Текст книги "Три глагола (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

  Лидка легонько плеснула ей в лицо водой и засмеялась.

  Красные капли застыли на бледно-голубом кафеле – на стенах, на полу – и на занавеске с пальмами, которой ванна отгораживалась от прочего пространства. Потом Лида еще часа два отмывала ванную от этого всего, напевая себе под нос что-то революционное. (Хотя, когда Ленка прислушалась, оказалось, что это песня группы 'Звери' про то, что надо уходить, чтоб никто не привыкал.)

  Мама все повторяла: одевайся теплее, одевайся теплее. По телевизору говорили: грядет самая холодная зима тысячелетия. Лена отшучивалась, но неожиданно самая холодная зима тысячелетия все-таки настала. В марте, в начале второго семестра.

  Лену пригласили на свидание. Пригласил мальчик из их группы, их почти единственный мальчик (почти единственный – потому, что мальчиков у них было три, но один не появлялся на занятиях с сентября, а второй не скрывал нетрадиционной сексуальной ориентации) – Никита. Лена немножко нервничала и немножко гордилась собой. У Лидки вон никого нет, одни социальные вопросы. А у Терещенки много кто есть, но не по-настоящему.

  Ленка тщательно замоталась в шарф, долго возилась, застегивая куртку: пух от мохеровой кофты лез в замок, тот буксовал, так что приходилось его открывать и закрывать заново. Поглощенная этим делом, Лена не заметила, как открылась входная дверь. На пороге стояла Терещенко. Несмотря на сильные морозы, она носила коротенькую куртешку – по последней моде (ну и потому, что на рынке не найдешь других моделей).

  – Ленок, куда собралась?

  – Гулять.

  – Ну ты смелая. В такую холодрыгу.

  В тесной прихожей они бы ни за что не разминулись, не будь Терешенко такой худой. Ленка в своем огромном пуховике занимала почти все пространство.

  – Лен, не одолжишь сотку? До зарплаты...

  – Не-е, у самой нет... – Ленка наконец справилась с замком. – Стипуха только на следующей неделе.

  – Вот засада... – сетуя на тяжелое материальное положение, Терещенко разделась и удалилась в свою комнату. Ленке показалось, что она почуяла ложь в ее словах и теперь сердится.

  Деньги у Лены были. Но она уже занимала Терещенко двести рублей с прошлой стипендии, и та не вернула их до сих пор. Лена решила не рисковать больше, да и Лидка бы не одобрила такое разбазаривание финансов. 'Пусть Терещенку мужики ее спонсируют', – попыталась себя успокоить Лена. Но на душе стало еще кислее: в конце концов Терещенко отдала им с Лидкой целый ананас. Пожалуй, за это надо было простить те двести рублей.

  Никита ждал ее возле подъезда. 'И этот оделся не по погоде', – сердито подумала Ленка.

  – Шапка где?

  – Ничего себе у тебя приветствия! – Он как-то смешно дернул носом, кончик которого подозрительно алел.

  – Пошли быстрее на автобус! Промерзнешь же!..

  – Так меня это... ну это... любовь греет...

  – На такой холод никакой любви не хватит, – Лена немного смутилась, как будто слова про любовь ее к чему-то обязывали. – Шапку бы надел.

  – Да я ее потерял где-то...

  – А голову не потерял? – Ленка вдруг сама не заметила, как из нее выпрыгнули любимые слова всех училок. Ну, она дочка училки, чему тут удивляться?!

  – И голову потерял. Как тебя увидел, сразу потерял...

  Лена не нашлась что ответить. Они взяли билеты на ночь японской анимации во дворце культуры. Лена – потому что любила японскую анимацию, а Никита, наверное, все же потому, что ему нравилась Лена. После того, как они отсмотрели первые две ленты, он ей сказал:

  – Все смотрю на тебя и поражаюсь: как человек может так долго сидеть без движения?

  Лена пожала плечами, чего тут сложного – она просто сидела, замерев и глядя на экран. Никита ее обнял. Она не знала, как реагировать, и поэтому просто улыбнулась.

  – А глаза сонные-сонные... Но все равно улыбается... Почему ты улыбаешься? – спросил он.

  Глупый вопрос. Лена улыбалась, потому что не знала, что сказать. Ей было неловко перед Никитой. От него сильно пахло сигаретами и еще чем-то колким, неприятным.

