Текст книги "Чернее (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

И только тогда ты понимаешь, что все-таки в тебе осталась искра благодарности – за то, что ноги твои на чем-то стоят. И шаг за шагом ты идешь во тьме, непонятно куда и зачем, идешь и идешь, уже не думая о свете, просто идешь, потому что боишься, что и то, что имеется, отнимется у тебя, эта почва под ногами отнимется – и ты полетишь в бездну, куда-то туда, куда уже упали тысячи и тысячи таких же, как ты, ныне забытых.

Катька пришла к нам жить посреди зимы. Ушла от мужа. Она опять что-то там заикнулась про прописку – а он ей в нос. И потом еще и еще. Сильно избил. Она пришла ночью к нам, рыдала в голос. Ужасная ночь. Я не смогла уснуть до утра. Прятала голову под подушку – но все равно не могла уснуть. Сперва Катька билась в истерике, потом взвизгивала, пока мать обрабатывала ее ссадины, потом вдруг неожиданно зарыдал Кирилл, до этого вообще никак себя не проявлявший, видимо, до него только сейчас дошло. Как будто ему открылось, как необъятна скорбь человеческая – и он возопил. А через пару недель к нему пришла медсестра, которая должна была сделать укол (прививку?) – и он снова орал так, как будто его живьем засунули в камнедробилку. Если бы я не была уверена, что там всего лишь медсестра – я бы решила: его убивают. Но его не убивали. Если те, кого убивают, орут еще страшнее, то насколько же кромешная глухота внутри тех, кто убивает – раз они слышат и им все равно. Раз в них не откликается.

В ночь пришествия Катьки я не выглянула из своей комнаты. Так и пролежала до утра, затаившись. Я понимала, что вряд ли Катьке хочется, чтоб я видела ее разбитое лицо. По крайней мере мне на ее месте не хотелось бы, чтоб на меня глазели. И когда от воплей Кирилла у меня лопались барабанные перепонки – я тоже не вышла из комнаты. Мне не хотелось, чтобы Катька при мне смущалась из-за своего буйного ребенка. Чтоб извинялась и все такое. Мне это было не нужно.

Теперь Катька и Кирилл жили с нами. Стало теснее.

Коля начал ходить на секцию бокса. Быть может, хотел поколотить Катькиного мужа. А быть может, зомби из сна. А быть может, всех и сразу.

Кое-что изменилось и у меня.

Я завела кошку. Кошку звали Люська. Как мою бабушку и меня. Кошка была юна. Совсем котенок. Огромные глаза и уши. Она сидела на улице. Другие коты тоже сидели там. Они были на самом деле другие. Они знали жизнь, а Люська – не очень. И когда на улице появился мужик, державший на поводке большую собаку, все остальные кошки бросились врассыпную – а Люська осталась на месте. И так же смотрела большими глазами. На большую собаку, которая подошла ее обнюхать.

– Ты что за чудо? – удивился мужчина. – Почему не боишься?

Кошка Люська не знала ответа на этот вопрос, как и на множество других. Возможно, она верила, что она самый замечательный в мире котенок и поэтому никто ее не съест.

Мужчина спрятал ее за пазуху и отнес домой.

Потом его жена дала в Интернете объявление: отдается котенок, маленький, глупый, нездешний.

Ну а я взяла его и нарекла Люськой. В честь бабушки и себя. Чтобы высказать все – и бабушке, и себе, и этой мелкой серунье по углам. Я выкинула старый системник – кошка в нем нагадила. Выкинула свою подушку – ее постигла та же участь. Потом я перебрала вещи в шкафу и выкинула половину – тут Люська уже ни при чем, мне просто понравилось выкидывать. Люська скакала счастливым бесенком, а я паковала шмотки в мешки и носила на помойку. Я едва смогла остановиться – и если бы не остановилась, то, пожалуй, вынесла бы на помойку саму себя. Думаю, Люська бы не возражала.

Я налила во все углы духов – сильные запахи должны были отучить кошку гадить в этих местах. Атмосфера в комнате стала еще более психоделичной. Перед глазами плавали цветные круги.

Люська съела шкурку от колбасы, и ее пробрал понос. Теперь она гадила на бегу. Говняные дорожки подозрительно напоминали мой жизненный путь. Я носилась за ней с тряпкой и ругательствами. Люська забивалась за холодильник и зыркала на меня глазищами.

Я купила ей хороший корм и наполнитель для лотка. Я старалась. Люська поела нового корма – и наложила две кучки: в углу, благоухающем духами, и неподалеку от лотка. И это последнее меня окончательно взбесило. Она как бы сказала: я знаю, господи, что ты есть, но срала я на твои заповеди.

