Текст книги "Найти Элизабет"

Автор книги: Эмма Хили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 7

В моей голове звучит старая мелодия Эрика Коутса, «Музыка за работой». Она повторяется вновь и вновь, с каждой секундой все больше действуя мне на нервы. Резче, громче, все больше по-военному. Я представляю безумную улыбку на своем лице, чувствую, как двигаются мои руки, как будто их кто-то дергает за ниточки. В детстве со мной такое часто бывало. Меня вечно куда-то подгоняли – работать, помогать, вносить свой вклад в дело победы, но при этом не давали мне никаких конкретных поручений. Я включаю телевизор, но не могу сосредоточиться на передаче. Поэтому я брожу по дому, убираю, вытираю пыль, ставлю вещи на свои места. Взбиваю подушки на диване и аккуратно расставляю книги. Брызгаю полиролью на кофейный столик и приношу лоскуток, чтобы протереть поверхность. Карла появляется как раз в тот момент, когда я растираю до блеска последние капли аэрозоля.

– Смотрю, мы трудимся как пчелка, – говорит она, снимая пальто. – Решили заняться уборкой? Надо будет написать это в вашей папке. – Карла кивает мне и, взяв ручку, перелистывает страницы. Затем она оборачивается и издает странный звук. – Эй, что тут происходит? – говорит она. – В чем дело? Вы решили их сжечь? Зачем вы сложили книги в камин?

– О чем вы? – спрашиваю я, роняя из рук лоскут. Книги стоят аккуратно. Они прекрасно вписываются в небольшую нишу рядом с телевизором. Это смотрится так красиво.

– И вообще, – продолжает она непреклонно, – чем это вы протираете стол?

– Тряпкой, – говорю я и хмурю брови. Сколько можно мучить меня глупыми вопросами.

– Нет, это не тряпка.

Она берет скомканную ткань в руки и уже готова ее расправить. Когда же поднимает ее вверх, я вижу, что это юбка. Юбка Сьюки. Темно-коричневая трикотажная юбка; правда, теперь она в полироли и крошках. Наверное, я вытащила ее из гардероба в моей старой комнате. Там много вещей моей старшей сестры. Часть из них я перекраивала, подгоняла по фигуре и носила, а другие просто хранила, потому что у меня не поднималась рука их выбросить. И вот теперь я испортила одну из этих вещей.

– Новый способ использования юбки, – усмехается Карла. Затем она перехватывает мой взгляд и кивком показывает на дверь. – Я положу ее в стиральную машину. Не переживайте, будет как новенькая.

Карла уходит. Я же ловлю себя на том, что мне не сидится на месте. Меня не отпускает чувство, что сейчас я должна быть где-то еще. Я надеваю пальто и выхожу. Я не знаю, куда направляюсь, но это не главное. Я уверена, что сейчас должна быть в каком-то другом месте. И в конце концов ноги приведут меня туда.

Мимо меня проезжает автобус, как раз в тот момент, когда я оказываюсь у конца улицы. Я надеюсь, что не собиралась в него садиться, но даже если это и было мне нужно, то теперь уже поздно. Я продолжаю двигаться вперед, опираясь о каменную ограду чьего-то сада, а потом останавливаюсь и оборачиваюсь, чтобы рассмотреть улицу. Под моими пальцами влажный мох. Я ловлю себя на том, что царапаю его, и мне нравится ощущать, как его корешки отстают от стены. Вдоль тротуара валяются несколько листков цветной бумаги. Наверняка это мои памятные записки. Потому что мои карманы полны таких записок и напоминаний. На какой-то миг мне лень вернуться и собрать их, но затем я нагибаюсь, чтобы поднять ту, что ближе всего. Мне слышно, как хрустят при этом мои суставы. Но я все равно нагибаюсь, потому что знаю: это очень важно. Если я не подниму листок с земли, то что-то потеряю. Ближе всего ко мне голубой квадратик. «Оксфам», сегодня в 2 часа», – написано на нем. Я все еще помогаю там.