  Зал в доме культуры был украшен мишурой и елочными игрушками, хотя не так давно уже отпраздновали Восьмое марта. В воздухе витал запах алкоголя. Лена знала, что когда выключат свет, многие будут доставать из сумок вино и пить.

  – Ты такая хорошенькая, когда улыбаешься...

  Лена совсем растерялась и улыбнулась еще шире. Если бы Никита ей нравился, она начала бы что-то говорить: обсуждать фильмы, умничать, подбирать красивые слова. Она бы жестикулировала, смеялась, размахивала руками, а не сидела бы с застывшей улыбкой на лице. Если бы Никита ей нравился, она вела бы себя так, что совсем не понравилась бы ему. Нутром она это понимала – и нутро ее наполнялось тоской. Но она продолжала улыбаться.

  Во время третьего фильма Никита отлучился, а когда вернулся – к его табачному запаху прибавился алкогольный. Теперь он обнимал Лену уже увереннее, а она изо всех сил ждала, когда фильм закончится.

  Домой ей хотелось дойти в одиночестве, тем более что уже занималось утро, но Никита увязался за ней. Он тащился до самого его подъезда, и когда они прощались, высвобождаясь из его объятий, Лена бросила только:

  – Домой иди. Холодно же.

  – Угу, – выдавил он из себя, крепко прижимая ее, человека-подушку (пуховик же!), к себе. – Угу.

  Следующим вечером Никита позвонил ей. У Лены не ладилось со старославянским. Пытаясь разобраться с законом открытого слога, она сидела над учебником, а буквы, похожие на старинные стулья с витыми ножками, издевательски пританцовывали. Лида была на каком-то собрании, а Терещенко заперлась у себя в комнате и слушала музыку. Это было нетипично для общительной Терещенки, и Лена не сомневалась: она обижается из-за того, что Ленка не дала ей в долг денег. Эх, можно было оторвать от сердца еще сто рублей...

  И тут телефон. Терещенко не вышла из комнаты, поэтому трубку сняла Лена. Обычно, когда Терещенко была дома, девочки к телефону не подходили: все-таки она хозяйка.

  – Здравствуйте, а можно Лену?

  – Никита, это я.

  – О-о, привет!!! Как дела?

  – Старослав учу...

  – Не дается?

  – Ага!

  – А хочешь, я приеду – и вместе поучим?

  – Не-ет, Никит, не сегодня...

  – А в кино со мной пойдешь?

  Что-то было не то в его голосе, что-то некиношное, что заставило Лену сказать:

  – Нет. Прости.

  – А чего улыбалась тогда?

  – Что?

  – А чего улыбалась мне тогда?

  – Что?

  – Любилась весь вечер чего?

  – Просто.

  – Лыбилась и смотрела. Ты в курсе вообще, какие у тебя глаза? Как у этих японских мультиков... Зачем смотреть такими глазами, если не хочешь ничего?

  – Никита, ты... ты неправильно понял... знаешь, у меня... один закон открытого слога в голове...

  – Так я приду, объясню?

  – Не надо! Пожалуйста. Не приходи. По телефону объясни.

  – Лен, ты мне голову не морочь. Ты мне сразу скажи: да или нет.

  – Что?

  – Мы встречаемся?

  – Нет.

  – Ну и ладно. Молодец, что сразу сказала. А то смотрела бы и дальше. А я бы думал...

  – Никит, извини... – Лена чувствовала себя ужасно виноватой. Закон открытых глаз приводил к выпадению слез. – Я не хотела, чтоб так вышло...

  – Ничего, я не повешусь. Все бывает. Не в первой. Счастливо!

  Положив трубку, Лена выдохнула: кажется, уладилось.

  Через полчаса, когда со старославом было покончено, домой уже вернулась Лида и успела попенять Лене за невымытую посуду, телефон зазвонил снова. Это был Никита, и он был пьян.

  – Ле-е-н, ну ты скажи: почему? Почему-у?

  – Я не знаю.

  – У нас в группе двадцать пять долбаных девушек... а я дур-рак...

  – Никит, ну не надо...

  – К-как твой строслав?

  – Сделала кое-как. Сейчас еще Лиду спрошу... она же на втором курсе уже...

