Текст книги "Найти Элизабет"

Автор книги: Эмма Хили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Ха-ха-ха. Теперь я понимаю, что это такое, – говорит она. – Прикольно. Хотя все равно не могу представить себе, как бы ты легла на пол. Мы тебя никогда не смогли бы с него поднять.

К прядям ее волос липнут хлебные крошки, но она не обращает на это внимания. Она смотрится довольно абсурдно с прижатыми к животу руками. Мне становится немного стыдно за то, каким ребенком я была когда-то. Внучка закрывает глаза, и я тяну руку за куском хлеба. Кэти, похоже, не видит этого. Она даже не замечает, как я достаю из холодильника масло. На записке написано, что тосты запрещены, и поэтому я делают себе бутерброд с маслом. Я не знаю, где находятся тарелки, да и нет времени. Поэтому я кладу хлеб на газету.

– Ха-ха-ха, – смеется Кэти, прижимая руки к животу, когда я беру в руки нож. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я отрезаю толстый ломоть масла. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я провожу языком по мягкому хлебу, намазанному солоноватым маслом.

– Ха-ха-ха, – повторяю я, закончив есть, и сминаю газетные страницы в ком. Увы, это у меня выходит плохо. Похоже, что между ними оказалась какая-то книжица. Она из более плотной бумаги, и поэтому газетный комок не получается. Ощущение плотной бумаги, не желающей сминаться, напоминает мне о чистке кухонной плиты, о сладком, но неприятном запахе чернослива, запекающегося в подливе, напоминает о возвращении домой после той встречи с Фрэнком в пабе.

Я услышала, как часы в гостиной пробили пять, и когда вошла в дом, то решила, что скандала не избежать, но этого не случилось. Плита на кухне была включена, и мама оставила на столе записку, в которой сообщала, что они с отцом вернутся в шесть часов, и попросила добавить несколько картофелин в тушеное мясо. Это была мешанина из двух видов рагу, и в одну разновидность был добавлен чернослив, я его не любила. Запах, который он издавал по мере того, как тушилось мясо, был неприятно-сладковатым. Я была рада, что, пока мамы нет, можно чем-нибудь поживиться до ее прихода. Я отрезала кусок хлеба толщиной с палец и, поскольку мама не любила тратить драгоценное масло, намазала на хлеб маргарина, предварительно положив его малюсенький кусочек на тарелку, после чего поставила все это на несколько секунд в духовку, чтобы он стал мягче и вкуснее. Когда я вытащила тарелку, то заметила, что вместе с ней потянулись и листы газетной бумаги.

Это почти целая газета «Эхо», подумала я и принялась намазывать маргарин на хлеб. Это мама или я сама оставила газету. Мы всегда так делали, когда нам нужно было, чтобы что-то оставалось теплым или стало мягче. Я принялась заворачивать в газету картофельные очистки, но обнаружила, что в газете находится какой-то плотный квадрат, из-за чего газетная бумага не сворачивается в плотный комок. Это было письмо, которое я спрятала в тушеные яблоки, в побуревшем по краям конверте. Оно было адресовано в наш дом, мистеру Д. Джекобсу. Надпись смазалась и стала неразборчивой, но я узнала почерк Сьюки.

После того дня, когда я едва не утопила его в кастрюле с тушеными яблоками, я несколько раз проверяла, на месте ли конверт. Стоило матери повернуться ко мне спиной, как нащупывала его между листами газеты. Вскоре адрес стал совершенно нечитаемым, чернильные строчки расплылись от влаги. Само письмо, наверное, безвозвратно испорчено. Занявшись сбором «улик» на местных улицах и слежкой за Дугласом, а затем заболев, я забыла про письмо. И вот теперь оно снова оказалось в моих руках. Воздушный шар надежды снова устремился ввысь. Что, если в письме сказано, где сейчас моя сестра? Что, если она написала в нем, куда уехала? В тот момент мне казалось вполне вероятным, что она сбежала от нас – например, в Австралию, чтобы стать пилотом, или в Париж, чтобы стать манекенщицей.

Запихнув в рот остатки хлеба с маргарином, я взяла в руки нож для масла. Продолжая жевать, вскрыла конверт. Лист бумаги внутри пропах яблоками, однако слова оказались разборчивыми.

