Текст книги "Падшая женщина"

Автор книги: Эмма Донохью

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 3
Свобода

Где-то в миле над головой с оглушительным шумом взорвалась ракета. Мэри почувствовала, как что-то дернулось в спине, в ушах хрустнуло и зачесалось. Еще одна и еще – звезды с золотыми хвостами медленно падали на землю, словно желтые осенние листья. Высоко-высоко, на стене Тауэра, бешено вертелось «огненное колесо» – будто душа грешника в аду. В небо взлетали шутихи, похожие на огненных змей; они старались убежать, скрыться в темноте, но не выдерживали и тоже взрывались, выпуская фонтаны сверкающих брызг. В воздухе висел густой белый дым, и растворенные в нем искры фейерверка казались золотым дождем.

Было невероятно холодно. Морозный воздух охлаждал нос и рот, словно пучок свежей дикой мяты, но Мэри уже не кашляла; ее легкие снова окрепли. Сажа падала ей прямо в глаза, и она прикрыла их рукой, поглядывая из-под ладони на небо, расцвеченное красками, которых она никогда не видела, для которых не придумали слов в этом мире. Мэри не представляла, как можно сотворить такое волшебство, почему воздух взрывается, не причиняя вреда зрителям, и откуда появляются звезды всех цветов радуги.

У стен Тауэра метались обнаженные до пояса мужчины. Их тела поблескивали от пота. Они поджигали снаряды и отбегали на безопасное расстояние.

– В прошлом году один побежал не в ту сторону и наступил на ракету, – сказал старик, стоявший прямо впереди Мэри.

– Я помню, – с удовольствием заметила его спутница. – Я слышала, в нем прожгло здоровенную дыру.

Каждый раз, когда небо освещали всполохи серебристого света, из темноты выступали лица – сотни, тысячи лиц, словно густо усеянный примулами весенний луг. Никто не смотрел на Мэри, все взгляды были прикованы к магическому представлению. Краем глаза она увидела маленького мальчика с широко раскрытым от изумления ртом и тут же заметила, как его крохотная ручонка опустилась в карман стоящего рядом джентльмена. Мэри громко расхохоталась. Кажется, она засмеялась первый раз за всю зиму.

Накатила белая волна дыма, и толпа отшатнулась назад. Женщина впереди наступила ей на ногу, и Мэри отпихнула ее локтем. Горячий пепел опустился на шляпки и парики; раздались визги и вскрики. Люди сжимали ее со всех сторон, так что порой перехватывало дыхание; несколько тычков – и Мэри отвоевала себе немного места.

Дым рассеялся. Неужели это все?

– Еще! – загудела толпа.

Повисла тишина. Еще через пару секунд раздался тоненький жалобный свист. Все замерли в предвкушении; казалось, люди даже затаили дыхание. Сухой треск, похожий на выстрел, – и темноту снова разорвала ослепительная вспышка. Дюжины алых огней засочились из неба, словно кровь из невидимых ран. «Римская свеча» выплюнула сотни звезд. Мир перевернулся с ног на голову. У Мэри затекла шея, но она не могла оторваться. В это мгновение она почти верила тем проповедникам, что считали землетрясение знаком божьего гнева. У всемогущего Господа отняли гром и молнии – кто бы на его месте не разгневался?

Когда фейерверк наконец закончился и небо очистилось, толпа постепенно начала редеть. Мэри сделала несколько шагов и споткнулась – у нее так замерзли ноги, что она их почти не чувствовала. Какой-то однорукий солдат подхватил ее сзади.

– Вот такой же грохот был и на войне! – хвастливо крикнул он ей в самое ухо.

– Да будто ты помнишь, – усмехнулась Мэри.

Она достала из кармана маленькую монетку – из тех денег, что заработала шитьем в Магдалине, – и купила у торговки стаканчик горячего джина. Его резкий аромат смешивался с запахом порохового дыма, и это было восхитительно. Желудок тут же согрелся. Если не стоять на месте, то с холодом вполне можно справиться, подумала Мэри. Еще пару пенсов она потратила на маленькую баночку румян и сразу же накрасила ими губы и щеки. Из стеклянной витрины лавки на нее глянуло знакомое, привычное лицо – лицо шлюхи с ярко-алым ртом.

