Текст книги "Найти Элизабет"

Автор книги: Эмма Хили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Он наш жилец. Он платит за еду.

– Ваш жилец, да как же я мог забыть? Но это ты так считаешь.

Фрэнк сделал долгий глоток, и в тот момент, когда он собрался опустить локоть, один из посетителей, проходя мимо него, задел его руку. Пиво выплеснулось на рукав Фрэнку.

– Ты что, ослеп, мудак? – выругался Фрэнк.

Я ждала, что он сейчас извинится передо мной за сквернословие. Но вместо этого Фрэнк одним глотком опорожнил кружку и встал.

– Пойду куплю еще выпить, – сказал он, и когда вернулся, то держал в руке стакан виски или что-то в этом роде. Я неодобрительно прикусила губу.

– Ну, ты совсем как она, – заметил Фрэнк, ставя стакан на стол. – Она тоже смотрела на меня как на последнего алкаша.

Он в игривом тосте поднял стакан. Я же отодвинула от себя кружку.

– Я просидел в каталажке целых две недели.

– Знаю. Дуглас рассказывал, – ответила я.

Интересно, может, спросить его про махинации с продуктовыми карточками? Или же он лишь сильней разозлится?

– Смотрю, этот ваш Дуглас парень не промах. Что ни спроси, он все знает.

– Это твоя женушка, Фрэнк? – спросил мужчина без пиджака, скатывая в трубку свою кепку. – Не слишком она молода для тебя?

Тот тут же послал его подальше.

– Ладно тебе, Фрэнк. Это же была шутка.

– Знаешь что, Рон? Я пойму твои шутки, когда они станут по-настоящему смешными.

Мужчина по имени Рон снова раскатал кепку.

– Отлично, – ответил он. – Ты, как всегда, сама любезность.

– Иди-ка поищи кого-нибудь полюбезнее!

– Вон он с тобой полюбезничает, милашка, – сказал Рон, обращаясь ко мне. – Надеюсь, ты с ним справишься.

С этими словами он отошел от столика. Я же, нахмурившись, посмотрела ему вслед и пояснила:

– Меня всегда принимают за Сьюки.

– Нет, неправда.

– Точно тебе говорю. Ты сам сказал, что я на нее похожа. Все остальные тоже так считают.

– Ты не очень похожа на нее, Мод. Ты все еще ребенок, да и выглядишь как ребенок.

Меня задели его слова.

– Зачем же тогда ты привел меня в паб?

– Выпить хотел, вот почему. И потому, что хотел кое-что тебе сказать.

Я допила имбирный эль и вместе с табуретом отодвинулась от Фрэнка.

– Эй, мы же с тобой разговариваем. Посмотри на меня, – попросил он, снова развернув меня к себе вместе с табуретом.

– Что ты хочешь сказать? – недовольно спросила я, понимая, что мне пора домой. – Меня ждут родители.

– Черт возьми, ты говоришь точно так же, как твоя сестра! Ты мне еще скажи, что я уже набрался и мне хватит.

– Ты, пожалуй, уже набрался, и тебе хватит.

– Вот-вот, точно как она… – Фрэнк опустил глаза и застыл на месте.

Он сидел так довольно долго, и я даже испугалась, что он про меня забыл. Я натянула на себя намоченный пивом кардиган.

– И твои родители не хотят иметь со мной никаких дел, – неожиданно произнес он. – Они думают, что я убил ее или что-то в этом роде.

Я не знала, что на это сказать, и просто смотрела на него. Мне почему-то подумалось, что в свете, падающем от барной стойки, его волосы – и даже щетина на щеках – кажутся золотистыми, как у ангела.

– Твой отец отправил мне письмо, – признался Фрэнк, уставившись в бокал с пивом. – Хочешь взглянуть?

Я не ответила, но он вытащил из кармана куртки смятый конверт и бросил его мне на колени. Это была та самая записка, которую отец подсунул под дверь в тот раз, когда мы несколько недель назад ходили к дому Фрэнка. Я знаю, что ты это сделал. Тебе не отвертеться.

Я не знала, что на это сказать. Я думала, что отец оставил записку для Сьюки.

– Знаешь, он никогда меня не любил. И я тут ничего не мог сделать. Особенно когда рядом был этот крысенок, который постоянно что-то нашептывал ему на ухо. – Фрэнк посмотрел на меня прищуренными глазами и презрительно скривил губы. – Он сказал мне, чтобы я не приходил к вам.