Сегодня в два часа. Это действительно значит «сегодня»? Мне почему-то кажется, что нет, но я бы не хотела никого подводить. Эти жуткие картины тощих детишек с раздутыми от голода животами и мухами, облепившими рот, до их пор меня преследуют. И если сегодня вторник, там наверняка будет Элизабет. Я иду к автобусной остановке, на ходу поднимая ближайшие ко мне обрывки бумаги. Я уверена, что когда была моложе, этот жуткий голод случался не так часто. Пока я жду автобус, нащупываю в кармане пальто половинку шоколадки и ем ее уже в салоне.

Офис «Оксфама» расположен в торговой галерее. Когда-то тут был шикарный ювелирный магазин. Именно здесь моя сестра удлиняла свою цепочку. Моя парикмахерская тоже расположена здесь, хотя вот уже некоторое время ее здесь больше нет. Окна покрыты слоем пыли, а вот старомодные фены остались и постепенно усыхают, напоминая ряд переросших колокольчиков. В соседнем магазинчике продаются разного рода мелочи для ванной комнаты. Соли, масла, пенки, стеклянные мыльницы и выкрашенные в разные цвета морские раковины. Мы передали в «Оксфам» многое из того, что здесь продается. Когда я была моложе, мне особенно нравились ракушки. В свое время я даже собрала небольшую коллекцию. Часть ее до сих пор цела, хранится в ящике из склеенных спичечных коробков. Ракушки я собирала на пляже, у самой кромки воды, и родители кричали мне, чтобы я не подходила слишком близко к колючей проволоке. Мне нравилось поднести ракушку к уху, чтобы услышать в ней шум прибоя.

Больше всего у меня было розовых, но были и серые в крапинку. Но дальше, чем по цвету, я их не различала. Дядя Тревор, когда узнал, что я собираю ракушки, дал мне про них книгу, но их названия меня не заинтересовали. Я лишь пролистала страницы, на которых были нарисованы ужасные слизняки, которые когда-то обитали внутри моих прекрасных ракушек, и меня едва не вырвало от отвращения. Мне становилось противно при мысли о том, что внутри этих прекрасных перламутровых домиков когда-то жили какие-то гадкие слизни. Слово «моллюск» приводило меня в ярость, и в конце концов я выбросила эту мерзкую книжку.

Я вхожу в магазин, и в нос мне тотчас бьет затхлый запах. От него невозможно избавиться, хотя вся одежда проходит паровую обработку. Воздух неприятный, кисловатый. Это единственное, что раздражало меня, когда я здесь работала. Этот запах и Пегги. Я вхожу, и она смотрит на меня из-за прилавка, и ее светлые, жесткие, как будто накрахмаленные волосы отражают свет. Ей всего шестьдесят восемь, так что она младше меня на добрую дюжину лет.

– Мод? – говорит она. – Что ты?..

– Я опоздала? – спрашиваю я, отталкивая кронштейн с одеждой, чтобы пройти дальше.

– Нет, Мод, мы обойдемся без тебя… то есть я хочу сказать… – Она кладет руки на прилавок и начинает пронзительно верещать. Точно таким же голосом говорит моя дочь, когда пытается убедить меня, что следует выбросить половину моих вещей или не подпускать меня к плите – это для моего же блага. – Мы ведь решили, что тебе нет необходимости приходить сюда, разве не так? Или ты забыла?

Я опускаю голову и притворяюсь, будто что-то ищу в корзинке с вещами на столе у самого входа. Перебираю старые кожаные закладки и пластиковые кольца для салфеток, и неожиданно меня охватывает ненависть к Пегги. Потому что я помню. Она и Мавис решили, что я не гожусь для работы здесь. Я путала разные монеты, давала людям слишком большую сдачу, а когда мне досаждал очередной покупатель, то вообще не знала, что сказать. Так однажды я стояла, глядя на фунтовую монету, и не могла понять ее стоимость. Мужчина возле прилавка все время вздыхал и повторял:

– Не может быть, что вы так слабы в математике.

Не помню, что именно я дала ему в конце концов, но Пегги страшно на меня рассердилась.

Она барабанит по прилавку покрытыми лаком ногтями и ждет, что я скажу. Я делаю вид, будто ничего не замечаю, и продолжаю рыться в корзине. Наконец мои пальцы нащупывают обратную сторону небольшой рамки для фотографии.

– Странно, – говорю я, вытаскивая ее. – Точно такая есть у Элизабет. В нее вставлено наше фото. Снимок сделан сразу после нашей встречи. Согласись, это довольно необычно.

