Текст книги "Падшая женщина"

Автор книги: Эмма Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Она выставила Бидди кварту эля, за новости и в память о старых временах. В Ричмонде замерзла река, и целая компания мисс отправилась туда кататься на коньках и жечь костры. Торговля всю зиму шла из рук вон плохо. Бидди считала, что виной всему «курочки».

– Да точно, они делают это за бесплатно, грязная шваль! Ну половина-то наверняка.

К тому же стоят такие холода, что клиенты боятся расстегивать штаны на улице – опасаются отморозить хозяйство. Да и война тоже добавляет неприятностей. По мнению Бидди, виноваты были проклятые французы. А, и еще вот что: Нэн Пуллен арестовали!

– Но я видела ее прошлой ночью на Севен-Дайлз! – удивилась Мэри.

– Ну конечно. Ее схватили только сегодня утром.

– За проституцию?

– Вовсе нет, – фыркнула Бидди. – За то, что она брала платья своей хозяйки. Теперь ее обвиняют в воровстве. Когда ее взяли, на ней было то чудесное дорогое платье из тафты. Так что теперь ее вздернут, это как пить дать.

У Мэри загудело в голове. Она представила себе черное тайбернское дерево, дергающиеся, словно мухи в паутине, тела и содрогнулась.

– Помоги ей Бог.

– Ну, надо было ей быть поумнее, бедняге. Единственное, что они не прощают, – так это воровство.

Мэри откинулась назад, на засаленную спинку дубовой скамьи. Бидди продолжала болтать. Она знала, что нужно делать. Как бы поступила Куколка на ее месте? Бидди, дорогуша, позволь мне переночевать у тебя разок-другой... Но мысль о том, что придется лежать рядом с этим тощим, проспиртованным тельцем, вызывала в ней отвращение. Может быть, пару ночей она сможет обойтись и без постели. В своем фиолетовом платье-полонез она будет утюжить улицы от рассвета и до заката, пока не заработает немного денег. Достаточно, чтобы похоронить Куколку. Мэри была уверена, что сумеет привлечь клиентов несмотря на мороз; нужно только предложить им хорошую цену, шесть пенсов за раз. (Куколка покачала головой. Милая, никогда не опускай цену ниже девяти пенсов. Не оскорбляй ремесло.) Надо работать день и ночь, стоять у стены, пока не подогнутся колени, пока не онемеет все внутри, пока мертвая замерзшая рука Куколки не сотрется из памяти вместе со всем остальным.

Но Цезарь! Ее сердце снова заколотилось, как будто она увидела его воочию, почувствовала запах его напомаженного парика и крепкого мускулистого тела. Если бы только это был кто-то другой! Кто угодно, но не он! Мэри невольно прикрыла рот рукой, словно защищаясь от ножа. Как будет выглядеть ее лицо, если Цезарь отрежет ей губы?

Она попыталась рассуждать здраво. Сколько возьмет миссис Фаррел за то, чтобы отозвать Цезаря обратно? Но теперь дело осложнилось. Жертва сумела обмануть его и ускользнуть от расправы. Задета его честь, и он непременно захочет с ней поквитаться.

Она не могла сидеть спокойно. Цезарь мог войти в таверну в любую минуту, спокойный и подтянутый, в своих белоснежных одеждах и с длинным ножом в руках. Найдется ли здесь хоть один человек, который вступится за нее? Никто и никогда не вставал на пути у Цезаря – во всяком случае, никто из ныне живущих. Не выдержав, Мэри вскочила на ноги и выбежала из «Чеширского сыра». Бидди Доэрти, ничего не заметив, продолжала что-то бормотать над кружкой с элем.

Она шла по Стрэнду и старалась не встречаться ни с кем глазами. В конце концов Мэри низко опустила голову и перешла на бег. Снег крошился под ногами, словно перемерзшее сало; туфли тут же намокли. Каждый раз, сворачивая за угол, Мэри искала глазами Цезаря. Один раз ей показалось, что он идет навстречу, и она метнулась в ближайший переулок, так быстро, что упала и промочила платье до самой верхней юбки. Но это был не Цезарь, а какой-то другой черный мужчина, лакей в раззолоченной ливрее.