  – Так я з-зайду? Я тут, рядом, из автомата з-звоню...

  – Не надо! Никит, иди домой! Холодно же!

  – А т-ты переживаешь за меня, значит? А встречаться не хочешь? П-почему, а, Лен?

  – Иди домой! Холодно! Ты пьяный!

  – Л-лен, я ж нормально встречаться хотел... Туда-сюда... Я ж это... серьезно...

  – Иди домой! – Лена плакала. Захлебываясь от вины и слез, она повторяла только: – Иди, иди...

  – А п-плачешь чего? Л-лен, а?

  – Иди домой! Слышишь?!! Домой иди! На улице... сколько там?

  Лида подсказала.

  – Минус двадцать! Никита, иди домой!

  – Я у д-дома твоего... б-буду ходить всю ночь... впусти меня, Лен...

  – Иди домой!!!

  Он бросил трубку.

  Ленка схватила с вешалки пуховик, но Лидка молнией бросилась к ней:

  – А ну стой! Куда?

  – Ли-ид, он же там, на улице, замерзнет, Ли-ид!

  – Никуда ты не пойдешь! Лучше пусть замерзнет он, чем... мало ли что он с тобой сделать хочет!

  – Ли-ид, ну ты что! Ли-ид! Он нормальный... Я успокоить его хочу...

  – Сиди дома! Тебе еще восемнадцати нет! Я твоим родителям обещала за тобой следить!

  Лидка, с красными волосами, убранными в пучок на затылке, в красных штанах и толстых вязаных носках, на которые были натянуты сланцы, загородила собой проход.

  – Ли-ид, там же холод! Пусть поднимется, чаю выпьет... здесь он мне ничего не сделает...

  В этот момент открылась дверь комнаты Терещенко.

  – Э, э! Я ж вам говорила: в моей квартире – никаких мужиков! И потише уже: мне в пять утра вставать... Не работаете, не понимаете ни хрена... Малолетки!.. Спать идите!

  Лена посмотрела на Лиду. Потом – на дверной проем, в котором скрылась Терещенко. Ей хотелось сказать им обеим – от всего сердца – что-то злое. Что-то такое, от чего они обе закрыли бы лица руками, как будто им выжигает глаза, и заскулили бы.

  Но Лена не сумела.

  Она долго плакала, укрывшись с головой одеялом.

  Потом, когда Лидка уже уснула, Лена выбралась из укрытия и, подкравшись к телефону, как можно тише, как доставала шпаргалку на контрольной, набрала номер Никиты. Всякий раз, когда диск с тарахтением отъезжал, она замирала – вдруг проснется Терещенко? Но все было тихо. У Никиты никто не брал трубку. Лена набрала его номер еще несколько раз. Тщетно. Почему не берут? Может, его родители уже ходят-бродят по темным, холодным улицам и ищут сына? Ее мама и папа поступили бы так...

  Лена забралась в кровать. Она не могла уснуть. Вспомнилось, что в деревне, откуда была родом ее мама, как-то раз один мужичок по пьяни свалился в сугроб и замерз насмерть. А вдруг?

  Слезы текли и текли. Зачем она так резко сказала ему – нет? Но встречаться... как встречаться? А ей, Лене, даже целоваться с ним не очень-то хотелось... Нашлась принцесса! Целоваться ей не хотелось... Терещенко вон штуки и покруче поцелуев выделывает... И ничего – сплюнула в раковину и пошла... Даже ананас не стала есть... Ленка зарыдала еще пуще. Какая же она мерзкая! Жалкая, трусливая, глупая!.. Всего-то надо было...

  Ночь разматывалась бесконечно, как кассетная пленка (в детстве они с сестрами любили из испорченных, зажеванных магнитофоном кассет вытягивать эту глянцевитую пленку, красиво трепетавшую на ветру). Иногда Ленка как будто проваливалась в сон, и тогда ей мерещилось, что она трет и трет ванну щеткой, глаза болят от едких паров чистящего средства, костяшки пальцев стерты до крови, но она все трет и трет эту чертову ванну... А потом понимает, что сил ее больше нет, и выходит в коридор, и ищет в рукаве пуховика шарф... Самое главное: вешаться можно только на своем крючке...

