Текст книги "Лимонов"

Автор книги: Эмманюэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

2

Его имя попалось мне на глаза, когда я читал «Книгу мертвых», куда Лимонов собрал портреты людей знаменитых и безвестных, встречавшихся ему в жизни; объединяло его героев то, что их уже не было в живых. Он описывает Вадима Делоне именно таким, каким его помнил я: очень молодым – всего двадцать лет, очень красивым, очень пылким. «Его любили все», – пишет автор. Он происходил из рода маркиза де Лоне, который в 1789 году командовал гвардией крепости Бастилия. Его семья эмигрировала в Россию, спасаясь от революции, и, видимо, благодаря своему происхождению он мог свободно общаться с иностранными дипломатами – вещь во времена Брежнева совершенно немыслимая. Вадим писал стихи. Был любимцем смогистов, тех самых, о ком Брусиловский в Харькове все уши прожужжал Анне и Эдуарду. Я сопоставил даты и понял: вполне могло быть, что после памятного обеда у советника по культуре, после бесед о трех мушкетерах с маленьким мальчиком, Вадим Делоне в тот же день отправился на семинар Арсения Тарковского, где присутствовал при инициации Лимонова в столичном underground’е.

Существовала официальная, государственная литература. Инженеры человеческих душ, как Сталин однажды назвал писателей. Социалистические реалисты, встроенные в идео логическую систему. Их целая когорта: Шолохов, Фадеев, Симонов, у всех – квартиры, дачи, поездки за границу, доступ в закрытые распределители, где отоваривалась партийная верхушка, полные собрания сочинений в прекрасных переплетах, издаваемые миллионными тиражами и увенчанные Ленинскими премиями. Но, как известно, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. То, что эти люди выигрывали в комфорте и безопасности, они теряли в самоуважении. В героическую эпоху строительства социализма они еще могли верить в то, что писали, могли гордиться собой, но в застойные брежневские времена, времена мягкого сталинизма и царства номенклатуры, их иллюзии развеялись как дым. Они прекрасно понимали, что служат прогнившему режиму, что продали душу дьяволу и что об этом знают все. Солженицын своим примером объяснил, почему их мучают угрызения совести: одним из самых опасных аспектов советской системы было то, что честными могли считаться только мученики. Гордиться собой было трудно. Из тех, кто служил режиму, только законченные циники и безнадежные дураки не стыдились самих себя и того, что делали. Им было стыдно писать огромные статьи в «Правде» с разоблачениями Пастернака в 1957-м, Бродского в 1964-м, Синявского и Даниэля в 1966-м, Солженицына в 1969-м, потому что в глубине души они завидовали этим людям. Знали, что именно они – истинные герои эпохи, великие русские писатели, к которым народ, как некогда к Толстому, идет со своими извечными вопросами: «Что есть добро? Что есть зло? Как жить?» Самые слабые и бесхарактерные вздыхали: если бы они могли, то вели бы себя по-другому, но ведь на руках семьи, дети, которых надо ставить на ноги, и приводили массу других доводов, по-своему убедительных, почему они сотрудничали с режимом вместо того, чтобы стать диссидентами. Многие спивались, некоторые, как Фадеев, пускали себе пулю в лоб. Самые лукавые и хитрые, они же самые молодые, учились работать на два фронта. Это становилось возможно, система нуждалась в таких умеренных полудиссидентах в экспортном исполнении, тех самых, кого Арагон взял привычку принимать у нас [14]14
  Во Франции.


[Закрыть]с распростертыми объятиями. Наиболее талантливо в этом амплуа выступал Евгений Евтушенко, о котором еще пойдет речь.

Был, кроме того, всякий мелкий люд, придававший эпохе особый оттенок: эти не были ни героями, ни подонками, ни приспособленцами. Речь идет об андеграунде, о людях, которые были твердо убеждены, что, во-первых, все, кому разрешалось печатать свои книги, выставлять картины и ставить спектакли, – бездари и продажные твари, а во-вторых, что настоящий художник может быть только неудачником. И это не его вина, это вина эпохи, в которой быть неудачником – благородно и престижно. Художник зарабатывает на жизнь ночным сторожем. Поэт чистит снег перед зданием издательства, которое никогда, ни при какой погоде, не напечатает его стихов, но когда директор издательства выходит из своей «Волги» и видит поэта во дворе с лопатой, то неловко чувствует себя именно он. Жизнь у неудачников была дерьмовая, но они не пресмыкались, держались своей компанией, ночи напролет просиживали на кухнях за чтением самиздата, яростными спорами и самогонкой(водка, которую делают дома, в собственной ванне, из сахара и купленного в аптеке спирта).