Я глажу большим пальцем уголок рамки. Она сделана из фарфора кремового цвета, вдоль обеих сторон тянутся изящные гирлянды. Сверху выглядывает головка купидона; он смотрит вниз, туда, где должно находиться фото.

– Не думаю, что может быть две одинаковых, – замечаю я. – Она купила ее в этом магазине через несколько месяцев после того, как начала собирать коллекцию.

– Да, она всегда покупала у нас фарфоровые безделушки. Вижу, Мод, ты кое-что все-таки помнишь.

– Я убеждена, что это ее рамка. Но она никогда бы с ней не рассталась, – говорю я и смотрю на Пегги. – В нее было вставлено фото?

– Возможно, но с фото мы вряд ли когда-нибудь сможем ее продать. Кроме того, я сильно сомневаюсь, что это рамка Элизабет.

Дверь открывается, и в магазин входит очередной покупатель. Пегги на миг отворачивается, чтобы улыбнуться вошедшему.

– Если хочешь, заплати два фунта, и она твоя. Лучшее, что ты можешь сделать для нас, это что-нибудь купить.

Я понимаю, на что она намекает. Но я еще не готова уйти.

– Давай я сделаю тебе чашку чаю, – предлагаю я и осторожно кладу рамку назад в корзину. – Я помню, где стоит чайник, тем более что ты сейчас занята, – предлагаю я и начинаю двигаться к подсобке. Пегги перестает хмурить брови.

– Хорошо, – говорит она. – Это так любезно с твоей стороны. Правда, я предпочла бы растворимый кофе.

Я наливаю чайник и включаю его. Про Пегги я точно помню одно: она никогда просто так не выбросит фотографию. Мне всегда казалось, что подобное качество делает ее человечнее. Под рабочим столом, под грудой подаренной одежды есть выдвижной ящик, в котором она хранит фотографии. Ящик издает писк, когда я вытаскиваю его. Я быстро оборачиваюсь на дверь, радуясь тому, что чайник так громко гудит, и сажусь, чтобы перебрать его содержимое.

Значительная его часть – снимки домашних любимцев, пара групповых семейных фото, несколько снимков – на твердом картоне, они явно старые. Мужчина в военной форме, готовый вот-вот отправиться воевать на Первую мировую, женщина в платье с пышными рукавами рядом с горшком аспидистры. Я откладываю их в сторону и продолжаю перебирать снимки, слой за слоем, пока наконец не нахожу цветное фото двух женщин вполне заурядной внешности в цветастых блузках. Это мы с Элизабет. Мы стоим у входа в торговую галерею. Позади нас причудливые кованые ворота. Волосы Элизабет, с проседью, зачесаны высоко, мои – слегка растрепаны, как будто плывут по воздуху. Мы улыбаемся в объектив, не стесняясь наших морщин. Те говорят сами за себя: мы с ней обе уже не первой молодости. Моя подруга что-то держит в высоко поднятой в руке. Это кувшин в виде лягушки, который она купила в свой самый первый день работы в «Оксфаме». Это всего лишь копия, сказала она, причем уродливая, если хотите знать мое мнение. Но руки Элизабет держат лягушку так, будто это нечто бесценное. Мы познакомились с ней в тот день, в тот самый день, когда я узнала, что ее сад – это тот самый сад, что обнесен стеной из мелких камней. Именно тогда мы решили, что станем подругами. Я до сих пор помню, как у меня от смеха сводило щеки. Нет, Элизабет никогда бы не выбросила этот снимок. Мои глаза наполняются слезами. Я начинаю думать, что она, скорее всего, умерла. И ворох одежды на столе приобретает совершенно иной, уродливый смысл. Сколько времени мы с Элизабет провели вместе, перебирая подаренные вещи, и мне никогда бы и в голову не пришло, что когда-нибудь одна из нас будет перебирать вещи другой.

Я кладу фотографию в карман, а в следующий миг начинает свистеть чайник. Я отношу кружку Пегги на прилавок.

– О, Мод! – кричит она мне в спину, когда я выхожу из магазина. – Я просила кофе, а ты заварила мне чай.