– Кто?

– Ваш херов жилец.

После этого я ушла, сказав Фрэнку, что он во второй раз выругался. При этом я даже поморщилась, насколько похоже на отца я это сказала. Выйдя наружу, я нашла пуговицу от кардигана. Она лежала там же, возле двери в подвал. Сжав ее в руке, я зашагала домой.

– Эй, живо отпустите меня, мудаки херовы! – кричит женщина и пытается вырваться. Полицейский держит ее за руку и что-то пишет на прилавке. – Козлы вонючие!

Я стараюсь отключить слух от ее противного голоса и медленно роняю на пол два мятных леденца. Когда они кончаются, я берусь за пластмассовое ожерелье: снимаю с нитки «жемчужины» и разбрасываю их потихоньку по комнате. Интересно, здесь, часом, не снимали какой-нибудь фильм? Потому что все вокруг кажется мне хорошо знакомым. С потолка свисает большая стеклянная люстра. Пол блестящий, черно-белый. Мое внимание сосредоточено на этих вещах, а не на людях. Не хочу думать о людях. Кричащую женщину уводят через дверь, но я все еще слышу ее визг. Мужчина, сидящий на скамье рядом со мной, начинает петь:

–  Ке сера сера, все будет как есть, как есть. Поедем мы в Уэмберли, ке сера сера.

Его футболка мокрая и пропахла пивом. Он перебирает ногами и мыском подталкивает «жемчужину» ко мне. Я подбираю ее и отодвигаюсь от своего музыкального соседа.

– Этого нам только не хватало, – произносит сидящий за стойкой полицейский. – Еще один долбаный Паваротти.

Он поднимается, чтобы открыть входную дверь, и еще один полицейский вводит очередного задержанного. Тот весь в крови, у него разбит нос, он яростно вращает глазами.

– Приведи нам доктора, хорошо? – просит коллегу полицейский, не выпуская руки задержанного. У него светлые волосы, и он чем-то напоминает мне Фрэнка.

– Ее духи назывались «Вечер в Париже», – сообщаю я. – И еще у нее были сережки как леденцы.

Но, похоже, меня никто не слушает.

–  Ке сера сера! – вновь затягивает «певец», наклоняясь ко мне. От него пахнет не только пивом, но и блевотиной, и потом. Пот капает с его лица на скамью.

– Я подам жалобу, – заявляет человек с разбитым носом и вскидывает кулак, но ударить ему никого не удается. Я отодвигаюсь еще дальше. Я не знаю, что делаю здесь. Свет очень яркий, я вынуждена щуриться, чтобы он не так резал глаза. В конце концов я закрываю глаза. Возможно, это своего рода ночной кошмар, дурной сон и через минуту я проснусь. Шум делается громче, и полицейский кричит, перекрывая все прочие звуки:

– Свободных камер больше нет, Дейв! Сделай им предупреждение и выставляй вон!

Снова слышу какой-то шум и ругань. Кто-то приближается и дышит на меня. Шум становится чуть тише. Моя голова опущена, глаза плотно зажмурены. Сижу в такой позе до тех пор, пока могу удерживать себя в таком состоянии.

– Мама, – слышу я чей-то голос. – Мама, это я, открой глаза!

Надо мной склоняется Хелен. Она гладит меня по руке и закрывает от меня все, что происходит в комнате. Я протягиваю руку к ее лицу, но ничего не говорю. Чувствую, что могу сейчас расплакаться от облегчения.

– Давай я отвезу тебя домой, – предлагает дочь, поднимая меня со скамьи.

На полу лежит мятный леденец, и я нагибаюсь, чтобы его поднять. Хелен тем временем ведет меня сквозь толпу задержанных футбольных болельщиков. По пути из комнаты я вступаю в лужицу крови. Хелен, пока мы идем, поддерживает меня за талию. Я внимательно смотрю себе под ноги. Когда мы, прежде чем перейти дорогу, останавливаемся, я поднимаю с тротуара сережку. Полосатую, такая когда-то была у Сьюки.

– Мама, брось это! – говорит Хелен каким-то не своим голосом. – Где ты только это нашла? Не надо собирать всякий мусор. Пойдем!

Она вырывается вперед, и я роняю сережку. Та падает в лужу.

– Я думала, что это моя… – говорю я, уже забыв о том, зачем она мне была нужна.

