Текст книги "Легенда о заячьем паприкаше"

Автор книги: Енё Тершанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Енё Йожи Тершанский
Легенда о заячьем паприкаше

Легенда о заячьем паприкаше

Деревушка лепилась на склонах двух соседних холмов. Разделявшая их лощина, выбежав на открытое место, превращалась в огромный луг. Звали его Заячье поле. И название это было совсем не случайно.

Ведь мало ли есть на свете всяких там Бобровых долин, Зубровых урочищ или Волчьих полян, где в жизни никто не видывал ни единого завалящего бобренка, а тем паче зубра!..

А на Заячьем поле зайцы прямо кишмя кишели. Все оно, особенно в низких местах, заросло бирючиной, марью, кустами шиповника, переплетенными ломоносом. Лучшего убежища для косого нарочно не придумаешь.

А еще потому расплодился тут заяц, что браконьерствовать в здешних местах было безнадежное дело. Окрестности деревни арендовал под охотничьи угодья один банк, а уж он, когда речь шла о сохранности дичи, шуток не признавал. Для этого был у банка на жалованье объездчик, он же егерь, с ружьем и легавой собакой. Дом объездчика стоял на вершине одного из холмов, следить оттуда, что делается на Заячьем поле, можно было, даже не выходя за дверь, из окошка.

Словом, зайцы на Заячьем поле жили и размножались в покое и безмятежности. Был в году лишь один-единственный день, когда заячьему народу угрожала опасность. Зато опасность такая, что не приведи господь.

День этот не устанавливался по календарю. Наступал он обычно после первого настоящего снегопада.

В этот день банк устраивал на Заячьем поле облаву на зайцев. Состояла облава из трех кругов – ни больше, ни меньше. Что тут творилось! Настоящая бойня. Белый снег залит был заячьей кровью. Убитых зверьков собирали на большую телегу, привязывая за задние лапы к надставленным боковинам, которые укреплялись шатром, вроде стропил двускатной крыши.

Вот в такой зимний день, в день охоты, и разыгрались события, из которых сложилась наша легенда.

* * *

Однако прежде всего мы должны познакомиться с Гажи.

Нет деревни, в которой не было бы своего Гажи. Этакого жалкого, забитого оборванца, с которым никто не считается, у которого ни родных, ни приятелей, ни зазнобы, ни кола ни двора, будто он однажды просто свалился в эту деревню с луны. На что он живет? Как ухитряется не помереть с голодухи? Откуда берет бесконечное свое терпение, добродушие, готовность услужить любому? Откуда известно ему, что именно таким, как он, нищим духом, и обещал искупитель царствие небесное? На что уповает, чего ждет от жизни такой вот Гажи, когда, изнывая от нескончаемых лишений, терзающих душу его и тело, не бросается все-таки в первый же попавшийся колодец?

Только мечты, мечты дерзкие и несуразные, способны удержать душу в телесной оболочке такого Гажи! Ведь верно же?

Словом, Гажи, который обитал в этой деревне, был убогим, сгорбленным старикашкой. Лет ему было, пожалуй, побольше шестидесяти. А вот сердце его и характер с возрастом ни капельки не состарились. Деревня это знала и, конечно, считала это святое, наивное жизнелюбие Гажи заурядной придурковатостью. Никому в деревне, даже самому распоследнему сопливому мальчишке, в голову не приходило звать его дядей Гажи. Обращались все к нему просто: эй, Гажи!.. И все это благодаря улыбчивому его миролюбию.

Не подумайте только, что Гажи сидел у деревни на шее нищим бездельником. Кто бы спим тогда хоть так разговаривал? Нет, Гажи сам себе добывал на хлеб, и добывал честным трудом.

Ну а уж что тут можно было поделать, если в деревне ему всегда доставалась такая работа, которая позволяла рассчитывать разве что на черствую краюшку!

Летом, к примеру, была у Гажи почти постоянная, настоящая должность при деревенском свином стаде – должность младшего пастуха. А надо сказать, что и старший-то пастух при свиньях не ахти какой большой пост. Что тогда говорить про младшего! Но Гажи – это Гажи: он и тут не сумел подняться выше.