Это рассказывал один человек. Его звали Веничка Ерофеев. Пятью годами старше Эдуарда, тоже провинциал, он прошел ту же выучку, что и остальные тонкие и незаурядные личности (пылкое отрочество с выходом на алкоголизм, прогулы, жизнь где придется и на что придется). В Москву приехал в 1969 году с рукописным творением в прозе, названным тем не менее «поэмой» – свои «Мертвые души» Гоголь назвал так же. Веничка тоже имел для этого все основания: «Москва-Петушки» – великая поэма о запое, тягучей и бесконечной русской пьянке, на которую в брежневские времена стала походить и сама жизнь. Вязкая гибельная одиссея пьянчужки Венички, развернувшаяся между Курским вокзалом в Москве и платформой «Петушки» на отдаленной окраине. Два дня, чтобы проехать 120 километров, без билета, но с неимоверным количеством выпивки – водка, пиво, вино и, в особенности, коктейли, изобретенные самим автором, который каждый раз выдает рецепт. К примеру, «Слеза комсомолки» включает в себя пиво, уайт-спирит, лимонад и дезодорант для ног. Герой поэмы – алкоголик, поезд – пьяный, все пассажиры – во хмелю: таков контекст произведения, автор которого убежден, что «в России все приличные люди пьют как сапожники». Пьют от отчаяния и еще потому, что пьянство в атмосфере всеобщей лжи остается единственной отдушиной. Стиль поэмы, намеренно высокопарный и шутовской, пародирует советский новояз, перевирая цитаты из Ленина, Маяковского и других мэтров социалистического реализма. Для всех андеров,как называли себя люди из андеграунда, этот трактат пофигизма и пьяного забытья был своего рода библией. Поэму благоговейно переписывали, перечитывали и декламировали вслух в кружке, куда ходил Эдуард, она была переведена на Западе (во Франции под названием «Москва-на-Водке» [15]15
  Moscou-sur-Vodka, éditions Albin Michel, Paris, 1976.


[Закрыть]) и стала классикой, а Веничка превратился в легенду: бесплотный дух канонического неудачника, несравненный пропойца, величественное воплощение всего, что было в той эпохе самого пагубного и гнетущего. Паломничество на вокзал в Петушки продолжается до сих пор: вот уже несколько лет, как там воздвигнут памятник автору поэмы [16]16
  Автор ошибается, на самом деле памятник В. В. Ерофееву поставлен в Москве на площади Борьбы.


[Закрыть].

Преждевременный панк, Веничка был ходячей насмешкой над режимом, воплощенным отказом от него. В этом состояло его принципиальное отличие от диссидентов, которые упрямо продолжали верить в будущее и в могущество правды. Издалека, с расстояния в четыре десятилетия, все выглядит чуть расплывчато, но андеры, разумеется, читали тексты диссидентов, распространяли их, хотя при этом, как правило, ничем не рисковали и, уж во всяком случае, не разделяли их веры. Солженицын был для них чем-то вроде статуи командора, с которой у них не было шансов вступить в прямой контакт: отшельник жил в провинциальном городе Рязани, работал день и ночь и общался исключительно с бывшими зэками, у каковых и черпал, с огромными предосторожностями, информацию, легшую в основу «Архипелага ГУЛАГА». Ему был незнаком тесный, теплый, насмешливый мирок, героем которого был Веничка Ерофеев, а Эдичка Лимонов – восходящей звездой, а если бы он и узнал его, то преисполнился бы презрения. В его непреклонной решимости и мужестве было что-то бесчеловечное, ведь того, чего он требовал от себя, он ждал и от других. Он считал трусостью писать о чем-либо другом, кроме лагерей: на его взгляд, это означало бы замалчиватьтему.

