Текст книги "Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро"

Автор книги: Эндрю О'Хоган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Представьте себе такую сцену. Семь щенят носятся по саду среди зимних цветов, магнолий и перечных деревьев с серыми ягодами, писают, лают и орут. Миссис Гурдин открывает входную дверь, и мы кидаемся внутрь, едва не сбивая ее с ног, в дом, пропитанный запахом свечного воска. Для меня декор дома всегда будет иметь большое значение, а начинается он, конечно же, с пола. Отчий дом Натали Вуд в Шерман-Оукс был воплощением застоя в интерьерном дизайне, местом вынужденного союза американской легкости и русского уныния: броский ковер истерично улыбался хмурым картинам, жизнерадостный холодильник дышал молочной свежестью на желтые парчовые шторы, пропитанные табачным дымом и зловещими воспоминаниями о Санкт-Петербурге.

– Классная конура, – сказал дворняга и посмотрел на меня.

– Шутишь? – Едва уловимая атмосфера фермерского дома меня убивала.

– Чего это тебя так перекосило, принц Мальты?

– Картины! Обои! – Я протрусил в столовую и обнаружил там каменную кошку. Вопиющее, навязчивое уродство этого дома душило меня: я бродил по комнатам, старательно избегая бездн убожества, медных чеканных панно, пенящихся океанов филиграни и ковриков в шотландскую клетку. В клетку! Ниши, устроенные по всему дому, служили святилищами либо Николая II, либо Натали Вуд, старшей дочери семейства. И те и другие представляли собой фотографию, обрамленную искусственными цветами, иконами и свечками. Святилище Натали – актрисе было всего двадцать два года – украсили пластмассовыми херувимами, фарфоровыми яйцами и небольшим распятием из слоновой кости, привезенным много лет назад из Харбина. Практически невидимая, застенчивая гавайка по имени Ваника днями и отчасти ночами следила за тем, чтобы свечи в святилищах не гасли.

На втором этаже Ник Гурдин уже вовсю орал на жену. Вскоре мне предстояло узнать, что большую часть времени Ник проводит наверху, где хранятся бутылки со спиртным и без конца работает телевизор. Сам Ник оказался шутом-переростком. У него всегда было бледное одутловатое лицо; такие люди умеют потеть незаметно – как плачут девушки. Все в его жизни было так или иначе связано с признанием – верней, с полным отсутствием такового; он никого не вдохновлял и никем не вдохновлялся, сам не понимая почему, и это обстоятельство загнало его в глубочайшую яму, где он надирался до беспамятства в барах Сан-Фернандо и изобретал новые способы применения для своей растущей ненависти к миру. Живи он в Нью-Йорке и работай в офисе, из него получился бы типичный промартиненный неверный муж, каждый вечер отправляющийся на семичасовой электричке в пригород Уайт-Плейнс: след от губной помады на щеке и бесконечное вранье на сон грядущий. Однако Ник жил с Маддой, а Мадда жила в Голливуде. В Голливуде малышу Никки пришлось рано уйти на пенсию. Сверху доносились его проклятия: он бранил жену за то, что та уехала и оставила его без денег. Поработал бы в студии, ответила та, им как раз нужен плотник. Пламя свечи задрожало от очередного истошного вопля. Я с трудом поднялся на лапы и оглядел безвкусную обивку стульев в коридоре.

– Ну хватит кукситься, – сказал стаффордшир. Он подошел и лег рядом со мной на стул в духе рококо, от которого несло дешевым лаком.

– Если взять максимальное количество националистских сантиментов и срастить его с равными долями творческой посредственности и эмоциональной паники, получится…

Он вопросительно поглядел на меня.

– Что у нас получится?

– Дом, милый дом, – ответил я.

Глава третья

Те первые дома были временными: я ждал своего «хозяина», как называют это люди, а точнее, уготованного мне судьбой друга. Мы, авантюристы, отдаем себе отчет, что ожидание, наблюдение и учеба на собственных ошибках всегда были и будут важнейшей частью наших приключений. Великие испытания – всегда впереди. А до тех пор надо мириться с безумным миром Вентура-каньон-авеню, ежечасно потрясаемым кризисами и войнами. Миссис Гурдин проживала свою жизнь через детей и подпитывалась чувством мощной скорби по исторической родине. В этом смысле она была безутешна, и собаки быстро поняли, что успокоить Мадду нельзя: мы решили просто носиться по дому, игнорируя ее крики о помощи.