– По крайней мере, теперь я хотя бы знаю, откуда берутся залежи всякого хлама в доме, – произносит Хелен. – О чем ты думаешь, мама? – спрашивает она. – Выходишь из дома в это время… Я беспокоюсь за тебя. Думаю, нам с тобой снова нужно сходить к доктору Гаррису.

Я не отвечаю ей – даже если бы я знала ответ, даже если бы помнила вопрос. Но пока мы отъезжаем на машине прочь, я продолжаю смотреть на лужу, в которой осталась лежать сережка. Было время, когда это что-то значило, когда я забрала бы ее с собой.

Когда все еще надеялась найти Сьюки, я приносила домой массу всевозможных вещей. Клочки бумаги, пилочки для ногтей, заколки для волос, сережку… Полосатую сережку, похожую на мятный леденец; я даже засунула ее в рот и попробовала на вкус, когда нашла ее на ступеньках эстрады. Я не могла пройти мимо того, что могло принадлежать моей сестре, и не поднять этот предмет с земли. Я набивала ими карманы и потом стала складывать их в сундучок, склеенный из спичечных коробков, или выкладывать на подоконнике. Иногда я рассматривала находки, записывала, где их отыскала, какими они были, имелось ли у Сьюки что-нибудь подобное. Пару раз заходил Дуглас и спрашивал о моих «сокровищах». Он смотрел на найденные мной вещи, легонько прикасался к ним, но ничего не говорил. Однако я чувствовала, что он пытается отыскать в них какое-то значение, придумывает про каждую вещь историю, про то, как они могли бы подсказать, как найти Сьюки, или выяснить, что с ней случилось. Я начала верить в то, что найду что-то важное, и поэтому стала искать более тщательно. Искать улики.

Чаще всего я занималась поисками после школы. В любом случае я не хотела идти домой, сидеть на кухне и не говорить о сестре, чтобы не расстраивать маму или чтобы не затеять ссору с отцом. Я не хотела идти домой и переодеваться в одежду, которую для меня сшила Сьюки. Поэтому я бродила по улицам, одетая в школьную форму, заглядывала в канавы, смотрела под изгородями, всматривалась в окна домов. Я часто бывала на улице, где жила Сьюки, причем тем путем, которым она обычно шла от себя к нашему дому. Или гуляла там, где она обычно ходила по магазинам, или заглядывала на вокзал. Именно в станционной гостинице нашли чемодан. Я думала, что если Сьюки уехала из нашего города, то, скорее всего, села на поезд. Иногда я прислонялась к поручням железнодорожной платформы и наблюдала за тем, как прибывают поезда, представляя себе, что из какого-нибудь вагона сейчас выйдет моя сестра в новой лондонской одежде.

«Я поехала сделать кое-какие покупки, – скажет она. – Стоило ли так суетиться?» Но затем я вспоминала испуганное выражение на ее лице, когда в последний раз ее видела, и понимала, что объяснение вряд ли будет простым.

Я провела много часов, разглядывая наши одинаковые заколки, подносила их ближе к свету, чтобы увидеть, как крылышки будто начинают порхать, и удивлялась самой себе. Сьюки была так напугана чучелами птиц в стеклянном колпаке. Зачем же я подарила ей вещь, которая так сильно напоминала ей про этот страх? Мне больше всего хотелось поговорить с ней именно об этом. Хотелось признаться, что я не нарочно, что мне просто не пришло в голову, что мой подарок причинит ей боль. Я думала, что если есть хотя бы малейшая возможность ее обнаружить, то ради этого стоит бродить по улицам и искать ее следы. Домой я всегда приходила продрогшей и настолько усталой, что мне даже не хотелось есть. Вскоре после этого я заболела. Похоже, что я давно перестала спать. Вместо этого я по ночам постоянно думала о том, где может быть Сьюки. И не потому, что я сознательно бодрствовала, просто это никак не шло у меня из головы и я раз за разом возвращалась в мыслях к тому ужину, пытаясь вспомнить, что тогда говорила моя сестра. Что она сообщила о Фрэнке или о Дугласе. Я ужасно уставала и не могла сосредоточиться на уроках в школе. Мне было поручено разливать по вечерам чай.

– Господи, что же это такое! – однажды утром в понедельник воскликнула мама, бросив к ногам одну из моих юбок. – Все новый и новый хлам… – Она выворачивала мои карманы перед тем, как отправить одежду в стирку. – Мод, когда ты только прекратишь таскать домой всякое барахло? – Она показала мне старый тюбик губной помады «Коти». – Ты когда-нибудь сведешь меня с ума! Что ты собираешься со всем этим делать?