Если бы на ее месте оказалась Куколка, она бы только посмеялась в лицо опасности. Она как ни в чем не бывало расхаживала бы по улицам, весело приветствуя старых клиентов, подзывая новых. Если бы Мэри была Долл Хиггинс, она вывернула бы старую жизнь наизнанку, словно грязную юбку, и надела ее снова. Но она была всего лишь Мэри Сондерс, и кто-то охотился за ней на этих грязных скользких улицах, и все, о чем она могла думать, – это бежать. Бежать, бежать, бежать.

Она вдруг вспомнила спутника Мистера Латы, старика с запачканными чернилами пальцами. «Так не годится», – сказал он. Эти слова стучали у нее в голове, будто крохотные молоточки.

 
Так не годится,
Все может случиться,
Так не годится,
Все может случиться.
 

«Я больше не могу быть мисс», – решила Мэри. Только не после того, как спала два месяца на чистых простынях. Все это было весело и забавно только с Куколкой. Без нее это совсем не жизнь. Должно быть на свете что-то получше.

Она пошла вдоль реки, чтобы не попасться на глаза знакомым. Кое-кто может захотеть заработать шесть пенсов и сообщить Цезарю, где ее искать. Порывшись в сумке, Мэри вытащила муслиновую косынку, набросила ее на голову и прикрыла лицо. Вода струилась в берегах, словно эль в чьей-то гигантской глотке. От холода подгибались колени; один неверный шаг – и она окажется в ледяной воде. Любой житель Лондона, который хоть раз видел, как хохочущие лодочники подцепляют баграми плавающий кверху задом труп, – тому, кто не хохотал, оставалось только выть, – знал, что жизнь длится ровно столько, сколько ты можешь ее выносить. Но сегодня это может и не получиться, подумала Мэри. Темза напоминала ледяную кашу. Если прыгнуть вниз, то льдины не дадут погрузиться в воду, а стиснут со всех сторон и медленно повлекут вниз по течению, словно мусор.

– Простите, мне сказали, что вы едете в Монмут.

Лошадь, что стояла ближе всех, подняла хвост и вывалила на мостовую кучу дерьма. Мэри еле успела подобрать юбку. Это синее шерстяное платье – она купила его в лавке и переоделась в какой-то подворотне – было единственным приличным в ее гардеробе. Теперь от него зависело практически все.

Возница вытащил из почерневшего рта трубку, сдвинул на затылок мятую шляпу и оглядел ее с головы до ног:

– Может, и еду. Что с того?

Мэри выпрямилась. Неужели он понял, кто она такая? Разве можно догадаться, что она мисс? Косынка заправлена в корсаж, на голове новенькая соломенная шляпка, лицо отмыто дочиста, словно у ребенка, – ни следа краски, она даже не потерла губы красной лентой. Может, на ней стоит особое клеймо, даже сейчас, когда она бросила старое ремесло?

– Где именно находится Монмут? – спросила Мэри. Она сильно волновалась, и от этого ее голос прозвучал особенно сердито.

Возница ухмыльнулся. Нет, он ни о чем не догадался, решила Мэри. Чему она действительно научилась в Магдалине, так это играть роль приличной девушки.

– Во Франции, – бросил возница.

Мэри нахмурилась. Франция где-то там, за морем, это она знала точно. Если бы мать приплыла на корабле, она бы непременно об этом упомянула.

– Это не в Англии, – осторожно заметила она.

Возница расхохотался. Как будто смех уже давно сидел у него в горле и наконец-то вырвался наружу.

– Не-е-е-ет, – протянул он. – Это в Индии.

Мэри отвернулась.

– Все, все, дорогуша. Больше никаких шуток.

– Да я сомневаюсь, что вы и Дувр-то найдете, – бросила она через плечо.

– Монмут – это в Валлийской марке, – бросил он в ответ.

– В Валлийской марке, – медленно повторила Мэри. Как будто она знала, о чем он говорит, и не очень-то ему верила.

– На границе. Рядом с Уэльсом.

Мэри слегка затошнило. Но мать же не валлийка? Этого не может быть. Надо было внимательнее слушать ее истории. Я и моя подруга Джейн… Дома, в Монмуте… Когда мне было столько же лет, как тебе сейчас…

– Уэльс – это не Англия, да? – предположила она.