Дуг!

Извини. Все так глупо. Я поступила неправильно. Рада, что ты мне написал.

Прошу тебя, давай останемся друзьями. Но я действительно должна все рассказать Фрэнку.

Он поймет. Я обещаю.

Сьюки.

Я все еще читала письмо, когда в кухню вошли родители. Я тут же сунула письмо в карман юбки, мгновенно вспомнив, что Дуглас сейчас дома. Сверху, из его комнаты, доносились звуки граммофона, и в моей голове звучала «Ария с шампанским». Интересно, давно ли она играет? Почему я ее не сразу услышала? При мысли о том, что Дуглас был рядом, тогда как я считала, что его нет дома, я невольно вздрогнула. Родители сообщили мне, что ходили на встречу с Фрэнком. Его выпустили из тюрьмы, сказали они. Я об этом, конечно же, знала, но ни словом не обмолвилась о нашей встрече в пабе. Узнай об этом отец, он непременно устроил бы скандал.

– Конечно же, его не было дома, когда мы пришли к нему, – сообщил отец. – Но мы встретили его на улице по дороге домой. Он был пьян. Впрочем, ничего удивительного.

Услышав слова отца, я невольно почувствовала себя причастной к некой тайне и слегка устыдилась себя. Значит, после того как я ушла, Фрэнк оставался там недолго, однако успел набраться еще сильнее. Я не знала, пошел он домой ужинать или же отправился за нейлоновыми чулками для той женщины.

– И что он сказал? – спросила я, заметив, что мама отвернулась. Должно быть, по пути домой отец повторял эти слова раз за разом. Ей же, видимо, это надоело.

Отец в ответ наполовину в шутку, наполовину всерьез произнес:

– Говорит, что думал, будто Сьюки оставалась у нас. – Он похлопал по краю кухонной раковины. – И это при том, что его дом всего в полумиле от нашего. Разве в такое можно поверить?

Часы пробили шесть, и музыка в комнате над нами стихла. Дуглас спустился вниз к ужину. Я чувствовала письмо Сьюки, и мне казалось, будто оно жжет меня сквозь карман. «Рада, что ты мне написал», – говорилось в письме, как будто она не могла переговорить с Дугласом в любое время. Как будто между ними было что-то такое, что следовало держать в секрете.

Я услышала, как Дуглас спускается по лестнице. Неужели он был ее любовником? Неужели такое возможно? Само слово «любовник» казалось мне смешным. Но разве это не объясняет случившееся? Странное поведение Сьюки в тот последний вечер, когда мы вместе сидели за ужином. Сосед, сказавший мне, что Дуглас все время был в ее доме. Или разбитые пластинки, выброшенные в сад… Они с Дугласом могли разбить их в приступе ярости во время ссоры. «Давай останемся друзьями» – так было сказано в письме.

Мама подошла к плите, проверила рагу и, убедившись, что оно не подгорело, одобрительно потрепала меня по руке. Отец, не снимая пальто, сел за стол и принялся разговаривать скорее с плитой, чем с нами:

– За три месяца ему даже в голову не пришло узнать, где его жена. Не верю ни единому его слову. И если он поехал в Лондон с грузом, то почему вернулся обратно на поезде? Этого я не понимаю. Где фургон, на котором он возит мебель?

Шаги Дугласа замерли. Это значит, что он уже внизу. Мне было видно, как он смотрится в зеркало, и я быстро подошла к буфету, чтобы достать ножи и вилки, а заодно вытереть нож, которым намазывала маргарин. Он был симпатичным парнем, этот Дуглас, но это все, что про него можно было сказать. Мальчишка. Даже я понимала это. Было невозможно поверить в то, что Сьюки его любила. Такое не укладывалось в голове. И все же, накрывая на стол, я не могла избавиться от ощущения, что письмо, шуршавшее в моем кармане, было своего рода ответом на эти вопросы.

Мама достала рагу из духовки и села на стул, держа кастрюлю в руках, как будто не знала, что с ней делать. Я подошла ближе и помогла поставить ее на стол. Затем взяла кухонное полотенце и половник, чтобы разложить еду по тарелкам.

