Текст книги "Лоуни"

Автор книги: Эндрю Майкл Хёрли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Лоуни всегда служил мусорной свалкой для всего севера, так что с морскими водорослями здесь перемешивались старые башмаки и бутылки, ящики из-под молока и автомобильные покрышки. Однако все это уйдет, когда следующий высокий прилив исполинским скребком пройдется по берегу и затянет весь этот хлам в гигантскую барахолку моря.

Мы с трудом – о чем мне не вспоминалось с прошлого раза, когда мы приходили сюда, – вскарабкались на крышу дота и встали по обе стороны дыры на крыше. Внутри пол был покрыт толстым слоем песка. В темноте виднелись лужи морской воды.

Хэнни спрыгнул первым и держал меня за пояс, пока я спускался через дыру внутрь. Кто-то побывал здесь – очевидно, тот, кто распылил краску снаружи. Пахло мочой и обгоревшими спичками. В одном из углов валялся мусор: жестянки из-под пива и обертки от чипсов. Но, несмотря на это, само сооружение оставалось таким же, как тогда, когда его только построили. Здесь не было никаких взрывов, и до тех пор, пока мы не заявили, что этот дот наш, вряд ли его кто-то занимал. Немецкие части прошли через Лоуни дальше, к Клайду. И конечно, Третий рейх не появился здесь с целью напоследок разграбить Ирландское море.

Нам пришлось пробить дыру в крыше, чтобы проникнуть внутрь, поскольку дюны засыпали дальнюю стену, где была дверь, и стена, ориентированная на море, начала обнажать свою ржавую структуру, но сам дот по-прежнему выглядел так, словно собирался стоять тут вечно.

Мы зачерпывали песок руками и отбрасывали его к стенам. Хэнни работал как автомат, кидая полные горсти песка назад между ног и поглядывая на часы, чтобы знать, сколько у него это занимает времени.

Как только освободилось место, Хэнни открыл ранец, вытащил крыс и аккуратно расставил их на полу, а напротив поместил игрушечных солдатиков.

Я снял винтовку с плеча и установил ее так, чтобы она проходила сквозь бойницу. Далее мне необходимо было настроить глаз на видоискатель. Чтобы получить нужную картинку, требовалось время – несколько секунд я видел увеличенными только собственные ресницы, но когда я наконец поймал море, оно явилось мне – четкое и безмолвное.

Горизонт, по сравнению с тем, каким я видел его невооруженным глазом с вершин дюн, придвинулся ближе, и его заменил другой, гораздо более далекий. Лодка с белым парусом, ранее невидимая, теперь медленно проплывала у меня перед глазами, поднимаясь и опускаясь, то и дело опережаемая суетливыми крачками и чайками. Это был другой мир, и никто, кроме меня, не мог его увидеть.

Я воображал себя капитаном морского судна, высматривающим немецкие подводные лодки, или стрелком-одиночкой, обороняющим побережье.

Подобные игры были возможны только в Лоуни. Лондон трудно вообразить местом пребывания «Коммандо».

Правда, я уничтожил там сторожа – на самом-то деле он был то одним видным офицером гестапо, то другим – несколько раз, затаившись в секретном укрытии на огромном дубе рядом с теннисными кортами в парке, а на грядках в саду закопал мину, ступив на которую Мать взлетела на воздух, тем не менее и парк, и наш сад были уж слишком ухоженные и чистенькие.

Кладбище в Годдерс-Грин с его плоскими белыми надгробиями, пожалуй, могло сойти за ландшафт после бомбежки или претендовать на то, чтобы сделаться более или менее приличным, взорванным в результате воздушного налета городишком, но у смотрителя кладбища была собака, предположительно больная бешенством, и в любом случае я мог играть там только по субботам, когда евреям ничего не разрешается делать, даже посещать умерших.