– Нет, милая. Это там, где кончается Англия.

Вскоре она уже дрожала в углу дилижанса. Надо было потратить деньги на одеяло, а не на платье, подумала Мэри. Возница называл эту колымагу каретой, но, конечно, она была недостойна такого славного имени. Раньше Мэри не приходилось ездить в карете, разве что с клиентом – «Два раза вокруг парка, кучер, и смотри следи за ямами на дороге!» – но она точно знала, как это должно выглядеть. Прежде всего, нужна бархатная обивка. И чтобы сиденья были пружинистыми и мягкими, и стекла с фаской отражали свет уличных фонарей. То, в чем она сидела сейчас, являлось не более чем огромным ящиком на колесах, который тянули восемь ленивых лошадей. Из трещины слева от нее немилосердно дуло, а окна украшали фестоны из налипшей грязи.

Возницу звали Джон Ниблетт; свое имя Мэри благоразумно не назвала. Оказалось, что дилижанс отправляется в Монмут только раз в две недели.

– Повезло тебе, – заметил он. – Найти карету, чтобы шла, куда тебе нужно, в новогодний день.

Однако Мэри уже начинала думать, что это было самое плохое решение за всю ее жизнь.

Она печенкой чувствовала, что спрятаться от Цезаря в Лондоне ей не удастся. Одно то, что она целых полдня скрывалась от его остро заточенного ножа, наверняка исчерпало запас удачи, положенный ей на всю жизнь. Если не получится выбраться из города до полуночи, завтра ее найдут в какой-нибудь подворотне в Трущобах, разделанную, словно воскресную индейку, а ее губы будут лежать в кармане у Цезаря, в качестве сувенира на память. Если она останется, чтобы похоронить Куколку, в яме для бедных будут лежать уже двое – Мэри и ее закадычная подружка. «Ты меня простишь?» – мысленно спросила она, но, конечно, ответа не последовало. Надо просто убраться отсюда подальше. Убежать от своего прошлого и от будущего, что ожидало ее в конце промерзшего насквозь тупика.

Всего несколько часов назад город, где родилась Сьюзан Дигот, был последним местом на земле, где Мэри хотела бы оказаться. Историю о том, что ее ожидает место в Монмуте, она соткала буквально из воздуха. Ей нужно было придумать что-нибудь трогательное, например байку о том, как старая подруга матери готова в любую минуту принять ее под свой кров. Эта Джейн Джонс могла давным-давно умереть. А может быть, она и думать забыла о Сьюзан Сондерс и не помнила даже ее имени. Кто возьмет к себе дочь подруги, с которой не виделись двадцать лет? Каким простаком нужно быть, чтобы открыть дверь своего дома незнакомому человеку?

И тем не менее у нее не было выбора. Старая жизнь ускользала из пальцев, словно песок. Ей было некуда больше податься, кроме как в Монмут, не к кому обратиться, кроме женщины, которую она не видела никогда в жизни.

– Дилижанс отправляется! – завопил Джон Ниблетт. – Хаунслоу, Биконсфилд, Берфорд, Нортлич, Оксфорд, Челтнем, Глостер, Монмут.

Дневной свет постепенно угасал. Карета еле-еле ползла по Стрэнду – медленнее, чем прогуливающиеся с клиентами шлюхи. Молодые подмастерья играли в футбол; их чулки были забрызганы грязью до самых колен. Объезжая место игры, телеги и кареты замедляли ход еще больше.

Ниблетт сказал, что дорога займет девять дней, и Мэри от души понадеялась, что это не более чем еще одна шутка. Вряд ли он хохотал бы так громко, если бы знал, сколько именно денег лежит в ее свернутом чулке – всего-навсего пятнадцать шиллингов, оставшихся после покупки синего платья. Мэри понятия не имела, как она будет платить за еду и ночлег во время путешествия, не говоря уже о расценках Ниблетта – восемь пенсов за каждый отрезок пути, но решила подумать обо всем потом. Сейчас она не могла позволить себе беспокоиться еще и об этом. Онемевшими пальцами она нащупала под юбками свою сумку. Ниблетт предложил убрать ее наверх, но Мэри наотрез отказалась. Она засунула туда два камня, чтобы сумка была потяжелее, – ей хотелось выглядеть девушкой, у которой есть кое-что за душой. Однако она опасалась, что Ниблетт может услышать, как они громыхают внутри, под свернутыми платьями.

