Текст книги "Три глагола (СИ)"
Автор книги: Эмилия Галаган
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Бежать
Лыжи куда больше времени проводят с балконом, чем со снегом.
Люди – на работе, чем дома.
Но при этом считается, что если рабочие отношения перетекают во что-то большее, то это неправильно.
Вообще в мире многое считается неправильным.
Например, когда есть домашнее, а ты почему-то его не ешь. А давишься каким-нибудь гамбургером из 'Макдональдса'.
Домашнее – это святое, на костер, богохульник!
– Мы занимаемся не только изданием, но и распространением книг самых различных тематик... Как вас зовут?
– Лена. То есть Елена. Но лучше зовите меня Элли. Так меня зовут все. На Елену я могу не отозваться. На моей прошлой работе было еще две Елены, кроме меня, и я решила, что удобнее... звать меня Элли, так меня все зовут. В Интернете такой ник.
– И что же вы делали на своей предыдущей работе, Ел... Элли?
– Все. То есть не все, – тут соискательница почему-то покраснела. – Но почти. Я про книги почти все знаю. Но могу и просто пыль со стеллажей протирать.
Она одета в джинсовый комбинезон и голубую футболку. Русые волосы, мальчишеская стрижка. Глаза огромные, прозрачно-голубые, честные, открытые.
– Если нужно, я могу задерживаться и после работы. Работать в выходные тоже могу.
– Да, собственно, оно и не нужно. Хотя энтузиазм – дело хорошее.
Он улыбается – обнадеживающе, может, в этот раз ее и примут.
Ей нравится этот мужчина: у него улыбка добрая. И глаза хорошие. Такие светлые-светлые, словно выгоревшие на солнце. Как будто он странствующий музыкант, много лет ходивший по пыльным дорогам далеких стран (да, седина – это осевшая в волосах пыль дорог, даже так – звездная пыль, потому и серебряная).
Она ему тоже понравилась.
Элли могла бы задерживаться на работе даже тогда, когда это было не нужно. Домой возвращаться она не любила, хотя жила давно уже не дома – снимала комнату в чужой квартире. (Впрочем, в свой родной дом, к родителям, в маленький райцентрик, она тоже возвращаться не любила.)
За стеной жили соседи. Мать и сын.
Мать то и дело кричала:
– Ко-оля, Ко-оля! Ты сделал уроки? Ко-оля! Помой посуду!
А Элли всегда как-то сжималась от этих криков, и ей хотелось сделать за Колю уроки и вымыть посуду – чтоб эта женщина не орала как под пытками. Крик всегда ассоциировался у Элли с болью. Даже когда она понимала, что вопят от счастья (ну, например, при сексе).
Когда она была еще маленькой, они с семьей часто ездили в деревню к бабушке. У бабушки Элли было пятеро детей и пятеро внуков. Не от каждого ребенка по внуку – тетя Тося была незамужняя и бездетная, но она вообще в двадцать семь лет повесилась по непонятной причине – поэтому и не приезжала, разумеется. А остальные дети и внуки бабушки собирались у нее под крышей, народу – тьма.
– Ты знаешь, скоко он зарабатывает? Ого-о! – Это тетка номер один.
– Шо, и она все равно ему изменяет? – Это бабушка.
– Ну если не стоит у него, так шо делать? Возьми слив, дорогая, возьми слив! – Это тетка номер два.
– Да на кой они мне? – Это соседка, зашла посплетничать.
– В варенье! Ты туды всыпь чуток какао – будет как шоколадный крэм! – бабушка.
– Да не, я слив не ем, у мене от них срачка! – соседка.
– Ленк, ну шо ты сидишь со старичьём, иди поиграй! – бабушка.
– Догони меня! – брат номер один.
– Она дере-е-ется! – сестра номер один.
– А там, в туалете, никто не сидит в дыре? Ты можешь постоять рядом, пока я какать буду? – мелкий и противный брат номер два.
– Тебе, может, и жопу подтереть? – сестра номер два.
Остальные тоже где-то тут орут, не разобрать что.
Все эти люди любили друг друга. Они ссорились, мирились, душили друг друга в объятиях, плакали, смеялись, кричали, визжали...