Обратно я иду через парк. Там есть узкая деревянная скамейка, рядом с эстрадой, выходящей на дорогу, что ведет к дому Элизабет. Я сажусь передохнуть и наблюдаю за мужчиной, который закладывает компостную кучу. Сама я каблуком рою твердую землю у себя под ногами. На улице зябко, и похоже, что вот-вот пойдет дождь, но домой не хочется. Мне хочется посидеть и подумать о моей новой находке. Надеюсь, что свежий воздух разгонит затхлый запах. Он будто преследует меня, впитавшись в мою одежду еще в магазине. Меня мучает вопрос, что такого есть в старых вещах, что они приобретают этот запах. Даже чистая одежда, и та со временем начинает источать этот кислый душок.

Лучше всего я помню, как пахло из чемодана. Я не знаю, сколько времени прошло после того, как Сьюки пропала, но за неделю до Пасхи отец принес домой ее чемодан. Сначала я его не узнала. Отец плакал, когда передавал его мне, и было достаточно одного взгляда на эту вещь, чтобы у меня в груди шевельнулся не то стыд, не то страх. Лицо отца было каким-то сморщенным, и он все пытался прочистить горло. Раньше я никогда не видела его плачущим, а сейчас была так растеряна, что не знала, как его утешить. Он опустился на стул рядом с плитой и отвернулся от меня. Мама тоже не пыталась его утешить. Она лишь поставила чемодан на кухонный стол.

Обыкновенный коричневый кожаный чемодан с такой же коричневой кожаной ручкой и медными замками. Сьюки получила его в подарок по случаю медового месяца. В окно струился розоватый свет, падая на те места на замках, где бронза была слегка поцарапана. Я провела пальцем по одному замку, оставляя на нем мутный след. Мама смахнула мою руку, чтобы открыть чемодан. Комнату тотчас наполнил кислый запах. Он оказался даже сильнее привычных ароматов кухни, перебив запах жареного лука, сушеных трав и мыльной стружки. Он опустился на нас, подобно слою пыли.

Мы стояли и смотрели на вещи Сьюки. Одежда была перемешана и лежала ворохом на фоне полосатой подкладки. Блузки, пуловеры, манишки, меховой воротник, пара коричневых брюк с небольшими складочками у талии. Под ними – платье, когда-то бежевое, но Сьюки недавно перекрасила его в темно-синий цвет. Под платьем было белье, панталоны и комбинации, шелковые, отделанные кружевом. Все чистое, однако блеск давно пропал, как будто они побывали во многих руках.

– О господи, как же это стирают? – воскликнула мама, вытаскивая из чемодана перекрашенное платье. – В холодной воде, судя по всему. Как по-твоему, Мод, сколько мыла уйдет на стирку?

Я впилась глазами в чемодан и все пыталась определить, как давно моя сестра прикасалась к лежащим внутри вещам. Это все, что от нее осталось. Мне хотелось лечь в этот чемодан, свернуться там калачиком и захлопнуть крышку. Но только не вынимать ее вещи, не выстирывать ееиз них. На изгибе рукава одной блузки лежал стеклянный пузырек, как будто невидимая рука придерживала его локтем. Это были духи Сьюки, «Вечер в Париже». Я вынула его из чемодана и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, побрызгала себе шею и запястья. Мама посмотрела на меня сквозь завесу дешевого сладковатого запаха, слишком слабого, чтобы долго оставаться в воздухе, затем принялась выгребать ворох хлопка, трикотажа, шерсти. Она била одеждой о стенки чемодана, и со стороны могло показаться, будто она катает тесто. Из крупных вещей выпали более мелкие и соскользнули на пол. Я успела подобрать с пола несколько пар шелковых панталон, прежде чем в кухню вошел Дуглас. Войдя, тот замер в дверном проеме, глядя на нас, затем отвернулся и уставился на половые доски.

– Это вещи Сьюки? – спросил он. – Откуда?

– Из номера вокзальной гостиницы. Полиция нашла там ее чемодан.

Дуглас посмотрел на конфорку плиты. Его лицо казалось красным от жара. Я была благодарна ему, что он больше не плачет. Как только Дуглас вошел, мама престала рыться в вещах и застыла на месте, держа шелковый шарф и поясок от платья. Они обвились вокруг ее рук до самого локтя, слово побеги плюща. Я медленно освободила ее руки и вместе с трусами, которые подняла с пола, запихнула шарф и пояс обратно в чемодан.