И пускай за свою долгую жизнь Гажи не одного и не двух старших пастухов пережил. Его ни разу община не сделала старшим. И Гажи не только без всякого недовольства, но даже радостно, всегда готовый расплыться в улыбке, и с таким неисчерпаемым терпением, какое может быть только божьим даром, подчинялся каждому новому хозяину.

Так было летом, когда каждый куст даст тебе приют, питаться же хоть по целым неделям можно тутовыми ягодами с деревьев, растущих по краям поля. Не жизнь, одним словом, а рай!

Зимой же судьба относилась к Гажи похуже. Правда, он и тут кормил себя сам, никому не садился на шею. Дрова он ходил колоть к священнику, или к секретарю управы, или к другим деревенским жителям господского ранга. Потому что мужик, он или сам дрова колет, или батрака держит. В мужицком дворе Гажи не нужен.

Кроме того, в любой деревне всегда случается какая-нибудь неожиданная работа. Или такая, которой все брезгуют. Тут-то и вспоминали про Гажи.

Все знали, где Гажи живет. Зимним его приютом была летняя кухня объездчика.

Гажи и здесь жил как настоящий квартиросъемщик. Объездчик пускал его в свою кухню, что стояла в конце большого двора, не из милости.

За жилье Гажи платил тем, что дважды в день приносил хозяевам по два ведра воды из колодца.

Вот такой человек был Гажи!

* * *

Однажды – дело было зимой, а вернее, в начале зимы, когда выпал и лег первый снег, – выдался день, очень уж неудачный для Гажи.

Напрасно ходил Гажи по знакомым дворам, ища, где бы наколоть дров. Напрасно околачивался возле управы, вокруг деревенской лавки, корчмы, где какая-нибудь да всегда найдется работа… Все напрасно!

Голодный, усталый, подавленный, возвращался он к вечеру домой. В этот день ему оставалось только сходить еще раз к колодцу, принести два ведра воды в счет квартплаты. А потом пожевать краюшку черствого хлеба, которую он предусмотрительно оставил про запас, и лечь спать. А утром с новыми силами начать обходить деревню в поисках работы и хлеба насущного.

Судьба, однако, распорядилась совсем по-иному.

Банк по первому снегу организовал свою обычную облаву. Когда Гажи пошел домой, охота уже закончилась. И добычу уже собрали. Господа охотники как раз поднимались по склону холма, направляясь к секретарю отметить событие.

За ними на холм поднималась арба с охотничьими трофеями. Следом за нею шагал объездчик, домохозяин Гажи.

Объездчик ужасно был раздосадован и огорчен. И очень ему оказался кстати попавшийся по дороге Гажи, которому можно было высказать все накипевшее на душе.

– Ну, скажу я тебе, Гажи, уж эти мне господа! За все старания дали на чай с гулькин нос. А больше всего знаешь чем я обижен? Тем, что пожалели они для меня одного паршивого зайчонка, из такой-то добычи! Жена моя после каждой охоты уж так ждет зайчатины, паприкаш сготовить на ужин. Помнишь, раньше, когда тут граф был арендатором, я после охоты всегда нес домой зайца, а то и нескольких. И на чай получал каждый раз по десять, по двадцать форинтов. А эти теперь, из банка… эх!.. Приедут человек тридцать, все с ружьями, и три таких круга прогонят: не то что зайца – комара в окрестностях неубитого не останется. Потом уедут – и всю зиму о них ни слуху ни духу. Конечно, чего им тут делать? Я тут хоть сдохни, им наплевать… Ползайца мне пожалели, крохоборы несчастные! Да еще пересчитали, что с собой увезут. А я теперь выслушивай от жены, до чего ей заячьего паприкашу хочетс!

Вот так объездчик изливал Гажи, без всякого передыху, горькие свои жалобы. Потому как, понятно, замечаний или тем более возражений от Гажи он, как и никто другой, не ждал.

Гажи лишь согласно кивал, слушая вопль души своего домохозяина, и ласковая улыбка его стала печальной от той ужасной несправедливости, что может постичь даже такого могущественного человека, как господин объездчик.