И ночью, когда все засыпали и устанавливалась тишина (ну, храп бабушки можно не считать, а еще одна из сестер иногда вскрикивала что-то непонятное во сне), Элли (тогда еще Ленка) смотрела в потолок, и то ли от усталости, то ли от духоты, то ли от чего-то еще ее вдруг охватывало желание выбраться отсюда, из этой забитой людьми комнаты, из этого дома – и бежать, бежать, бежать – куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Ленка не понимала, что с ней происходит, но она вся металась внутри себя и в то же время неподвижно лежала, с головой накрывшись тонким хлопковым покрывалом (для одеял сейчас слишком жарко). Жирная черная муха зудела и зудела где-то под потолком, и вот уже, засыпая, Ленка ловила себя на мысли: 'Если я скину с себя покрывало – укусит. Но как же душно...'
Они с начальником складывали книжки в коробки. Это все надо было отправить наложенным платежом в какой-то институт в тьмутаракани.
– Почему вас зовут Элли? Я вот долго думал. Ведь от Елены масса сокращений. Леля, например. Почему вы – не Леля?
– Потому что я – Элли. Любила в детстве книжку про волшебника изумрудного города. Всегда мечтала так путешествовать – в компании каких-то странных созданий. Теперь вот мечта сбылась. У меня есть чудесные коллеги.
Она улыбнулась.
– Вы, наверное, любите праздники, Элли? Такие девушки, как вы, любят праздники.
– Нет. Я не люблю праздники. Особенно день рождения. Мне в этом году тридцать.
– Вам? – Он был удивлен искренне (дату рождения в резюме, видимо, забыл). – Не может быть...
– Да, может. У меня и морщины есть.
– У вас поразительно юное лицо, Элли. Вы и вправду девочка из сказки. Вам нужен верный пес. Как там его...
– Тотошка. Мне собаку не разрешат завести. Я на съемном жилье.
– Не только собака может быть верным псом... – Он пристально посмотрел на нее поверх коробок. Они уже нагромоздили целую башню, доходившую Элли почти до подбородка. Его глаза сейчас показались ей синими. Наверно, потому что верхняя книжка была в синей обложке. Книжка про море. Да, глаза у него красивые. Он кладет свою руку поверх ее ладони.
– А кто? Мадагаскарский таракан? Я только его и смогу завести...
– Элли, Элли...
В лифте было зеркало, в котором они встретили своих двойников. Вот Элли: джинсовый комбинезон, полосатая водолазка. Волосы торчат во все стороны: спала в поезде.
– Тебе нравится, как ты выглядишь? – спросила Лида.
– Да.
– Хорошо.
Лида верила в то, что каждый человек имеет право выглядеть так, как ему нравится. Например, быть толстым. Или одеваться смешно и не по возрасту. За это она никогда не ругала Элли.
– Хорошо, что ты приехала, – сказала Лида. – Мне здесь очень дискомфортно. Если бы не Витя...
Витя стоял тут же и приветливо улыбался, застенчиво поблескивая стеклами очков. Он был одного роста с Лидой, но почему-то казался ниже ее – может, потому, что Лида сооружала из волос модную 'башенку' на макушке.
Было непривычно слышать полное имя Лидиного парня. Витя. В Интернете она всегда упоминала его как В. Все девушки почему-то так зовут своих парней С., В., Н. Элли хотела пошутить на эту тему – как же так, все хотят быть индивидуальностями, а парней называют в одинаковой манере! – но побоялась, что на нее обидятся.
– На тебя город не давит?
– Нет...
– Счастливая. На меня давит ужасно. Прижимает к земле прямо. Нечем дышать иной раз. Тут ведь кругом грязь, грязь! Вон зеркало заплеванное...
Элли посмотрела: да, верно, как будто кто-то в нее плюнул. Она даже потерла то место на груди, куда попал этот 'плевок'.
– Как же меня бесит это свинство! Типичное русское... – начала Лида.
– Лид, ну не надо... – вступился Витя. – У каждого народа есть свои недостатки...
– Но в Европе нет заплеванных зеркал! – бросила Лида в сердцах. – Там чисто! И на лестничных клетках не гадят!
– Лида! – Витя тихо положил руку ей на плечо. – Не надо!
– Хорошо, хорошо, милый...
Они вошли в квартиру, разулись, вскипятили чайник. Смех, шутки, разговоры.