Сворачивая за угол, к Биллингсгейту, Мэри столкнулась с шедшим навстречу прохожим. Его камзол свисал с одного плеча, а рубашка вздыбилась пузырем.

– Поцелуй на удачу! – завопил мужчина и обхватил ее обеими руками.

Мэри попыталась его оттолкнуть.

– Отказывать нельзя, моя дорогая. – Казалось, он выдыхал чистое бренди. – В новогоднюю ночь никто не может сказать «нет».

Его губы были теплыми и влажными. Мэри позволила чужому языку скользнуть в свой рот, ловко высвободилась и поспешила дальше. Через пару шагов она наступила на дымящуюся головешку и с изумлением поняла, что это ракета. Неужели такое великолепие могло превратиться в черную обгоревшую палку? Сколько же все это стоило! С таким же успехом можно было просто бросать в огонь банкноты, будто листья в костер в конце лета.

Что за ледяную ночь она выбрала для своего блистательного исхода из Магдалины… И все же Мэри ни о чем не жалела. Она пошла быстрее, радуясь свободе, которую получили ноги после двух месяцев почти без движения. От холода захватывало дух. Одежда, которую сестра Батлер передала ей перед уходом, – с такой брезгливостью, словно это были заскорузлые окровавленные тряпки, – оказалась куда холоднее, чем помнила Мэри. Как только она не замерзла в ней раньше? Ее розовая юбка на фижмах раскачивалась при ходьбе, обвевая ноги потоками морозного воздуха. Мягкий шелк жакета был настоящим наслаждением для пальцев, изголодавшихся по гладкости и нежности, но все ее тело под этой роскошью было покрыто мурашками.

От фонарей исходил знакомый запах горящего масла. Мэри сделала глубокий вдох, такой, что защипало в глазах. Город выглядел замерзшей грязной лужей, а Мэри ощущала себя изгнанницей, возвращающейся домой. Она не забыла, сколько опасностей таит ночной Лондон, но никакая беда не могла коснуться ее сегодня. Даже названия улиц отзывались в душе радостным трепетом, потому что можно было выбрать любую из них и пойти туда, куда захочется. Клементс-Лейн, Поултри-стрит, Чипсайд… Зазвенели полуночные колокола. Мэри увидела купол собора Святого Павла и прибавила шагу.

Вокруг собора было полно празднующих. По улицам прогуливались ряженые с лисьими и кроличьими головами; сразу на двух углах шло представление – святой Георгий спасает деву от дракона. Молодой джентльмен с красными от выпитого глазами, в роскошном одеянии из кремовой парчи, подбрасывал в воздух монеты и хохотал до упаду, когда нищие сталкивались лбами, чтобы их поймать. На ступенях собора толстяк боролся со старым медведем; они застыли в объятии, словно Каин и Авель.

Мэри купила виски и овсяных лепешек, чтобы отпраздновать Новый год. Она все время поглядывала по сторонам: конечно, в эту ночь Куколка непременно должна быть на улице. Было бы так славно сделать ей сюрприз. «Привет, подружка!» – как ни в чем не бывало сказала бы Мэри, как будто они виделись только вчера. Уж не она ли это там, под омелой, привязанной к фонарному столбу? Нет, это другая девушка, с ненакрашенным лицом и обнаженной грудью. Прислонившись к столбу, она выгнула спину, и сразу двое мужчин прильнули к ее соскам.

Мэри почувствовала, что от усталости и холода у нее подгибаются колени. Ее тело заледенело, словно сосулька, а джин в животе сражался с виски. Пора домой, подумала она.

Проходя мимо черной громадины Ньюгейта, она на секунду представила себе узников, что томятся сейчас в крепости. Наверное, весь этот праздничный шум сводит их с ума. Как им хотелось бы обрести свободу, хотя бы на одну ночь! Каково это – сидеть и ждать решения своей судьбы, будь то пеньковый галстук или Америка? Она вдруг увидела своего отца, так ясно, словно это было на самом деле, его огромную фигуру, сгорбившуюся на соломе. Какими были последние дни Коба Сондерса, до того, как его унес сыпной тиф? Какие видения приходили к нему в бреду?