Так и шли они, свернув с тракта, в сторону дома. И скоро уж им предстояло разойтись в разные стороны: объездчику – в свой теплый дом, где ждал его горячий ужин, а Гажи – в конец двора, в летнюю кухню, где на промерзшем полу была насыпана куча золы, на ней, завернувшись в старую, облезшую, клочковатую шубу, и спал Гажи.

Постройка эта, летняя кухня, была до того щелевата, что туда ветром снег задувало. Да Гажи ничего, жил, не жаловался. Не мог же он от семьи объездчика требовать, чтобы те его, грязного да убогого, пустили на ночлег в свою теплую кухню.

Подошли они к воротам.

И тут объездчик хватается вдруг за свой пояс.

На поясном ремне у него, как штык у солдата, всегда висел охотничий нож. Висел в кожаных ножнах с медью, на медной блестящей цепочке и желтом медном кольце. И можно было передвигать его на ремне то назад, то вперед, чтобы был под рукою.

И вот сейчас объездчик не обнаружил ножа на привычном месте. Он еще пошарил и там и сям, чуть ли не на спине у себя. Ножа не было.

– У-ух ты! Язви тебя в душу… Ножа-то нет! Потерял!..

Объездчик еще раз торопливо себя ощупал со всех сторон. Нет, это же просто вообразить нельзя, чтобы нож, висящий на крепком медном кольце, просто так отцепился и потерялся с не расстегнутого ремня.

Но напрасно объездчик оглаживал себе бедра. Сгинул нож, да и только.

Одна оставалась надежда: может, остался нож дома? Потому что с ремня ну никак он не мог потеряться.

Но и последняя эта надежда рассеялась.

Потому что объездчик яснее ясного помнил: когда зайцев со всего поля носили к телеге, он тем ножом разрезал бечевку, которой связаны были их лапы.

– А даже если и так! – вслух рассуждал сам с собой объездчик. – Не мог нож вместе с цепью потеряться с ремня. Ножны – это еще пожалуй. Но тогда куда он все-таки подевался?

Гажи с радостью направился бы уже к своим скромным апартаментам, однако чувствовал: как-то не подобает в такой момент взять и покинуть объездчика. А потому почтительно и с сочувствием моргал, глядя на своего домохозяина, который был вне себя от потери, от нового огорчения. Гажи даже почта позабыл, что замерз и проголодался.

* * *

– Хо-хо! – торжествующе завопил вдруг объездчик. – Вспомнил, где я его оставил! Вспомнил!

– Хе-хе-хе! Ну вот видите! – порадовался за него Гажи.

– Вот послушай! Теперь я точно знаю! Ах, язви его в простоквашу! Слышь, меня директор-то на поле два раза к себе подзывал, все указывал, что делать да как, тыщу мне всяких указаний надавал, и все за те паршивые гроши! – войдя в раж, толковал объездчик дрожащему от холода Гажи. – Меня и в первый раз, когда он меня позвал, зло взяло… это когда мы с возчиком зайцев к телеге подвязывали. А потом, во второй-то раз, возчик велел мне ножик ему оставить, потому как у него своего нету. Ну, я возьми да и отцепи нож. Так что он у него остался! У него и возьму. Но ведь до чего хитер: даже не заикнулся, паршивец! Или забыл?… Такой славный нож, да еще бесплатно – это никто, конечно, не против! Теперь вот бегай за ним!..

Гажи, слушая его, чувствовал уже, что будет дальше. Объездчику неловко самому бежать вдогонку за той телегой, требовать нож обратно. Он его пошлет, Гажи!

И эту маленькую услугу Гажи готов был с удовольствием выполнить, что и было ясно написано на его подобострастном лице.

Он даже сам уже предложил, видя, как раздосадован объездчик, и желая его поскорее утешить:

– Да вы это, не беспокойтесь! Я сбегаю… Принесу я ножичек-то.

Только объездчик состроил вдруг физиономию еще горше и закричал:

– Стой! Не надо бежать за возчиком! Нет у него ножа. Вспомнил я, как все было! Вспомнил, язви его в селезенку! Возчик-то быстро с моим ножом все дела закончил, когда я еще с директором разговаривал. И крикнул мне, даже два раза крикнул, теперь-то я точно помню. Дескать, ножик он в пень воткнул. Мол, там его и найдешь! Да директор своими дурацкими указаниями голову мне совсем задурил, вот мне память-то и отшибло, до этой самой минуты. Так что ножик – он там, в пень воткнут. Ах, язви тебя в пресвятого архангела! Точно, там он!..