«Будь верен сам себе», – писал Бард. Однако во всем зверином царстве вопрос честности заботит одних людей. Я вырос в золотой век экзистенциализма, поэтому вы уж не взыщите, что идея о некоем себе, которому мы все должны быть верны, кажется мне нелепой. Мы – те, кем себя воображаем, а реальность – высший вымысел. Несмотря на бесспорные свидетельства, годами предъявляемые людям, они никак не могут это уяснить и живут подобно узникам Платоновой пещеры, которые не в состоянии поверить, что смутные тени на стенах так же реальны, как и они сами.

Мне очень повезло – сперва в Англии, а потом и в Соединенных Штатах – оказаться среди людей, развивающихся по прямо противоположной траектории. Они лепили себя в согласии с самыми немыслимыми догадками, и в этих вымышленных государствах их посещали безумнейшие откровения. Миссис Гурдин раньше звали Мария Степановна Зудилова: люди с ее прошлым полностью отдавались чувствам, что внушило любовь к русскому духовному фанданго нескольким поколениям американских актеров, среди которых была и дочь миссис Гурдин, Натали, и моя будущая хозяйка.

Родители миссис Гурдин владели мыловаренными и свечными заводами на юге Сибири. Укрываясь от большевиков, они набили карманы деньгами, а про Михаила – брата миссис Гурдин – забыли. Выйдя из укрытия, они нашли его на дереве возле дома: мальчик болтался в петле. Миссис Гурдин возненавидела большевиков до конца жизни. Ее семья бежала в Харбин (на личном поезде, любила подчеркивать она), где юная Мария брала уроки балета, а также пользовалась услугами немки-гувернантки и китайского повара. Всякий раз миссис Гурдин рассказывала историю своей жизни по-новому, но на пути ее неизменно подстерегали невзгоды. Она придумывала себе все более замысловатые биографии, вновь и вновь заметая следы. Миссис Гурдин оказывалась то подкидышем, найденным в корзинке под лестницей, то русской княжной, чудом спасшейся от пули или обхитрившей палача. При любом раскладе Калифорния была для нее раем, местом, где чистой правды никому не достаточно, и верить ей нельзя. Мужа миссис Гурдин, Ника, раньше звали Николаем Захаренко, а родился он во Владивостоке.

Однажды ранним вечером наша любительница собак спустилась к ужину в бальном платье, иначе не назовешь. Она сделала прическу, макияж и обвешалась тонной бижутерии. Сходя по лестнице, она через плечо поглядела на Ника, словно обращалась к зрителям на галерке.

– Фадда[7]7
  Father – отец (искаж. англ.). – Примеч. пер.


[Закрыть], – молвила она.

– Заткнись, Мадда. Я не стану распивать коктейли с твоими идиотами.

– Фад! Я жалею о том дне, когда мы встретились. Ты не мужчина!

Ник вышел на лестничную площадку с винтовкой в руках и всклокоченными волосами. Судя по всему, он надрался хуже сибирского врача.

– Не беси меня, Мадда. Только не сегодня. Я по твоим коммунистическим сборищам не таскаюсь.

– Как ты смеешь! – ответила миссис Гурдин. – Ты ранил меня в самое сердце, Фадда. Тело Мишеньки еще не истлело в могиле, а ты утверждаешь, что я собираю в своем доме коммунистов?

– Синатра – коммунист.

– Он друг нашего избранного президента. Таким знакомством нужно гордиться.

Винтовка Ника была не заряжена; ему просто нравилось держать ее в руках за просмотром ковбойских фильмов. Он обозвал Кеннеди ирландским крестьянином.

– Мужик! – крикнул он по-русски.

– Мистер Синатра – Наташин друг, – с укором сказала миссис Гурдин. – Ты не мужчина. Ты не заботишься о семье. Тебя можно только пожалеть.

Ее муж громко выругался и прибавил звук телевизора, а миссис Гурдин продолжила свое царственное шествие по лестнице. Я выскочил из корзинки и увернулся от подола ее платья.

– Мистер Гурдин – самый настоящий… негодяй, – улыбаясь, сказала она. – Но тебя это не волнует, правда же, мальтиец? – У миссис Гурдин всегда был немного обреченный вид, даже в радостные минуты. – Впрочем, не важно, – добавила она. – Сегодня тебя здесь уже не будет, Сиззл.