Иногда, в детстве, Мэри почти верила в то, что говорила ей мать: что Коб Сондерс был круглым дураком, который позволил себе пропасть ни за грош. Но потом она вдруг вспоминала большие и крепкие, словно ветви дуба, руки и густую черную бороду, которая, как стена, стояла между ней и всеми бедами мира. Она не помнила отцовского лица, оно стерлось из памяти, будто портрет на старой монете, но твердо знала одно: Коб Сондерс никогда не выгнал бы свою дочь из дома, что бы с ней ни случилось. Ей пришло в голову, что он, в общем, был героем, ее отец-повстанец, – героем, который отдал все годы своей жизни за одиннадцать украденных дней.

Его тело семье так и не отдали. Он был где-то там, за высокими стенами Ньюгейта, в общей могиле для заключенных, и его кости давно смешались с костями других. Когда тебя забирают власти, ты перестаешь принадлежать себе, с горечью подумала Мэри. Ты не владеешь даже собственным телом. Ей бы хотелось, чтобы у отца была могила. Тогда она могла бы пойти туда сегодня ночью, и преклонить колени, и сказать ему, что она вернулась домой.

Стрэнд, обледеневший, но битком набитый людьми, вывел ее к Олдвичу и Друри-Лейн. Из-за дверей доносился стук костей, рев победителей и горестные крики проигравших. Мимо, рука об руку, прошли две «курочки» в ярких юбках из тафты. Несмотря на толстый слой пудры на щеках, было видно, что сквозь него пробивается щетина. Таким мужчинам было опасно появляться на улице, но кто мог усидеть дома в новогоднюю ночь? Вниз по Хай-Холборн – и вот уже приход Святого Эгидия. Здесь ей был знаком каждый камень, каждая вонючая подворотня. Наконец, Севен-Дайлз – начало начал, ось, вокруг которой вертится мир.

Все мисс сегодня вышли на улицу. Мэри словно наяву услышала смех Куколки. «Некоторые шлюхи просто не знают, что такое отдых». Нэн Пуллен была в одной из великолепных шелковых мантилий своей хозяйки; она расхаживала взад и вперед, чтобы не замерзнуть. Увидев Мэри, Нэн коротко кивнула и прикрыла ладонью зевок. Мэри небрежно ответила.

А кто это там? Неужели Элис Гиббс – так далеко от своего участка на Даунинг-стрит, в таком старом, линялом платье?

– Не угостите стаканом вина, сэр?! – крикнула она проходившему мимо судейскому.

Не отвечая, тот свернул на Шортс-Гарденз. Мэри кивнула и ей, но глаза Элис уже остекленели и она мало что замечала.

Булочник, весь в муке, замедлил шаг и осмотрел ее с головы до ног. Он задумчиво скривил губы, будто прикидывая цену, и Мэри вдруг почувствовала, что краснеет. Она совсем забыла правила, забыла, как нужно себя вести. На мгновение она почти пожалела о некрасивом коричневом платье и переднике, что остались лежать на кровати в Магдалине, о соломенной шляпе с широкими полями, которая закрывала ее лицо от чужих взглядов. И лицо – лицо без краски тоже было своего рода маской. Казалось, с тех пор, как она была уличной проституткой, прошли не месяцы, а годы. Сможет ли она снова приняться за старое ремесло? Может быть, то, что она сказала смотрительнице, на самом деле правда? Возможно, Мэри Сондерс больше не шлюха?

Над церковью Святого Эгидия на Полях висела круглая, как золотое яблоко, луна. Крохотные, похожие на бахрому ледяные иголочки украшали ограду; деревья были покрыты пушистым белым инеем. Мэри вдыхала невероятно холодный воздух, и ей казалось, что она глотает камни, – так тяжело становилось в груди. Она дрожала от усталости. Сейчас ей хотелось только одного – побыстрее оказаться в их с Куколкой веселой постели, почувствовать знакомый кисловато-теплый запах. Она мечтала, как первый раз за эти месяцы нюхнет наконец табака и расскажет Куколке про Магдалину – все-все, не упуская ни одной подробности, чтобы избавиться от этого места, стряхнуть с себя его дух. Она покажет подруге, как надо правильно изображать раскаяние и как должна себя вести старшая в палате. Мэри представила, как будет хохотать Куколка – до боли в ребрах, стиснутых корсетом. Если кто-то и мог напомнить ей, почему жизнь шлюхи – это единственно свободная жизнь, то только Куколка. Если кто-то и мог вернуть Мэри саму себя – то лишь Долл Хиггинс.