Ну, теперь дела Гажи выглядели совсем неважно. Даже мученическая улыбка, что выражала готовность к любой услуге, исчезла с его посиневшего и сморщенного лица.

Слишком огромно и непосильно, слишком безжалостно было то, что теперь хотел от Гажи объездчик. Тащиться за несколько километров, на ночь глядя, в трескучий мороз, без дороги, вниз, потом вверх по скользкому, заснеженному склону, и без того уж едва волоча ноги, чтобы принести какой-то паршивый ножик!..

И Гажи, пожалуй, впервые в жизни проявил некоторое упрямство и сделал вид, будто понятия не имеет, чего от него хотят. Не стал он снова, как только что, когда речь шла о возчике, предлагать: дескать, он-то, Гажи, на что, он сбегает, он выручит, он принесет.

А объездчик, уже по второму разу, с явным намеком, растолковывал Гажи:

– Да точно, там он, ножик-то, в самую серединку пня воткнут, его там и дитя малое отыщет, хоть среди ночи…

– Тогда, стало быть, не потеряется ножичек, слава богу! – ответил Гажи, и в его словах тоже ясно можно было расслышать, что идти черт-те куда за ножом господина объездчика он совсем не намерен.

Но объездчик был не так прост. Он не впал сразу в отчаяние, увидев, как твердо Гажи стоит на своем. Объездчик опять начал свое:

– Да как же ему не отыскаться-то, ножику! Ты ведь и сам знаешь, где этот пень. На том конце склона, с самого краю, немного левее, вот так, смотри! Другого такого пня нету во всей округе. Есть еще тополевый, правда, этот поближе, возле ручья, да возле него ольховый, что обгорел прошлым летом. Но это не те пни, ты знаешь. А тот, он подальше, эвон там, по левую руку, где еще терновник растет в ряд да две кучи камней. Да чего я тебе толкую? Тот пень шагах в тридцати от высохшего колодца, полевей, в самой середке поля. Там рядом с ним ничего, ни дороги, ни тропки. Только межа, терн, да две кучи камней, да сам пень. Он от дикой груши. Да как ты не знаешь его? Очень даже прекрасно знаешь!

Никогда еще перед Гажи не говорили сразу столько ненужных слов. Ведь кто-кто, а Гажи знал всю округу так, что, наверно, если его прижать, сказал бы, сколько новых кузнечиков поселилось минувшим летом на Заячьем поле. Как-никак пятьдесят с лишним лет ходил он вслед за свиным стадом по окрестным лугам, холмам да увалам.

Так-то вот! А объездчик, он ведь лишь для того так старательно – а на самом деле хитро и бессовестно – растолковывал все это Гажи, что надеялся: может, Гажи за разговорами все-таки перестанет упрямиться и сам вызовется сходить за ножом.

Но все напрасно! Гажи, терпеливо выслушивая объездчика лишь головой кивал.

И даже не думал предлагать: дескать, он сбегает, так и быть, к тому пню, принесет нож.

Ничего не попишешь, пришлось менять объездчику свою тактику. Может, правда в душе у него какое-то понимание появилось. Только говорит он Гажи напоследок:

– Слышь-ка, Гажи! Я нынче, после всей этой беготни, на ногах не стою, устал как собака. Нет у меня никакого духу идти обратно за этим ножом. Но не оставлять же мне его на ночь. Если не унесет никто, так поржавеет он там. Сходил бы ты, а? А я бы тебе за это пять крейцеров отвалил. Вот, гляди!

И чтобы соблазн был сильнее, положил объездчик никелевые монетки себе на ладонь и протянул Гажи, будто какой-нибудь щедрый дар на золоченом подносе.

Твердая решимость Гажи в самом деле зашаталась, затрещала и стала разваливаться. Щедрость объездчика показалась Гажи такой огромной, что он даже стыд ощутил: ах, как неблагодарно ведет он себя по отношению к этому великодушному человеку.