  В пять утра прогрохотал будильник Терещенко. Потом, сдавленно матерясь и спотыкаясь об обувь, брошенную в коридоре, Терещенко собиралась на работу. Затем полоска света под дверью погасла и хлопнула входная дверь. Она ушла.

  Как же хочется хоть чуть-чуть поспать... У Лиды в аптечке, кажется, есть снотворное...

  Да, где-то было... Выпить – и заснуть нормально наконец...

  – Лена!!! Лена, ты что делаешь?!!

  Она очнулась от окрика Лиды. На столе лежала горка вылущенных из блистера таблеток. Руки сами продолжали начатое.

  – Лена, ты что задумала? С ума сошла?

  – Я... я не знаю...

  Потом, когда Лида все допрашивала ее, все лезла в душу, все хотела узнать, всерьез это было или понарошку, Лена только трясла головой, плакала и повторяла:

  – Я не знаю.

  Никита, как оказалось, просто пришел домой в стельку пьяный и вырубился. А жил он со старенькой глухой бабушкой.

  Когда уставшая после с огромным трудом сданной летней сессии (по проклятому старославу, слава богу, четверка), подавленная предстоящей встречей с родителями, которым Лида рассказала о ее странном поведении, Лена собиралась к отъезду домой, Терещенко – перед самым ее выходом из дома – вдруг протянула ей две сотки:

  – Возьми вот. Я занимала. Раньше как-то было... не вернуть...

  Лена смотрела на деньги испуганно и виновато, мотала головой:

  – Не надо, не надо... я все равно домой еду... у меня родители... купишь что-то сыну...

  И тогда Терещенко вдруг ее обняла, так крепко (а такая тощая!) и, кажется, со слезами в голосе сказала, что будет осенью ждать их с Лидой, что они – самые лучшие квартирантки, которые у нее были.

  Лена уговорила Лиду не рассказывать маме вообще ничего про Терещенко, вот прям ни словечка, потому что пусть уж лучше они с ней живут, чем переедут к какой-нибудь бабке. Ленка даже включила воображение и сказала: а бабка наверняка неряха. И у нее пять котов. Всюду шерсть. Пылища. И Лида тогда ответила, что про Терещенку она Лениным родителям ничего не скажет плохого. Она бы и про Ленкину выходку с таблетками ничего не сказала. Но не могла. Потому что это очень важно. Она, Лида, несет за Ленку ответственность. (Выкинула бы лучше эту ответственность к черту, думала Лена, но пока в городе появились только контейнеры для раздельного сбора мусора 'Металл', 'Стекло', 'Пластик'. Контейнера с надписью 'Ответственность' еще не ввели, а просто так Лидка, конечно, не могла ее выбросить.)

  Перед школой когда-то высадили аллею, которая должна была вести прямо к крыльцу. Но деревца очень плохо прижились. Несколько – самых ближних к выходу из школы – сломали хулиганы, а прочие вроде бы росли, но как-то хило. Лет через десять, может, они и превратятся в мощные, раскидистые деревья, но не раньше.

  На заднем дворе, там, где обычно курили на переменках старшеклассники, разрослись огромные кусты сирени. Каждый год, в мае, когда она начинала цвести, сирень нещадно выламывали школьники, и всякий раз сердобольные люди оплакивали ее: погубили цветы, изверги! Но каждый год сирень разрасталась еще сильнее, еще гуще цвела, как будто смеялась над теми, кто хоронил ее прежде времени... И над этими чахлыми, посаженными под линеечку деревцами перед школой она смеялась тоже. За ними ухаживали, их белили по весне, поливали в засуху – и что? И кто из года в год побеждал?

  Лена смотрела на школьный двор из окна учительской. Ей вспоминался выпускной. После праздника, уставшие, еле ковыляющие на каблуках, со съехавшими набок прическами, они с подружками подошли к ее маме, завучу, и спросили:

  – Может, мы завтра придем? Такой разгром в школе... Поможем убрать...

  Мама засмеялась:

  – Девочки, вы еще не поняли... Вы свободны от школы! Свободны совсем!!! Впрочем, – сказала она, – если силы есть, приходите, разгром действительно имеет место быть...

  И они пришли, и больше делая вид, что им плохо, чем действительно страдая от похмелья и усталости, помогали убирать мусор в спортзале, где проходил банкет, раздвигать столы и разносить по аудиториям стулья.