Карета слабо дернулась. Напротив Мэри сидел немолодой торговец с выпирающим из-под подбитого мехом пальто животом. Он расставил колени пошире, так чтобы не смять ее юбки, и ухмыльнулся. Пара фермеров, муж и жена, прижимались друг к дружке. Возле них расположился студент, у которого постоянно текло из носа, и трое недокормленных плотников. Наверху, рядом с Ниблеттом, устроился худой мужчина с бледным как мел лицом, по виду школьный учитель. Выгадает несколько пенсов и отморозит себе задницу, подумала Мэри.

Когда дилижанс повернул на Пэлл-Мэлл, путь ему перерезали носилки, которые тащили двое лакеев с потными лицами. Прохожие застыли на месте, словно забыв, куда шли, и расступились только тогда, когда Ниблетт щелкнул кнутом. Мэри выглянула в окно. Возле шляпного магазина стояла карета ее мечты, изумрудно-золотая бабочка на огромных колесах. Она прижалась лбом к стеклу и успела разглядеть нарумяненное создание с алыми губами и в широких юбках, которое порхнуло с подножки и тут же скрылось в магазине. Мэри выворачивала шею до тех пор, пока она совсем не занемела.

Сквозь грязные разводы мелькали арки, площади, белые колонны и мраморные подоконники. Торговец прочистил горло.

– Говорят, что герцог Девонширский – это нечто nonpareil[7]7
  Несравненный (фр.).


[Закрыть]. – Он протянул руку, чтобы показать на Беркли-сквер; карета подпрыгнула на ухабе, и он нечаянно коснулся колена Мэри. Она бросила на него ледяной взгляд. Торговец мгновенно отдернул руку, как будто его палец попал в мышеловку, и она чуть не рассмеялась. Получилось! Она здорово строит из себя недотрогу.

Теперь они тащились мимо Гайд-парка. Мэри заметила замерзший пруд и пару леди верхом на лошадях, в треуголках, у самой кромки воды. Когда показалось тайбернское дерево, она сделала нарочито безразличный вид, как будто и знать не знала, что это такое. Приличные девушки не кричат во весь голос вместе с целой толпой и не покупают кусок веревки повешенного за половину того, что можно получить за один раз с клиентом.

– Мадам?

Голос торговца вывел ее из раздумий. Никто никогда не называл Мэри «мадам». Робко улыбаясь, он наклонился вперед и протянул ей маленькую бутылочку зеленого стекла. Мэри вздрогнула. Неужели она допустила какую-то ошибку? Неужели он догадался, кто она на самом деле?

– Глоточек портвейна, чтобы согреться? – предложил торговец.

Мэри покачала головой – еще до того, как он успел сказать хоть слово, – и закрыла глаза. Терпкий аромат вина был мучительно притягателен. Она могла бы осушить эту бутылку одним глотком.

Даже когда дорога была пуста, карета ползла со скоростью хромого старика. На большее эти клячи не способны, презрительно подумала Мэри. Быстрее было бы пойти пешком. Но тем не менее, когда она открыла глаза, оказалось, что Лондон уже остался позади. Мэри всегда думала, что этот город бесконечен, но теперь за окошком тянулись только голые сады и грязь. Деревни, которые они проезжали, были совсем маленькими: Пэддингтон, Килберн, Криклвуд. Стараясь не слушать, что там бормочет торговец о населении и сбыте, она рассматривала новый мир, что проплывал мимо.

Когда-нибудь она вернется назад. В этом Мэри была уверена. В один прекрасный день, когда ей будет не страшен Цезарь, или голод, или ледяные ночи, она снова въедет в Лондон, и не в грязной повозке, а в своей собственной карете, запряженной парой вороных лошадей, под цвет ее смоляных кудрей. А рядом с каретой будут бежать ее собственные лакеи в ливрее, с факелами в руках, а на крыше будут сундуки, полные чудеснейших платьев. Она поселится в новом доме из светлого камня на Голден-сквер, и окна в нем будут такими высокими, что прохожим придется сворачивать себе шею, чтобы увидеть ее хоть одним глазком.