На фоне ее энергичного выплеска эмоций мое тело тотчас обмякло. Я почувствовала, что готова грохнуться в обморок, и ответила:

– Я подумала, что это могло принадлежать Сьюки.

Глава 12

Вы переехали в другое место?

– Нет, – отвечаю. – Я сижу здесь вот уже целую вечность.

Я сижу в каком-то помещении на чем-то, что явно не приспособлено для сидения, и смотрю на компьютер, по экрану которого ползут красные буквы. Пожалуйста, убедитесь, что у вашего лечащего врача имеется ваш новый адрес. Время от времени раздается пронзительное пиканье, и по экрану проползает имя. Миссис Мей Дэвисон. Мистер Грегори Фут. Мисс Лора Хейвуд. Я начинаю читать все это вслух, и Хелен тотчас сжимает мое запястье. Она сосет ментоловые леденцы – обычно их принимают при больном горле, – так что, скорее всего, мы пришли сюда из-за нее.

Незнакомый ребенок бьет пластмассовым кирпичом по столу с игрушками в углу комнаты. Он похож на куклу Кена со сплюснутой головой. Хелен просит меня говорить тише и предлагает коробочку с леденцами. Я беру один и засовываю его в рот. И тотчас моргаю. Он такой приторно-сладкий, что у меня сводит челюсти. Я наблюдаю за тем, как мать пытается отобрать у ребенка пластмассовый кирпич. Мальчик оказывается проворнее, вырывается и бежит мимо сидящих у стены пациентов. Они убирают ноги, чтобы освободить пространство. Ребенок бежит, ковыляя, как актер в балагане, к дальней стене и с неожиданной яростью кидает в мать пластмассовым кирпичом. Какой-то мужчина что-то неодобрительно произносит и улыбается мне. Я отвечаю ему улыбкой, а затем, держа леденец в зубах, выплевываю его в сторону кирпича. Хелен издает кудахтающий звук и начинает извиняться, но я не слышу, что она говорит, потому что громкий смех ребенка заглушает ее слова. Мальчишка радостно приплясывает, прохаживаясь между рядами взрослых. Затем останавливается передо мной, грациозно, как птичка, прижавшись к моим коленям. Теперь он уже не смеется. Он показывает мне, что у него в руках.

Пластмассовый кирпич, маленький металлический автомобильчик без одного колеса, одинокая отломанная рука куклы и еще несколько подобных вещиц. Я не понимаю, что это. Он высыпает свои сокровища мне на колени. Я беру их, одну за другой, и объясняю ему, что это такое.

– Смотри, здесь в пластике сделали небольшие ямочки вместо ногтей, – говорю я.

Он серьезно смотрит на меня, не проявляя ни малейших признаков понимания, и поэтому я откладываю в сторону кукольную ручонку и ставлю на ладонь очередную непонятную вещицу. Никак не могу сообразить, что это такое, и несколько секунд молчу.

– Игуска, – наконец произносит ребенок.

– Игуска, – повторяю я, думая о том, что может означать это слово.

Он слегка нажимает на небольшой квадратик у нее на спине, и «игуска» подпрыгивает – правда, не слишком высоко, потому что моя ладонь слишком мягкая, чтобы служить надежным трамплином, но и ее хватит, чтобы пусть даже на секунду оживить игрушку. Мальчик снова нажимает на пластиковый квадратик. На этот раз «игуска» опрокидывается и падает на соседнее со мной сиденье. Мальчик снова делается серьезным, какое-то мгновение держит «игуску» в руках, затем опускает ее в мою открытую сумочку.

Раздается пиканье. Поднимаю голову, чтобы посмотреть, не мое ли имя появилось на экране. Встаю, и игрушки летят на пол. Ребенок взвизгивает от восторга и с хохотом подбрасывает в воздух машинку и кирпич. Мне слышно, как они ударяются об пол во второй раз, однако я отрываю глаз от экрана компьютера.

– Извините еще раз, – говорит кому-то Хелен и, взяв пальто, ведет меня за собой. – Пойдем, мама.

В маленькой комнате сидит врач и смотрит на экран компьютера.

– Здравствуйте, миссис Стенли. Как ваш палец? Я вас надолго не задержу. Садитесь.