– Витя, я смотрю, ты ногти на ногах не подстриг.
– Лида...
– Витя, ты скоро по полу когтями царапать будешь...
– Я постригу...
– Витя, сейчас! – Лида сорвалась на крик. – Иди и постриги ногти сейчас же! Ты же все носки ими изодрал!
– Лид, ну...
– Витя!
– Иду, иду!
Лида обернулась к Элли:
– Думаешь, я его замучила?
– Нет, что ты! – Элли отвела глаза. – Что ты! Это ваши отношения...
– Если ему не сказать сто раз, а потом еще столько же раз не напомнить – он не сделает, ни за что сам не догадается, понимаешь?
– Понимаю. – Элли вздохнула. – Конечно.
Лида встала и подошла к плите.
– Опять! – со злостью вскрикнула она. – Опять! Грязь! Ты посмотри, а! – Она показала рукой куда-то вверх. – Вон какие разводы! Весь потолок!
На чистой, аккуратной кухне, которую по какому-то злому стечению обстоятельств то и дело заливали соседи, Лида – хорошая, правильная Лида – в ярости стучала кулаком в стену:
– Грязь, грязь! Я все мою и мою! И все равно!
Витя вбежал в кухню со щипчиками для ногтей в руках. Бросив их на стол, он кинулся к Лиде.
– Что, что такое?!
– Пятна! Пятен стало больше! На потолке!
– Да нет, не стало!
– Еще как стало!
– Я фотографировал в прошлый раз, давай сверим!
– Не надо, я и так вижу, что их стало больше! Они снова нас заливают! У нас снова грязно! Я не могу так жить! – Лида забилась в истерике. – Мне плохо, когда грязно!
– Лидочка, Лидуся! – Витя обнял ее за плечи. – Все хорошо, милая!
– Все хорошо! – Элли подошла к ней с другой стороны. – Все в порядке. Вы сделаете ремонт. Натяжной потолок. Все будет хорошо. – Она гладила Лиду по волосам, как ребенка. – Все хорошо.
Лида всхлипывала.
– Простите меня. Это нервы. Я знаю, что немного неадекватна иногда. Мне важно, чтобы было чисто... чтобы порядок... Кто, кто положил эти щипчики, которыми стригут ногти, на кухонный стол? Ну тут же еда-а...
А когда они уже укладывались спать, Лида вдруг ни с того ни с сего спросила:
– Ты же не осуждаешь нас, что мы гражданским браком живем?
– Нет, что ты...
– А у тебя никого нет?
– Нет.
– Слушай, если тебе девочки больше нравятся, то я не осуждаю...
– Нет, Лид. Со мной всего этого... любви и прочего... не случалось.
– Ну, может, случится. Я не считаю, что после тридцати с человеком не может произойти ничего хорошего.
Элли молчала.
Как же хорошо, что они ее встретили на вокзале!
Машину вел Юра, муж Иры, невысокий, коренастый, остриженный очень коротко, почти налысо, говоривший всегда громко и как-то чересчур весело.
– Ну как отдохнула, лягушка-путешественница?
– Хорошо. У меня такие друзья чудесные. Научили меня играть в 'Эволюцию'.
– Это как?
– Там создаешь животное... и придумываешь ему свойства, чтобы оно выжило... например, если животное большое, его трудно съесть, но ему надо много еды для прокорма. Или, например, если у животного есть защитная окраска...
– Интересно, Юр, да? – как-то извинительно спросила Ира. Она сидела на заднем сиденье и, когда говорила, немного подавалась вперед. Ира всегда была маленькой, изящной и не поправилась даже после родов. Только выглядела очень уставшей, под глазами залегли тени, а заправленные за уши пряди волос (каре до подбородка) торчали как-то жалко и немыто.
– Да, наверное... – рассеянно сказал Юра.
– Я хочу походить в какие-нибудь клубы настольных игр, – продолжала Элли. – Мне кажется, там интересно.
– Я бы тоже хотела походить, Юр, да?
– Не знаю. Потом обсудим, – сказал Юра.
– Ты знаешь, мне так скучно бывает. Сижу весь день с ребенком. – Ира вздохнула. – А Юра никуда меня не отпускает...