«Моя дорогая леди Мэри». Так он будет ее называть. Возможно, еврей-торговец, как на тех гравюрах, «Карьера проститутки»[8]8
  «Карьера проститутки» (англ. A Harlot’s Progress) – серия из 6 картин (1731, утрачены) и гравюр (1732) Уильяма Хогарта. Серия показывает историю молодой девушки Молл (Мэри) Хэкэбаут, прибывшей в Лондон из провинции и ставшей проституткой.


[Закрыть]. Говорят, что из них получаются самые хорошие покровители. (Первый раз, когда Мэри имела дело с евреем, она расхохоталась в голос – так удивительно ей было видеть эту штуку совсем голой.) Или, может быть, к тому времени она уже выйдет замуж – чем черт не шутит. Она попыталась представить себя замужней дамой, но почему-то картинка никак не вырисовывалась. Однако одно она знала точно. Она никогда не будет сама выносить свой ночной горшок.

Эти фантазии развлекали ее следующие несколько дней пути. Дороги были совсем разбитыми, и пассажиров дилижанса трясло так, словно их били судороги. Внутри стоял крепкий запах немытых тел. Мэри попробовала отключить все свои ощущения и дышать через рот. Ей грезились дома с высокими колоннами, а за окном простирались покрытые грязью и льдом поля. На третий день Мэри увидела на вершине холма виселицу с болтавшейся на ней железной клеткой и обгорелым трупом и жадно впилась в нее глазами. Интересно, где было его лицо, подумала она.

Каждый день она с нетерпением ждала потепления. У пассажиров не было другой темы для разговора. Однако мороз и не думал сдаваться. Никогда в жизни Мэри не было так холодно, как сейчас. Раньше поблизости всегда был какой-нибудь источник тепла: очаг в таверне, кружка горячего негуса, на худой конец горсть жареных каштанов. Но карета, словно корова, плелась сквозь голые поля, и ей было негде укрыться от холода и ветров. Мэри не могла пройтись и размять ноги; оставалось только сидеть на месте и мерзнуть. Ноги онемели от самых кончиков пальцев и выше, и ей казалось, что их нет вообще и что, если она поднимет юбки, там окажется пустота.

Ей вспомнилась одна странная вещь. Когда Мэри была маленькой, одна зима тоже выдалась на редкость суровой. Мать нагревала на углях камень, заворачивала его в тряпку и клала ей в постель. Как-то раз Мэри зажала камень между ляжками, и через пару мгновений необыкновенное удовольствие начало наполнять ее тело, как будто в котел наливалась вода, а в нем плескалась маленькая рыбка. Должно быть, она пискнула или как-то зашумела, потому что мать спросила, что она там делает. «Ничего», – ответила Мэри и спихнула камень вниз, в ноги.

Иногда им навстречу попадались другие кареты. Они пролетали мимо, и Мэри с завистью провожала их глазами.

– Хорошо тем, кто может менять лошадей каждые шестьдесят миль, – мрачно заметил один из плотников.

– Если бы Ниблетт почаще работал кнутом, мы тоже могли бы ехать побыстрее, – пробормотала Мэри.

– Тогда вам надо было на другой дилижанс – если вы так торопитесь.

– Какой еще другой дилижанс?

Плотник рассмеялся, показав коричневые зубы:

– Тот, что идет до Монмута за три дня.

Вскоре Мэри поняла, что Ниблетт всегда выбирает самую длинную дорогу, и это безмерно ее раздражало. И виной тому был не изрядный возраст лошадей, а его страсть к наживе. В задней части кареты, под дерюгой, находился целый склад разных лондонских товаров: патентованные микстуры, набивные ткани, баллады и романы. Ниблетт не пропускал ни одного самого мелкого городишки на пути. Он останавливался, чтобы немного поторговать, и при этом каждый раз наклонялся к окну и оглушительно выкрикивал название населенного пункта. Однако эти имена не говорили Мэри ровным счетом ничего. Она забивалась поглубже в свой угол и в ярости кусала губы. Ее деньги таяли, как снег весной, и все из-за того, что проклятый дурак ни в какую не желал торопиться.

