объелись до отвращения. Причем благодаря ему, Гажи… Да разве теперь, когда вовсе не он принес им зайчатину, дадут они ему хоть кусочек?…

И вот вам! Заячий паприкаш, которого ему так хотелось, и хотелось по праву, сам пришел к нему с поля по воле вездесущего провидения.

Что это, если не чудо?

* * *

Гажи, оберегая ногу, вернулся в летнюю кухню и снова лег на подстилку. Свой трофей, подарок небес, косого, он, конечно, не видел, потому что было темно: время шло понемногу к рассвету. Но он знал, что заяц где-то тут, поблизости.

И Гажи снова предался давней своей мечте о заячьем паприкаше, придумывая все новые подробности и варианты, которые тем отличались от прежних, что становились уже довольно конкретными.

Словом, так! У объездчика зайцев теперь навалом, но Гажи они наверняка зайчатины не дадут. Так что он завтра изловит этого своего зайца, отнесет его хозяйке и скажет: вот, глядите, я тоже зайца принес, чтобы вам за вашу доброту отплатить, но прошу нижайше, угостите и меня тарелочкой паприкаша, который сделаете из моего зайца!..

Уж эту-то просьбу они никак не посмеют не выполнить. И тогда, после черствого хлеба, похлебок и всяких там каш да картошки, завтрашний обед будет у него праздничный… Заячий паприкаш!

Ой-ёй-ёй! Ц-ц-ц! Это же настоящий пир будет!

* * *

Такие мысли бродили у Гажи в мозгу, пока он лежал на своей подстилке, а в ноге у него то стреляло, то ныло. И вот наконец рассвело… Гажи открыл ставни.

Пора было браться за осуществление плана.

Где ж этот заяц?

Гажи подобрался к кадушкам, между которыми прятался заяц. Там его не было!.. Гажи обошел кухню, держа в руке свою суковатую палку, постучал по стенам, по пустой бочке из-под капусты, по треснувшему ушату, по верстаку. Нету косого нигде!

У Гажи стало тревожно на сердце. Может, и вправду нечистая сила шутила с ним, обернувшись зайцем?

Да нет, нет! Когда Гажи заглянул напоследок даже в печь, в ней, в самой глубине, он увидел две блестящие точки.

Н-да… Мало того, что дичь сама приходит к тебе домой, она еще и в печку сама залезает. Такую предусмотрительность в самом деле можно ждать только от всемогущего провидения.

Даже Гажи посмеялся над этим.

А теперь должна была последовать совсем нетрудная палаческая работа, которую тысячи и тысячи человеческих рук совершают что ни день, без малейших уколов совести, над бьющимися в ужасе, не желающими расставаться с жизнью животными.

Заколоть зайца в тесной топке в самом деле было пустяковой задачей. Или задушить дымом, а потом вытащить.

Но Гажи стало вдруг почему-то стыдно и тошно от предстоящего убийства.

Может, вы думаете, какие-то нравственные принципы породили у Гажи чувство вины, когда он думал, что должен для своего насыщения убить живое, слабое существо? Ничего подобного. Просто по какому-то совершенно стихийному внутреннему побуждению он вдруг, уже приготовившись убить несчастного зверька, ощутил в душе некое незнакомое еще ему удивление и растроганность.

Заглянул Гажи в печку еще раз и увидел в глазах у зайца неизмеримую, отчаянную мольбу. Не отнимай у меня жизнь! Она дорога мне, как тебе дорога твоя жизнь! Ты ведь так же несчастен, как я. Не обижай меня!

Если б еще этот чертов заяц удирал от него, боролся за свою жизнь! Тогда и Гажи легче было бы ожесточить свое сердце. Но зайчишка сидел, съежившись, и смиренно ждал смерти; лишь в глазах его была тихая мольба.

Гажи! Небо послало тебя сюда и вручило в руки твои мою жизнь. Но, может, небо хочет лишь испытать, с моей помощью, твое сердце… а, Гажи? Ты помнишь, ночью, когда я тебя разбудил, тебе удалось отвоевать у объездчицы ежедневный обед. Так, может, не надо желать моей смерти?… Будь ко мне милостив, Гажи, как другие, более сильные, оказались милостивы к тебе именно сейчас, когда ты с поврежденной ногой мог бы с голоду помереть в этой берлоге…

И Гажи вдруг взял и поставил в угол свою суковатую палку. Он отказался от намерения убить зайца.

* * *

– Большая, ох, большая дурость с моей стороны, что я тебя не трогаю! Сам подумай: что мне после этого делать с тобой, милый ты мой Паприкаш? Я тебя буду так звать, ладно? Чем я буду тебя кормить? Ведь ты у меня, поди, хлеб отнимешь, глупое ты животное? Ты уж гляди не подохни мне с голоду, пока я пользы еще от тебя никакой не увидел! Тогда, значит, все ж таки бог напрасно послал мне тебя!.. Ну на вот кусочек хлеба, пожуй, Паприкаш!.. Не надо?… Даже не хочешь пошевелиться?… Может, ты пить хочешь?… Ладно, принесу тебе воды в блюдечке… Ага-a! Вот так-то! Видно, в самом деле пить хочешь, а, Паприкаш? Что, нюхаешь блюдечко?… Так мы, глядишь, с тобой скоро подружимся. То-то чудо будет!