– Фрэнк был небрит и без воротничка, – сообщила мне мама, безвольно опустив руки. – Не понимаю, как он мог так быстро опуститься. Наверное, это тюрьма на него так повлияла. Мне говорили, что там плохие условия и скверная кормежка.

Дуглас все еще стоял перед зеркалом, и у меня неожиданно возникло чувство, будто мы все трое стоим перед какой-то стеклянной стеной, больше не в состоянии дотянуться друг до друга. Отец даже не пошевелился, когда я попросила его подать мне тарелку.

– Вопрос вот в чем: забрал он ее в Лондон или что-то случилось с ней здесь? – произнес он.

Я положила в мамину тарелку рагу, но она к нему даже не притронулась. Я двигалась осторожно, чувствуя в кармане письмо, как будто оно было таким же горячим, как и тарелка, зажатая в моих пальцах.

– Здесь тоже не намного лучше, потому что мука снова по талонам. Говорят даже, что и хлеб будет по талонам! – пожаловалась мама. – В банке лишь на донышке кулинарного жира, хотя я использую его очень скромно. Еще и полмесяца не прошло, а у нас почти ничего не осталось.

Глава 13

– Хотела бы я знать, что ты ищешь.

Хелен стоит позади своего автомобиля. На одной ее руке перчатка для работы в саду. Она зовет меня издалека, как будто я какое-то опасное животное. Наверное, я сильно рассердилась, когда она чуть раньше подошла ко мне ближе. У нее на руке след от щипка, который я сейчас стараюсь не замечать.

– Я ищу одну вещь, – признаюсь я, чувствуя, что в мое горло попала крошечная соломинка, а под ногти забилась грязь и кусочки листвы. – Другая половина этой вещи приведет меня к… – Но ее нет, она исчезла. Я сгибаю стебель, и он с хрустом ломается. – Скажи мне. Скажи мне, к кому? Кто это? Кто исчез, Хелен? Кто исчез?

Она называет имя Элизабет. Стоило мне услышать его, как мне кажется, будто я проваливаюсь в мягкую постель. Провожу рукой по стеблю гортензии, и от него отрываются крошечные кусочки. Засовываю несколько листьев в карман. Затем сую руки в гущу цветочных головок, стараясь не вдыхать запах кислого молока, исходящий от живицы растений.

– Элизабет! – произношу я, обращаясь к лепесткам цветов. – Элизабет!

Я бросаю голые стебли на изрытую лунками лужайку, затем ощупываю руками корни и выдергиваю их один за другим. Они грубые на ощупь, похожи на шерстяные нитки. Мне нравится запах земли, движения рук успокаивают меня. Вскоре я натыкаюсь на длинный белый корень, который не желает выскальзывать из земли. Тяну его изо всех сил, яростно дергаю. В конце концов руками пробую покопать под ним землю.

Хелен неожиданно кричит, причем так громко, будто я пытаюсь оторвать какую-то часть ее туловища.

– Прошу тебя, мама, только не шуазию! Не вырывай ее! Мы сажали ее с папой, и ты всегда говорила, что она хорошо пахнет.

Я оставляю этот куст в покое. Здесь, возле ворот, стоит ящик со стеклом, с этими штуковинами, из которых пьют и в которых хранят варенье. Они все открыты. Я не знаю, зачем они мне нужны, но я тянусь за одной из них. Стекло звенит и скрипит. На одной из них наклеена этикетка с надписью «Бренстоновские пикули». Неожиданно я представляю себе столовую в доме Элизабет. Вижу баночки для белого перца и салатной заливки. На стенах тарелки из майолики. Керамические ящерицы, черепахи и жуки-олени, они высовываются из травы и зарослей папоротника, готовые устремиться к потолку. Помнится, как Элизабет смеялась над тем, с каким отвращением я смотрела на ее заварочный чайник с носиком в форме змеи. Я держу в руках банку. На ней есть крышка, хотя ее другие стеклянные сестры все как одна без крышек. Мне приходится открутить крышку, чтобы положить внутрь эту штуку для волос, что лежала в моем кармане; она похожа на кольцо и нужна, чтобы удерживать волосы. Она мокрая, как будто долго находилась в земле. К ней прилип кусочек мятного леденца. А еще у меня есть пластмассовая лягушка. Все они отправляются туда же, в банку.