Лоуни же можно было, не особенно напрягаясь, представить островом Иводзима, Арнемом или Эль-Аламейном. Дот запросто превращался в камеру лагеря для немецких военнопленных, взятый нами голыми руками путем щелканья по стоп-кадрам, где были сняты вопящие Achtung! немцы. Или он становился секретным убежищем в джунглях, откуда мы следили за шеренгой японцев. У них был кроличий прикус, и они с трудом пробирались сквозь тростник и колючки. Мы вспороли их пулеметной очередью, прежде чем японцы успели глазом моргнуть. Япошки жестокие и коварные, а перед смертью визжат, как девчонки. Они всегда были слабее, чем фрицы, а фрицы всегда были более спесивыми, чем британцы, которые, естественно, всегда побеждали…

– Готово, – сказал я, и Хэнни, согнувшись, взял винтовку, приспосабливая хватку и щурясь в видоискатель.

Я переместился к соседней бойнице и оттуда наблюдал за бесчисленным множеством птиц, суетящихся в приливной волне. Они шарили в морской пене в поисках чего-то нужного им, что тащила за собой наступающая вода, или устремлялись на сушу к болотам – кормить птенцов.

Стая чаек опустилась на песок и тут же устроила драку за какую-то мертвечину. Птицы вырывали куски шерсти и кожи, более ловкие удирали с порциями побольше – комком потрохов, костью…

Усилившийся рокот моря, бьющегося о скалы рядом с ними, напугал их, и чайки с хриплыми криками все вместе снялись с песка. Все, кроме одной. Крупная чайка билась на песке, пытаясь выбраться из наступающей воды. Она махала одним крылом в воздухе, в то время как другое неподвижно торчало сбоку под углом. Оно было сломано во время драки.

Чайка вскрикнула, ткнулась клювом в песок около своей лапы, после чего возобновила свой странный танец, подпрыгнув один, два, три раза, отрываясь от земли и снова падая в песок.

Хэнни посмотрел на меня.

– Нам придется убить ее, – сказал я. – Жестоко оставить ее страдать.

Хэнни нахмурился. Он не понимал. Я взял у него винтовку и изобразил, как будто убиваю птицу прикладом. Он кивнул, и мы вылезли из дота. Чайка барахталась в песке и смотрела на нас круглым глазом.

– Так будет правильно, – сказал я и передал Хэнни винтовку.

Он взглянул на меня, улыбнулся и вдруг резко повернул голову. Послышался звук приближающегося автомобиля. Я забрал у брата винтовку и подтолкнул в сторону дюн, увлекая его в естественную ложбинку в траве, откуда мы могли, лежа плашмя, наблюдать за дорогой, ведущей через болота.

Когда автомобиль миновал боярышник, я смог увидеть в сетке прицела, что это был тот самый «даймлер», который проехал мимо нас, когда наш фургон сломался по дороге в «Якорь».

На этот раз в автомобиле было три человека. Двое – мужчина и женщина – сидели впереди, и один сзади – предположительно, спящая девочка. Автомобиль замедлил ход, и, по мере того как он приближался, из-под его колес вырывались тучи брызг, а затем он миновал впадину между дюнами и остановился на краю пляжа. Увидев, что прибрежный песок быстро исчезает под водой, водитель дал задний ход.

Двигатель некоторое время работал на холостом ходу, затем умолк, издавая только быстрое постукиванье, по мере того как его механизмы остывали под капотом. Испуганные птицы вернулись к своим занятиям – чайки возобновили на песке драку за лучшие куски падали, в траве бубнили что-то кроншнепы.

Мы осторожно двигались вдоль хребта дюны, и там, где он переходил в склон, мы залегли, распластавшись на песке. Раздвинув траву дулом, я смог более отчетливо увидеть пассажирку на переднем сиденье. Мать сочла бы ее вульгарной по тому, как она сжимала и разжимала губы, когда наносила помаду, глядясь в зеркальце солнцезащитного козырька. Она принадлежала к тому типу дам, на который Мать указала бы Родителю, непременно выдав комментарий.

Вздернув подбородок и повернув голову набок, пассажирка принялась выбирать что-то в уголке открытого рта с помощью сложенной уголком салфетки, затем провела кончиком мизинца вдоль углубления на верней губе, закончив движение щелчком.

Водитель отвлек ее на мгновение, и она повернулась к нему. Было видно, что между ними возникло какое-то разногласие, и дама снова принялась наводить красоту, нетерпеливо похлопывая пуховкой по щекам и носу и прерывая процесс только для того, чтобы что-нибудь крикнуть.