  И вот сегодня Лена слонялась по пустой школе. В коридорах было не просто темно и тихо – как Лена ни вслушивалась, она не слышала в них себя. Всего год прошел, а она уже не слышала в них себя. Так странно... А ведь когда-то ей казалось, что школа пропитана насквозь ими – ей и ее сверстниками... а теперь вот... Как быстро все умерло!

  Она заглянула в спортзал. Какие-то мелкие – видимо, ребятня из летнего лагеря – играли в пионербол. Ну да, на улице сегодня дождик. В потолке имелись люки для естественного освещения, в них виднелось блеклое небо. Эхо от ударов по мячу, от редких вскриков ребятни, когда кто-то бил особенно неудачно, казалось какими-то призрачными звуками. По шведской стенке усердно карабкалась тощая, нескладная мелкая в белой майке и синих штанах, которые ей были коротковаты. Она добиралась до самого верха одной секции, перебиралась на соседнюю и уже по ней спускалась вниз. Скучноватое развлечение для ребенка, которому нечем себя занять. Лена долго наблюдала за ней, пока не почувствовала, что там, у нее внутри, вот так же, как эта мелкая, цепляясь за ребра, карабкается к горлу такая же несуразная и непонятная тоска.

  Ленке тут же захотелось выйти отсюда, сбежать куда-то туда, во двор, где прет из земли сирень, уже давно отцветшая, но такая же буйная и кричащая: еще, еще!..

  Если просто стоять рядом с жизнью, может быть, удастся не умереть.

  Ничего, у нее есть план.

  Она назовется другим именем.

  Искать

  Ночь уже вошла, неплотно прикрыв дверь, из-под которой все еще виднелась полоска вечернего света. Дворы обезлюдели. Бетонные коробки домов казались синеватыми, а кроны деревьев – цельно-черными, словно вырезанными из бумаги. В небе то тут, то там проклюнулись звездочки, маленькие и бойкие, как девочки-подростки.

  – И-ир, смотри, звёзды уже... поздно, меня родители заругают!

  – И что, что звезды? Ты вообще зачем на них пялишься, думаешь, мы там кошку найдем?

  Лена хотела было пошутить, что когда звезд станет больше, то среди них при желании можно будет отыскать и созвездия Малой и Большой Кошки, но промолчала.

  – Пошли, еще помойку возле сто второго дома проверим – и домой пойдем...

  – Пошли...

  – Я тебя потом до подъезда провожу... И вообще: я же тебе помогала найти учебник по геометрии...

  Лена вздохнула: что правда, то правда. Учебник по геометрии она искала по всей квартире и, если бы не Ира, ни за что бы не нашла – он провалился между диванной спинкой и сиденьем и намертво там застрял, так что, когда Ленка открывала диван и заглядывала внутрь, учебник и не думал проваливаться внутрь дивана. Учебник искала вся семья: мама, папа и Лена, но нашла его подключившаяся к поискам на добровольной основе Ирка. И как он там оказался? Папа сказал: надо класть вещи на свои места и они всегда будут находиться там же. Но Лена сомневалась, что это правило работает, ей казалось, что у вещей есть какие-то свои пути перемещений по квартире и нужно не класть их в одни и те же места, а просто знать, куда вещам нравится ходить.

  – Можно еще пройти к сто десятому и сто двенадцатому, – Ленка предложила этот вариант, чтобы Ирка не думала, будто она хочет поскорее слинять.

  От помойки метнулся черный кошачий силуэт.

  – Мо-отя, Мо-оть! Нет, это какой-то мелкий, худой...

  Они искали Иркиного кота. Мотя, крупный черныш, удрал от Ирки вчера, когда она открыла дверь, чтобы вынести мусор. Он и раньше рвался на улицу, но осуществить побег мешала постоянно запертая подъездная дверь. Но вчера кто-то из соседей открыл дверь нараспашку и подпер кирпичом (наверно, привезли мебель), так что Мотя беспрепятственно выскочил на улицу. Ирка надеялась, что он вернется и будет дежурить под подъездом, дожидаясь ее прихода из школы или мамы – с работы, но кот так и не появился, поэтому Ирка решила искать его сама, после уроков. Ну и Ленка напросилась ей помочь. Подруги все-таки.