Одна лишь была загвоздка. Ноги у Гажи совсем обессилели, да и весь он продрог и мелко дрожал. Сердце, казалось ему, бьется чуть слышно и неохотно, словно и не в груди у него, а в ледяной глыбе. Нос и уши совсем посинели.

И Гажи слабым, жалобным голосом запричитал:

– Не извольте сердиться, у меня с утра во рту росинки маковой не было, я целый день по деревне ходил. Уж вы не извольте гневаться…

Вот тебе раз! Много чего мог подумать объездчик, только одно он подумать не мог: что старичонка этот, тощий и жилистый, словно еловый сучок, тоже знает усталость, а сейчас едва на ногах стоит. Скорее уж он бы поверил, что Гажи просто цену себе набивает. Очень это объездчику показалось странным и даже бесчестным. Ишь как норовит использовать бедственное его положение!

И объездчик рассерженно крикнул Гажи:

– Ладно, тогда вот, держи еще пять крейцеров! Теперь доволен? За такое пустяковое дело!..

– Не извольте гневаться… – снова, еще жалобнее, чем прежде, завел Гажи.

Потому что, услышав сердитый голос объездчика, бедный Гажи готов был уже к тому, что отказ его обернется достойным возмездием: объездчик тут же откажет ему в квартире и прогонит на улицу – еще, глядишь, и пинками!

И тем не менее дело выглядело таким образом, что даже с изгнанием Гажи сейчас скорее бы примирился. Где-нибудь найдет он угол в хлеву, на конюшне, на худой конец стог или другое укрытие, куда можно забиться и там отдохнуть. Но через силу идти в поле, в снег, ветер, мороз, за несколько километров?… Это же чистая смерть!

Так что Гажи, с отчаянием растоптанной твари, которой все равно терять нечего, поднял глаза на разгневанного объезд. чика и отрицательно покачал головой.

Тут случилось совсем непредвиденное.

Объездчикова жена, с нетерпением ожидавшая мужа, вышла на крыльцо и крикнула:

– Какого ты дьявола там застрял? Гажи воду мне не принес еще! А ты сам рожу домой не кажешь, да еще Гажи там держишь!

Услышав голос жены, объездчик тут же забыл про свой гнев. Видно, понял, что лучше спокойно и трезво уладить дело, чем в сердцах взять и выгнать Гажи, который, таская его жене воду, был ей вроде полезной домашней скотины.

– Ладно, ладно, ступай себе в дом! – сказал он жене. – Гажи тут должен сходить кой-куда, за ножом. А вода и потом успеется.

На что жена ему:

– Ты давай в дом иди!

И с этим скрылась за дверью.

Объездчик же обернулся к Гажи. И сказал ему уже совсем другим голосом:

– Видишь, Гажи, жена меня домой требует. Ты знаешь сам, какая она крутая. Что мне, еще из-за этого ножа теперь с ней ругаться? Не ломайся, сходи за ним, Гажи! Тебя бог за это вознаградит!

Объездчик так был уверен в своем успехе, что даже плату обещанную не счел нужным отдать Гажи вперед. Он просто повернулся и двинулся в дом.

А Гажи почувствовал: уж коли такой солидный, уважаемый человек, как объездчик, начинает не с рукоприкладства, а с просьбы, стало быть, у него на то есть такая причина, что не выполнить его желания просто никак невозможно!

Одним словом, когда объездчик еще раз оглянулся с крыльца, Гажи только махнул рукой и просипел покорно:

– Ладно, схожу за ножом, так и быть!

И двинулся от ворот обратно по направлению к полю. Двинулся в свой мучительный, нечеловечески тяжкий путь, спотыкаясь, шатаясь, взывая на каждом шагу к богу: «Господи! Ты меня не оставишь, господи?»

И дело определенно выглядело таким образом, что некую непонятную силу несчастному Гажи давала единственная та мысль, что объездчик за эту его услугу обещал ему божье вознаграждение.

Было у Гажи чувство, что коли уж такой крепкий, здоровый, с красной шеей мужик, как объездчик, попросит у бога милости для него, то бог просто не сможет не выполнить его просьбу!

Выдержит как-нибудь Гажи и эту дорогу, зато вернется домой с божьей наградой. О господи, помоги, дай силы!..