– Полиция здесь уже все перерыла, – пояснил отец.

Так вот почему вещи в чемодане были свалены комом! Я представила себе, как толстые ручищи полицейских копаются в белье Сьюки. При этой мысли мне едва не сделалось дурно. Наверное, Дуглас подумал то же самое, потому что на какой-то миг мне показалось, что его сейчас вырвет.

– Что-нибудь нашли? – спросил он.

Отец покачал головой.

– В принципе ничего. Только ее книжку с продовольственными купонами.

– Значит, она оставила ее в чемодане, – слова Дугласа прозвучали как ответ к загадке. – А что говорят работники отеля?

– Они не помнят, что видели ее. Ее имя значится в гостевой книге. Правда, написано оно рукой клерка, а не ее рукой. На фото они ее тоже не узнали.

– Выходит, что она не останавливалась там? Или как? – спросила я, чувствуя, что мои легкие в эту же секунду лопнут от переполнявшего их воздуха.

Ответа на свой вопрос я не получила. Мама даже не пошелохнулась, не проронила ни звука, но я видела, как на шелк капнули слезы, как они оставили после себя на ткани темные круги. В конце концов все выстирала я.

На полпути к дому Элизабет до меня доходит, куда я иду. Дорога полна детей в серой, неопрятной школьной форме. Они явно идут в школу. Или из школы домой. Я прокладываю себе путь через их ватагу. От них пахнет потной спортивной формой и дешевым лосьоном после бритья. Я ловлю себя на том, что пялюсь на их рюкзаки и сумки в надежде обнаружить среди них коричневый кожаный чемодан с коричневой кожаной ручкой. Даже подойдя к двери дома Элизабет, я на всякий случай оборачиваюсь еще раз, но чемодана не вижу. Нажимаю кнопку звонка, после чего заглядываю в окно и пытаюсь рассмотреть кухню, но ничего не вижу. В доме темно. Похоже, в нем никто не живет.

– Эй, вы только гляньте на бабульку-грабительницу! – раздается чей-то громкий голос.

Это по тротуару движется группа детей – или, как их теперь называют, тинейджеров – примерно того же возраста, что и Кэти. Они лупят друга по спине и волочат по земле сумки. Мальчишка, который выкрикнул эти слова, нахально усмехается, глядя на меня.

– И как ты собралась пролезть внутрь? Ждешь, когда тебе подадут лифт?

Остальные разражаются дружным хохотом. Я поворачиваюсь и вижу, на что показывает мальчишка. Окно на лестничной площадке открыто. Когда же я снова оборачиваюсь, то подростки уже ушли. Наверное, моя персона была им не слишком интересна. Эх, будь у меня на самом деле лифт, чтобы добраться до окна… Мне кажется, я смогла бы пролезть внутрь. Интересно, оно давно стоит открытым? Я пробую боковую калитку. Но нет, та заперта. И тогда я подхожу к соседнему дому, чтобы узнать про окно. Колокольчика нет, и когда я стучу в дверь, раздается собачий лай. Я жду, и лай с каждой секундой делается все громче и настойчивее. Наконец мне кажется, что он доносится прямо из-за двери. Я отступаю назад, но, как только оказываюсь на тротуаре, дверь открывается. Пес выпрыгивает наружу и начинает бегать вокруг меня и что-то вынюхивать.

– Не волнуйтесь, – говорит его хозяин. – Он не укусит. Ему просто все интересно. Это вы постучали?

Я смотрю на хозяина пса. Он молодой, можно сказать, еще мальчишка, с взлохмаченными каштановыми волосами. Как будто он неделю не причесывался. Пес начинает лизать мне руку, и я в ответ легонько треплю его по голове.

– Похоже, вы ему понравились, – говорит юноша. – Обычно он ведет себя так только с теми, кого хорошо знает.