Я переместился правее и смог лучше разглядеть девочку на заднем сиденье. Она наклонилась вперед и попыталась вмешаться в разговор, но взрослые на переднем сиденье не обращали на нее внимания, и она стала смотреть в окно.

Она смотрела прямо на меня, но я не был ей виден. Я следил за тем, чтобы оставаться невидимым. Я всегда так делал. В Лондоне, когда я играл на еврейском кладбище, я не производил ни звука, как мертвый. Даже мертвее, чем мертвый.

Наблюдая за девочкой, я даже не слышал собственного дыхания, только ощущал, как его тепло согревает указательный палец через равномерные промежутки времени.

Хэнни потеребил меня за плечо.

– Что такое? – обернулся я.

Он показал на запястье, где виднелась красная полоса от ремешка его часов.

– Ты уронил их? – спросил я.

Хэнни снова посмотрел на запястье.

В конце концов водитель вышел из машины и встал напротив открытой дверцы. Он поправил клетчатую шляпу, посмотрел вверх на чаек и окинул взглядом болота, через которые только что проехал. Я услышал, как клацает зажигалка, и через секунду ветер донес до меня сизый дымок, и я уловил сладко-гнилостный запах мужской сигары и услышал женский голос:

– Что будем делать, Леонард?

Мужчина быстро нагнулся к спутнице:

– Вода скоро уйдет.

– До темноты?

– Конечно.

– Мы не можем держать ее здесь, на холоде, в ее состоянии. Нужно снова отвезти ее в дом.

– Я знаю. Не беспокойся.

Они негромко спорили, и я расслышал ее имя в тот момент, когда мужчина снова поднял голову и припечатал презрительно в конце фразы: Лора.

Хэнни рылся в песке в поисках своих часов. Я слегка толкнул его, чтобы не шумел. Леонард захлопнул автомобиль, вызвав испуг у стайки мелких птичек, и ступил с дороги на песок. Он прошел дальше и остановился, с насмешливым любопытством глядя на раненую чайку. Потом снял шляпу, слегка провел по ворсу тыльной стороной руки и снова надел.

В своем пиджаке цвета кофе со сливками и дорогих туфлях он был здесь так же неуместен, как и его «даймлер». Дамский угодник, аферист, жуликоватый букмекер с пальцами, унизанными золотыми перстнями, в голубой рубашке, с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. От него исходил запах лосьона после бритья – хвойного экстракта – в смеси со средством против насекомых, наподобие той дряни, которой Родитель опрыскивает свои розы против тли.

Лора вылезла из машины и подошла к багажнику. Поковырявшись в замке, она в конце концов открыла его и позвала Леонарда. Он снова поднялся на асфальт и подошел к ней. Я толком не расслышал, о чем они говорили, а потом Лора открыла заднюю дверцу машины.

Леонард сражался с чем-то в багажнике, он поднатужился, изогнулся и наконец вытащил кресло на колесиках, которое, когда он нажал ногой на рычаг, раскрылось.

Лора придержала дверцу, и Леонард повернул кресло сиденьем к девочке. Она медленно сдвигалась, тяжело дыша и морщась. Руками она поддерживала живот. Она была беременна дальше некуда.

Леонард держал девочку за руку, пока она сползала в сторону открытой дверцы, и, когда она оказалась достаточно близко к креслу, она почти упала на него. Кресло заскрипело под ее тяжестью. Она провела руками по рыжим волосам, откинув их за уши, и снова сморщилась. Она была младше меня, лет тринадцати – четырнадцати, по-моему. Одна из тех девочек, которые есть в каждой школе. Даже в католических. Мать и другие дамы в Сент-Джуд обычно притворялись, что не любят о таких девочках говорить. Ее, вероятно, привезли рожать в это безлюдное место, чтобы избежать позора.

Леонард покатил кресло с девочкой к обочине и осторожно спустил на берег, потом повернул в сторону дота. Колеса кресла оставляли тонкие колеи. Чайки бросились врассыпную, бросив кучу водорослей, кишащих мухами. Лора на своих каблуках не поспевала за ним, постоянно останавливаясь, чтобы решить, как лучше преодолеть очередную кучу деревянных обломков или мусора.