По краю тротуара медленно ползет улитка. Я поднимаю ее. В следующую секунду из моего дома выходит какая-то женщина с длинными черными волосами, схваченными в конский хвост. Ее волосы скреплены такой же штукой, что лежит в моей банке.

– Я оставила лекарства на тарелке, – сообщает она. – А теперь мне нужно зайти к моей другой подопечной.

– Я знаю, – отвечает Хелен. – Спасибо вам. Спасибо, что позвонили мне.

Женщина останавливается возле маленькой машинки с обтекаемыми формами.

– С вами все будет в порядке? – спрашивает она, обращаясь не ко мне.

Я роняю улитку в банку и наблюдаю, как она пускает по стеклу слизь. Теперь я могу делать собственную посуду из майолики.

– Да, – отвечает Хелен. – Я побуду с ней.

– Вы можете позвонить, если…

– Да, я знаю, спасибо.

Женщина снова смотрит на лужайку.

– По крайней мере, вы разбираетесь в растениях. Так что можете все поправить позднее.

Хелен смеется – правда, не очень весело. Женщина садится в машину и уезжает. Я иду в том же направлении, заглядывая в другие сады, собираю вещи. Много вещей. Крышечка от бутылки, пластмассовая брошка, жук, лежащий на спине, пригоршня песка и несколько сигаретных окурков. Я складываю все эти находки в банку и хорошенько встряхиваю, раз за разом обращая внимание на этикетку со словом «Бренстон». Я также раз за разом вспоминаю Элизабет, и с каждым сердцебиением меня пронзает боль. На расстоянии двух домов отсюда я вижу Хелен. Она наблюдает за тем, как я окунаю руку в кучу песка, насыпанную возле изгороди. Видимо, кто-то собрался залить бетоном свой сад. Сын Элизабет постоянно угрожал, что сделает это. Страшно представить, на что это было бы похоже.

– Птицы не будут прилетать, – сказала я ей тогда. – Это будет не сад, а безжизненная пустыня.

Как нам добраться до земли? Она будет потеряна навсегда.

Прохожу, как обычно, мимо уродливого дома, кучки чайной заварки и акации и вскоре слышу шум поездов. Тупо смотрю на противоположную сторону улицы. Там, на другой стороне, стоит станционная гостиница. Сейчас здесь дом престарелых. Это высокое здание в викторианском стиле, по-прежнему величавое – даже после того, как изменилось его назначение. Табличка, извещающая о том, что это дом престарелых, едва держится на шатких болтах. Такое ощущение, будто кирпич сам их выдавил, как будто старое здание отвергает свое новое название. Помню, что в юности мне казалось, будто этот дом оброс щетиной угольной пыли, толстым слоем налипшей на его фасад. В те дни я постоянно разглядывала его. Именно там нашли чемодан Сьюки.

Внутри я была всего лишь раз – вскоре после того, как чемодан оказался на нашем кухонном столе. Я пошла туда, чтобы постоять возле вокзальной ограды, поглазеть на десятки окон и поразмышлять о том, что моя сестра забыла в отеле в собственном городе. Что, если она по-прежнему там живет? Но после того, как мне попалось ее письмо, я изменила свое мнение. Разве отель не то место, куда люди приходят, чтобы встречаться с любовниками? Разве не видела я этого десятки раз в кино? Поэтому однажды в обеденное время я не пошла домой, а отправилась туда и, подобрав с земли скомканный корешок железнодорожного билета, вошла в дверь.

Внутри отель показался мне одной длинной лестницей, без конца извивавшейся по спирали, как будто здешним постояльцам было мало путешествий на поезде. Снизу это напоминало колодец или кроличью нору из «Алисы в Стране чудес». Я решила, что Сьюки легко могла упасть с лестницы и больше никогда не выбраться из этого места. Выглядывая из окон на вокзал, на пассажиров и носильщиков с нагруженными тележками, я медленно поднялась по ступеням. Из кухни доносился запах лукового супа, смешиваясь с резким запахом полироли, которой начищали перила. Это сочетание странным образом вызвало у меня голод, и я полезла в карман за морковным печеньем. Увы, его там не оказалось: я нащупала лишь корешок билета и письмо. Время от времени через станцию без остановки проезжали поезда, и над зданием взлетали облака паровозного дыма. Я остановилась на верхнем этаже, чтобы понаблюдать за тем, как разносчик газет пытается одновременно удержать газеты и собственную шляпу.