Низина была уже залита сумраком, когда Гажи, проваливаясь в снег, спустился с холма. Горизонт затянуло грязно-серой, унылой дымкой, словно там, взбив тучу пыли, прошло огромное стадо. Опыт подсказывал Гажи, что это признак усиливающегося мороза. Мысль об этом внушала такую безнадежность и безутешность, которые были стократ хуже, чем даже ожидание смерти.

Заставляя себя на каждом шагу одолевать свинцовую, мучительную усталость, Гажи все твердил про себя, что объездчик, кроме десяти крейцеров, обещал ему божье вознаграждение. И мысль эта словно бы сил придавала ему, когда он, тяжко, со стоном дыша, стиснув беззубые десны, зажмурив глаза, брел, загребая ногами снег.

О, Гажи, даже закрыв глаза, даже на заснеженном, ровном поле, знал, куда надо идти. И прямиком вышел к тому самому пню.

Нож объездчика в самом деле торчал там, воткнутый острием в середину.

Гажи выдернул нож. А перед этим, собрав последние силы, продел кольцо, которым заканчивалась цепочка, в свой собственный пояс. Если можно, конечно, назвать так кусок бельевой веревки, которым были подвязаны его лохмотья… Не дай бог, еще потеряет чужое добро.

Потом Гажи рухнул на пень. И, скорчившись, замер на нем в неподвижности.

* * *

Но нет! Гажи вовсе не был намерен застревать тут надолго, дожидаясь наступления ночи. Отдышавшись немного, он поднялся.

Тело, отчаянно протестуя, тянуло его обратно на пень: полно, дай себе отдохнуть хоть немного, хоть капельку!

Но к самому себе Гажи всегда относился без всякой жалости. И отсрочку себе дал лишь на то небольшое время, пока оглядится вокруг. А потом: вставай, Гажи, вперед!

И вот, когда взгляд его, начав с унылого горизонта, обежал полукругом окрестности и стал ощупывать то, что поближе, острое зрение Гажи среди белизны вдруг обнаружило что-то.

Это что-то было как раз на линии межи, что пересекала поле, и представляло собой свежий холмик снега, в котором чернело какое-то пятно.

Само по себе это не было бы еще ни странным, ни подозрительным. Но если тут, вокруг пня, снег весь был истоптан, изборожден, испятнан кровью, замусорен бумагой и кусками бечевки, то к холмику на меже вела лишь одна цепочка следов. Вот это и бросилось в глаза Гажи.

И даже заставило его подняться с пня. Но, даже встав уже, он все-таки поколебался немного: стоит ли тратить время на эту загадку, идти специально к меже, чтобы посмотреть, что там такое?

Гажи чуть ли не досадовал на себя за то, что все-таки не удержался и двинулся вдоль следов, по направлению к меже.

Это же надо: привиделось что-то ему в обманчивом сумраке и он бежит туда, силы тратит. И что такое особенное может он там обнаружить, в конце убегающей в сторону цепочки следов под снегом? Черта лысого разве…

Так ворчал на самого себя Гажи, пока брел к меже.

И, добредя, с досадой пнул холмик ногой.

И тут глаза у Гажи от удивления полезли на лоб, а рот раскрылся.

В снегу лежал мертвый заяц с окровавленной головой.

Вконец обмякшее тело Гажи в тот же миг словно наполнилось свежей юношеской энергией. Он нагнулся и, ахая, охая и про себя, и вслух, вытащил зайца из снега.

Ей-богу, этого зайца, уже застреленного, кто-то спрятал тут, на меже, для уверенности присыпав снегом. Вон даже задние лапы связаны аккуратно бечевкой.

Да, это в чистом виде божий подарок!

Ага!.. В голове у Гажи теперь все прояснилось. Это объездчик спрятал зайца тут для себя. И его, Гажи, нарочно послал за ним. А нож был всего лишь предлог…

То есть… постой-ка! Неужто же это имел объездчик в виду, когда говорил, что бог вознаградит Гажи за эту услугу?

А почему он тогда не сказал прямо, что под снегом в меже спрятал зайца? Спрятал он его от господ, это понятно. Но откуда он взял, что Гажи обязательно на него наткнется?

Что-то здесь не очень сходилось.