  Ленка не слишком верила, что поиски черного кота в ночи увенчаются успехом. Дело даже не в том, что кот мог убежать далеко от дома, спрятаться в подвале или его приютил кто-то из жителей окрестных домов. Ленка знала, что кот просто ушел. Это был кот Иркиной бабушки. Бабушка умерла – и кот ушел. Все логично. По Ленкиным представлениям, котам для ухода в потусторонний мир не надо было умирать. Он мог выбежать из подъезда прямо куда-то туда. Да и вообще, если бы кот с разбегу вбежал в стену и исчез в ней, Ленку это не удивило бы. Где коты, там и всякое такое. Чудеса, мистика.

  – Он точно где-то в помойке роется.

  Ирка повторила это уже раз сотый за вечер. Они облазили все помойки в округе, заглядывали в подвальные окошки, но Мотю так нигде и не заметили.

  – Бабушка его на помойке нашла. Ходила мусор выносить. А он увязался. Так и шел за ней до дверей квартиры. Она его всегда звала 'помоечник'.

  'Ну да, за бабушкой пришел, за бабушкой ушел', – думала Ленка. Ей казалось, что даже звездочки на небе понимают все, только Ирка почему-то нет. Интересно, где они сейчас – Иркина бабушка и кот?

  Эта бабушка была странная. Огромная, неповоротливая, на слоновьих ногах. Ходила с трудом. От нее как-то противно-сладковато пахло, поэтому в гостях у Ирки Ленка никогда не ела: ее подташнивало от этого пропитавшего всю квартиру запаха.

  – Болею. Покарал меня бог, что вырастила дочь-шкуру! – то и дело говорила о себе Иркина бабушка.

  Она вообще часто поминала бога и ругалась. Прямо рядком:

  – Ох, пресвятая богородица, спаси и сохрани... где опять ходит моя блядища?

  Ленкины родственники (родители и многочисленная родня из деревни) часто обсуждали всякие скользкие темы, но при этом на детей все-таки косились неодобрительно, как будто ждали, что те сами поймут: им тут не место, и уйдут заниматься своими, детскими, делами. Иркина же бабушка всегда говорила напрямую все, что думала. Саму Ирку она частенько ругала и даже била, например как-то раз, еще в третьем классе, Ирка получила ремня за то, что накрасила губы мамкиной помадой.

  Как ни странно, Ирка бабушку очень любила: и крики, и колотушки сносила стойко. А вот мать свою она ненавидела. Со слов Иркиной бабушки выходило, что мать родила Ирку специально: думала, что, залетев от своего женатого любовника, сможет увести того из семьи, но прогадала. До самого последнего момента ждала, что он одумается, аборт делать не стала. Не одумался. Имени своего отца Ирка не знала. В свидетельстве о рождении она была записана как Ивановна (мама решила, что Ирина Ивановна – красиво), а бабушка, чтобы подчеркнуть ее статус безотцовщины, часто звала ее Илоновной – вместо отчества придумала внучке матьчество.

  – Мамка опять куда-то отправилась на ночь глядя... позорит нас... – бурчала часто Ирка, но Ленка, хотя и кивала сочувственно, думала, что если бы Иркина бабка не перемывала дочери кости, возглавляя бабий синод на лавочке у подъезда, никто ничего дурного об Иркиной матери и не подумал бы.

  Ленке казалось, что развратная женщина должна выглядеть вульгарной – яркой и резкой, как запах краски, которой по весне красят фасады, но почему-то с вульгарностью у нее куда больше вязалась Иркина вечно воняющая бабка. Ирина мать была маленькая, худенькая, совсем без изгибов и выпуклостей, с незапоминающимся, как будто смытым лицом, на котором только рот выделялся из-за ярко-красной помады. Она преподавала черчение в колледже, бывшем ПТУ, и часто отлучалась куда-то, как будто на частные уроки, хотя бабушкино мнение об этих уроках было известно: загуляла.

  – Мамка сказала, что Мотя ушел, потому что весна... сказала: не ищи, ему на улице хорошо... а чего хорошего не дома?.. – говорила и говорила Ирка.

  Сейчас они дойдут до последней помойки на районе – и по домам. Правда, Ленка Ирку до подъезда обязательно проводит, а не наоборот. Ирка такая мелкая, одну ее боязно отпускать. Ленка-то вымахала уже...