Проходя мимо кабачка братьев Ройл, она нагнулась, чтобы заглянуть в подвальное окно. Несколько знакомых карманников – Плут, Кость, Нед-ирландец и Ловкач Джемми; пара местных шлюх. Любимое место Куколки было в углу, она частенько проводила там время за картами, но сейчас оно пустовало. Распахнулась дверь, и двое матросов вывалились наружу, горланя веселую песню.

Мэри побежала дальше. Золотари с непроницаемыми лицами везли свои зловонные бочки, и она поспешила пройти мимо. Может быть, со временем человек и привыкает к своей доле, пришло ей в голову. Последняя арка – и она оказалась прямо перед Крысиным замком. Самое подходящее имя для жутчайшей из дыр на свете. И тем не менее Мэри была страшно рада, что до него добралась. Крысиный замок был на своем месте, и почему-то это ее слегка удивило. Он все так же клонился к соседнему дому, словно один пьяница к другому; каждый раз, когда Мэри взбиралась по скрипучим ступенькам, она гадала, когда же они провалятся под ее весом.

Свечи у нее не было. Касаясь влажных стен, Мэри на ощупь пробиралась наверх. Из-за двери Мерси Тофт раздавались звуки, которые она не спутала бы ни с чем на свете. С таким темпом он никогда не закончит, со знанием дела подумала Мэри. Одна из дверей на третьем этаже была открыта. Парень, промышлявший изготовлением фальшивых бумаг, – она никак не могла запомнить его имя – спал прямо за столом; его парик наполовину съехал в сторону. Она споткнулась о кучу отбросов и принюхалась. Что за непривычный запах? Апельсин? Мэри уже успела отвыкнуть от грязи. Чистые, протертые уксусом полы Магдалины приучили ее совсем к другим ощущениям, сделали чувствительной ко всякой вони. Чем выше она поднималась, тем уже становилась лестница и ниже потолок. Мэри нагнула голову.

В их комнатушке, кажется, было пусто. На матрасе что-то лежало, и она осторожно пощупала кучу. Нет, это не Куколка, просто груда одеял.

Мэри проделала долгий путь и очень устала. Она прилегла на матрас и тут же уснула, не успев даже сбросить туфли.

Ей приснился лучший сон за всю ее жизнь. Она ехала на белой лошади сквозь толпу. Почему-то она сидела высоко-высоко, так что ее каблуки были выше всех голов. Спина ее жеребца была гладкой, как шелк; в его сливочную гриву были вплетены рубиновые ленты. Ее голову, поверх напудренного парика, украшала изящная треуголка, а щеки были белее снега. На Мэри была белая бархатная амазонка, отороченная кроличьим мехом, и ее длинный шлейф струился позади, словно широкая серебряная река. Музыкант запел балладу, и Мэри знала, что песня про нее, но не могла разобрать ни слова. Она рассеянно улыбнулась и погладила горячую шею жеребца, делая вид, что ничего не слышит. «Леди Мэри! Леди Мэри!» – выкрикивала толпа.

Наверное, ее разбудил холод или крысиная возня в углу. Было все еще темно – должно быть, часа четыре, подумала Мэри. Понемногу ее глаза привыкли к темноте, и она заметила, что комната совершенно пуста. Здесь не было ничего. Мэри почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. В Магдалине были хотя бы стулья, чтобы сидеть. А тут – только липкая грязь на полу. Это не дом. Это загон для свиней. Из стены торчали гвозди, но теперь на них не висело ни единого платья, ни одной тряпки. Куда же подевались ее собственные вещи? Осколок зеркала или одежда, которую Куколка пообещала беречь до ее возвращения. Может быть, она все заложила? Проиграла в карты или кости? Пропила?

Мэри кое-как поднялась на ноги. В тонких туфлях было полно камешков. Она вытряхнула их, завернулась в одеяло и, спотыкаясь, спустилась вниз. В доме было тихо. Она вышла на темную улицу. Холод ударил ее прямо в лицо. Только сейчас, почувствовав запах жареного мяса из харчевни на углу, Мэри поняла, как проголодалась. Последний раз она ела вчера в три часа, в Магдалине. На обед давали вареную баранью ногу.