Двери с номерами на них, протянувшиеся вдоль всего коридора, были закрыты, но я не решилась подергать их за ручки. Вместо этого я, прищурившись, принялась разглядывать в тусклом свете потертый ковер и выцветшие обои. Неужели Сьюки и Дуглас здесь встречались? Неужели здесь шептали друг другу слова любви? Обменивались поцелуями? Это казалось мне невероятным. И все же я ощутила нечто похожее на укол ревности. Выходит, я ничего не знала, мне не доверяли, мне не рассказывали правды. Я оторвала кусок отставших от стены обоев и спрятала его в карман вместе с кусочком штукатурки. По пути вниз я увидела какого-то мужчину. Он открывал дверь, и я заметила, что в комнате кто-то есть. Женщина. Мягкие темные волосы и голубое платье, подчеркивающее фигуру. Во мне все напряглось, и я не сводила с нее глаз, практически не слыша того, что произнес мужчина.

– Будь добра, отойди от двери, – произнес он. Я почему-то обратила внимание на его глаза – большие, слегка навыкате.

Я не сдвинулась с места. Да что там! Я не могла даже сглотнуть слюну, по-прежнему не сводя с него глаз. Он был худой и какой-то пыльный на вид. Его тощая фигура почти не загораживала дверной проем. Неожиданно женщина обернулась. Нос у нее оказался крупнее, чем я думала. Губы сочнее, щеки толще. Чувствуя, что у меня подкашиваются колени, я прижалась спиной к стене.

– В чем дело? Что происходит? – спросила женщина, выходя из комнаты, и, взяв меня за запястье, нащупала мой пульс. – У нее такой вид, будто она только что увидела привидение.

При звуке ее голоса мужчина встрепенулся, как будто стряхивая с себя невидимую пыль, а его глаза чуть глубже погрузились в глазницы.

– Спаси господи, девочка, – произнес он. – Ты напугала нас своим видом. Что случилось? Тебе не понравилось мое лицо?

Я высвободила запястье из пальцев женщины и, отойдя, села на ступеньку. Было слышно, как ветер разносит слова объявлений по вокзальному радио. Не найдя в себе сил встать, я легла на спину, телом ощущая вибрацию пролетавших внизу поездов. Лежа, я принялась разглядывать следы песка на ковре и одновременно пыталась представить себе запах моря. Я лежала до тех пор, пока меня снова не обнаружила женщина из той комнаты.

– О боже, я думала, что это призрак, – произнесла она, когда дошла до верхней лестничной площадки. – Это опять ты? Зачем ты здесь лежишь?

– Так, значит, здесь водится призрак? – спросила я.

– Тебе больно?

– Не особенно, – ответила я, вставая.

– Ты живешь здесь?

– Нет, я просто пришла. Простите.

– Просто пришла полежать на ступеньках?

Она начала спускаться вниз. Я увязалась за ней следом.

– Нет, просто пришла. Я вас кое с кем спутала.

– А-а-а… с призраком.

– Нет. Но ведь…

– За кого ты меня приняла?

Я не ответила, и она спросила меня, может быть, мне дурно.

– Мне так точно плохо, – добавила она.

Я ответила, что да, наверное, мне нехорошо, и женщина предложила мне стаканчик бренди.

– Во всяком случае, лично я, пожалуй, выпью.

Она оставила меня в коридоре, а сама направилась в бар. Это был не «Пять дорог», и там не потерпели бы присутствия малолетней особы.

– Бедняжка потеряла сознание, – донесся до меня ее голос, и я увидела, как она вошла через вращающиеся двери. Даже после того, как я увидела ее лицо, я не могла отделаться от ощущения, что передо мной Сьюки. Женщина указала на фойе, и несколько мужчин обернулись и посмотрели на меня. Одним из них оказался Фрэнк.