В августе 1968-го, несколько месяцев спустя после памятного для меня обеда во французском посольстве, Советский Союз ввел войска в Чехословакию, потопив в крови Пражскую весну, и группе диссидентов, пожелавших выразить протест против этого вторжения, пришла в голову экстравагантная мысль выйти с манифестацией на Красную площадь. Их было восемь, и я хочу назвать здесь их всех поименно: Лариса Богораз, Павел Литвинов, Владимир Дремлюга, Татьяна Баева, Виктор Файнберг, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, которая привезла в коляске своего ребенка, и Вадим Делоне. У последнего в руках был плакат с надписью «За нашу и вашу свободу». Манифестантов тут же арестовали и приговорили к разным тюремным срокам: Вадим получил два с половиной года. После освобождения и новых стычек с КГБ молодой человек, с которым я так увлеченно беседовал об Атосе, Портосе и Арамисе, уехал из страны. Он жил в Париже, и я мог бы с ним встретиться, если бы знал об этом. Умер он в 1983 году тридцати пяти лет от роду.

3

Эдуард хорошо знал всех этих людей, которым отведено немало страниц в его «Книге мертвых», ведь большинство из них – из-за алкоголя – ушли молодыми. Вадима Делоне он любил, Ерофеева – не очень. Пресловутый шедевр последнего казался ему расхваленным сверх меры, такого же мнения он держался и насчет «Мастера и Маргариты» Булгакова, ставшего в эти годы – посмертно – культовой фигурой. Наш герой не любит, чтобы публика поклонялась кому-то, кроме него. Восхищение, доставшееся другим, он считает украденным у него.

Но его заклятым врагом был Бродский. Вернувшись из ссылки на севере, поэт жил в Ленинграде и иногда приезжал в Москву, где изредка заглядывал на кухни к андерам. Там его просто боготворили. Читали наизусть стихи, цитировали кусками стенограмму с его судебного процесса, помнили поименно всех – от Шостаковича до Сартра и Т. С. Элиота, кто высказывался в его поддержку. Одетый в бесформенные брюки и дырявый шерстяной свитер, с длинными, вечно взлохмаченными, волосами, сквозь которые уже просвечивала лысина, он приходил на их праздники поздно, а уходил рано, оставаясь ровно настолько, чтобы все успели заметить, как просты его манеры и как скромно он держится. Садился всегда в самый темный угол, куда тут же устремлялись все присутствующие. Такое положение вещей совершенно не устраивало молодого поэта Лимонова, который до прихода гения был гвоздем программы, привлекавшим к себе внимание дерзостью и пиджаками из мятого бархата. Пытаясь успокоиться, он уговаривал себя, что популярность Бродского – это нечто искусственное, результат умелых и тонких манипуляций, что свой образ поэт слепил сам. Мой друг Пьер Паше, немного знавший Бродского, полагает, что суждения Лимонова отчасти справедливы, однако такой упрек можно сделать практически любому. Существует ли простота, которая была бы абсолютно бесхитростна? Бродский, по крайней мере, жестко очертил для себя рамки: стихийное бунтарство, но без диссидентства и антисоветчины – и твердо их придерживался. Неизменно отвергал все предложения напечататься, которыми его, под увещевания типа: «это зависит только от вас, присоединяйтесь к нам», пытались соблазнить разные типы с гибким позвоночником вроде Евтушенко, пока его неизменные отказы не начали раздражать КГБ до такой степени, что в 1972 году ему предложили выметаться из страны. «Баба с возу – кобыле легче», – должно быть, подумал тогда Эдуард.

К счастью для самолюбия Эдуарда, в сплоченных рядах андеграунда нашлись люди, с которыми они с Анной подружились, и таких было немало. Лучшим, самым отважным из андеровбыл художник Игорь Ворошилов, восторженный и сентиментальный пьянчужка, умевший виртуозно готовить лабардана, соленую треску, блюдо для нищих. С ним Эдуард и Анна делили все: нужду, выпивку и – редкое везение – настоящую квартиру на лето: хозяева, уехав в отпуск, доверяли им ее стеречь. Эдуард ценил товарища еще и потому, что тот был ему не соперник, о чем свидетельствует следующая история. Однажды ночью Игорь позвал его на помощь: он был на грани самоубийства. Эдуард спешит через всю Москву, чтобы отговорить друга, и, естественно, находит его пьяным в лоскуты. Они разговаривают. Игорь, пополам со слезами, рассказывает, что у него больше нет иллюзий, что он чувствует и уверен: он – художник второго порядка. Эдуард принимает его жалобы всерьез: даже если ты не покончишь с собой – а Игорь этого не сделает, – все равно это ужасно – понимать, что ты второсортный художник и, возможно, второсортное живое существо. Это именно то, чего он боится больше всего на свете. И самое неприятное, добавляет Эдуард, что в отношении себя Игорь не ошибался. Будущее и рынок это подтвердят: он был прекрасный парень, но художник второсортный и даже третьесортный.