Я улыбаюсь, довольная тем, что пес проникся ко мне симпатией. Тем, что обзавелась другом. В детстве мне всегда хотелось иметь собаку. Но родители сказали, что для нас это дорогое удовольствие, и, наверное, они были правы. Однако я всю жизнь вспоминала историю о том, как в чьем-то дворе нашли дохлого пса. Он был привязан и сидел без воды и пищи, а его хозяин куда-то уехал. Миссис Уиннерс рассказала эту историю, чтобы убедить нас, что мы не должны терять надежду. Потому что сейчас все куда-то переезжают, и, возможно, Сьюки сделала то же самое.

– Они даже забывают про своих четвероногих питомцев, – сказала она. – Господи, и куда только катится эти мир…

Но тогда меня куда больше поразило другое. Двор, где нашли дохлого пса, был рядом с домом Фрэнка, и пса нашли всего через несколько дней после того, как мы с отцом обходили его улицу..

– Он, наверное, лаял не переставая, – вздохнула миссис Уиннерс. – В надежде, что кто-нибудь придет и спасет его.

И я долгие годы корила себя за то, что не стала этим кем-нибудь, кто услышал бы собачий лай, откликнулся бы на него и спас несчастное животное.

Сейчас пес у моих ног скулит, как будто прочел мои мысли. Я снова глажу его по голове. Как бы мне хотелось снова стать молодой и гибкой, чтобы наклониться к нему и как следует его приласкать!

– Замолчи, Винсент, – приказывает псу юноша. – Это он пытается вас разжалобить, в надежде, что вы угостите его печеньем.

Я роюсь в сумке.

– Нет-нет. Только не это, – останавливает меня юноша. – Винсент сыт, просто он у нас жадный. Вы, случайно, не знакомая моей матери? Вам что-то нужно?

– Нет, – говорю я. – Нет. Спасибо.

– А разве не вы стучали?

– Нет, не стучала, – отвечаю я и иду прочь.

Пес провожает меня до конца дорожки, а затем, как только его окликает хозяин, убегает. Я направляюсь домой и все время оборачиваюсь на дом Элизабет. Как же мне в него попасть?

Я иду через парк. Тем временем начинает накрапывать дождь, который вскоре переходит в настоящий ливень. Я с минуту пытаюсь укрыться под деревом. Помнится, я как-то раз уже стояла здесь с моей матерью. Помню, что было темно, как и сейчас. Небо было затянуто тучами, а земля под ногами оказалась такой мокрой, что даже не издавала своего обычного запаха. Я пришла сюда вслед за матерью после того, как они поскандалили с отцом.

Когда я вернулась домой, мать стояла у садовой калитки, и в проеме кухонной двери вырисовывался силуэт отца.

– Как ты только могла, Лилиан?! – крикнул он ей.

Моим первым импульсом было нырнуть в кладовку и зажать уши, но вместо этого я подождала на тротуаре, спрятавшись рядом с живой изгородью миссис Уиннерс.

– А что, по-твоему, я должна была сделать? – крикнула в ответ мать, плотнее закутываясь в плащ. – В доме четыре рта, и все хотят есть. Фрэнка больше нет, и просить о помощи мне некого.

– Фрэнк! Снова этот Фрэнк! Ты только о нем и говоришь. Как будто это не он убил нашу дочь!

– Неправда! Он всего лишь прихожанин-методист с кислым лицом, как и все те, кем ты так восхищаешься! И если уж ты взялся кого-то обвинять, то лучше посмотри по сторонам у себя дома.

Я не услышала, что отец сказал на это в ответ, но хорошо разобрала, что крикнула мать.

– Да, я имею в виду Дугласа. Он вечно крутился за нашей Сьюки хвостом. Она даже не хотела оставаться с ним под одной крышей.

Я подняла глаза на окна второго этажа. Лишь бы только Дугласа сейчас не было дома! Когда же вновь посмотрела на дорогу, мать уже решительно шагала прочь. Поля ее шляпы намокли и печально обвисли.

Наконец я стряхнула с себя оцепенение. Отец все еще стоял в дверном проеме. Заметив меня, он пробурчал:

– Вижу, ты собралась промокнуть до нитки.

Я шагнула вслед за ним в дом. Дуглас сидел за столом, глядя в тарелку, и я задалась мысленным вопросом, что, собственно, он слышал. Через спинку стула рядом с плитой было переброшено полотенце, от которого пахло подливкой, но я все равно вытерла им лицо и волосы. Отец тем временем сказал мне, что я нагуляла себе пневмонию. Я сняла мокрую юбку и повесила ее на стул, вместо уже влажного полотенца. Дуглас на миг уставился на мою нижнюю юбку.