Мимоходом она заглянула в окно кабака. Трое или четверо пьяниц дремали над кружками с джином. Куколки среди них не было. Мэри вдруг вспомнила об их тайном убежище, тупике за Крысиным замком. Если Куколка решила провести всю ночь на работе, вполне возможно, что сейчас она там, отдыхает между клиентами.

Мэри свернула в тупик.

– Долл?

Ее голос был хриплым со сна. Никто не ответил, но лунный свет выхватил из темноты знакомые очертания. Мэри улыбнулась и шагнула вперед. Стены покрывал толстый налет инея. Совсем как плесень, подумала она.

– Вот ты где, старая потаскуха! – весело крикнула она.

Куколка сидела на куче щебня, как всегда прислонившись к стене. Она даже не пошевелилась, как будто ничего не услышала. Голубая газовая юбка чуть шевелилась на ветру, белые груди, выглядывающие из платья, напоминали восковые груши, шрам на щеке выделялся особенно резко. В руке она сжимала бутылку джина.

Должно быть, от холода Мэри плохо соображала. Все еще ничего не понимая, она посмотрела на воздушную голубую юбку. Мысли в голове ворочались тяжело и медленно, словно доверху груженная телега, запряженная мулом. Что за балда эта Долл Хиггинс, подумала она. Уснуть на камнях в такую ночь, как эта.

Наверное, напилась до полусмерти.

До полусмерти.

Только теперь до нее вдруг дошло.

Мэри подошла еще ближе. Кожа Куколки под слоем белил отсвечивала синим. Запаха не было: для этого на улице было слишком холодно.

Мэри покачнулась. Откуда этот соленый вкус крови на языке? То, что она сделала потом, удивило ее саму. Позже она так и не смогла объяснить себе, что на нее нашло. Она протянула руку, чтобы дотронуться до Куколки, может быть, попробовать разбудить ее, но вместо этого схватилась за бутылку. Мертвая рука неохотно отпустила свою добычу; Мэри услышала едва различимый треск, как будто отломилась сосулька. Она закрыла глаза и поднесла бутылку к губам. Горлышко было немного шероховатым. От запаха джина ее чуть не стошнило, но Мэри подавила позыв и сделала глоток. И еще один, и еще – до тех пор, пока бутылка не опустела. Когда она набралась храбрости и снова взглянула на Куколку, то увидела, что ее оледеневшая рука по-прежнему сжимает пустоту, словно невидимый кубок на пиру.

Пробоина в корпусе, свистать всех наверх.

Она знала, что ее не вырвет. Мэри никогда не позволяла себе этих дамских нежностей. Она нагнулась, поставила пустую бутылку на землю – стекло звякнуло о камень – и заставила себя приглядеться внимательнее. Никакой крови. Ни порезов, ни свежих синяков на малиновых от румян щеках. Ничего необычного. Серебристый парик из конского волоса, украшенный алой лентой, чуть съехал на бок; из-под него выглядывала прядь светло-каштановых волос. На пухлых потрескавшихся губах еще сохранились следы красной краски. Куколка слегка откинулась назад, опираясь на стену, как будто хотела просто передохнуть, улучить минутку для маленького тет-а-тета с Мадам Джин, как обычно. Как делала каждый день своей жизни.

В какой же из этих дней она уснула, чтобы больше никогда не проснуться? Холода стояли уже давно, и Мэри не могла определить, сколько ночей подряд Куколка сидит на куче щебня, с этой своей иронической полуулыбкой на устах. Может быть, она голодала? Болела? Напилась до потери сознания и не смогла дойти до дому? Слишком замерзла – так, что больше не чувствовала холода? Или слишком устала, чтобы с ним бороться? Неужели ни один человек в этом мире не спохватился и не начал ее искать?

Мэри разрыдалась бы во весь голос, если бы не боялась, что Куколка над ней посмеется.

Что же нам делать, милая?

Она знала, что должна быть сильной и умной и думать за двоих, но не понимала, с чего начать. Все, что она помнила, – когда на улице Лондона находят мертвое тело, его отвозят на ближайший церковный двор и сваливают в яму для бедных. И не засыпают ее до тех пор, пока она не наполнится безымянными трупами до краев. Обычно это происходит в конце лета. «Мэри, дорогуша, – сказала однажды Куколка, зажимая нос, – никогда не приближайся к церковному двору до первых морозов».