  – Мотя! Мотя!!!

  Ленка не поверила своим глазам. Из кустов к ним навстречу вышел кот Мотя собственной персоной. Большой, черный красавец с белой грудкой и в одном белом носке.

  – Мотечка! Мой Мо-отя! Вернулся, помоечник!

  От волнения Иркин голос смешно дребезжал. Она присела на корточки и обняла кота.

  Ленка смотрела на Иркину спину, оттянутую тяжелым школьным рюкзаком, на ее голову, разделенную прямым пробором на две части, на две тонкие, жалкие косички, на пушистый хвост кота, задранный трубой, и думала о том, что где коты, там и правда – чудеса.

  Мама проверяла тетрадки на кухне. Отец уже спал. На работе он что-то хорошо отпраздновал и пришел немного пьяный. Поэтому мама, наверное, и была такая грустная. Ленка знала: мама боится, что отец может спиться, как многие другие мужчины в городе. Водка просачивается в любого – неважно, кладет человек кирпичи на стройке или, как ее отец, руководит какими-то проектами. Но ругаться с отцом, если он приходил пьяным, мама избегала: он человек вспыльчивый, и, если что, разорется так, что стены ходуном заходят.

  Ленка знала, что у других в семьях доходило до драк, до крови, до сломанных ребер, но то, что у них отец ограничивался только ором, ее не слишком радовало. Ей казалось, что их семья зависла в беге над пропастью, как бывает в дурацких американских мультиках, когда герой молотит в воздухе ногами несколько секунд, потом смотрит вниз, видит, что земли под ним нет, – и летит в пропасть. Вот-вот случится то же самое: отец не просто проорется, размахивая руками, как ветряная мельница, а возьмет и ударит кого-то из них – маму или Ленку, неважно.

  Когда-то, всего один раз, совсем маленькой, Ленка после семейной ссоры спросила маму:

  – Папа хочет нас убить?

  Мама так испугалась этого вопроса, что начала как-то мелко и неестественно смеяться.

  – Ну что ты... Папа просто нервничает... У нас в деревне... мой дед, как напивался, всю семью топором по двору гонял... а ты на папу... ну что ты, дурочка... папа нас любит... просто злится иногда, у него, знаешь, какая работа нервная?..

  Но мама тоже боялась. Боялась, что со временем Ленкин папа, ее муж, станет как тот дед. Или как один из тех мужиков, которые смотрят на мир так, словно у них в голове помехи, как у старого телека в деревне, который отец настраивал народным способом – ударом кулака.

  Вот и сейчас мама сидела за столом на кухне, проверяла тетрадки и боялась. И это от ее страха, а вовсе не от сочившегося сквозь неплотно прикрытую форточку воздуха, волновавшего шторы, тени на стене за маминой спиной иногда нервно подергивались.

  – Как же ты поздно!

  – Пришла б раньше, попала б под раздачу. – Ленка сняла ботинки и куртку и присела на табуретку напротив мамы.

  – Все уже остыло.

  – Я холодного поем.

  – Нет, я тебе борща разогрею.

  – Я сама.

  Если Ленка грубила маме, а грубила она часто, ей тут же хотелось исправить это нехорошее поведение каким-нибудь самостоятельным, взрослым поступком. Например, самой разогреть себе ужин. В полумраке она долго искала спички, потом чиркнула – газ вспыхнул нежно-голубым светом. Теперь в комнате было два огня – маленький, юркий огонек на плите и большой желтый свет настольной лампы.

  – Вас после уроков задержали? Работа над ошибками?

  Обманывать маму не имело смысла. Она же работает в школе.

  – Ирка искала своего кота. Нашла, представляешь. Я думала, не найдет.

  – Домашние животные обычно возвращаются...

  – Я думала, что он за Иркиной бабушкой ушел...

  – Может, проводил ее и вернулся?

  Мама иногда говорила правильные вещи. Как будто была не мамой, а самой Леной, ее внутренним голосом, тем странным, чужим голосом, который иногда говорит у тебя в голове такие умные вещи, что ты пугаешься. Ведь ничего тебя к этим мыслям не вело, ты не брела к ним дорогой нудных рассуждений – просто вдруг кто-то произнес их у тебя внутри, кто-то на много лет тебя старший. На сто лет старший или даже на тысячу.