Он, конечно же, заметил меня и через секунду уже был в коридоре. До этого я совершенно не думала о нем. Лишь пыталась представить, как сюда могли приходить Сьюки и Дуглас. Мне стало жутко обидно за Фрэнка. Ему наверняка было бы больно, узнай он о моей сестре и нашем жильце. Интересно, знает ли он о них? Что, если Сьюки рассказала ему, как и обещала в письме. Я помню, что Фрэнк грубо отзывался о Дугласе, называл его идиотом с крысиной мордочкой. Из чего я сделала вывод, что ему стало известно об их отношениях. И что из этого? Что он мог сделать, выяснив правду? Мне не хотелось встречаться с ним, и я снова начала подниматься по лестнице.

– Мод! – позвал он меня.

– Фрэнк, она что, с тобой? – раздался голос той женщины.

Постоянно сворачивая, я испуганно бросилась бежать по лестнице и вскоре оказалась на верхней площадке, где на ковре были следы песка. Фрэнк преодолел первый пролет и остановился, не став подниматься выше. Он стоял, прислонившись спиной к перилам, и глядел на меня снизу вверх. Его лицо было прямо подо мной.

– Ну, спускайся, чего ты? – крикнул он. – Мне не одолеть эти чертовы ступеньки.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я, обращаясь к нему сверху вниз.

– Выпиваю. Разве это преступление?

– Но почему здесь? Здесь, где нашли ее чемодан?

– Ты говоришь о Сьюки, я правильно тебя понял?

– Конечно, я говорю о Сьюки. О ком еще мне говорить?

– Все верно. Так о чем ты?

Я вспомнила, как отец говорил, будто Фрэнк «набрался», и поэтому медленно и четко, делая паузы, произнесла:

– Чемодан. Сьюки. Нашли. Здесь.

Фрэнк открыл было рот, чтобы ответить, но, увидев, как к нему с бокалом в руке подошла женщина, отвернулся.

– Не желаешь спуститься и выпить? – спросила она.

Я желала, еще как желала. Жидкость в бокале была по цвету похожа на мед, и я представила себе, какая она сладкая, как она согреет меня, как, осушив этот бокал, я что-то узнаю. Раньше я никогда не пила спиртного.

– Наверное, мне нельзя, – пробормотала я.

– Как скажешь. – Женщина залпом выпила содержимое бокала и снова скрылась в баре. Я же сильно расстроилась.

Лишь спустя много лет я наконец попробовала бренди. Оно неприятно обожгло мне горло, и я с радостью подумала о том, как хорошо, что в тот день я не стала его пить.

– Откуда эта женщина знает твое имя? – спросила я Фрэнка.

– Кто, Нэнси? Она тут работает. Ее муж – бывший военнопленный. Бедолага, он немного чокнутый. Не может жить у себя дома и поэтому поселился здесь. Я им дал кое-какую мебель, чтобы их комнатка не выглядела такой убогой.

Я усмехнулась и поймала себя на мысли, что сделала это так же, как отец.

– Похоже, во всем городе нет такого человека, кому бы ты не оказал любезность.

– Это громко сказано, – возразил Фрэнк. – Кому еще я, по-твоему, оказывал любезность?

– Людям с твоей улицы.

– Разве кто-нибудь отказал бы в помощи соседям, имей он такую возможность?

– Меня интересует другое. Почемуты оказывал им любезность.

– Что это с тобой сегодня? – спросил Фрэнк.

На мгновение его голова исчезла из виду, а рука легла на перила чуть выше первоначального места. Я хотела, чтобы он оставался там, где стоит, и не приближался ко мне. Мне нужно было немного подумать, привести мысли в порядок, вспомнить, какие вопросы я хотела ему задать. Может, мне стоит броситься в комнату, в которой жил бывший военнопленный?

– Она ведь работает на стойке регистрации, эта твоя Нэнси? – спросила я. – Это она записала имя Сьюки в регистрационный журнал?

– О чем ты говоришь, Моди? – спросил Фрэнк – вернее, не он сам, а его лежащая на перилах рука, медленно скользя вверх. Его зловещий голос – голос без владельца – доносился до меня снизу, следуя поворотам лестницы. Перила показались мне своего рода проводником, посылающим электричество от его руки к моей. – Что ты здесь делаешь? Ты пришла, чтобы найти меня?

– Нет.

– Но ты сердишься на меня, – рука исчезла, и он бегом преодолел несколько лестничных пролетов. Для него это был сущий пустяк. – В чем дело? Что стряслось?