Она была одета так, будто явилась из другого времени. По моим представлениям, так одевались модницы в тридцатых годах – пальто цвета бутылочного стекла с накидкой из целой шкуры лисицы, коротко подстриженные волосы, уложенные на косой пробор.

Леонард повернул кресло так, чтобы девочка сидела лицом к морю. Лора осталась с ней, а Леонард направился в сторону дота. Я навел на него видоискатель и поймал в поле зрения, когда он неспешно пересекал песчаный берег какой-то неуклюжей походкой, наводившей на мысль о больном колене. Он приблизился к доту, осмотрел его, снял туфли и вынул руки из карманов, что было необходимо для поддержания равновесия на случай, если поедет песок. Вполне успешно, хотя и поскользнувшись несколько раз из-за больной ноги, он сумел зацепиться пальцами за бойницы и подтянуться.

Сложив ладони козырьком, он всматривался внутрь и вдруг резко отпрянул, потерял равновесие и забавно поскользнулся. Одна нога была вытянута, другая согнута, так что он медленно, но неизбежно перекатился на спину. Туфли выпали из руки и укатились.

Леонард поднялся, посмотрел по сторонам, не видел ли кто его падение, извернулся, чтобы отряхнуть песок со спины, и, прихрамывая, направился к подножию дюн в поисках своих туфель. Одну он обнаружил в куче бурых водорослей и остановился прямо под нами, чтобы надеть ее.

Лора, услышав его непроизвольный крик, направилась к нему.

– Ты в порядке? – спросила она.

– Там черт знает сколько крыс. – Леонард кивнул в сторону дота.

Лора улыбнулась и достала пачку сигарет.

– В таких местах неудивительно, – сказала она, закуривая.

Леонард бросил на нее взгляд исподлобья. Лора отошла в сторону, подобрала другой его ботинок, перевернула, чтобы дать струйке песка высыпаться, и отдала Леонарду. Он сунул ногу в ботинок и снова наклонился, чтобы что-то подобрать. Это были часы Хэнни. Он счистил песок, потряс их, приложил к уху и сунул часы в карман.

Я повернулся к Хэнни, чтобы сказать ему об этом, но он смотрел мимо меня туда, где в кресле-каталке сидела девочка.

Раненая чайка перестала кричать и, сделав несколько нерешительных скачков, приблизилась к протянутой руке девочки. Когда птица оказалась совсем рядом, она наклонила головку и ущипнула клювом веточку, которую девочка держала в руке, при этом ее сломанное крыло раскрылось, как веер. Птица снова приблизилась за второй порцией еды и на этот раз осталась. Девочка погладила ее по шейке, коснулась перьев. Птица смотрела на нее некоторое время, потом беззвучно снялась, поднялась в воздух и улетела, чтобы присоединиться к стае, кружащей под облаками.

Глава 9

Весна пришла в Лоуни. День за днем с моря наплывали гигантские завесы дождя, обволакивали густыми парами Стылый Курган и двигались далее в глубь суши, чтобы насквозь пропитать водой пастбища. Песчаный берег превратился в бурое месиво, дюны разрушались и местами полностью обвалились, так что морская и болотная вода сливались вместе, образуя обширные озера, колеблемые остовами вывороченных деревьев и ярко-красными волокнами каррагена^[14], сорванного с морского дна.

Хуже времени не придумаешь: целыми днями туман и проливной дождь. Крыша «Якоря» протекала, воздух был постоянно наполнен сыростью. Ходить было некуда, делать нечего, оставалось только сидеть и ждать, когда погода улучшится. Это бдение у оконной ниши в гостиной, когда ничего другого не видишь, кроме воды, стекающей по дорожкам, и слышишь только, как кричат грачи в деревьях, наполняло меня таким сильным ощущением бессмысленности всего происходящего, что я не могу его забыть вплоть до сегодняшнего дня.

Я еще ничего не рассказывал доктору Бакстеру о «Якоре» или Лоуни, но он говорит, что может распознать во мне накопившуюся с давних пор негативность – это его слово – и что я должен постараться от нее избавиться.

Я сказал ему, что для меня, как сотрудника музея, копание в прошлом вообще является профессиональным заболеванием, а он засмеялся и сделал запись у себя в планшете. Я, кажется, ничего не могу сделать или сказать без того, чтобы он не сделал об этом запись. Будто я какой подопытный кролик, черт побери!