Хелен усаживает меня в кресло рядом с его столом. Никак не могу вспомнить, зачем мы пришли сюда.

– Садись рядом с доктором, – говорю я Хелен и встаю.

– Нет, мама, мы пришли сюда из-за тебя.

Я снова сажусь и прошу у нее леденец.

– У тебя как раз один во рту, – замечаю я, когда она отвечает мне отказом. – Почему же мне нельзя?

Доктор поворачивается в кресле и смотрит на нас. Затем спрашивает, не буду ли я против ответить на его вопросы. Задает первый вопрос – какой сегодня день недели? Я смотрю на Хелен. Она смотрит на меня, но не помогает. Доктор спрашивает, какая сегодня дата, время года и год. Спрашивает, в какой стране я нахожусь, в каком городе, на какой улице. На какие-то вопросы я знаю ответы, на другие пытаюсь ответить наобум. Похоже, что он удивляется, когда я отвечаю правильно, но это не так-то и трудно, это как викторина. Его вопросы напоминают викторину, которую устраивали в городском социальном центре, куда мы как-то раз зашли вместе с Элизабет. Тогда спрашивали примерно так: «Какой цвет начинает на букву «г»?» Элизабет тогда была в ярости. «Что это за викторина для взрослых людей?» – спрашивала она.

– Много дурацких вопросов, – говорю я.

– Не надо так волноваться, миссис Стенли, – отвечает доктор, поправляя на шее какую-то штуку из ткани, не платок и не галстук. – Как вы знаете, мне нужно оценить ваше состояние.

– Нет, я не знала.

– Да, как я вам уже объяснял, именно этим я сейчас и занимаюсь. Итак, что это за здание?

Я огляделась и обвела взглядом стены. На них много надписей, призывающих мыть руки и стерилизовать разные предметы. «Мытье рук позволит избежать: поноса, стафилококка и Норо-вируса», – читаю я. Доктор оборачивается и смотрит на плакат, потом на Хелен и, не разжимая губ, улыбается ей.

– Вы знаете, на каком этаже мы находимся?

Я думаю какое-то время. Поднимались мы по лестнице? Или на лифте? Я бросаю взгляд на окно, но оно занавешено. Наверное, это римские шторы, чтобы никто не подглядывал.

– Ткни ему в глаза! – произношу я.

Никто не смеется. Мне тоже эта шутка никогда не нравилась. Доктор и Хелен начинают тихонько покашливать. Дочь гладит меня по ноге, а доктор проводит рукой по столу так, будто тоже гладит мою ногу.

– Сейчас я назову три предмета, – произносит он. – Я хочу, чтобы вы назвали их в обратном порядке. Поезд, ананас, молоток.

– Молоток, – повторяю я. – Молоток.

Какие там еще были слова?

– Молоток…

Мои записи лежат в сумочке. Она лежит под стулом, и я тянусь за ней. Начинаю перебирать записи, но не могу найти нужный ответ. Вместо этого я нахожу пластмассовую лягушку.

– Будет лучше, если вы не станете пользоваться записями, – говорит доктор.

Все правильно, в любом случае толку не будет, но я все равно не могу найти ничего нужного. Хотя мне попадает в руки записка про Элизабет. В ней написано, что она исчезла. Написано «где она?». Вот это настоящий вопрос. Почему доктор не задаст его?

– А теперь я хочу, чтобы вы посчитали от ста и обратно, каждый раз вычитая число «семь».

Я удивленно смотрю на него.

– Миссис Стенли, значит, так, начнем. Сто, девяносто три, восемьдесят шесть и так далее. Понимаете меня?

– Я понимаю, доктор, но я вряд ли смогла бы это сделать, будь я даже в вашем возрасте.

– Прошу вас, попытайтесь.

Он уже смотрит в свои бумаги и делает какие-то записи. Я должна вспомнить что-то еще, а эта чушь мне мешает.

– Сто, – начинаю я, – девяносто три… девяносто два… девяносто один?

Я знаю, что ошиблась, но не могу понять, в чем именно.

– Вы можете назвать в обратном порядке три предмета, которые я назвал только что?

– Три предмета, – повторяю я, не вполне уверенная в том, что означают эти слова, потому что мне приходится ломать голову над другой, очень важной вещью.

– Это не важно. Как мы называем это? – спрашивает он и указывает на телефон.