Я отшатнулась. Теперь я была вынуждена смотреть на него не сверху вниз, а наоборот. Мои пальцы в кармане нервно комкали письмо.

– Что там у тебя? – спросил Фрэнк, улыбаясь одной половиной рта. Он обращался ко мне как к ребенку, занятому какой-то игрой.

– Письмо.

– От кого?

– От Сьюки. Она отправила его до того, как исчезла.

Я ожидала от него продолжения разговора, думала, он спросит, что в нем написано, что у меня будет время расспросить его. Но нет, его лицо даже не дрогнуло, а в следующий миг он схватил меня, одним движением нагнул и, прижав к перилам, надавил рукой мне на ключицу. Его внезапная сила потрясла меня. Сжав письмо в кулаке, я еще глубже сунула его в карман. Фрэнк стиснул мое запястье и попытался выдернуть руку из кармана, потянув заодно юбку.

– Там написано, что она собиралась что-то тебе рассказать, – призналась я, прижимая руку к бедру, и, набравшись смелости, задала ему вопрос: – Она тебе что-то рассказала?

– Отдай мне письмо, Мод!

Его рука скользнула выше, и я была вынуждена согнуть руку в локте и беззащитно вскинуть ее вверх.

– Скажи мне… – произнесла я, пытаясь собраться с мыслями. Однако было довольно странно вести разговор, чувствуя себя тряпичной куклой в его руках.

– Как я могу тебе сказать, если не видел, что там написано? – процедил Фрэнк сквозь зубы, продолжая выворачивать мне руку. Его горячая кожа обжигала меня даже сквозь ткань школьной блузки.

В какой-то момент мне удалось скомкать письмо и – примерно таким же движением, каким бросают монетку в колодец, – протолкнуть его через перила. Увидев, что оно полетело вниз, Фрэнк выругался и попытался его поймать. Я хотела помешать ему, еще сильнее перегнулась через перила, и в следующий миг мои ноги оторвались от пола. Чувствуя, что скольжу вниз, я попыталась вцепиться в перила, но мои пальцы нащупали лишь воздух. Пол на первом этаже словно пришел в движение, и на меня накатил приступ тошноты. Затем я вновь ощутила руки Фрэнка, а через пару секунд поняла, что не падаю, не лечу вниз мимо всех этажей, а, наоборот, под ногами у меня твердый пол.

Лицо Фрэнка стало белым как мел.

– Я было подумал, что уронил тебя, – признался он. Мне было довольно странно видеть, как кровь отхлынула от его лица. – Думал, что уронил тебя, – повторил он.

Он, как доктор, ощупал мои руки, как будто проверял, не сломаны ли они, а может, просто хотел убедиться, что перед ним действительно я.

– Не беспокойся, я не призрак, – сказала я, а про себя подумала, что в эти мгновения сама, наверное, бледнее полотна.

Фрэнк прекратил меня ощупывать и перегнулся над перилами. На нем не было пиджака, и рубашка плотно облегала его торс, подчеркивая мускулистые плечи и спину. Я сделала шаг ему навстречу.

Фрэнк, тяжело дыша, начал спускаться вниз.

– Нет, оставайся там, где стоишь, – велел он мне. – Я за себя не ручаюсь.

Мгновение я стояла неподвижно, слушая, как он спускается по лестнице. На полпути он остановился, и я вновь увидела между этажами его лицо.

– Расскажи мне что-нибудь о Сьюки, Мод, – попросил Фрэнк. – Не об этом месте, а о чем-нибудь другом.

– О чем, например?

– Не знаю. О том, что вы делали вместе. О том, что ты помнишь.

Я провела подошвой по потертому ковру, усыпанному мелким песком.

– Мы ходили на пляж, – начала я, делая шаг вниз. – В тот день, когда там сняли проволочные заграждения. Это было до того, как вы поженились. Еще перед тем, как кончилась война.

– Я знаю. Продолжай.