* * *

Поскольку все сидели дома, в «Якоре» стала все больше ощущаться нехватка места, и в ожидании перемены погоды народ разбредался из гостиной в поисках хоть какого-нибудь личного пространства. Мать, мистер и миссис Белдербосс, отколовшись от других, занялись исследованием дома в надежде откопать какие-то приличные столовые приборы взамен той потемневшей утвари гигантского размера, которой мы до сих пор были вынуждены пользоваться. Родитель отправился в кабинет – старая мебель там была декорирована в стиле росемалинг^[15], и он хотел на нее взглянуть. Мисс Банс и Дэвид сидели порознь на оттоманке и читали. Хэнни наверху рисовал девочку, увиденную им в Лоуни. Девочку и чайку со сломанным крылом.

И только отец Бернард рискнул выйти наружу – взяв с собой Монро, он отправился на длительную прогулку, с которой возвратился уже ближе к вечеру.

Я на кухне заваривал чай для Хэнни, когда священник, насквозь промокший, вошел в дверь. Вода лила с него ручьями. Он снял кепку и выжал ее на ступеньках. Монро сел неподалеку, смаргивая дождевую воду и тяжело дыша.

– А я-то думал, что милостивый Господь обещал не затапливать больше мир, – провозгласил отец Бернард, вешая пальто с обратной стороны двери. – Надеюсь, ты уже начал строить ковчег, Тонто.

Он взъерошил пальцами волосы и указал Монро на угол, где на полу было постелено старое одеяло.

– Твоя мать, я вижу, много работает, – сказал отец Бернард, вытирая руки и направляясь к плите, где Мать поставила тушиться какое-то блюдо.

Он поднял крышку, и лицо его покрылось капельками влаги.

– Храни нас Господь, – сказал он. – К счастью, у меня железная воля, иначе я бы уже орудовал ложкой, так что ты бы и глазом не успел моргнуть.

Появилась Мать и закрыла за собой дверь.

Отец Бернард снова накрыл крышкой кастрюлю и улыбнулся:

– Благослови вас Бог, миссис Смит. Мой старый учитель в семинарии всегда говорил, что накормить священника – это лучший способ восхвалить Господа. Представьте, я даже не уверен, на чьей вы стороне, если подвергаете меня такому искушению.

Мать сложила руки на груди:

– Мы задавали себе вопрос, преподобный отец, знаете ли вы что-нибудь о мероприятиях в дождливые дни.

Улыбка на лице отца Бернарда померкла.

– Вряд ли.

– Когда слишком дождливо, чтобы куда-то идти, – сказала Мать, – отец Уилфрид любил собирать всех вместе на молитву в десять, в полдень и в четыре часа. Нужен строгий распорядок дня. Иначе все тут же начинают отвлекаться. Удивительное дело, что голодание может творить с людьми. Обеты нарушаются. Отец Уилфрид всегда убеждался, что мы верны той жертве, которую принесли во имя той, величайшей.

– Я понял, – сказал отец Бернард.

Мать посмотрела на часы.

– Уже почти четыре, преподобный отец, – продолжала она. – Еще есть время. Если только это не отвлечет вас от других необходимых дел.

Священник бросил на нее быстрый взгляд.

– Нисколько, все в порядке, – ответил он и вышел, чтобы обсушиться и переодеть брюки.

Мать в ожидании созвала всех в гостиную.

– Не надо торопиться, – говорила миссис Белдербосс, когда я открыл дверь, чтобы войти. – Он делает все, от него зависящее.

– Я уверена, что ему не было никакой необходимости отсутствовать так долго, – отрезала Мать.

– Собакам этой породы надо много двигаться, – заметила миссис Белдербосс.

– Так не нужно было брать с собой собаку, – возразила Мать.

– Как же он мог ее оставить? И к тому же, я уверена, мальчикам нравится играть с собакой, правда ведь?

Миссис Белдербосс посмотрела на меня и улыбнулась.

– Отец Уилфрид никогда бы не стал держать собаку. – Мать упрямо держалась за свое.

– Все люди разные, Эстер, – улыбнулась миссис Белдербосс.