– Не начинай, – вступил Юра сердито. – Как приедем, я вас с твоей Элей оставлю наедине, тогда жалуйся на меня, сколько хочешь. Твое право. Только ты, Эль, смотри, на нее не влияй... как-то неправильно... ты пока мне нравишься... как подруга моей жены, я имею в виду... Тех, которые мне не нравятся, я уже разогнал всех... – Он засмеялся. – Но ты вроде ничего... кольца в носу не носишь, не красишься... хотя, может, у тебя на мягком месте татуировка набита...
– Юра! – одернула его Ира.
Элли улыбнулась. Татуировок у нее не было, хотя одно время ей хотелось... птичье крыло на лопатке. Одно крыло. В этом было что-то поэтичное. Но у Элли не хватало денег и уверенности, так что проект остался нереализованным.
Когда Юра оставил их одних в квартире, Ира и Элли сперва уложили спать Мишутку, годовалого сына Иры и Юры, а потом принялись хозяйничать на кухне. Мишутка Элли очень понравился. Такой маленький, но серьезный мальчик. Темные глазки, кудряшки темно-русые.
– Михаил Юрьевич настоящий, – сказала она. – Так смотрит, как будто помнит... как его ангел нес и пел... как у Лермонтова... – Элли вздохнула. – Красивый мальчик.
– Ох. – Ира была явно не рада ее словам. – Ты знаешь, Юра его не обнимет, не поцелует, не приласкает...
– Не любит?
– Боится, что мальчик от этого испортится... ну, геем станет. Говорит, что как только Мишутка подрастет, кудряшки ему стричь станет. Чтобы выглядел как мужик.
– Он же маленький совсем...
– Юра говорит, что вся гомосятина из детства идет. Потом типа спохватимся, да поздно будет... – Ира вздохнула. – Но я Мишеньку за двоих люблю. И целую, и лелею. Тут мне Юра ничего не говорит. Я мать. Это мое право.
Элли промолчала. Какого-то права спорить она за собой не ощущала. Да и вообще ей стало жутко неудобно разбираться во всех этих правах: у кого и на что они есть.
– Ты-то никого себе не нашла еще?
– Нет пока.
– Элли, Элли... А ведь даже я уже старородящей считалась, а ведь ты старше меня...
– На три месяца!
Ира покачала головой:
– Ты ведь можешь так и одна остаться...
Мишутка проснулся. Его трагические рыдания (младенец не знает ничего, но рыдает так, будто познал все) заставили Иру и Элли броситься к кроватке. На ходу Ира схватила пульт от телевизора:
– Сейчас, сейчас, маленький!
Она нажала на кнопку, и – большой плоский экран заполнило яркое изображение, а по ушам резанул звук:
– Лада седа-а-ан! Баклажан!!!
И Ира, прижимая к себе ребенка, повернула к Элли виноватое лицо:
– Я знаю, ты такое не слушаешь, но он почему-то успокаивается от этого.
Дальше в плейлисте была песня с припевом 'Мой лучший друг – это президент Путин'.
Маленький Мишутка смотрел на Элли заплаканными глазенками: что тут делаешь, чужая тетя?
Она купила несколько еловых веток, поставила их в банку с водой и украсила дождиком. Чтобы создать праздничное настроение у коллег.
– Какие у вас планы на Новый год? – У начальника был совсем 'выходной' вид и особенно добродушная улыбка.
– Никаких. – Она пожала плечами. – Буду дома сидеть.
– Элличка, а давайте с вами в кино сходим? Или в театр?
Элли любила и кино и театр, и начальник, стоявший сейчас рядом с ней, ей нравился. Но она знала, что он женат. С одной стороны – просто пойти в кино – это не преступление. А с другой – считается, что поход в кино с мужчиной – это что-то типа свидания. Ведь так? Но Элли очень хотелось пойти в кино, она давно никуда ни с кем не ходила, да и...
– Я подумаю. Посмотрю, какие фильмы идут сейчас...
Но потом, внезапно, в коридоре, когда один из коллег (лохматый компьютерщик в майке с показывающим язык Эйнштейном) попался ей навстречу, Элли, сама не своя от растерянности, схватила его за рукав рубашки и в лоб спросила:
– Скажите, а если я схожу в кино с... – это будет нормально? Его жена не заревнует?