Лично меня больше всего ужаснуло то, с каким жестоким спокойствием Эдуард об этом говорит. Позже ему в жизни встретятся несколько персонажей нью-йоркского андеграунда: Энди Уорхол, кое-кто из Factory, битники вроде Аллена Гинзберга и Лоуренса Ферлингетти, и хотя они не произвели на него сильного впечатления, он признает, что эти имена останутся в истории. Они заслуживают того, чтобы о них говорили: я их знал. И в то же время, размышляет Эдуард, без следа исчезли смогисты, и их лидер Леня Губанов, Игорь Ворошилов с Вадимом Делоне, Холин, Сапгир и другие, о ком я исписал множество страниц, но приводить их здесь не буду. Отживший свое авангард, стакан со стоялой водой, массовка в коротком фрагменте бурной жизни Эдуарда, для которой этот фрагмент был всей жизнью, в этом самом стакане, – как это грустно!

Эта смесь презрения и зависти делает моего героя не слишком симпатичным, я отдаю себе в этом отчет, и знаю в Москве людей, которые общались с ним в ту пору и вспоминают, что он был совершенно несносным молодым человеком. Однако эти же люди признают, что Эдуард был искусный портной, очень талантливый поэт и порядочный человек, хотя и на свой манер. Нахальный и высокомерный, но непоколебимо надежный. Лишенный сострадания, но при этом внимательный и готовый помочь. В конце концов, даже если Эдуард был согласен с Игорем, который считал себя неудачником, он тем не менее провел с ним целую ночь и, не разубеждая в главном, все же попытался утешить. Даже с точки зрения тех, кто его не любил, он был человеком, на которого можно положиться, который не отталкивал от себя людей и, даже зачастую втаптывая их в грязь, ухаживал за ними, когда они болели или были несчастны. И я убежден, что многие представители рода человеческого, считающие себя чьими-то друзьями и буквально сочащиеся доброжелательностью и состраданием, на самом деле более черствы и эгоистичны, чем этот парень, который всю жизнь изображал из себя злодея. Одна лишь деталь: покидая свою страну, он оставит три десятка стихотворных сборников других поэтов, составленных и переплетенных его усилиями. И все потому, заметил он как-то, что «интересоваться другими людьми – это часть моей жизненной программы».

4

Они прижились в Москве, потекли заказы на брюки, их кочевая жизнь стала гораздо веселее, но угроза, которая мерещилась Анне в момент отъезда из Харькова, начинает становиться реальностью. Молодой негодяй ее не обманывает: супружеская верность – один из принципов его кодекса чести, но он привлекателен, полон здоровья и радости жизни, тогда как она – усталая женщина не первой молодости, и ее снова настигает отступавшее на время безумие. Она устраивает ему скандалы, в этом нет ничего нового. Но есть более грозные признаки: у нее случаются провалы в памяти, учащаются состояния крайней подавленности. Иногда она падает прямо на улице. А однажды, с остановившимся взглядом, Анна произнесла: «Ты меня убьешь, я знаю, что ты меня скоро убьешь».

Ее положили на несколько недель в психиатрическую лечебницу. Приходя ее навестить, Эдуард чаще всего видит жену в состоянии прострации, в которое ее приводят сильные успокаивающие средства, а иногда он и вовсе застает ее привязанной к койке: она дралась с другими заключенными – здешних пациентов воспринимают скорее как заключенных, чем как больных людей, настолько силен в этих заведениях тюремный дух. Когда ее выписывают, друзья отправляют Анну долечиваться к своим друзьям в Латвию, в маленький домик на берегу моря. Эдуард едет с ней, следит, чтобы она была хорошо устроена, и втайне от жены договаривается с Дагмар, хозяйкой дома, чтобы та не разрешала ей пропускать прием лекарств. Отец Дагмар, старый художник, бородач с головой фавна, предлагает научить Анну писать акварели: это хорошо успокаивает. Неплохая идея, одобряет Эдуард и возвращается в Москву, где 6 июня 1971 года его друг Сапгир собирается отмечать свой день рождения.