Меня начали называть Сиззлом в качестве дани уважения нашему старому знакомцу, Сирилу Коннолли. Но кличка эта не вышла за пределы семьи: для всех остальных я был просто мальтиец. Когда Натали сообщила, что мистер Синатра подыскивает собачку в подарок подруге, миссис Гурдин без колебаний предложила меня. Она сказала, что во мне чувствуется британское благородство, хотя, откровенно говоря, ее понимание британского благородства сформировалось в Суссексе. В роскошном платье из тафты она прошуршала на кухню, а я побежал наверх – проведать малыша Никки. Он сидел перед телевизором в пожелтевшем кресле, окруженный кучей матрешек, таращивших на него пустые исторические глаза, и прихлебывал водку. Малыш Никки блаженствовал: он глядел на экран так, словно в любой момент мог сигануть внутрь и исчезнуть на просторах Дикого Запада. Мистер Гурдин смотрел «Бонанцу»: он прицелился в телевизор, а потом положил винтовку на вытянутые ноги. «Мистер Картрайт, – сказал юноша с экрана, – у меня два пристрастия в жизни: лошади и женщины. Причем именно в таком порядке». Мистер Гурдин отпустил винтовку и хлопнул себя по ляжке, после чего торжественно поднял бутылку и выпил за сериал. Лошадь сбросила на землю Бена Купера, звезду вестернов, и зазвучала какая-то странная музыка. Ник подался вперед. «Мои ноги, мистер Картрайт! – закричал Бен Купер. – Я не могу ими пошевелить! Я их не чувствую!» Пошли титры, и комнату огласила главная музыкальная тема «Бонанцы».

– Отличный сериал, – сказал мистер Гурдин, глядя на меня усталыми глазами, – очень, очень красивый сериал. Поверь мне на слово, Догвилль.

Я подошел к креслу, и он взял меня на колени: к моему боку прижался холодный ствол винтовки. Приглядевшись к Нику поближе, я подумал, что его лицо – маленькая трагедия.

– Ты хороший пес, – прошептал он заплетающимся языком. – Ты отличный песик, и вот что я тебе скажу: берегись красных. Они отберут у тебя еду и бросят мокнуть под дождем.

Я ткнулся мордой в его руку. Все-таки жалость – относительно цивилизованный способ самоутверждения. На Нике были грязные белые ботинки – обувь человека, знававшего лучшие времена.

– Да, будешь мокнуть под дождем, – повторил Ник. – Такие они сволочи. – Я отвернулся к экрану, и несколько секунд мы вместе смотрели рекламу готовых ужинов «Суонсон» из трех блюд.

– Мерзость, – сказал Ник. – Хрущевская жрачка для людей, которые мечтают жить в космосе.

Снизу раздался звонок – я спрыгнул на пол и побежал туда. Ник встал и захлопнул за мной дверь. Но пришел не Синатра, пришла Натали – ей хотелось рассказать матери про неприятности, с которыми она столкнулась в новом доме на Норт-Беверли-драйв.

– Какой очаровательный! – воскликнула Натали, завидев меня в коридоре. – Ах, Мадда, он ведь для Фрэнки? Скажи «да»!

– Да, – ответила миссис Гурдин. – Я знаю, как он обожает артистов, а этот щенок особенный, ты уж мне поверь, Наташа. Даже в Англии все остальные собаки сидели в корзине, а этот бегал по комнате. И он очень дружелюбный.

– Ах, какая прелесть! – Натали подняла меня и на несколько секунд окунула в свою красоту. Я ткнулся мордой в ее шею: от нее пахло каким-то чудесным цветочным парфюмом – наверное, «Джой» Пату. Да-да, определенно «Джой»: жасмин и тубероза, эдакий философский взгляд на идеальный цветок[8]8
  Как вы знаете, со зрением собакам не повезло. По крайней мере с различением цветов. Зато наши уши и носы с лихвой компенсируют этот недостаток. В отличие от людей мы слышим, что они говорят самим себе, и за милю чуем иллюзии. Последний дар делает собак особенно чувствительными к коммерческим парфюмам. – Примеч. авт.