– Может быть, и так, – ответила Мать, – но не собака меня волнует.

– А?

– Я уверена, что от него пахло вином, когда он только вошел.

– От отца Бернарда?

– Да.

– Я не думаю.

– Мой отец был пьяница, Мэри, – усмехнулась Мать. – И я хорошо знаю, когда воняет элем.

– Это ничего не значит.

– Я знаю, что я почувствовала.

– Ну, хорошо, Эстер, – уступила миссис Белдербосс. – Не расстраивайся.

Мать повернулась ко мне и нахмурилась.

– Вместо того чтобы слушать разговоры взрослых, – отчеканила она, – займись чем-нибудь полезным – камином, например.

Я поднялся, чтобы заглянуть в корзину с дровами в поисках полена, которого хватило бы до конца дня. Мать сидела положив ногу на ногу, ее лицо покраснело, глаза устремлены на дверь с тем же выражением, с каким она смотрела на дорогу в тот день, когда мы встретили Билли Таппера на автобусной остановке. Отец Бернард долго не возвращался.

Я уже знал, что дедушка был позором семьи, который Мать предпочитала не выносить на люди. Это же относилось к моему дяде Йену, который жил в Хастингсе с другим мужчиной, и к троюродному брату, который был дважды разведен.

Конечно, я много раз раньше спрашивал Мать о дедушке. Всем мальчишкам интересно знать как можно больше о своих дедушках. Но я по-прежнему знал очень мало о нем, помимо того что он был алкоголик и бездельник и что он потратил свою короткую жизнь взрослого мужчины на то, чтобы продолжать гробить в пабах угасающую печень, пока наконец однажды в субботу средь бела дня не помер в пивной «Красный лев», уткнувшись головой в пустые бутылки.

Наконец вошел отец Бернард. Лицо его было пунцовым после интенсивного растирания, волосы зачесаны назад. Он держал в руках Священное Писание, заложив большим пальцем нужную страницу с отрывком, который, как он, наверно, предполагал, должен его реабилитировать.

– Вы, наверно, замерзаете, преподобный отец, – забеспокоилась миссис Белдербосс. – Вот вам мой стул.

– Нет-нет, миссис Белдербосс, не беспокойтесь за меня, – улыбнулся священник. – Я ведь как ревень.

– Простите? – не поняла миссис Белдербосс.

– Мне холод не страшен, – пояснил отец Бернард.

– Ну, раз вы уверены, тогда все хорошо. – И миссис Белдербосс снова уселась.

Мистер Белдербосс устремил взгляд в окно.

– Как вам погода? – спросил он.

Дождь бушевал с непрекращающейся силой, в полях над травой тянулся полосами туман.

– Как вы думаете, преподобный отец, завтра мы сможем выйти на улицу? – спросила мисс Банс.

– Я не знаю, – признался отец Бернард. – Может быть, попозднее можно будет послушать прогноз погоды.

Мистер Белдербосс фыркнул, взглянув на старенький приемник темного дерева на буфете – такой, если его включить, наверно, продолжал бы передавать речи Черчилля.

– О, вряд ли вы поймаете волну, преподобный отец, – сказал он. – Здесь же холм, понимаете? Он блокирует сигнал.

– Что ж, – ответил отец Бернард, – тогда нам придется положиться на волю Божью. Ну как, все собрались?

– Не все, – отозвалась Мать. – Мой муж, похоже, где-то болтается. – Она посмотрела на меня и махнула рукой в сторону двери: – Иди посмотри, где он.

Я собрался встать, и как раз в этот момент появился Родитель. В руках он вертел огромную связку ключей, оставленную нам Клементом.

– А… вот ты, – сказала Мать. – Мы уже собирались послать за тобой поисковую партию.

– Мм… – отозвался Родитель. Его внимание было сосредоточено на медном ключике, который он снял с кольца.

– Где ты был? – спросила Мать.

– В кабинете, – ответил Родитель.

– Все это время?! – не поверила Мать. – И что ты там делал?

– Я обнаружил еще одну комнату, – улыбнулся Родитель.

– О чем ты говоришь? – спросила Мать.

– В глубине кабинета, – ответил Родитель, – есть комнатка. Я никогда раньше там не был.