Как странно видеть ее такой неподвижной – Долл Хиггинс, которая брыкалась и ворочалась даже во сне, которая шла по Стрэнду так, будто танцевала на столе, вихляя бедрами, выставляя грудь, нахально ухмыляясь мужчинам. Ее последняя поза оказалась на удивление благопристойной. Голубая юбка скромно прикрывала ноги, на губах играла только тень улыбки.

Мэри закрыла глаза и представила, какой роскошный гроб она купила бы для Куколки, будь она богата. И мраморный склеп, и чтобы белые лошади везли Куколку в ее последний приют. Одно она знала точно: нет смысла бежать в приход. Долл Хиггинс ни за что не согласилась бы лежать в набитой мертвецами яме для бедных. Придется оставить ее здесь еще на несколько дней – пока Мэри не заработает на достойные похороны.

Желудок сводило от голода. «Я скоро вернусь, моя милая», – беззвучно прошептала она. Мэри очень хотелось поцеловать твердую, холодную, обезображенную шрамом щеку, но она поняла, что не в силах. Если она прикоснется к Куколке, то уже не сможет сдвинуться с места и замерзнет сама. Вместо этого она вытянула из парика Куколки полинявшую алую ленту. Неужели это та самая? – подумала Мэри. Красная лента, которая заворожила маленькую Мэри на Севен-Дайлз три года назад?

Ее концы были жесткими от мороза. Мэри свернула ленту, сунула ее за корсаж и вздрогнула от холода.

Взамен она сняла с плеч одеяло и осторожно накрыла Куколку с головой, так, чтобы не было видно ни лица, ни руки, держащей невидимый кубок. Теперь никто не побеспокоит ее до тех пор, пока Мэри не вернется.

Перед тем как выйти из тупика, Мэри снова оглянулась. Издалека казалось, что кто-то просто поставил на кучу щебня мешок.

Поднявшись наверх, она сорвала с окон бумагу, чтобы впустить внутрь серый рассвет и острый холодный воздух. В комнате было так пусто и голо, что казалось – здесь не жил никто и никогда. Никаких признаков человеческого существования, ни тряпки, ни корки хлеба, как будто Куколка старательно стерла все свои следы, прежде чем скрыться в ночи.

В полу, под двумя плохо прилегающими досками, они с Куколкой устроили тайник. Именно там, в маленькой жестяной коробочке, они прятали свои деньги – когда те были. Опустившись на колени, Мэри подцепила одну из досок и сдвинула ее в сторону. Облегчение затопило ее с головой. Коробочки в тайнике не было, зато там лежала ее одежда – свернутая в клубки, сложенная, засунутая между промерзшими балками. Она принялась вытаскивать ее наружу. Все было на месте – все ее корсажи, рукава и стомакеры; сумка, набитая бельем, нижними юбками и безделушками, и коричневая накидка, и отрез поплина цвета устрицы. Мэри погладила гладкую, переливающуюся ткань и улыбнулась. Это было все равно что встретить близких друзей после долгой разлуки.

Осколок зеркала, который она подобрала после пожара в доме на Кэрриер-стрит, тоже не потерялся. Мэри взяла его в руки и посильнее напудрила лицо, пока оно не стало белым как мел. Она накрасила губы и нарисовала два красных пятна на скулах. Сегодня ей как никогда нужна была маска. Черные змейки волос выбивались из-под чепца. Никто никогда не называл ее красивой, только клиенты. «Иди сюда, красотка», – говорили они. Конечно же Мэри не верила ни единому слову. Они говорили это сами себе, пытались убедить себя, что девушка стоит потраченного шиллинга, и она прекрасно это понимала. И тем не менее Мэри знала, что она красивее, чем многие. Просто сегодня она устала. Не может быть, чтобы она начала терять привлекательность – только не в пятнадцать лет. Она натянула фетровую шляпку, сделала глубокий вдох, напудрила декольте и попробовала развратно улыбнуться. Губы послушно растянулись, но глаза остались такими же мрачными, как и были.