Среди их знакомых Сапгир, как и Брусиловский, представляет собой один из редких примеров людей, хорошо устроенных в жизни. Автор сказок про медведей и русалок, которые читают все дети, имеет хорошую квартиру, дачу и связи как в андеграунде, так и в мире официальной культуры. У него в доме можно встретить таких людей, как братья Михалковы – Никита и Андрей. Оба – талантливые, известные за границей кинорежиссеры, которым удается лавировать между покорностью и дерзостью столь же умело, как и их отцу, популярному поэту, успевшему на протяжении весьма долгой карьеры написать слова к государственному гимну и при Сталине, и при Путине. Эдуард терпеть не может Михалковых, как и прочих папенькиных сынков. Среди друзей Сапгира есть еще один такой – Виктор, высокопоставленный чиновник от культуры, лысый и элегантный пятидесятилетний мужик. На день рождения он приехал на белом «мерседесе» со своей новой невестой Еленой.

Ей двадцать лет. Высокая брюнетка в короткой кожаной юбке и на высоких каблуках – живьем таких женщин Эдуард не видел никогда, только на обложках журналов вроде Elleили Harpers Bazar, которыми обмениваются, пряча под пальто от посторонних глаз. Он просто потрясен. Он боится к ней подойти. Когда ее взгляд падает на него, он опускает глаза в тарелку. Заметив его робость, она сама подходит к нему. Несколько недель спустя она признается, что он, в своих белых джинсах и красной рубашке, расстегнутой на загорелой груди, показался ей единственным живым существом на этом сборище сытой, равнодушной публики.

Открывая бутылку шампанского, он разбил несколько бокалов венецианского стекла, и она расхохоталась. В том, что он поэт, не было ничего сверхъестественного, поэта можно встретить и на улице, но когда он по просьбе гостей начинает читать свои стихи, она не может оторвать от него глаз. Елена тоже пишет стихи и, подбадриваемая Виктором, соглашается кое-что прочитать: они плохие, но Эдуард воздерживается от критики. Он молчит и о том, что его раздражает ее маленькая собачонка. В то время как они болтают, смеются и кормят собачку икрой, Виктор и другие важные персоны, его ровесники, хвалятся друг перед другом своими карьерными успехами. Когда гости начинают расходиться, Виктор, тоном отца, который пришел забирать ребенка из детского сада, спрашивает у Елены, не скучно ли ей было. Сапгир, как человек более внимательный, к тому же наблюдавший за молодыми людьми в течение всего вечера, отводит Эдуарда в сторону: «Не валяй дурака, эта девочка не для тебя».

В начале лета Виктор отправляется в длительную командировку в Польшу, где планируется целая серия конференций на тему о высокой миссии социалистического искусства и дружбе между народами. А Эдуарду как раз выпала большая удача: его друзья, уезжая на дачу, попросили его постеречь московскую квартиру из трех комнат, расположенную в самом центре.

В первый раз они легли в постель скорее по инициативе Елены, чем его: ее мучило любопытство, и все получилось не так уж плохо. Позже он наверстает, но к двадцати семи годам его сексуальный опыт был не так уж богат: после салтовских подростковых обжиманий последовали шесть лет моногамной жизни с женщиной, которая его не очень возбуждала. Она была скорее товарищем по выживанию, чем любовницей. Елена же представлялась ему неземным существом: тонкое, изящное тело, невероятно гладкая кожа – ни неровности, ни пятнышка, ни морщинки: он мечтал об этом всю жизнь, не будучи уверен, что такое существует в реальности. И вот сейчас он держит ее в своих объятиях и думает, что она должна принадлежать ему, только ему и никому другому. Увы, он быстро начинает понимать, что она смотрит на вещи совершенно по-другому. Она воспользовалась отсутствием Виктора, чтобы упасть в объятия стройного, мускулистого парня, очень пылкого, неутомимого, робкого и нахального одновременно, но в том мире, где она живет, спать с кем-то – мало что значит. Все спят со всеми – в той или иной степени, и молодой поэт – она не видит причин это скрывать – вовсе не единственный, кто ей нравится: есть еще известный актер, приятель ее приятелей, вхожий в тот привилегированный круг, где пьют шампанское и разъезжают на «мерседесах».