– Вы уверены? – спросил мистер Белдербосс.

– Вы помните старый гобелен? – вопросом на вопрос ответил Родитель. – Между картинами.

– Да, – подтвердил мистер Белдербосс.

– Я случайно сдвинул его в сторону и обнаружил сзади дверь, – объяснил Родитель.

– О, господи! – воскликнул мистер Белдербосс.

– Я подумал, что, если мне удастся найти ключ, мы могли бы зайти внутрь и посмотреть, что там. – Родитель улыбнулся.

– Ладно, это подождет, – отрезала Мать, в первый раз за это время обратив на себя внимание Родителя и показывая глазами, что отец Бернард готов к молитве.

– А, прошу прощения, преподобный отец, – извинился Родитель и опустился на стул.

– Мы все еще не в полном составе, – заметила миссис Белдербосс. – Где Эндрю?

– Он наверху отдыхает, – объяснил я.

– Сходи за ним, – приказала Мать.

– Ох, оставьте его, – сказала миссис Белдербосс.

– Как это оставить? – возразила Мать. – Ему следует быть здесь, раз мы молимся за него.

– Он устал, – сказал я.

– И что теперь? – Мать была непреклонна. – Мы все устали.

– Я знаю, – согласилась миссис Белдербосс. – Но из-за шума прошлой ночью я бы предположила, что Хэнни спал меньше, чем остальные. Если он уже улегся, наверно, лучше оставить его в покое.

– Согласен с Мэри, – сказал мистер Белдербосс.

Отец Бернард откашлялся.

– Может быть, пора начинать, миссис Смит?

– Эстер? – окликнул ее Родитель.

– Хорошо, – резко сказала Мать и склонилась над столом, чтобы зажечь свечи.

Миссис Белдербосс вздохнула и посмотрела в окно.

– Я все-таки надеюсь, что погода будет получше, когда мы в понедельник отправимся в обитель, – проговорила она. – Когда дождь, это совсем не то, правда, Рег?

– Да уж, – согласился мистер Белдербосс, – совсем не так было в прошлый раз, помнишь?

Миссис Белдербосс повернулась к отцу Бернарду.

– Это был чудесный день, – пояснила она. – Солнце появилось сразу же, как только мы приехали. И какие красивые были цветы. Всё магнолии и азалии.

Отец Бернард улыбнулся.

– Все так радовались, правда, Рег? – продолжала миссис Белдербосс. – Особенно Уилфрид.

– Какое прекрасное воспоминание о вашем брате, мистер Белдербосс, – сказал отец Бернард.

Мистер Белдербосс кивнул:

– Пожалуй, да. Говорят ведь, что мы должны помнить о людях в их самые счастливые моменты, не так ли?

– Точно, – согласился отец Бернард. – Что мы приобретем, если будем поступать по-другому?

Мистер Белдербосс посмотрел на руки:

– Это был последний раз, когда я видел его таким… убежденным… во всем. Потом уже не знаю. Он как будто…

– Как будто что? – задал вопрос отец Бернард.

Мистер Белдербосс огляделся, по очереди останавливая взгляд на каждом из нас. Мать сощурилась в ответ, совсем незаметно, но достаточно, чтобы мистер Белдербосс понял и замолчал. Наступила секундная тишина. Миссис Белдербосс коснулась руки мужа, и он в ответ положил свою руку на ее. Мать задула спичку, которую держала в руке:

– Я думала, мы собирались начать.

Отец Бернард посмотрел на нее, затем перевел взгляд на мистера Белдербосса:

– Простите, Рег, я не хотел расстраивать вас.

– О, не беспокойтесь, – ответил мистер Белдербосс, вытирая глаза носовым платком. – Все в порядке. Начинайте, преподобный отец.

Отец Бернард открыл Священное Писание и передал его мне.

– Почитай нам, Тонто, – попросил он.

Я положил книгу на колени и прочел наставления апостолам, которые Иисус сделал, чтобы подготовить их к гонениям, предстоящим на их пути.

«Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их; и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется».