[Закрыть]. Глаза у нее были темные-темные, словно в них крылось множество тайн, включая самую черную, но только пес-извращенец станет говорить о чем-то, кроме реальной жизни, рассказывая о Наталье, миссис Вагнер, Наташе, Натали Вуд в ее лучшие годы, за считанные месяцы до съемок в «Вестсайдской истории» и «Великолепия в траве». За этим чудесным лицом скрывался целый рой враждебных мыслей и настроений; я почувствовал их, когда она погладила меня и вернула на пол – дочь готовилась к битве с Маддой и всем, что якобы понимала. Вся наша жизнь – кино, однако по части игры в нем Натали не было равных: прежде чем заговорить, она сперва прокручивала диалоги в голове.

Натали вытащила портсигар, прикурила сигарету и выдала Мадде полный отчет:

– У нас завелись лягушки, – сказала она. – Новый бассейн кишит этими тварями. И они дохнут. Это ведь ты хотела бассейн с соленой водой, Мадда! Мол, стимулирует кровообращение. А теперь у меня дома, черт подери, вторая казнь египетская. Вот это роскошь, а? Про наш дом теперь вся долина шушукается. Так не должно пахнуть в Беверли-Хиллз, Мадда. Вонь мертвечины – не для Беверли-Хиллз, твою мать!

– Не выражайся, Наташа, – упрекнула ее миссис Гурдин. – Это банально.

Натали глянула на меня и для пущего драматического эффекта распахнула глаза пошире.

– Нехорошо ругаться в присутствии щенят, верно?

Она развернулась и ушла в гостиную искать пепельницу, без умолку жалуясь матери на дом, мужа и новый фильм, в котором она снималась; список из ектеньи вскоре перерос в лавину. Миссис Гурдин всегда позволяла чувствам детей превосходить по напору и мощи свои собственные – по крайней мере в их присутствии. Так она и воспринимала семью: она не проводила время с детьми, а была «в их присутствии». Отношения Мадды с Наташей представляли собой гремучую смесь гордости и унижения. «Это самый любопытный парадокс в ее жизни, – говаривала лабрадорша, пока не уехала в другой дом. – Она хочет купаться в успехе детей и одновременно быть его жертвой, мученицей: он напоминает ей о собственных упущенных возможностях».

Натали завелась не на шутку. Декораторы были жулики и недотепы. Весь первый этаж отделали розовым мрамором разных оттенков. Ванная в спальне Натали вышла чересчур тяжелой, и по потолку внизу теперь ползут трещины. По меньшей мере половина люстр – подделки. Канализационные трубы проведены черт знает как: горячая вода успевает остыть, пока доходит до кранов, и – невероятно! – она грязная. Грязная вода и лягушки в бассейне! Такое чувство, что живешь на болотах Боливии. Глава студии «XX век – Фокс» грозится расторгнуть контракт с ее мужем Робертом.

– Ни в какие ворота не лезет. Жалкий официантишка из Сент-Луиса, проклятый грек, помешанный на кораблях! Актеры не корабли! Нельзя их топить, если они немножко заржавеют!

– Роберт не заржавел, – сказала Мадда. – Ему всего тридцать.

– В этом городе тридцать – уже много. Дикари, ей-богу. Когда актеру исполняется тридцать, пиши пропало. Ручаюсь, какой-нибудь Клайд в костюме из полиэстера уже испытывает его на прочность. Я эту братию знаю.

Мадда заломила руки и погрузилась в пучину отчаяния. «Зря мы уехали из Харбина. Бедные мои матушка и батюшка! Мы все скоро начнем голодать. Большевики повесили бедного Мишу на дереве». На этой фразе миссис Гурдин достала из рукава носовой платок. «Мы приехали сюда в надежде на новую жизнь, а теперь Роберта вышвырнут на помойку, и тогда нам конец. Конец, говорю тебе».

Любые трудности миссис Гурдин встречала экстатическими слезами и нежными истериками, характерными для набожных героинь Достоевского. К такой грандиозной эмоциональной разрядке мог привести даже самый незначительный повод: миссис Гурдин почти ежедневно обращалась к властям с мольбой облегчить ее тяжкую участь и позаботиться, чтобы молочник приходил вовремя.

– Прекрати, Мадда! – сказала Натали. – Я наконец-то живу полной жизнью… потому что теперь это моя жизнь.

– Ты что, репетируешь?

– В смысле?

Ты повторяешь роль?

– Не глупи, мама. Я уже не ребенок.

– Ты репетируешь, Наташа. Роль цыганки, которую тебе ни за что не получить. Я читала сценарий. Им нужна актриса на роль потаскухи. Ты слишком невинна. Они еще помнят ту девочку из рождественского фильма.