  – Может, просто проводил. Вернулся, не запачкав белого носочка...

  – Как Ира?

  Мама знала, что Ира страшно тоскует без бабушки.

  – Нормально вроде.

  – Моя сестра... Тося п-п... умерла, когда мне было столько, сколько вам сейчас. И тоже, знаешь, был странный случай... Я тогда поехала в город, на рынок... продать вишню... два ведра вишен привезла... руки заболели, пока дотащила их до рынка... – У мамы были тонкие, белые руки. – Продала вишни, да и домой, иду довольная, налегке... А тут какая-то бабка мне навстречу, вроде незнакомая, не с нашего села... но говорит мне: что, Татьяна, идешь с пустыми-то ведрами, людям неудачу накликаешь? Я ей: да вот вишню ездила продавать... А сама думаю: кто это, вроде не знаю ее... Бабка как бабка, в темном платье, на голове платок черный, в красных розах... а она мне тут же: зря продала, на поминки-то пироги печь с чем будете? А я думаю, что она про годовщину по нашей бабушке думает, да и отвечаю ей: так ведь баб Маня в сентябре померла, рано еще... А она мне: рано, рано, да поздно! Так сказала, что у меня аж сердце у-у-х... знаешь, иду с пустыми ведрами в руках, а они как будто камней полны... дошла до автовокзала, села на автобус до села... ну а приехала, так узнала... Может, бабка и шла оттуда, кто его знает... Они почему-то всегда навстречу молодым идут, эти, с того света... как будто их притягиваешь, когда идешь... такая вся счастливая, легкая, с пустыми ведрами...

  – Ма-а-ма!

  Ленка вскочила с табуретки и обняла маму. Она знала ее характер. Знала, что мама боится почти всего, чего можно бояться, и еще тысячи вещей, которых бояться не стоит.

  – Иру к нам зови. Вам двоим веселее будет. А по дворам по ночам не ходите больше.

  Борщ на плите уже вскипал, в кухне пахло так, что Ленкин живот пару раз громко мяукнул, и хотя ей не хотелось разжимать объятия, пришлось все же оставить маму, чтобы налить себе борща.

  Она ела, мама внимательно смотрела на нее, а потом вдруг сказала:

  – Ирка твоя рано замуж выскочит, вот увидишь.

  – Почему?

  – Некрасивая. И знает об этом. Выйдет за первого, кто предложит: вдруг больше никто и не позовет? Это хорошенькие девочки вроде тебя часто одни остаются, все ждут... чего-то особенного...

  Ленка вздохнула. Вот так у мамы всегда: то говорит страшно умные вещи, то какие-то глупости, за которые даже стыдно.

  – Я никогда замуж не выйду.

  – Все так говорят в твоем возрасте.

  Лена посмотрела на маму поверх ложки, придумывая какой-то вредный ответ про то, что все и она, Лена, это разные люди – и вдруг поймала на себе мамин взгляд, странный, долгий. Он был похож на молчание в телефонной трубке, которое так пугает, что начинаешь истерить: 'Это кто? Говорите! Хватит баловаться, придурки малолетние, у меня стоит определитель номера, я вас вычислю, вам конец!'

  – Что ты сказала? – наконец спросила мама.

  – Я ничего не говорила.

  – А.

  – Ты о чем-то задумалась.

  – Работы много. Ты похожа... очень похожа иногда... на мою сестру... и когда мне так кажется, я чувствую себя снова... как будто мне тринадцать... – Мама вздрогнула. Сняла очки, потерла глаза. – Ужасные глупости все это. Наверно, я плохая мать и педагог. Сижу на кухне и несу всякую чушь... Знаешь, здорово было бы, если бы тебе нравился какой-нибудь мальчик, а мы его обсуждали сейчас... ладно, иди спать...

  Ленка пошла в ванную, где долго стояла под душем, как счастливое дерево под дождем, а потом пробралась к себе в комнату, рухнула на диван, завернулась в одеяло и заснула. Снилась ей почему-то Иркина бабка, которая шла ей навстречу, топая по пыльной летней дороге огромными ногами в расплющенных тапках, а в руках у нее были два ведра вишен, жутко-красных, жутко-кислых.