В таверне в Нортличе Мэри как следует поторговалась, и ей удалось сбить цену на два шиллинга. Она перестала давать чаевые поварам и горничным и, как следствие, спала на влажных тюфяках, а ужин получала едва теплым. В Оксфорде молчаливый студент последний раз вытер нос рукавом своей черной мантии и покинул дилижанс. Местный постоялый двор был самым грязным из всех, что ей доводилось видеть. Шепотом, чтобы никто не слышал, Мэри спросила самое дешевое, что у них есть, и ей принесли куриную ногу, такую серую, что она целую ночь бегала к горшку. Служанка, которая пришла вынести его утром, выразительно сложила ладонь ковшиком, но Мэри сделала каменное лицо и посмотрела прямо сквозь нее.

Все эти городки казались Мэри довольно милыми, но все равно это были всего лишь крохотные точки на фоне нескончаемых вересковых пустошей и болот. Только изредка монотонность пейзажа нарушалась виселицей с обмазанным смолой трупом в железной клетке. Мэри попросту не верила, что жизнь существует где-то кроме Лондона. Ей даже было странно называть этот город по имени. Это был ее мир, не больше и не меньше, нечто совершенно естественное и в то же время единственно возможное. С самого начала она писала только на этой странице и не представляла себе, кем бы она была, если бы родилась в другом месте. Не то чтобы она питала к Лондону сентиментальную привязанность – не больше, чем к грязи, налипшей на башмаки, или к воздуху, которым дышала. Но она не знала, каким воздухом она дышит сейчас и не задохнется ли она в этой новой, незнакомой среде.

В один из череды этих январских дней дилижанс вдруг замедлил ход, а потом и совсем остановился. Мэри открыла глаза, несколько раз моргнула, чтобы прогнать сонливость, и прижалась лбом к ледяному стеклу. Очередная телега, доверху груженная зерном, с двумя запряженными в нее волами, перед ней – еще куча телег и повозок, а за поворотом узкой дороги – очередное стадо, которое перегоняли на пастбища, что раскинулись вокруг Лондона. Чтобы эти тощие коровы протиснулись мимо, понадобится не меньше часа, решила Мэри. Она снова зажмурила веки, чтобы не видеть их голодных глаз. В карете стоял крепкий запах свежего навоза. Хоть что-то совсем как дома, подумала она и слегка улыбнулась. Коровы окружили дилижанс со всех сторон. Они то и дело задевали его боками; погонщики кричали что-то хриплыми голосами, но невозможно было разобрать ни слова. Казалось, все на свете движется так же медленно, как и дилижанс Ниблетта, но в другую сторону, прочь от пустых полей к зеленым южным пастбищам. Мэри стало не по себе. Она не могла отделаться от ощущения, что едет совсем не туда, куда нужно, плывет против потока.

Снаружи сгущались сумерки. С тех пор как они выехали со Стрэнда, Мэри не видела ни единого фонаря. Она уже почти забыла этот запах горящего масла. Здесь, в настоящем мире, – а Мэри уже начинала понимать, что это и есть настоящий мир, – в забытом богом захолустье, которое составляло основную часть страны, день кончался в то же мгновение, как солнце садилось за горизонт. Все, что мог сделать человек, – это найти укрытие до того, как угаснет большой дневной фонарь и черные небесные стены сойдутся над головой; держаться ближе к другим, чтобы защититься от странных существ, рыщущих там, в темноте, созданий, для которых, может быть, еще не придумано имени. Даже храпящая жена фермера, локоть которой впивался Мэри в бок, казалась ей почти родственницей, несмотря на то что во сне она время от времени пускала слюни прямо на «приличное» синее платье.

Наступила темнота. Мэри попыталась вспомнить, что она делает здесь, в… как бы там ни называлась эта пустошь в почти сутках пути от последнего постоялого двора, но не смогла. Она больше не ехала из одного города в другой; она просто ехала. Куда? Для чего? За воспоминанием, даже не своим собственным, а женщины, которая была когда-то ее матерью. Ради слабой надежды получить приют. Наверное, она потеряла рассудок, как та мисс с Ковент-Гарден, которая сошла с ума после родов и сбежала куда-то в Стаффордшир. Ребенок скоро умер без молока, но никто так и не узнал, что сталось с ней самой. Нет, пожалуй, с Мэри все было не так плохо. Но о чем она думала, когда села в дилижанс, который едет в никуда?