– Хватит, мам.

– Или это слова из картины Казана? Ты читаешь наизусть, признайся, Наташа. Разговариваешь со мной словами той девчушки, Динни. Только и играешь девушек, которые ненавидят матерей. Все дочери винят в своих бедах матерей!

Натали вдруг вспыхнула.

– Если ты так и не научилась быть матерью, не надо срываться на мне! Я не виновата, что ты за свою жизнь так и не выучила эту роль! Я была дочерью Морин О'Хара и Бетт Дейвис. И Клер Тревор, черт подери! И Джин Тирни! Я все знаю о матерях![9]9
  Все-таки Натали излишне драматизировала. Она не знала, что такое быть дочерью Джоан Кроуфорд. – Примеч. авт.


[Закрыть] Одни жаждут прощения, другие отмщения, третьи отрываются на всю катушку. Или того хуже: рыдают по ночам. Ты права, мама! Лучше всего на свете я умею играть дочь.

– Я не хочу, чтобы ты ее играла, Наташа.

Я посмотрел на миссис Тур дин взглядом, которым постарался выразить глубочайшую растерянность. Она взяла меня на руки и пошла в малую гостиную, где вечно улыбающаяся Ваника в белом фартуке выкладывала на красивые тарелочки сандвичи и сырное печенье. Я спрыгнул на стул. Миссис Гурдин вздохнула.

– Я не видела мистера Синатру с твоего дня рождения в ресторане «Романоффс».

– Такого чудесного подарка мне никто еще не делал, – с тоской проговорила Натали.

Мадду задели ее слова, но она прогнала это чувство, отвергнув сырное печенье, а Натали тем временем подошла к зеркалу над камином – обновить помаду.

– Мистер Синатра – прекрасный человек, – сказала миссис Гурдин. – На той вечеринке он произнес чудесную речь. Он выступает по многим достойным… достойным поводам.

Натали обернулась и пробуравила маму своими карими глазами – глазами, которые могли волшебным образом превратить кроющееся за ними сомнение в яростную и почти наглую уверенность.

– Я не повод, мама! – воскликнула она. – Я его подруга. Да-да, мы с Фрэнком друзья!

– Ну конечно, – ответила миссис Гурдин. – Я имела в виду то, что он делает для чернокожих.

Натали подошла и положила свои безупречные руки на мамины – эту универсальную позу для уговоров и запугивания она в совершенстве освоила еще в раннем детстве.

– Мад, – сказала она, – прошу тебя, не порть мои отношения с Фрэнком.

Миссис Гурдин почувствовала, что никакого романтического подтекста в словах дочери не было; да, с Бриолиновым мальчиком, Робертом Вагнером, дела у них не ладились, она это понимала – Наташин характер, как и ее собственный, вынуждал обеих выискивать в любимых малейшие симптомы предательства. Женское чутье также подсказывало миссис Гурдин, что Наташины капризы наверняка выводят Роберта из себя. Но все-таки мистер Синатра стал настоящей находкой для Наташи, и это она тоже понимала: ее дочери пора было заняться серьезными, взрослыми проблемами и политикой. Мистер Синатра тепло относился к Натали, и она хотела отблагодарить его серьезным разговором на важные для него темы. Она чувствовала, что именно так ведут себя взрослые. Мад должна была это знать. Натали вновь повернулась к зеркалу и нахмурилась.

– Надеюсь, Фадда наверху и смотрит «Шоу Энди Гриффита». Ему там самое место, – сказала она зеркалу, поглядев в глаза матери.

– Да, – ответила миссис Гурдин. – В «Романоффс» он вел себя не очень хорошо.

– Мягко сказано. Он нагрузился еще до супа и обозвал Питера Лоуфорда либеральным английским педиком.

– Да-да, Фад у нас негодник.

– Негодник! Это было чудовищно. Он напился в доску. Питер – зять избранного президента Соединенных Штатов Америки.

– Верно, – кивнула миссис Гурдин. – Ник быстро устает, ему очень нелегко с тех пор…

– Ах, Мад, прекрати!

– С тех пор как он попал в аварию.

– Он в нее не попал, Мадда. Он напился и поехал на красный свет. А потом насмерть сбил того парня, прямо в Беверли-Хиллз!

Мадда посмотрела на ковер и сделала вид, что заметила на нем пушинку.

– В Беверли-Хиллз почти нет пешеходов, – растерянно проговорила она.