Среди отсыревшей одежды отыскалась и жестяная коробочка. В ней не было даже медного фартинга. Должно быть, дела у Куколки были совсем плохи. Может быть, она голодала? Голодала, но не продала ни одной вещи подруги. Мэри почувствовала, как к горлу снова подступает тугой комок. Как она могла поверить в эту браваду, в разговоры о свободе, во все эти «каждая сама за себя»? Она не должна была уходить и оставлять Куколку одну.

Сама не зная зачем, она аккуратно вернула коробочку на место. На лестнице вдруг послышались шаги. Мэри повернулась только тогда, когда дверь распахнулась и на пороге появилась сама миссис Фаррел. Вздернутый нос хозяйки Крысиного замка был еще меньше, чем ей запомнилось.

Миссис Фаррел, словно гремучая змея, потрясла связкой ключей:

– Можешь так и сказать своей подружке со шрамом: любой, кто обманет Бидди Фаррел, проживет недолго, – заявила она, как будто продолжая уже начатый разговор.

Мэри бросила на нее ледяной взгляд и нагнулась, чтобы подобрать одежду. Миссис Фаррел шагнула вперед и выхватила у нее из рук кусок кружев.

– Ты что, не слышала меня, шлюшка? Какая наглость – пробраться сюда посреди ночи и красть вещи! Да ты хоть знаешь, сколько ты мне должна?

Мэри дернула кружева к себе.

– Я вам ничего не должна.

– Не ты, так та, вторая шлюха.

Мэри отпустила ткань.

– А мне что с того?

– Пять дней, как она сбежала не заплатив… но я найду ее, где бы она ни пряталась, клянусь чем угодно. Можешь ей передать – если она не отдаст мне деньги, то лишится и второй половины лица.

Мэри затошнило. Она едва совладала с порывом схватить мерзкую бабу за горло, так, чтобы пальцы вдавились в дряблую плоть, и прошипеть: «Иди поищи свои деньги в тупике за домом». Но делать этого было нельзя. Она не хотела, чтобы кто-то нашел Куколку до того, как она наберет денег на приличные похороны.

– И сколько же она вам задолжала?

По фиолетовому лицу миссис Фаррел пробежала тень сомнения.

– Десять шиллингов.

– Да будь я проклята, если это правда!

– Да я две недели не видела от этой чертовой потаскухи ни фартинга! Нет, уже целый месяц! – Домовладелица с достоинством разгладила свои юбки цвета бычьей крови.

Врет, подумала Мэри. Пожалуйста, хоть бы это было вранье. Мысль о том, что Куколка голодала целый декабрь…

– Полкроны за ваши неприятности, – холодно сказала она и полезла в карман.

– Полкроны засунь себе в задницу! – Капелька слюны вылетела изо рта миссис Фаррел.

Мэри пожала плечами, отвернулась и принялась запихивать свою одежду в сумку, прямо поверх белья.

– Ты оставишь все это здесь, поняла?

– Все это мое, до последней тряпки, – тихо сказала Мэри не останавливаясь. – Все ее вещи вы уже продали, ведь так? Бьюсь об заклад, они теперь в лавках на Монмут-стрит, платья Куколки.

– Даже если и так, они стоили гроши.

– Да? А как же ее браслет с камеей? И ее французское платье с меховой оторочкой? – бросила Мэри.

Миссис Фаррел расставила руки, загораживая дверной проход. Она была похожа на огромную паучиху.

– Там не нашлось добра и на два пенса. Сейчас же поставь эту сумку, или я закричу, что меня грабят.

Мэри презрительно фыркнула:

– И чем вам это поможет? Вы думаете, сюда кинутся сыщики с Боу-стрит? В Трущобы?

– У меня есть парень, который научит тебя хорошим манерам, – взвизгнула домовладелица.

Мэри приблизила свое лицо почти вплотную к одутловатой физиономии миссис Фаррел.

– Прочь с дороги, старая сука, – свистящим шепотом сказала она.

На мгновение ей показалось, что она победила. Миссис Фаррел отшатнулась, но тут же кинулась к окну.

– Цезарь! – завопила она так пронзительно, что было слышно и на Севен-Дайлз.

Нет! Только не он.

– Цезарь!