Как только не напрягал бедный Гажи свой скудный, доверчивый, бесхитростный ум, пытаясь разгадать для себя загадку с этим божьим вознаграждением – найденным зайцем!

Но так у него ничего и не вышло!

Одно знал Гажи наверняка: зайца он тут не оставит, кто бы и для кого его тут ни спрятал. Объездчик, он полномочная власть, он отвечает за дичь в округе, так что, куда ни кинь, зайца нужно вручить ему.

А уж он там пускай решает, что делать дальше.

Надо сказать, что, пока Гажи так рассуждал, радостное его возбуждение слегка поостыло.

Найти краденое… Уже тут есть что-то не то. А найти, чтобы отдать какому-то дяде… Это уж совсем никуда.

Словом, к тому моменту, когда Гажи взвалил зайца себе на спину, он уже основательно скис.

И то сказать! Теперь ему подыматься по склону вверх, да еще с ношей. А какая ему будет награда за это? Еще объездчик на него же и накричит: дескать, как ты посмел брать чужое? Для тебя его, что ли, спрятали?

Вот так!.. Но хотя благосклонность судьбы уже превратилась на шее у Гажи в проклятье, ее подарки продолжали обильно сыпаться на него.

* * *

Дело в том, что дичь со связанными ногами охотники испокон веков носят, повесив на палку. У Гажи палки с собой не было.

А потому подошел он к росшему возле межи кусту, чтобы вырезать палку роскошным объездчиковым ножом.

И вот только срезал Гажи подходящую ветку и начал строгать ее, удаляя боковые побеги, как взгляд его чуть поодаль обнаружил на чистом снегу еще цепочку следов. И следы те тоже вели к подозрительной снежной кучке.

Только кучка эта была уже не на меже, а перед грудой камней.

Конечно, Гажи двинулся прямиком туда.

И вовсе не удивился уже, что под снегом и тут оказался убитый заяц. Только у этого кровь была не на морде, а на спине. Но задние лапы тоже связаны.

Гажи вздохнул. Эх, курица тебя забодай! Теперь два зайца будут ему на плечи давить, когда он станет взбираться по склону.

Гажи мог разве что утешить себя тем, что если на концы палки повесить по зайцу, то они по крайней мере будут друг друга уравновешивать.

Поднял Гажи свою добычу и устроил на плече палку, на которой, впереди и сзади, висело по зайцу, словно какой-нибудь ветхозаветный раб в Ханаане, несущий огромные виноградные гроздья.

Нет, ей-богу, это же смех просто!

Только хотел Гажи тронуться с места, как видит, еще цепочка следов на снегу. И ведут следы к новому подозрительному холмику!

Это уж слишком! Третий заяц!

То есть: какое там третий! В этом сугробе, последнем, лежал не один, а три мертвых зайца. И три эти зайца были самыми большими и толстыми из всех найденных до сих пор.

Гажи, бедняга, даже и не охал уже! А стонал, видя такую груду свалившегося на него божьего вознаграждения.

Но не мог он бросить такое сокровище, такое количество вкусного, жирного мяса и мягких шкурок. Взвалил он на плечи палку, едва ли не ломающуюся под весом четырех откормленных зайцев, пятого же взял в руку и двинулся в путь.

К сожалению, пятого зайца было так неудобно нести в руке что Гажи понял: из-за одного он рискует остальных не донести до дому.

Так что Гажи, поторговавшись немного со своей совестью зарыл пятого зайца обратно в сугроб, в котором нашел самого первого.

И затем окончательно направился к дому.

Страшным был этот путь, вот вам святой истинный крест!

Гажи вообще не мог понять, как это он, чувствуя каждый момент, что сейчас упадет и умрет, все-таки продвигался с грузом все дальше и дальше.

Взбираясь по склону наверх, он то и дело оскальзывался и падал. И сначала реже, а после чуть не через каждые десять шагов перекладывал палку с одного плеча на другое.

Но в конце концов добрался все-таки до деревни.

Сил у Гажи осталось уже так мало, что, поднявшись на холм, он тащился медленнее и останавливался больше, чем на всем расстоянии от поля до вершины.