– Мадда!

– Не волнуйся, Наташа. Папа в спальне и останется там до конца вечера. Он у нас не… общительный, как ты говоришь.

– Это всего лишь коктейльная вечеринка, мама.

– Верно.

– Вечеринка, а не церемония вручения «Оскара». С этой собакой ничего не нужно делать? Ну прививки там или еще что? – Я прошел по ковру и скрылся в коридоре, но успел услышать, как Натали сказала: – По-моему, собаки меня не любят. – Она высунула голову за дверь. – Эй, паршивец! Меня все любят! Я вообще очень милый и приятный человек! Студия получает от поклонников по пять тысяч писем в неделю, съел? – Последние слова она сдобрила очаровательным смешком, который бы по достоинству оценил любой режиссер. Наверху вроде бы зазвучала главная музыкальная тема сериала «Пес Хакльберри».

Натали рассмеялась и открыла большое окно, выходившее на подъездную дорожку. Прохладный ветер окутал ее ноги, и она показала пальцем наверх:

– Мы с тобой настоящие калифорнийские девчонки, Мадда. Это ведь горы Сан-Габриель?

– Я таких подробностей не знаю, – сказала миссис Гурдин. – Горы как горы, они для меня все одинаковые. Вот домик в Малибу или Беверли-Хиллз – это да. С такими горами я дружу.

– Ник Рэй говорит, что всполохи за холмами – это тестовые запуски ракет.

В отличие от Натали – счастливой американки во всех очевидных смыслах этого слова – миссис Гурдин испытывала смутные приступы меланхолии при упоминании ракет и бомбоубежищ (последнее миссис Гурдин давно планировала устроить в дальнем углу сада).

– Надеюсь, они не зря транжирят наши денежки, – сказала миссис Гурдин.

– Ха! Говоришь прямо как я, – рассмеялась Натали. – Идешь моим политическим курсом. А я думала, тебе бы только сеять хаос и разрушение на великой Отчизне.

– Я люблю свою Родину, – тихо проговорила миссис Гурдин. – Просто мне больно смотреть, что с ней сделали.

Я вышел во внутренний дворик: ветер, пронизывающий всю долину, сразу принес мне запахи апельсинов и грейпфрутов, низкое урчание рысей в зарослях чапареля на холмах и… неужто с гор доносились испанские серенады и тянуло серой? Идиллию внезапно нарушил вой автомобильного клаксона и блеск белых зубов.

– Фрэнки!

О да, этот человек знал толк в стиле. Он вышел из машины с цветами для миссис Гурдин – белыми орхидеями в серебряном горшке, – напевая старую песню Бинга Кросби в своей фирменной манере, порочной и извиняющейся одновременно. В песне говорилось о том, что долина Сан-Фернандо – его любимое место на свете. Безупречные зубы Фрэнка идеально рифмовались с краешком белоснежного платочка, который выглядывал из верхнего кармана его пиджака. Я убежал в дом, чтобы спастись от его обаяния, но успел увидеть, как он поцеловал руку миссис Гурдин и раскрыл объятия навстречу Натали, приговаривая: «Привет, Кровь-из-носа! Заставишь меня встать на колени?» Она поцеловала его в щеку, и я заметил в ней едва уловимую перемену – из тех, что великолепно давались Натали: словно бы все действие незаметно перенесли в холодильник, – ее глаза засверкали чуть ярче, а сама она стала на пару градусов холодней.

Разговаривали они непринужденно, но весьма и весьма манерно. Мистер Синатра опускал звук «т», как будто всю жизнь прожил в Нью-Джерси, одновременно строя из себя самого добродушного парня на планете и чеканя слова, колеблющиеся вокруг злободневных тем. Мистеру Синатре было важно показать, что происходящее ему в общем-то безразлично, хотя на самом деле оно значило для него очень много – почти до безумия. Забавное проклятие: желание всегда быть на высоте. Забавно же оно главным образом потому, что беспричинная тревога и нервозность не дают таким людям на эту самую высоту подняться. Они напряжены сверх всяких законов молекулярной физики, однако с завидной настойчивостью бросают все свои силы на ублажение заурядного обывателя[10]10
  Актеры безупречно отыграли свои роли. Они никогда не повзрослеют. Синатра навечно останется рядовым Маджио, нескладным парнишкой из «Отныне и во веки веков», а Натали – первой красавицей из «Бунтовщика без причины». – Примеч. авт.