И коллега засмеялся ей в лицо:
– Он за тебя взялся уже? Не заревнует его жена, привыкла она уже, не ты первая, не ты последняя... Да и про жену его говорят, что она не лучше...
– Да я не собиралась... Я не...
– Эль, ну что ты в самом деле, ты ж взрослая женщина, должна понимать: есть семья, есть... есть то, что вне семьи... ну...
Элли разжала пальцы.
– Ну да, ну да...
Коллега хохотнул и двинулся дальше по коридору. В руке у него была чашка, наверное, он хотел набрать воды из кулера.
Элли изучала трещинки на потолке уже который час.
– Ко-оля! Ко-оля! – надрывалась соседка. – Выходи из туалета! Что ты там делаешь с компьютером? Дрочишь, что ли?
– Ну ма-ама! У меня понос!
– А компьютер тебе зачем?
– Играю!
– Выходи сейчас же!
– Сейчас-сейчас!
Элли смотрела на белое и думала.
Она могла написать Лиде. Лида всегда ее выслушивала и писала в ответ длинные письма.
Могла позвонить Ире. Может, Юра отпустил бы ее в кино.
Элли помнила времена, когда подруги были для нее всем. Лида выслушивала в скайпе ее жалобы в любое время дня и ночи. Ира приходила к ней в больницу, когда Элли болела, – приезжала с другого конца города и привозила гостинцы.
А теперь... Никто ее вроде бы не прогоняет, но общаться так тяжело. И всякий раз, когда она оказывается в обществе Лиды и Вити или Юры и Иры, ей быстро становится тоскливо и как-то жутко неудобно, как в переполненном автобусе, когда под ребро уперся угол чьего-то чемодана, а в шею противно дышат сзади... и хочется выскользнуть из толпы, вырваться наружу и бежать, бежать, бежать куда-то, не разбирая дороги, совершенно слепо, бессмысленно, со свистом в ушах и одним лишь глупым обрывком мысли в голове: а вдруг все-таки за спиной распахнутся крылья?
Но эволюция неизбежно отбирает сильнейших. Готовых к размножению. Двукрылых. Тех, кого любят. Тех, кто нужен.
– Ко-оля, Ко-оля, а что ты ел-то? С чего тебя пробрало?
– Да варенье какое-то нашел...
– Клубнику, что ли?
– Да нет, вроде сливы...
– Сливы? Они ж позапрошлогодние! Я их выкинуть хотела!
За окном, на балконе, стоят лыжи. Их загнутые концы напоминают ножницы почему-то.
Он славный. И милый. И у него хорошие, добрые руки – он держал ее за руку не больше секунды, но она почувствовала. Но она поняла, что боится, как всегда боялась. Как дикарка, впервые попавшая в церковь, где кому-то казалось красиво, а ей – только страшно, невыносимо страшно, потому что чужие боги, которым молятся все эти люди, они очень сильные и опасные. Даже если их нет.
Семья – это чужой бог. Не ее бог – но всех их. Всех, кто не она.
И тут Элли поняла, почему тетя Тося покончила с собой. Ей тоже хотелось бежать. Это не объяснить. Это надо почувствовать.
Элли достала лыжи с балкона. Старые, советские еще. Деревянные. Бегите! Вспоминайте родную стихию.
Это будет хороший выходной. Погодка что надо. А если рискнуть, то можно попробовать скатиться и с горки. Есть тут недалеко одна.
Был снег, было солнце, было движение.
И время, летевшее с горки, все набирая и набирая скорость, – оно одно все понимало правильно, но никому ничего не могло рассказать.
Расти
Узнав о том, что случилось, отец, никогда не отличавшийся сдержанностью, впал в ярость.
– Скажи: какого черта, а? Просто объясни: что это значило? Ты даже эту, как ее?.. Записочку!.. Не написала...
– Я не хотела...
– А чего ты хотела? Чего, скажи мне, я просто пытаюсь понять!
Лена плакала.
– Я не знаю...
Отец смотрел тяжело, ей казалось, с ненавистью. Лене до боли в сердце было жаль его. От каждого всхлипа между ребер вонзалась иголка.
– Лен, тебя кто-то обидел?
Она только мотала головой:
– Нет, нет...
– Ты можешь хотя бы... пообещать, что больше так делать не будешь...