После первой встречи Эдуард несколько дней не получает от Елены никаких новостей, он страдает и, не выдержав, однажды вечером идет к ней. С бешено колотящимся сердцем звонит в дверь. Никто не отвечает. Он решает подождать на лестнице. На дворе лето, в доме, где живет номенклатура, безлюдно, ни из одной квартиры не высовывается любопытный сосед, чтобы спросить, что он тут делает. Проходит час, два, целая ночь. Он засыпает и внезапно просыпается, сидя на лестнице, уткнувшись лбом в колени. Вот-вот рассветет. В подъезде, тремя этажами ниже, слышится смех Елены, потом мужской смех ей в ответ.

Он прячется на площадке верхнего этажа и оттуда видит, как останавливается лифт, из него, продолжая смеяться, выходит Елена, а за ней – известный актер. Они целуются и вместе входят в квартиру. Терзания Эдуарда становятся невыно симыми, ему кажется, что так он не мучился никогда в жизни. Чтобы прекратить эту пытку, парень из Салтовки знает только одно средство – сделать то, что ему не удалось десять лет назад со Светкой и этим козлом Шуриком: убить и ее, и любовника. Нож у него при себе. Он его достает, спускается на ее этаж и снова звонит в дверь. Никто не открывает. Но лечь в постель они еще не успели. Он снова звонит, потом начинает громко стучать в дверь ногами, как делают кагэбэшники, когда приходят ночью арестовывать людей. Хотя времена и вегетарианские, но Елене становится страшно. Он слышит ее шаги в глубине квартиры. Голосом, прерывающимся от волнения, она спрашивает, кто там. «Эдди?» Елена успокаивается и начинает смеяться. «А ты знаешь, который час? Да ты с ума сошел!» Она не хочет его впускать, уговаривает уйти, сначала ласково, потом не очень. Ерунда! Он вскроет себе вены прямо здесь, на лестнице. И тогда ей придется открыть, чтобы ему помочь. На кухне, куда его принесли, собачонка с удовольствием вылизывает кровь, стекающую с его запястья.

Другая его тут же бросила бы. Но не Елена. Эта сцена ее не очень напугала, гораздо сильнее поразила сила любви, которую испытывал к ней молодой поэт. В их кругу не любят так дико и необузданно. Он все принимает слишком близко к сердцу, в сравнении с ним другие люди кажутся холодными, блеклыми. К тому же, когда проходит первое волнение, выясняется, что он великолепный любовник, и они все лето не вылезают из постели, совокупляясь беспрерывно в разных позах и разными способами, и вскоре она уже ждет их свиданий с таким же нетерпением, что и он. Когда Виктор возвращается из Польши, местом их встреч становится квартира его друзей, где Эдуарду было поручено поливать цветы. Летом в Москве стоит ужасная жара. После полудня они ходят по квартире голые, вместе принимают душ, возбуждаются, стоя рядом и рассматривая в зеркале свои тела: его – загорелое и ее – ослепительно белое. В конце августа с дачи возвращаются хозяева квартиры, пора освобождать жилплощадь, но тут Эдуарду везет во второй раз: его приятельница сдает комнатушку в девять квадратных метров – настоящая роскошь, упустить такую удачу было бы непростительно. К тому же новое жилье находится в двух шагах от того места, где живут Виктор и Елена, – по другую сторону Новодевичьего монастыря. Для Эдуарда это просто знак судьбы, и когда Анна возвращается из Латвии, он вынужден сделать то, что в принципе внушает ему отвращение: он ей лжет. Говорит, что та комната, где они жили до лета, уже занята, и, пока найдется что-то подходящее, он спит на диване у друзей, куда не может ее привести. И что он нашел, тоже временно, еще одно место, но на другом диване и у других друзей.