– Что происходит? – спросила я, поскольку мне никто ничего не объяснил.

– Вернулся Фрэнк, – ответил Дуглас. Он сидел, прищурившись, и держал ложку так, как будто это был кинжал, которым он сейчас кого-нибудь заколет. – Его арестовали прямо в лондонском поезде.

– Арестовали? Его? То есть полиция выяснила… а как же Сьюки? Есть что-то новое?

– Пока ничего. Лишь махинации с продовольственными карточками.

Дуглас яростно стряхнул с ложки чатни; капли упали на его пуловер, и он негромко выругался. Отец тоже сел за стол, к своей недоеденной тарелке, и хмуро уставился в тушеную капусту.

– Ты думаешь, что-то будет?

– Несомненно. Как только они выяснят, что он за птица. Пьяница, мошенник, преступник. И как только вы позволили Сьюки выйти за него замуж! Хороший отец даже близко не подпустил бы такого подонка к собственной дочери!

Отцовская вилка звякнула о тарелку.

– Спасибо тебе, Дуглас, за такие слова! – резко произнес он. – Но свое мнение лучше держи при себе.

Я прислонилась к раковине, глядя на нашего жильца. Лицо его на мгновение сделало каменным и лишь потом расслабилось, и он вновь принялся жевать. Несколько минут это был хорошо знакомый мне Дуглас. Он сидел, сложившись едва ли не пополам, низко пригнув голову над тарелкой. Казалось, он вот-вот откинется на спинку стула и скажет: «Какое вкусное чатни!» Но нет, когда он снова заговорил, его взгляд был все так же устремлен к остаткам тушеной баранины.

– Мистер Палмер, – сказал он. – Вы ведь думаете, что это Фрэнк?

Отец в упор посмотрел на него через стол.

– Вы ведь думаете, что это он. И хотите, чтобы его посадили, верно?

– Мы не знаем, умерла она или нет, – подала голос я.

– Ее все равно уже не вернуть, – произнес отец одновременно со мной, а затем повернулся ко мне. – Мод, полиция говорит, что вероятность того, что она жива, ничтожна. И ты должна это понять.

Я отвернулась к окну, глядя на мокрый от дождя сад. Интересно, где сейчас мама?

– Мод! – вновь окликнул меня отец и протянул ко мне руку.

– Да-да, – машинально ответила я, отстраняясь от раковины и снимая с крючка старую отцовскую шинель. Я пыталась двигаться механически, лишь бы ни о чем не думать.

– Ты собралась за мамой? – Отец встал, видя, что я направилась к двери. – Не надо, Мод. Ты ведь знаешь, что она пользовалась купонной книжкой Сьюки.

– Так вот из-за чего вы с ней спорили? – сказала я, двигаясь, словно марионетка.

Отец кивнул, а вслед за ним и Дуглас. Я посмотрела на них. Они сидели вместе, единым фронтом. Неудивительно, что мама предпочла уйти из дома, лишь бы только не быть рядом с ними, лишь бы не видеть их каменных лиц, не видеть, как они жуют, сидя перед ней, хотя, по идее, согласно их высоким моральным принципам, они должны были отказаться от этих продуктов. Во мне как будто что-то взорвалось. Дыхание вырвалось из горла сдавленным свистом.

– Если Сьюки мертва, – крикнула я, – то какая вам разница?

Громко хлопнув дверью, я выскочила за порог и пошла в ту сторону, в которую несколько минут назад пошла мама, вдоль по улице, в сторону парка. Дождь лил как из ведра. Трава напиталась водой, холодный воздух пробирал до костей. Я же была в старых туфлях. Вскоре я поняла, что не знаю, куда иду и как далеко ушла мама. Но я была зла, и потому ноги несли меня дальше. Зла на отца из-за его мелочных страхов, и это при том, что Сьюки пропала. Зла на то, что он слабовольно принял точку зрения Дугласа. Зла на то, что вынуждена занять чью-то сторону. Я продолжала идти дальше, мимо эстрады, к восточным воротам, после чего свернула в более глухую часть парка.