– Не з-знаю... Н-нет, наверное...
– Это все гены! – Отцовские мысли дернулись зигзагом. – Это все они! Тетка твоя вот так же... А, ну вас!..
Мама, до этого молча следившая за происходящим, встряла:
– Саш, не надо об этом...
– Да ну вас!.. Черт вас, женщин, разберет...
Лена неотрывно смотрела на отца. Ей вдруг подумалось, что глаза она унаследовала у него. Да и цвет волос тоже. Она очень на него похожа. Русо-голубая.
А у мамы волосы очень светлые, с рыжинкой. Она вся тоненькая, как весенняя веточка без листьев, одни суставчики. Сидит, на пальце кольцо крутит. То по часовой стрелке, то против. Камешек в кольце нервно посверкивает.
Наконец мама сказала:
– Лена, мы через пару недель поедем к бабушке в деревню. Там я ничего никому не скажу... И ты молчи. Не надо это все поднимать.
Лена кивнула.
– А пока отдыхай. Хочешь, можешь со мной в школу походить... чтоб одна дома не сидеть, не скучать...
'Боится оставлять меня одну', – подумала Лена.
– Да, конечно. Я очень соскучилась по школе.
– Лен, – уже более спокойно сказал отец, – мы никогда бы не... Лен, если что... Мы ведь сами отправили тебя... потому что тут – ну какое тут образование? Райцентр! Но, Лен, если что... Может, тебя взять этот... академический отпуск...
– И что она будет год тут делать? Со мной в школу ходить? – возразила мама. – Саш, все в порядке. Она у нас умница.
Раздался телефонный звонок. Отец, стоявший ближе всего к тумбе с телефоном, взял трубку.
– Да. Здравствуй, Лида. Можно. – Он протянул трубку Лене. – Подруга о тебе беспокоится.
– Лен, ты как? Все хорошо? – Лидин голос, всегда прямой как палка, непривычно приседал в вопросах. – Лен, ты же не обижаешься на меня, что я твоим родителям рассказала?
И Лена в который раз повторила, что она совсем не обижается (это была правда), что понимает: Лида просто очень ответственная и не могла обмануть доверие Лениных родителей, все хорошо, все в порядке, завтра она пойдет с мамой в школу, погуляет по пустым классам, понастальгирует...
Некоторые люди всегда рядом. Те, с кем ты связана взаимным недовольством. В тишине пустой квартиры ведешь с ними бесконечный диалог, и только удивленные часы на стене то и дело спрашивают: 'Как так? Как так?' Действительно: как так – есть возможность побыть наедине со своими мыслями, а ты все переливаешь из пустого в порожнее...
Лена уже полтора часа драяла ванну, от запаха едкого средства драло в горле и слезились глаза, но белее ванна так и не стала. В конце концов Лена просто плюнула на эту затею и пошла готовиться к завтрашнему семинару. Сосредоточиться на учебе не получалось, она все отбивала и отбивала предполагаемые Лидины атаки: скажет, что ботинки не на коврике? Они на коврике. Скажет, что коврик слишком грязный? Вытряхивала. Скажет, что под ковриком грязно? Господи, ну какая разница, что под ковриком?!
В двери провернулся ключ.
– Лен, ты дома? Отлично!
Разулась, сняла пальто.
– Ле-ен, ну иди сюда!
Лена выглянула из кухни в прихожую. Почему-то ей казалось, что если вот так смотреть на человека – широко открыв глаза – это его растрогает и экзекуция не состоится. Но на Лиду это не действовало.
– Ну? – учительским тоном спросила подруга.
Лена уже поняла, в чем дело: ее куртка висела на Лидином крючке. Молча сняла и перевесила. Сейчас начнется самое неприятное.
– Лен, ну ты не считай, что я тебе терроризирую, просто порядок – он же вот в таких мелочах... а именно порядок позволяет сохранять облик цивилизованного человека и не скатываться до уровня... – Лида слегка понизила голос, но Лена не подала никаких знаков, и Лида продолжила обычным тоном: – всяческих Терещенок.
Лена подумала, что Терещенко совсем не неряха, но промолчала.
– Не обижаешься?
Лена покачала головой. Она не обижалась. Ей просто было неприятно, как от царапающей спину одежной бирки.