[Закрыть]. Любой вопрос отметался легким пожатием плеч, но это была бравада: я еще никогда не видел столь напряженного человека, как мистер Синатра.

– Полный улет, – сказал он, прикуривая всем сигареты. Речь шла об «Одиннадцати друзьях Оушена».

– Боссам захотелось деньжат, – сказала Натали, упоенно поливая грязью Голливуд – ей казалось это остроумным.

– Этим подонкам повезло. Они получат свои денежки. Слушай, а как поживает твой муженек, любитель потрясти помпонами?

– Вообще-то, – вмешалась миссис Гурдин, – Роберт пробуется на серьезную роль в Нью-Йорке.

– Надо будет малость скривить ему нос, – сказал мистер Синатра. – Для Актерской студии – самое оно, а?

– Точно! – рассмеялась Натали. – Наш ответ Карлу Молдену. Спешите видеть: лучшее шоу в городе! Умереть не встать!

Миссис Гурдин посмотрела на дочь и ничего не сказала, но Натали прочувствовала всю силу ее предостережения: напрасно она так демонстративно и увлеченно критикует мужа.

– Роберт у нас франт, – сказала Натали. – Невероятно хорош собой. Давайте за это выпьем!

– Эй, сестренка, я верен одному старомодному правилу, – сказал мистер Синатра. – Не пить за людей, пока мне не налили.

– Ой, извини, Фрэнк! – воскликнула миссис Гурдин. Они подошли к бару в дальнем углу зала, и миссис Гурдин позвонила в колокольчик. На зов явился Окей, муж Ваники, который исполнял обязанности бармена. Мистер Синатра бухнул на стойку банку маринованных луковичек и обратился напрямую к Окею, как будто дамы были не в состоянии его понять:

– Так, приятель, сделай-ка мне три «Гибсона», договорились?

– Зубной эликсир с гуавой?

– Не понял?

– Он плохо говорит по-английски, – вмешалась миссис Гурдин.

– Коктейль «Гибсон», с мартини, – пояснил Синатра бармену.

– А, ясно. Три коктейля. С водкой или джином?

– С джином, приятель, – ответил мистер Синатра. – Только с джином. – Они подошли к дивану. – И что прикажете делать с этим малым? Он меня подкалывает?

– Просто у него странное чувство юмора. Ох уж эти гавайцы…

– Обожаю гавайцев. Надо сводить его в «Трейдерс» – пусть посмотрит, как гавайцы делают коктейли. Я ему покажу зубной эликсир. У нас там восемь гавайских божков. Кто-то их выпилил из дерева. Выпилил, и теперь они стоят у нас. Нет, он серьезно?

– Да забудь, Фрэнк, – сказала Натали, радуясь возможности почувствовать себя взрослой. – Он просто пошутил.

– Я ему покажу, как со мной шутить.

– Они с Ваникой недавно купили сборный дом, – сказала миссис Гурдин. – Из каталога.

– «Сирс и Роубак»?

– Нет, – ответила миссис Гурдин, – они такие дома уже давно не выпускают. Какая-то другая компания. Окей с Ваникой построили его в Инглвуде, рядом с Голливуд-парком. Дом пришел им по почте. Окей, правда же? Дом прислали вам по почте?

– Да, миссис Гурдин, – ответил бармен. – Дом из коробочки. Очень милый. Мы сколотить его молотком.

Стоя в дверях, я увидел, как мистер Синатра нахмурился, миссис Гурдин засуетилась, а Наташа села на подлокотник дивана и выдула дым аккурат в центр всеобщего смятения. Бармен Окей приготовил три мартини за раз и нагнулся с одним к мистеру Синатре:

– Это для вас, мистер Фрэнк. Я научиться готовить его в зале «Дельфин».

– Окей и Ваника работали в коктейльном баре аквапарка «Мэриленд», – пояснила миссис Гурдин. – Это в Палос-Вердес, да?

– Я вкусно приготовить.

– ОК, – сказал Фрэнк.

– Его так зовут, – напомнила миссис Гурдин.

– Нет, ОК – в смысле вкусно! – Фрэнк поднял глаза на замершего в ожидании бармена. – Все ОК, Окей. Ты не просто смазливый гаваец, ты настоящий профи. А теперь проваливай. – Он повернулся к Натали, как будто удивленный собственной победой: – А ты что, не пьешь?