– Телефон, – отвечаю я. – Вот в чем дело. Элизабет не позвонила мне по телефону. Давно не звонила. Я даже не знаю, как долго.

– Мне очень жаль, – говорит доктор. – А вот это? – Он берет в руки что-то, но не называет имени Элизабет.

Эта вещь маленькая, она сделана из дерева. Он крутит ее в руке, так, как мы когда-то делали в школе; это такой фокус, как будто эта вещица мягкая и гибкая. Но я не помню, как она называется. Не ручка.

– Поднос, – говорю я и чувствую, что ошиблась, но назвать правильное слово все равно не могу. – Поднос. Поднос.

– Ну, хорошо, не беспокойтесь. – Врач кладет эту вещь на стол и берет лист бумаги. – Возьмите это в правую руку, – предлагает он мне.

Я тянусь за листом. Смотрю на него, затем на доктора. Проверяю обе стороны листа. На них ничего не написано. Опускаю бумагу себе на колени. Доктор перегибается через стол и берет ее, после чего возвращает его в стопку на столе. Затем поднимает карточку, на которой написано: ЗАКРОЙТЕ ГЛАЗА. Начинаю думать, что доктор тронулся умом. Я рада, что здесь не одна, что со мной Хелен. Он кладет карточку на стол и протягивает мне новый лист бумаги и ту самую вещицу. Тонкую вещицу, сделанную из дерева.

– Мне хотелось бы, чтобы вы написали для меня какое-нибудь предложение. На любую тему. Оно может быть ни о чем, но должно быть законченным.

Моя подруга Элизабет исчезла, пишу я. Сидящая рядом со мной Хелен вздыхает.

– Карандаш, – говорю я, отдавая его доктору.

– Да, верно. Прекрасно. Оставьте его пока себе. Я хочу, чтобы вы мне что-нибудь нарисовали. Нарисуйте мне циферблат часов. Сможете?

Он протягивает мне дощечку и предлагает положить на нее лист, чтобы мне было удобнее. Начинаю водить грифелем по бумаге, но моя рука слегка дрожит, и у меня выходит не очень красиво. Линии получаются не такие ровные, как мне хотелось бы. Так бывает, когда рисуешь, глядя в зеркало. Я уже забыла, каким должен быть рисунок, однако неровные круги напоминают мне лягушку, и поэтому я придаю рисунку ее очертания. Добавляю ей большие круглые глаза и самодовольную улыбку, а потом, когда карандаш соскальзывает, – волосы и бороду. Кладу рисунок на стол. Доктор может сделать с ним все, что хочет.

Он что-то пишет в своем блокноте. И это продолжается бесконечно. Даже не поднимает голову и ничего не говорит. Наверное, он тоже старается записать что-то важное, чтобы не забыть. На его столе лежат какие-то предметы, круглые и мягкие, их тонкие стебельки торчат из-под коробки с бумажными носовыми платками. Не могу вспомнить, как это называется, но знаю, для чего они нужны. Я беру одну из этих штуковин и подношу к уху, но ничего не слышу.

– Не такая хорошая, как раковина, – замечаю я.

– У меня сейчас нет плеера, – отвечает доктор, продолжая писать в блокнот. – Любите слушать музыку? Как вы думаете, это вам поможет?

– Я не знаю.

– Может быть, ваша дочь найдет что-то такое, что вам понравится. Что вы любили слушать в детстве?

– Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – отвечаю я.

Доктор поднимает голову. Хелен замирает.

– Ха-ха-ха-ха-ха.

– Мам, что случилось? – Хелен хватает меня за руку, ее лицо становится белым.

Я начинаю смеяться, но в этот раз уже по-настоящему.

– «Ария с шампанским», – поясняю я. – Ха-ха-ха-ха-ха.

Это была пластинка Дугласа. «Ария с шампанским» в исполнении Эцио Пинцы [4]4
  Эцио Фортунио Пинца (1892–1957) – знаменитый итальянский оперный певец.


[Закрыть], точнее, ария Дон Жуана из моцартовской оперы. Мне нравилось название и нравилась сама ария, но больше всего нравился смех в ее конце. Это была одна из первых пластинок, которые ставил нам Дуглас, еще до того, как Сьюки вышла замуж. Самой первой была запись Джона Маккормака [5]5
  Джон Фрэнсис Маккормак (1884–1945) – известный ирландский тенор.