– Быт надо налаживать разумно, чтобы он не отнимал слишком много времени... – На ходу проповедуя свою философию жизни, Лида направилась в комнату переодеваться.
Как ей объяснить, что любовь к порядку раздражает куда меньше, чем эти бесконечные нравоучения?.. Но Лена догадывалась, что нравоучения Лида любит больше порядка и сказать ей об этом будет почти равносильно тому, что бросить в лицо поэту: 'Презираю стишки!'
Лена поставила на плиту чайник и снова села за учебники. Вскоре к ней присоединилась Лида.
Терещенко появилась поздно и – с ананасом.
– Нате! – водрузила его в центр стола, как вазу с цветами. – Тьфу, тьфу! – согнулась над кухонной раковиной. – Вот же... волосок прилип... тьфу!
– Может, чайку? – предложила Лида, но Терещенко только махнула рукой, отхлебнула немного из носика чайника и продолжила разговор с самой собой: – А такой ничего мужик, мордастый, бокастый... а толку ноль... Я только разошлась: еще, еще!.. Какое там еще... – Она встряхнула головой. Собранные в короткий хвостик на затылке, ее волосы цвета ржавчины, как кисть нервного художника, нанесли на воздух несколько резких мазков. – Ешьте, девки, ананас! Это овощ просто класс!
– Это фрукт, – уточнила Лена.
Терещенко махнула рукой, дескать, какая разница и развернулась было выходить.
– А ты? Будешь? – уже в спину бросила ей Лена.
– Я? – Терещенко обернулась. Какие у нее глаза все-таки интересные, подумала Лена, – узкие, голубовато-зеленые, как вода в бассейне. Хлорированные глаза. – Я не люблю. От него губы противно щиплет.
– Может, сыну отвезешь? – не сдавалась Лена.
У Терещенко был сын, который жил в деревне, с бабушкой. Так было удобнее: мальчик рос на природе, дышал здоровым воздухом, а мама сдавала комнату в городской квартире, зарабатывая лишнюю копеечку ему на игрушки, ну и налаживала личную жизнь, разумеется.
– Не-е, он у меня аллергик. Ему ниче такого нельзя. Жрите вы.
– Спасибо, – Лида бросила на Терещенко неприязненный взгляд и сквозь зубы процедила еще что-то.
– А?
– Мандибула.
– Чего?
– Нижняя челюсть. Латынь учу.
– Как ты сказала?
– Мандибула.
Терещенко хохотнула.
– Во дают! Эх, девки, молодые вы еще! Завидую я вам... Учитесь, читаете что-то... а тут всей радости встретить мужика, чтоб хуёк не с ноготок...
Лена прыснула, но от книги взгляда не оторвала.
– Ладно, я спать, мне вставать в пять утра... не шумите тут!
Девочки какое-то время смотрели на ананас.
– А как его разрезать-то? – наконец спросила Лена.
– Придумаем.
Лена замолчала. Она догадывалась, что Лиде, как и ей, было неловко от мысли, что они вот просто так возьмут и съедят ананас, который достался Терещенке от мужика, которого она ублажала.
Когда они уже улеглись в постели, благополучно прикончив ананас, Лена спросила Лиду:
– Как думаешь, она дорого берет?
– Кто?
– Терещенко.
– За что?
– За секс.
Лидка усмехнулась:
– Ты ее спроси – она тебе лицо разобьет. Не берет она ничего. Может, цветочки только... Ну и ананасы само собой... Она ж не проститутка. Как ты можешь так о ней думать?
– Ну, у нее сын... Ей тяжело... Я бы не осудила...
– Брось! Она бы никогда денег за это не взяла. Это ж позор!
– То есть просто так спать со всеми подряд – это не позор, а за деньги – позор?..
– Ну да. Она же удовольствие от этого получает.
Лена только вздохнула. Удовольствие Терещенко как-то трудно ей представлялось. Иначе – почему она вечно недовольна?
– А мужиков этих... где она берет? – Лена решила перейти к техническим деталям.
– В интернете, конечно.
– А там и мужики есть? – Лена всего пару раз была в интернет-клубе, скачивала рефераты, еще в школе. Ее одноклассники ходили в интернет-клуб резаться в игрушки. Лена знала, что там можно было мочить монстров или гонять на тачках по трассе.