Он мог бы с ней поговорить честно, признаться, что влюбился в другую женщину. Это надо было сделать, ложь ему противна, но он не осмеливается: боится ее реакции, ее безумия, боится убить ее этой новостью. А между тем Анна прекрасно выглядит, она спокойна, лето, проведенное в Прибалтике, пошло ей на пользу. Ему кажется, что она изменилась, и не только потому, что ей стало лучше. Неясные ощущения подтверждаются, когда они ложатся в постель: она ведет себя не так, как обычно. И хотя он влюблен в другую, его это тревожит. На следующее утро, когда она еще спит, он роется в ее чемодане и находит там дневник, который она вела летом. Она пишет о природе, о море, о цветах, о своем новом увлечении – живописи, а на следующей странице признается в безумной, чувственной страсти к отцу Дагмар, старому бородачу-художнику с головой фавна. Эдуард потрясен, он вне себя от ревности. Проснувшись, Анна ходит взад и вперед по комнате: как же она спокойна, эта лгунья и изменница! Совесть ее совершенно не мучает!

Ничем не выдавая себя, он уговаривает Анну вернуться в Харьков на время, пока он не найдет подходящую комнату на двоих. На следующий день он провожает ее на вокзал, и все это время его мучают видения двух тесно сплетенных в объятии тел – ее, толстого и бесформенного, и его, старого и узловатого. И его не утешает сознание того, что ему принадлежит роскошное, изящное и гибкое тело маленькой богатой девочки: впрочем, он прекрасно осознает, что оно ему вовсе не принадлежит, что маленькая богатая девочка просто им пользуется, нимало не заботясь о его чувствах. Эдуард страдает. Он покупает для Анны продукты в дорогу, следит, чтобы она была удобно устроена. Их расставание планировалось как временное, но он чувствует, что все кончено. В Москву она уже не вернется.

Всю осень страсть к Елене буквально сжигает его. Они совершают долгие прогулки по Новодевичьему кладбищу – месту паломничества для влюбленных в Чехова и других бородачей ХIХ века. Елена, влюбленная в поэта, считает своим долгом, останавливаясь возле их могил, принимать позы задумчивой отрешенности и испытывает легкий, хотя и приятный шок, когда ее спутник, в момент наивысшего благоговения, кладет ей руку на задницу, потому что он, живой, молодой и безбородый, терпеть не может ни литературные паломничества, ни бородачей ХIХ века. Маленькая собачонка, лизавшая его кровь, семенит сзади и плаксиво постанывает, когда они трахаются на постели в его малюсенькой комнатке в коммуналке. Что до Елены, то она кончает очень шумно. Бабушка,живущая за стенкой, встречаясь с ними в коридоре, игриво подмигивает. «Сдается мне, – сказала она как-то Эдуарду, – что девушка – не твоего поля ягода, но у тебя в штанах, видать, кое-что есть. Делаешь такие штуки, о каких ее богатенькие приятели и понятия не имеют». Эдуарду нравится и эта бабуля, и роль простого парня с большим хуем, который сводит принцессу с ума от наслаждения, а ее богатых поклонников – от ревности. Они все в нее влюблены, а она любит его, и ради него зимой решает уйти от Виктора. Выходит за Эдуарда замуж и венчается с ним в церкви. И соглашается жить в бедности, в маленькой комнатке, а изредка – в чужих квартирах, куда их пускают.

Он выиграл. Ему завидуют все: и тесный мирок андеграунда, где никогда не видели женщин столь красивых и изысканных, и богатые буратины, у которых нахальный поэт похитил их принцессу. В течение нескольких лет они с Еленой были любимцами московской богемы. Если в 1970 году, в самый мутный период мутной брежневской эпохи, и существовало что-нибудь похожее на советский гламур,то воплощением его была эта пара. Есть фото, где Эдуард запечатлен стоя, в величественной и торжествующей позе, длинноволосый, одетый в то, что он называл «пиджаком национального героя», – пэчворк из ста четырнадцати разноцветных кусочков кожи, сшитый им самолично. А рядом, у его ног, сидит нагая Елена, восхитительно хрупкая, с маленькой грудью, легкой и упругой, сводившей его с ума. Он хранил эту фотографию всю жизнь, возил с собой повсюду, вешал на стену, как икону, везде, где ему довелось обретаться. Это его амулет. И его сила в том, что, как бы низко он ни пал, что бы с ним ни случилось, он был этим мужчиной. А она была его женщиной.