Мать смотрела на отца Бернарда и одобрительно кивала. Этот отрывок из Библии был ее манифестом. Дома эти строки были написаны витиеватым почерком в стиле разукрашенной рукописной Библии и помещены в рамочку на кухне. Долг – или скорее активная демонстрация долга – составляла главный смысл жизни Матери, и пренебречь призывом к служению было равносильно в ее глазах совершению самого страшного греха. Она была твердо убеждена в том, что мужчины должны, по крайней мере, размышлять о том, чтобы стать священниками, а все мальчики обязаны прислуживать у алтаря. Она говорила, что в некотором смысле завидует мне, потому что у меня есть возможность быть ближе к Богу, содействовать чуду пресуществления, в то время как ей приходится иметь дело с организацией fêtes^[16] и благотворительных базаров.

Все это обсуждалось до бесконечности со времени моей конфирмации, но в прошлый раз, когда мы вернулись из «Якоря», идея надеть на меня рясу стала для Матери миссией. Наступило время, сказала она, и совершенно очевидно, что отцу Уилфриду нужна помощь.

– Ты должен сделать это ради своего брата, если уж на то пошло, – заявила Мать. – У него никогда не будет этой возможности.

Думаю, для нее было сюрпризом, что я так легко согласился. Я хотел стать алтарником. Хотел быть слугой для Господа. Я хотел больше всего на свете увидеть те части церкви, куда никто не мог входить.

Вот так и оказалось, что в тринадцать лет сырым субботним утром я пришел по дорожке в дом священника. На мне был плохо пригнанный бежевый костюм, а в голове намертво затверженные инструкции Матери на предмет учтивого общения со священником. «Да, отец Уилфрид». «Нет, Отец Уилфрид». Говори, когда с тобой заговорят. Ты должен смотреть с интересом. Отвечай на его вопросы, как мальчик, который ходит в церковь с самого дня своего появления на свет. Не глотай начало слов.

Дверь мне открыла мисс Банс, и я объяснил ей, зачем пришел. Она впустила меня и указала на стулья в коридоре. Там уже сидел мальчик. Он явно впервые столкнулся с высыпанием угрей на лице и громко сопел. Костюм на нем сидел еще хуже, чем на мне, лацканы пиджака были усыпаны перхотью и выпавшими волосками. Он взглянул на меня и нервно улыбнулся, протягивая руку:

– Тебя тоже мать послала?

Пухлому, веснушчатому, немного старше меня, бедному Генри Маккаллоу, с его отрыжкой тухлыми яйцами и прыщами, предстояло быть моим напарником у алтаря, выполняя те действия, которые практически совсем не требуют мозгов. Он служил полотенцедержателем и выпрямителем свечей. Он открывал крышку органа перед началом мессы и подносил мисс Банс табуретку.

– Да, – сказал я, чтобы немного подбодрить его. – Послала.

Отец Уилфрид вышел из столовой, уголком носового платка вытирая остатки завтрака на губах. Оценивающим взглядом он осмотрел нас обоих, сидящих у него в коридоре, от носков натертых ботинок до расчесанных на прямой пробор волос.

– Мисс Банс, – позвал он, кивая на дверь, – будьте так любезны…

– Да, преподобный отец.

Мисс Банс сняла с вешалки черный зонт и передала его отцу Уилфриду, когда он застегнул свой длинный плащ. Он одарил ее невыразительной улыбкой и щелкнул пальцами, подавая нам знак следовать за ним по посыпанной гравием дорожке к церкви. Зонтик он раскрыл для себя.

* * *

Сегодня на месте разрушенной церкви стоят многоквартирные дома. Многие из тех, кто помнил, оплакивали ее, но я всегда считал, что Сент-Джуд – это жуткое уродство.

Церковь представляла собой крупное здание из красного кирпича, построенное в конце девятнадцатого века, когда католицизм снова вошел в моду среди людей, которые всё всегда доводили до конца. Снаружи здание было внушительным и мрачным, а мощный восьмигранный шпиль придавал церкви сходство с мельницей или фабрикой. И в самом деле, здание казалось построенным именно для такой цели и в том стиле, когда каждый архитектурный элемент выполнял строго определенное предназначение – выражать покорность, веру или надежду раз в неделю в нужном количестве в соответствии со спросом. И даже мисс Банс, играя на органе, была похожа на оператора сложного ткацкого станка.