Теперь, если Гажи пытался пройти хоть на два шага больше, чем мог, его начинало шатать, и он падал. А на обледенелой дороге подняться, да с зайцами, было куда трудней, чем на снегу. Так что он предпочел останавливаться через каждые десять шагов и, едва переводя дух, одолевая непомерную тяжесть в руках и ногах, зовя господа бога на помощь… в конце концов оказался все же у двери объездчикова дома.

И тут последняя капля сил оставила Гажи. Ноги его отказались нести безвольное тело, и Гажи, с зайцами и со всем прочим, рухнул на дверь вперед головою.

* * *

Не будь Гажи так измучен, он еще во дворе услышал бы истошные вопли объездчиковой жены, плач ребятишек и разъяренный крик самого хозяина.

Жена у объездчика была еще крепче, еще упитанней и румяней, чем он сам. Конфетка просто была, а не баба. Росли у него уже трое чудесных детишек. А четвертого она как раз носила под сердцем.

У любой женщины, когда она в положении, характер хоть сколько-то, а меняется. Объездчикова баба, та все время была в каком-нибудь раздражении. То из-за пустяковых причин на нее находили приступы ярости, то она впадала в другую крайность: в слезливую размягченность. Кроме того, ей то и дело чего-то до смерти хотелось. Если кто на глазах у нее что-то ел, а ей не давал, то она вынести этого не могла и как больная вся становилась. А в последнее время эта ее причуда стала еще сильнее. Да еще и усугубилась, потому что хотелось ей все какие-то самые невозможные блюда. То, скажем, соленое, то, наоборот, кислое, то еще черт знает что.

Про бабу эту можно спокойно сказать, что жизнь ее слишком избаловала. Была она дочерью богатых крестьян; правда, детей в семье с нею было семеро, но все равно воспитана она была так, что все время за ней прислуга да батраки ходили. Впереди светило ей неплохое наследство. Никогда и ни в чем не знала она нужды.

Конечно, кишка тонка была у объездчика, чтобы держать в узде такую бойкую, своевольную бабу. Так что в доме у них то, что хотела жена, исполнялось немедленно.

Когда в полдень объездчик получил весть, что господа из банка едут охотиться, баба первым делом сказала:

– Я надеюсь, ты и нам принесешь зайца? Мне так хочется заячьего паприкашу, я с ума сойду, если ты зайчатины не достанешь.

– Если получится! – ответил на это объездчик.

– Что это за разговоры такие мне приходится от тебя слышать? Как это так: не получится? Всегда получалось. Только в прошлом году не принес! Знаю, знаю! У тебя одна отговорка: граф давал без единого слова, а эти, банковские, жмутся. Если бы хорошо попросил, эти тоже бы дали! Так что, будь добр, постарайся! И смотри, без зайца мне не приходи!

– Ладно. Попробую для тебя поклянчить, может, дадут, – обещал объездчик. И на том спор меж ним и его своенравной женой завершился.

Но что-то подсказывало объездчику: его планы насчет зайчатины в этот день подвергаются очень серьезной угрозе. Особенно он загрустил, увидев, что жена за обедом лишь едва-едва ковыряет сочную фасоль со сметаной, в которой варилась свиная хребтина. Эге, баба всерьез, видать, на заячий паприкаш настроилась! А если он зайца не принесет? Что тут будет!..

Только дело обстояло так, что вопрос о зайчатине в доме объездчика давно уже стал щекотливым и приносил одни неприятности. До того как банк снял угодья в аренду, объездчик, конечно, всегда мог потихоньку себе настрелять сколько угодно дичи из графской, несчитанной. В доме даже приелась зайчатина, приготовленная в самом что ни на есть разном виде: и в супе, и маринованная, и всякая другая.

Чертов же банк свои права взялся блюсти до того строго, что даже в деревне завел соглядатаев, следить за объездчиком. И в первый же месяц, из-за одного или двух подстреленных зайцев, чуть не пришлось расстаться ему со своей должностью. С той поры стал объездчик ужас как строг к любителям свежей дичи. И в первую очередь – к самому себе.

Словом, что говорить: не так просто было ему просить зайца из настрелянных банком, напоминая, что бедный объездчик тоже не прочь полакомиться бегающим по угодьям вкусным паприкашем.