Когда стадо наконец прошло и карета сдвинулась с места, оказалось, что дорога едва ли не по колено завалена навозом. Колеса скрипели и не желали ехать. Мэри хотелось спать, спать, спать, а потом проснуться и увидеть, что все уже кончилось.

– Пока что вы должны мне четырнадцать шиллингов, мисс Сондерс, – обронил Джон Ниблетт утром, когда Мэри усаживалась на свое место.

Не может быть, чтобы так много, судорожно подумала она и напряженно улыбнулась, чтобы не выдать своего ужаса.

– Все верно. Я же еду в Монмут – там я и рассчитаюсь с вами сполна.

Он равнодушно пожал плечами:

– Просто народ обычно рассчитывается в конце каждого дня. Только и всего.

Мэри слегка закатила глаза:

– Какая суматоха. Так можно и со сдачей запутаться.

– Ну да, – согласился Ниблетт. – Не слишком-то это и удобно. Но вез я как-то одного чертова мошенника, так он сбежал в Глостере и не заплатил мне восемнадцать шиллингов.

Он хрипло рассмеялся. Предупреждение? Мэри покачала головой, словно не могла поверить, что на свете существуют такие подлецы.

В своем углу она засунула руку в сумку и на ощупь пересчитала монеты в свернутом чулке. Полкроны и еще пенни. Мэри чертыхнулась. К чему тратить половину сбережений на достойное платье, если не можешь заплатить по счету? Хороша же она в нем будет, когда ее посадят в долговую тюрьму в Монмуте! К тому же подол уже залоснился, а косынка измялась и лежала неровными складками.

Весь день она думала, что делать. Бежать некуда; Монмут был ее единственной надеждой на спасение. Если бы только удалось улучить минуту и продать что-нибудь из одежды…

Но когда они добрались до постоялого двора в Челтнеме, на улице совсем стемнело. Торговец распрощался с остальными – он ехал на воды лечить свою водянку. Мэри лежала на заскорузлых простынях и не могла сомкнуть глаз. Что, если утром метнуться в город и найти лавку, где торгуют подержанной одеждой?

Но к тому времени, как она проглотила свою чашку чаю и вышла во двор, Джон Ниблетт уже запрягал уставших лошадей. Увидев Мэри, он широко улыбнулся:

– Сегодня проделаем хороший путь.

– С божьей помощью, – ответила Мэри и почувствовала, как желудок наливается свинцовой тяжестью.

В Глостере оттепели все еще не было. На окнах собора застыли причудливые морозные узоры. В дилижансе появился новый пассажир – валлиец, по виду трактирщик. У него были густые кустистые брови и слегка кривой парик, и он все время щурился от солнца. Почувствовав на себе взгляд Мэри, валлиец приосанился и выпрямил спину. Она попыталась посмотреть на себя его глазами. Что он видит? Возможно, горничную, очень порядочную и приличную, разве что с чересчур широким алым ртом, который не нуждался ни в какой краске. Он явно не был богачом, но, видя, что она за ним наблюдает, кинул Ниблетту шиллинг за первый участок пути и отмахнулся от сдачи.

Рыбка на крючке, как говорила Куколка, когда на ней останавливался взгляд клиента.

Мэри не ела весь день. Она не могла потратить свои последние гроши, не зная, когда у нее снова появятся деньги. Она притворилась больной, но, кажется, Ниблетт видел ее насквозь. В прежние времена они с Куколкой могли прожить едва ли не полнедели на нескольких пинтах вина и дюжине устриц из Эссекса, но Магдалина ослабила волю Мэри. Она забыла, как это – обходиться без пищи. И поэтому сейчас должна была забыть о своем намерении бросить старое ремесло.