– Я закопала ее в песок, – я двинулась вслед за Фрэнком, и мой голос странно отдавался эхом от стен. Мне вспомнилось, как в тот день Сьюки смеялась, и я мысленно представила эту картину: она вся засыпана песком. – И украсила песок ракушками, чтобы было похоже на платье. Потом, когда Сьюки выбралась, она встряхнула головой, и мама рассердилась, потому что песок с ее волос полетел на сэндвичи, и когда мы стали их есть, то на зубах скрипели песчинки. Но платье из ракушек было просто чудо, а не платье, – сказала я, спустившись до самой нижней ступеньки. – Сьюки даже заставила меня собирать белые ракушки, чтобы было похоже, будто под платьем надета нижняя юбка. Жаль, что тогда у меня с собой не было фотоаппарата.

– Да, мне тоже жаль, что у тебя его не было, – признался Фрэнк, поправляя мне воротник блузки. – Ступай домой, Мод. Я пойду выпью еще.

Он наклонился, поднял с пола скомканный конверт, сунул его в карман и ушел прочь.

– Подойди и постой здесь, мама.

Я останавливаюсь и чувствую, что меня слегка бьет дрожь. Пошел дождь, и в воздухе остался дым чьей-то сигареты. Хелен стоит, съежившись в крытой автобусной остановке. Она стоит прямо напротив лавки. Я подхожу ближе и как будто не дышу. Подношу руку к ее лицу. Хелен на мгновение закрывает глаза и поднимает руку. На ее запястье отметина, которая скоро превратится в синяк.

– Откуда это? – спрашиваю я и как можно осторожнее беру ее за запястье. И тотчас чувствую пульс, сильный и быстрый.

– Не важно, – отвечает она.

– Нет, для меня это важно. Ты моя дочь. Если тебе больно, то это важно для меня. Я очень тебя люблю.

Она секунду смотрит на меня, и я беспокоюсь – вдруг я опять сказала что-то не то? В следующее мгновение на меня накатывает усталость. Ноги больше не держат меня. Сейчас я как та игрушка, которая опрокидывается, если нажать на ее нижнюю часть. Пружина, удерживающая мои суставы, как будто распрямилась. Но руки Хелен хватают меня под мышки, и я нахожу под собой лавку. Пытаюсь поставить банку из-под пикулей себе на колени, но удержать ее не могу. Сиденье имеет небольшой наклон, так что или я, или банка соскальзываем с него. Содержимое моей «сокровищницы» трясется, и что-то начинает двигаться, покрывая слизью лягушачий глаз. Это действует мне на нервы. Я поворачиваюсь, чтобы сказать что-то сидящей рядом женщине, но по ее щекам скатываются слезы.

– Успокойтесь, дорогая, – говорю я. Она рыдает и прижимает ко рту ладонь. Я не знаю, что нужно сделать, чтобы ей помочь. Не могу понять, кто она такая. – Скажите мне, в чем дело, – прошу я ее. – Уверена, что все не так плохо, как вам кажется. – Я глажу ее по плечу, не понимая, как я оказалась здесь. Не помню, как пришла сюда. Возможно, я откуда-то приехала, но никак не могу вспомнить откуда.

– Это проблема с мужчиной? – спрашиваю я. Она снова смотрит на меня и улыбается, хотя явно еще не перестала плакать. – Он изменил вам? – уточняю я. – Ничего, вернется. Вы такая красивая девушка, – правда, на самом деле ее вряд ли можно назвать девушкой.

– Это не мужчина, – отвечает она.

– Неужели женщина? – удивленно смотрю я на незнакомку.

Она хмурится и встает, чтобы посмотреть на расписание автобуса. Наверное, она подумала, будто я сую нос в чужие дела. Два голубя воркуют, сидя на ветке дерева; они напоминают меня и эту женщину. Мы тоже переговариваемся, как птицы. Пытаюсь отогнать их взмахом руки, но мне приходится ловить банку, грозящую соскользнуть с моих коленей. Женщина снова поворачивается ко мне, и я рассматриваю ее лицо. Слезы она уже вытерла. Это Хелен. Сиденье как будто качается подо мной. Это же моя дочь, Хелен! Я сижу здесь, на остановке, рядом с ней, не зная, кто она такая.

– Хелен, – говорю я, прикасаясь к ее запястью, и замечаю на нем темную отметину. – Хелен.

Я не знала, что она моя дочь.

– Ты устала, – говорит она. – Обратно ты пешком не дойдешь. Я поеду и вернусь за тобой на машине. Хорошо, мама?