– В интернете сейчас все знакомятся... на специальных сайтах... Терещенко хвасталась, что даже иностранцев цеплять пыталась... Языков не знает – и иностранцев... мандибула...
Ленка не смогла сдержать смешок.
– И так упирает, так упирает: никаких мужиков в квартире!.. Ну да, если сама в машинах привыкла...
– А если у мужика машины нет?
– Ну тогда и не получит ничего... она мне сама говорила. Она сразу спрашивает: есть авто? И если нет – досвидос!
– Ну это как-то... несправедливо...
Лида засмеялась:
– Простодушная ты, Ленка! В этих делах вообще не бывает справедливости... Я поэтому больше социальными проблемами увлечена... Вот установить справедливость в обществе – вполне реальная задача... В Европе, например, этот вопрос уже решен...
Губы у Ленки пощипывало от ананаса, поэтому ей приснилась зима – мороз.
Лида постоянно участвовала во всяких акциях протеста.
В самом начале учебного года Лидка участвовала в пикете из-за деревьев. За университетским корпусом был небольшой сквер, заросший огромными старыми деревьями, студентов иногда гоняли там на физкультуре. Пошел слух, что часть деревьев хотят срубить, и студенты восстали. Лида написала на листе ватмана лозунги: 'Руки прочь от дубов!', 'Деревья умирают стоя' и прочее. Она и ее единомышленники привязывали себя к деревьям и часами сидели возле них – кто на подстилке из одежды, кто просто на траве. Лена приходила к Лиде с едой.
– К нам, может, телевидение приедет... – говорила Лида. – Я уже речь заготовила... скажу, что мы не имеем права отнимать жизни, не мы ее давали...
Лена не выдержала. Эта мысль давно не давала ей покоя:
– Лид, но они же не живые...
– Вся природа живая.
– Лид, ты была в лесу? В лесу жизни много... в каждой травинке, в каждом деревце, в жуках всяких, в птицах... в лесу чувствуешь себя как в переполненном автобусе... по тому, сколько жизней вокруг, сколько душ... а эти деревья... мы тут бегаем вокруг них на физре... ну и занимаемся, опираясь на них... они как снаряды в спортзале... мертвые, неживые...
– Лен, это наши деревья. И мы не должны позволять кому-то вот так взять и спилить их, поняла? Мы должны за них побороться!
Деревья все-таки спилили. Два из них оказались внутри выгнившими, пустыми. Лена тогда с ужасом подумала, что если б знала об этом, то никогда бы не стала на опираться на них на физре. А еще, глядя в один из этих пустых, черных изнутри пней, Ленка подумала, что, наверное, с таким деревом в литературе непременно сравнили бы чью-то душу, но, перебирая в уме всех известных ей людей, она не смогла найти никого, к кому бы можно было применить такое сравнение.
Лида любила красный цвет, даже дома носила спортивные красные штаны. А после того, как один препод поставил ей четверку ('Ни-за-что!' – как по слогам отчеканила она Лене), она окончательно ушла в красное. Сперва долго рыдала, уткнувшись лицом в подушку, а Лена сидела рядом и гладила ее по волосам. А потом Лида как будто что-то вспомнила, сорвалась с места и, даже не надев тапки, прошлепала по полу босыми ногами в ванную, где заперлась почти на час. Лена каждые десять-пятнадцать минут робко стучала:
– Ли-и-д, все хорошо?
– Да-да.
Наконец Лена не выдержала и при помощи расчески, просунутой в дверную щель, сбросила крючок.
Лидка лежала в ванне, полной ярко-красной воды.
Лена не помнила, чтоб когда-то до этого так орала.
– Ты чего?
Лидка поднялась из воды, на ее белом теле алели, как кровь, капли.
– Я тоникой волосы покрасила...
Крик замер в глотке, а потом его медленно, как пробку из бутылки выталкивает давление газа, начал выпихивать смех. Издавая ни на что не похожие хриплые звуки, Ленка присела на бортик ванны.
Лида стояла в кровавой воде и напоминала какую-то древнюю богиню гнева.
– Т-т-ты... т-т-ты... т-т-ты... – захлебывалась Ленка. – Т-т-такая... к-к-к-красивая...