Здесь я и нашла маму. Она остановилась под деревом. Там хоть и было мокро, но лило не так сильно. Сам парк напоминал плоское море, и мама посреди него, как капитан корабля, стояла и выглядывала из-под мачты на пространство воды. Высокие темные деревья у нее за спиной напоминали гигантскую волну. Кажется, еще немного, и она поглотит корабль. Наверное, мама плакала всю дорогу сюда, но возможно, это просто капли дождя. Увидев меня, она подняла голову, чтобы я смогла увидеть под полями шляпки ее глаза.

– Если ты тоже собралась завести разговор про эту книжку, то можешь сама готовить себе еду, как теперь это будут делать они, – сказала мама, но затем раскрыла объятия; и я шагнула и оказалась прямо перед ней.

– Ее с ним не было, – прошептала она куда-то мне в волосы, которые от дождя прилипли к моей голове. – Фрэнк вернулся, но ее с ним не было.

Я уткнулась лицом в ее плечо, и она принялась гладить мои мокрые волосы.

– Я думала. Я ждала, надеялась… ты знаешь, о чем я надеялась? Но ее с ним не было. И поверишь ли, Мод? – спросила она, на миг отстраняясь от меня. – Ты веришь, что Фрэнк мог это сделать? Дуглас назвал его грубияном и алкоголиком. Неужели он прав?

Я, как могла, покачала головой. Мимо меня ветер пронес экземпляр «Эха». Газета зацепилась за ствол дерева и налипла на него, хлопая страницами, словно рыба плавниками.

– Я один раз видела Фрэнка пьяным, – прошептала я, чувствуя, что должна сказать хоть что-то. – Но он не был груб с нашей Сьюки. Скорее наоборот. Ну, или что-то вроде того.

Мама кивнула и даже едва заметно улыбнулась.

– Мне тоже так кажется, – согласилась она.

– И еще он явно не любил Дуга, за то, что тот проводил там слишком много времени.

– Что? – Мать приподняла мне подбородок и откинула назад мои волосы.

Я почувствовала, как тотчас мне на лицо упала капля дождя.

– Дуг, – повторила я. – Одна соседка Сьюки рассказала, что он там все время пропадал и Фрэнку это не нравилось.

– Дуглас все время там пропадал? Но почему?

Я пожала плечами.

– Эта женщина считала, что он ухажер нашей Сьюки. Но ведь это глупости, мам, ведь правда?

Мать отпустила меня и, шлепая по воде, пошла назад через парк. Я, стараясь не наступать в лужи и не вдыхать в себя сырой воздух, бросилась за ней следом. Когда мы с ней дошли до эстрады, за деревьями мелькнула чья-то тень.

– Эй, живо прячьтесь от дождя! – произнес из темноты эстрады мужской голос. Мы с мамой замерли как по команде, вглядываясь в ночной мрак. – Льет как из ведра. Так недолго промокнуть, заболеть и умереть.

Это был голос Дугласа. Затем мы увидели его лицо. Он, как сова, смотрел на нас сверху вниз. Когда он понял, что мы его заметили, Дуглас вздрогнул. И мне показалось, что он неестественно бледен.

– С кем это вы разговаривали? – спросила мама, оглядываясь по сторонам.

– С вами, – ответил он, хотя и смотрел куда-то поверх наших голов на широкое пространство лужайки. – Я подумал, что вы сейчас выйдете из-за деревьев. С кем еще я мог разговаривать?

Мама несколько секунд в упор смотрела на него, затем демонстративно отвернулась к деревьям. Там ничего не было.

– У меня нет желания до самого утра просидеть, втянув голову в плечи, под эстрадой. Пойдем домой, – добавила она, обращаясь ко мне.

Наши шаги по дорожке сопровождались негромким шлепаньем, и я была рада, что мы возвращаемся в кухню, к пылающему очагу. Однако прежде чем мы вышли из парка, я оглянулась. Мне понадобилось лишь мгновение, чтобы узнать фигуру сумасшедшей. Она сжалась в комок посреди лужайки, словно пришпиленная к ней бесконечными каплями воды, а ее нераскрытый зонтик стоял рядом. И я поняла, с кем разговаривал Дуглас, – нет, не с нами, он просил эту женщину укрыться от немилосердного ливня.