[Закрыть]«Приди в сад, Мод», и она удивила меня, потому что в ней звучало мое имя. Меня уже раньше – в школе – заставляли учить наизусть строчки этой поэмы, так что мне было куда интереснее открыть для себя что-то новое.

Как только Дуглас поселился у нас, мы сразу заметили среди его вещей граммофон. Позднее, после моих назойливых просьб, сестра попросила у него разрешения заходить в его комнату и слушать пластинки. Это был переносной проигрыватель, похожий на чемоданчик, обтянутый зеленой кожей [6]6
  Похоже, автор на протяжении всего текста путает граммофон и патефон. Сейчас она явно описывает последний.


[Закрыть]. Мне он казался фантастически красивым. Особенно мне нравились маленькая пачка граммофонных иголок и щеточка для удаления пыли с хрупких пластинок. Нравилось также вставлять иголку в головку звукоснимателя. И кстати, у Дугласа оказалось вещей больше, чем я ожидала. Вы слышали о людях, которые после бомбежки оставались только в том, что на них было надето, потому что лишились всех вещей? Именно по этой причине я всегда старалась ходить в моей самой лучшей одежде. Но у Дугласа были книги, и инструменты, и по меньшей мере два десятка пластинок.

Мы сидели в его комнате и слушали музыку. Солнечные лучи падали на половицы и на ковер. Однажды услышав «Арию с шампанским», я заставляла его ставить эту пластинку по нескольку раз подряд. Я лежала на ковре и смеялась вместе с финалом арии, смеялась, держась за живот, чувствуя, как у меня от смеха болит диафрагма. Я помню запах теплой пыли и уксуса, который мама добавляла в воду при мытье полов.

У меня до сих пор сохранилась эта пластинка, которую Дуглас несколько раз подряд ставил мне, но я уже давно ее не слушала. У нас здесь нет граммофона, поэтому нет и того, что можно было бы на нем слушать.

После первого концерта, устроенного для меня и моей сестры, я часто тайком заходила в комнату Дугласа, чтобы послушать пластинки. Я знала распорядок его дня так же хорошо, как и отцовский. С молочной фермы на Саттон-роуд он шел через вокзал к отелям на вершине холма. Я знала, в какое время он находится дальше всего от дома и когда он не сможет неожиданно вернуться. Чтобы приглушить звук, я засовывала в раструб пару шерстяных носков и проигрывала «арию с шампанским» раз за разом, чувствуя, как от смеха у меня начинает тянуть живот. Я частенько делала это, когда поправлялась после болезни, после того как исчезла Сьюки, и копалась в его личных вещах, открывая ящики шкафа. Заметив, как Дуглас обыскивал чемодан Сьюки, я решила, что так будет справедливо. Но его одежда была аккуратно сложена, книги в образцовом порядке расставлены на полке, и из них не торчало никаких закладок или бумаг. Так что я не нашла в его вещах ничего особенного.

Лишь однажды, уже выходя из его комнаты, после того как потрогала граммофон, покопалась в коробочке с иголками и пролистала собрание сочинений Диккенса, я заметила в углу зонтик. Старый черный зонтик. Он был очень похож на зонт сумасшедшей. Воспоминание о том, как она преследовала меня, было настолько ярким и живым, что я невольно вскрикнула. Я тут же почувствовала себя удивительно глупо и поспешно закрыла за собой дверь, радуясь тому, что никто не заметил, как я заходила к нашему жильцу.

Кэти принесла плоский серебристый компьютер. Из него торчат провода, и он напоминает садовый куст, наспех посаженный посредине кухонного стола. Внучка возится с динамиками и какими-то другими устройствами, стараясь заставить их работать. Я же пытаюсь сосредоточиться на буклете, зажатом у меня в руке. В нем фотографии мозга и рисунки – пожилые люди наклонились друг к другу и улыбаются. Я знаю, что должна прочитать эту книжечку и понять ее содержание, но никак не могу сосредоточиться. В хлебнице лежит свежая буханка хлеба.

– Мама считает, что тебе понравятся старые песни, – говорит Кэти и втыкает штепсель в розетку. Затем щелкает кнопкой, и из динамика раздается голос Веры Линн, который почему-то кажется мне угрожающим, особенно слова песни – «встретимся вновь».

– О боже! – говорю я и закрываю уши.

– Извини, – произносит Кэти и тут же уменьшает громкость. – Так как тебе это? Навевает воспоминания?