Не может быть, судорожно подумала Мэри. Есть же и другие люди с такими именами. Тот Цезарь сам себе хозяин, разве нет? Не будет же он служить цепным псом у миссис Фаррел? Даже если она самая богатая женщина в округе и предложит ему королевское жалованье?

– Иди сюда немедленно! – завизжала миссис Фаррел.

Но он же работал на мамашу Гриффитс, давным-давно?

В те дни, когда он пришел за Куколкой со своим длинным ножом.

– Здесь одна девка хочет, чтобы ее порезали!

Матерь Божья. Это он.

Мэри подскочила к окну и пихнула миссис Фаррел так сильно, что та стукнулась головой об оконную раму. Обе уставились друг на друга, словно не веря в то, что это происходит на самом деле. По щеке домовладелицы зазмеилась тонкая струйка крови.

– Я велю ему отрезать тебе губы, – выдохнула она.

Мэри подхватила сумку и бросилась к двери.

– Цезарь! – провыла миссис Фаррел у нее за спиной.

Мэри успела добежать до второго этажа, когда услышала, как хлопнула входная дверь. Она замерла, не зная, куда податься. Тяжелая сумка с одеждой оттягивала руку; она чувствовала, что ее жизнь висит на волоске и вот-вот оборвется. Она уже развернулась, чтобы бежать обратно в свою каморку, но ее взгляд вдруг упал на дверь Мерси Тофт. Дурында никогда ее не запирает, мелькнула в голове спасительная мысль.

Комната Мерси была пуста. Трясущимися руками Мэри закрыла дверь, привалилась к ней спиной и перестала дышать.

На лестнице раздались торопливые шаги Цезаря. Африканец двигался быстро, как ртуть. Мэри начала считать про себя. Раз, два, три, четыре… Теперь он должен быть на третьем этаже. Она сорвала с ног туфли и выскользнула за дверь. На лестнице никого не было; в воздухе висел сладкий запах помады Цезаря.

Мэри босиком неслась по безымянным переулкам и дворикам Трущоб, прижимая к груди сумку, как будто это был младенец. Только через несколько улиц она осознала, что все еще сдерживает дыхание. Она резко свернула налево и устремилась к Севен-Дайлз, надеясь затеряться в толпе. Когда она пробегала по Монмут-стрит, мимо лавочек с одеждой, в голове вдруг возникли слова матери. В Монмуте отродясь не было такой беготни и суеты.

Мэри свернула еще раз, снова миновала Мерсер-стрит и оказалась у церкви Святого Эгидия. Вокруг разливался звон колоколов; дома здесь стояли совсем близко друг к другу. Она ничего не соображала: в голове было пусто и гулко, сердце сжималось от страха. Поднялся небольшой ветерок. Золотая птица на шпиле медленно повернулась вокруг своей оси. Вырезанные на воротах грешники с грязными каменными лицами в ужасе карабкались друг на друга, пытаясь скрыться от всевидящего ока Господа.

К полудню Мэри сидела в «Чеширском сыре» с чашкой крепкого чая. Сердцебиение немного унялось; на некоторое время она просто запретила себе думать о Цезаре. Она будто наяву услышала смех Куколки. Девочка моя, если кто-то хочет твоей смерти, это еще не значит, что ты должна отказываться от чая. Но думать о Куколке тоже было нельзя.

В сумке лежала запасная пара туфель. В одну из них Мэри нарочито небрежно засунула шитый золотом чулок. Второй она потеряла сто лет назад, на вечеринке с джином на Боу-стрит. Сейчас она аккуратно раскатала его, высыпала содержимое к себе на колени и пересчитала деньги. Один фунт, шесть шиллингов и пенни – и это за два месяца шитья. Вот сколько стоят плоды, выращенные на честной почве. Мэри собрала мелкие монетки в горсть и пересыпала их между пальцами, словно песок.

Кто-то окликнул ее, и она торопливо сунула деньги обратно в чулок. (Со шлюхами, птичка моя, надо быть поосторожнее, сказала Куколка у нее в голове.) Это была Бидди Доэрти, ирландка из Корка, которая работала в Сент-Джеймсском парке. От Бидди вовсю несло миндальной ратафией, и Мэри пришлось повторять все по нескольку раз. Да, ее не было здесь пару месяцев, и нет, она не видела Куколку в последнее время. Какой-то ком в горле мешал ей рассказать все как есть.