В полночь Мэри сидела на скрипучей кровати в «Свон-Инн» в Колфорде. Здесь, как и везде, праздновали Двенадцатую ночь: то и дело раздавались звон колокольчиков, барабанная дробь и взрывы смеха. Когда валлиец снял парик, оказалось, что она выше его, и ему приходилось смотреть на нее снизу вверх. Точно не женат, отметила Мэри коричневые потеки на рубашке. Она вздрогнула. В комнате было так холодно, что ей не пришлось притворяться. Ее небольшая крепкая грудь, видневшаяся из-под сбившейся белой косынки, была покрыта мурашками; из-под красной ленты выбивались волосы. Мэри опустила глаза и уставилась в пол, на грязные щели между досками.

Она всхлипывала и уверяла, что только отчаянное положение заставило ее просить помощи у совершенно незнакомого джентльмена.

– Если бы только я не потеряла кошелек своей хозяйки… или кто-нибудь нашел его и отдал мне… если бы мистер Ниблетт не был таким жадным и позволил мне отдать ему деньги потом… если бы вы, сэр, одолжили мне немного, только чтобы заплатить за проезд, клянусь своей честью, я вернула бы вам все до последнего пенни, только бы добраться до дому… пусть дьявол заберет мою душу, если я вру…

Как легко. Слишком легко. Мэри посмотрела валлийцу прямо в глаза, пылающие и слегка влажные. Когда он осторожно занес руку и опустил ее на засаленное стеганое покрывало за ее спиной, она еле удержалась, чтобы не ударить его. Как может взрослый мужчина позволять так себя дурачить? Должно быть, ему показалось, что разом наступили и Рождество, и Новый год, и все праздники вообще. Девушка такого нежного возраста, такая одинокая, такая беззащитная. Теплая и смирная… возможно, она даже не будет возражать…

Но Мэри знала, как ведут себя приличные девушки. Как только толстые пальцы валлийца коснулись ее корсета, она набрала в грудь воздуха, как будто готовилась закричать, и он вынужден был зажать ей рот ладонью. Ее горячее дыхание жгло его пальцы. Он и не думал заходить так далеко, но ее косынка совсем развязалась, и маленькие грудки дрожали, словно испуганные кролики… и он уткнулся в них лицом, всего на мгновение.

Ей было ясно, что валлиец не делал этого уже много лет. С ним нужно поосторожнее, подумала Мэри. Как бы его не прикончить. Его немолодое сердце билось, словно рыба, вытащенная на берег. Ее фижмы вздыбились, словно протестуя, пена нижних юбок накрыла его колени.

– Но, сэр! – прошипела Мэри сквозь пальцы. – Но, сэр!

Чтобы погасить свечу, ему пришлось дунуть на нее целых три раза.

Валлиец был тяжелым, словно мешок с углем, но Мэри решила дать ему немного поспать и не будить сразу. Она бы с удовольствием проверила его кошелек, чтобы знать, сколько потребовать, но не могла до него дотянуться. Снизу донесся припев песенки о трех царях, у которых было кое-что в седельных сумках, затем грохот и громкий смех. В прошлом году Мэри с Куколкой провели этот вечер в театре, а потом отправились праздновать на Биржу, останавливаясь по пути в каждой лавочке, чтобы отведать традиционного пирога. Но сейчас она не могла думать о Куколке. При мысли о том, что тело Долл Хиггинс по-прежнему лежит в тупике за Крысиным замком, Мэри начинала трястись – а она не могла себе такого позволить. Вместо этого она стала представлять себе, какой завтрак закажет завтра утром.

За грязным окном забрезжил рассвет, и ее желудок заурчал так мощно, что валлиец наполовину проснулся. Он завозился и свернулся калачиком, словно собака. Мэри начала всхлипывать. Сначала слезы не шли, но она раскрыла глаза пошире, чтобы в них защипало, подумала о Куколке и заплакала по-настоящему.

Валлиец открыл глаза. Мэри заметила, что его лицо побелело от волнения. Она вывернулась из-под него и уселась на самый край кровати. Нет-нет, она не останется здесь ни на минуту. И свое имя тоже не скажет. Сквозь пальцы она увидела, как валлиец спешно застегивает панталоны. И какие еще полкроны!

– Вы меня обесчестили!

– Боже мой, тише, пожалуйста, тише.

– Как вы смеете предлагать мне деньги! Покупать мое молчание! – шепотом крикнула Мэри. – Видите, до чего вы меня довели! И все потому, что я поверила в уэльсскую честь!