– Не очень, – признаюсь я, перелистывая странички буклета. В книжечке нет сюжета, и она не годится для детей. Есть картинки, на них показан человеческий мозг в разрезе. Это и для Кэти не очень-то подходит. Интересно, знает ли об этом Хелен?

– Скажи, приятно слышать эту песню снова? – спрашивает внучка.

Я киваю, и мой взгляд снова падает на хлебницу. Наверное, она хочет, чтобы я рассказала ей о войне. Такого раньше никогда не было. Когда я упоминала о чем-то подобном, она всегда незряче смотрела в пространство перед собой. Но есть кое-что, о чем я бы хотела спросить ее или Хелен. Я жду, когда придет дочь. Я подчеркнула ее имя в моей записке, но не помню, с чем это связано. Песня заканчивается, и я хочу попросить еще один тост. Хлеб, мягкий, с поджаристой верхней корочкой, уже нарезан, но теперь я вижу прилепленную к хлебнице записку. «Тостов больше не делать».

Кэти улыбается мне и покачивает головой в такт музыке. Я сижу неподвижно. Не вздыхаю. Не закатываю глаза. Я внимательно изучаю каждую страницу буклета. Но я не думаю о том, что в нем написано. Не хочу. Ненавижу эти линии, опутавшие мозг. А слово «бляшки» вызывает у меня ярость. Кладу буклет под газету.

– Кажется, я слышала эту песню в каком-то фильме или в рекламе, – говорит Кэти. – Может, где-то еще.

– Где твоя мать? – спрашиваю я. – Мне нужно ей кое-что рассказать.

– Гм… Она показывает кому-то дом, но тебе не следует об этом знать. Прикольно, правда? Мама сказала, будто доктор считает, что тебе полезно слушать музыку.

Так вот в чем дело.

– Неужели? – говорю я и киваю. Наверное, так я должна отреагировать. Я не хочу ее подводить.

Кэти выжидающе смотрит на меня. Но мне никогда не нравилась Вера Линн. Помню, я где-то читала о том, что она никогда в жизни не училась музыке. Это меня не удивляет. Пустые у нее песни, глуповатые. Разве кто-нибудь слышал о синих птицах над скалами Дувра? Больше всего в те годы мы любили песни Энн Шелтон. Теперь их больше не услышишь.

Музыка заканчивается.

– Бабушка! – возмущается Кэти. – Пустые песни? Как ты можешь говорить так про Веру Линн! – У внучки растерянный вид, но я не могу точно сказать, серьезно ли она возмущается или только делает вид. – Поверить в это не могу!

– Понимаешь, Кэти…

– Ты предательница своего поколения, – возмущенно перерывает она меня. – Представь себе, что мне не нравится…э-э-э… Допустим, «Герлз Элауд» или еще кто-то, – задыхается Кэти. – Мне не нравятся «Герлз Элауд». Неужели в таком случае я тоже становлюсь предательницей своего поколения?

Теперь я понимаю, что она шутит, и начинаю улыбаться.

– Готова спорить, что тебе даже не нравится ситком «Папашина армия», – заявляет внучка. – Вот на что угодно могу спорить, что ты притворяешься, когда смеешься над шутками. Даже не вздумай отрицать. Я тебя никому не выдам, бабуля.

На верхней площадке лестницы, ведущей в кухню, появляются два незнакомых человека. Они смотрят на нас сверху и кивают, как будто мы всего лишь часть кухонной обстановки.

– Кто вы? – спрашиваю я.

Из-за их спин неожиданно появляется Хелен. Она безмолвно делает руками какие-то знаки. Не могу понять, что она хочет этим сказать.

– В любом случае, – неожиданно понижает голос Кэти, – может, все же есть что-то такое, что ты хотела бы послушать? Я могу найти все, что тебе нужно.

Она протягивает руки к клавиатуре компьютера и смеется деланым смехом. Что-то происходит.

– Эцио Пинца, – говорю я.

Внучка непонимающе смотрит на меня, и я вынуждена объяснять ей, что такое «Ария с шампанским». Я вспоминаю о том, как в детстве лежала на полу, рассказываю о пыли и солнечном свете. Ария находится без особых усилий, и вот в кухню врывается голос Эцио Пинцы. Кэти делает что-то такое с компьютером, и ария сразу после того, как заканчивается, начинается снова, отчего мой любимый смех звучит как будто в самом начале. Кэти ложится на ковер у моих ног.