Но погоди же – я умею метать громы и молнии. Я могуча. Образ и подобие мое, гнусная мелкая Люська, ты сама напросилась.

Я схватила кошку за шкирку. Посадила в лоток. Придавала к земле.

– Послушай меня, бестолочь! Ты будешь срать здесь – или будешь срать на улице. Где дождь, стаи бродячих собак и детей-дебилов. Понимаешь меня? Понимаешь меня, сука?

Кошка рванулась, попытавшись освободиться, и я окончательно озверела.

– Не понимаешь? Тогда я еще раз тебе говорю: срать сюда, падла. Срать – сюда. Остальное – где хочешь. Поняла? Ты не особенная. Ты не имеешь права срать где попало. Еще одна кучу наложишь – и я тебя убью. Удавлю вот этими руками. И зарою в этом лотке. Никто тебе не поможет, поняла.

Кошка прижала уши и смотрела на меня огромными, полными отчаяния глазами. Ей хотелось жить. Она молилась.

Впервые в жизни мои слова подействовали на живое существо – и напугали это живое существо до смерти.

– Ну давай, рой. Рой, я тебе сказала! – свободной рукой я отчаянно принялась рыть наполнитель.

Кошка ошарашенно смотрела на меня. Затем вдруг наложила небольшую кучку – вырвалась из рук и пулей метнулась за холодильник.

– А зарыть? – устало спросила я.

Из темноты на меня смотрели большие печальные глаза.

Я сама зарыла кошачье говно и пошла спать.

Ночью Люська пришла ко мне. Я лежала на правом боку, правая нога вытянута, а левая чуть согнута – и кошка забралась в эту пещерку, где свернулась клубком и заснула.

Назавтра она так усердно зарывала говно в лотке, что крошки наполнителя летели во все стороны. Люська-экскаватор старалась изо всех сил. Во мне с тем же остервенением, что и Люська в лотке, рылась совесть. Когда кошка отодрала кусок обоев и перегрызла провод от наушников, я просто махнула рукой – хрен с ними, надо же животному как-то отрываться. А то ведь еще вопрос: как лучше жить – в тепле, но с хозяйкой, которая вечно на тебя орет, или на улице, где холодно-голодно, но зато делай что хочешь. Между прочим, человек запросто выбрал бы второй вариант. Вот я же выбрала. Ведь могла бы жить с мамой – надо было просто научиться гадить в лоток.

Человеком все же быть лучше, чем кошкой. Хотя иметь такую трогательную мордаху, как у Люськи, я бы не отказалась. Может, тогда бы меня больше любили.

Катька тоже мучилась педагогикой. Кирилл немилосердно тупил. Каждый вечер они делали домашнее задание. И каждый, абсолютно каждый вечер заканчивался у них приблизительно одинаково.

– На одной полке было три книги, а на другой – семь. Сколько книг надо переставить со второй полки на первую, чтобы книг стало поровну? – читала Катька вслух.

Условия задачи не давали Кириллу шансов. Это было неподъемно. Он задумывался и изрекал:

– Четыре.

– Что – четыре?

– Взять четыре книги. На первую полку. Тогда на обеих полках будет по восемь книг.

– Откуда ты возьмешь эти четыре книги?

– Откуда-нибудь.

– Нет! В задаче нет никакого откуда-нибудь! Кирилл, у тебя есть только две полки – и надо, чтоб на обеих было одинаково, понимаешь? Тебе надо взять со второй полки книги и переставить на первую! Сколько ты возьмешь?

– Четыре.

– Да почему четыре? Почему четыре, черт тебя побери!

– Четыре.

– Вот смотри, я рисую книги, вот они – три на одной полке и пять на другой, сколько мне надо взять отсюда, чтобы было одинаково и здесь, и здесь? Ну!!!

– Четыре.

– Кирилл, ты дебил? Ты меня слушаешь вообще? Скажи, а?

Молчание.

– ТЫ СЛУШАЕШЬ МЕНЯ???

– Слушаю, слушаю... – Сдавленные рыдания.

– А ну не реви. Сколько останется книг, когда ты уберешь четыре со второй полки?

– Три.

– А сколько будет на первой полке, если ты добавишь на нее четыре книги?

– Семь.

– Ну так и где тут равное количество? Где, я тебя спрашиваю, придурок?

– Надо просто эти четыре книги выкинуть.

– Нет!!! Нельзя!!! Нельзя выкидывать!!! Слушай меня, идиот: нельзя ничего выкидывать! Нельзя ничего брать откуда-то еще! Просто переставить книги!

Кирилл рыдал в голос. Книг было то слишком много, то слишком мало. Они не хотели уравниваться, как количество бед и радостей в жизни.

– Вот. Смотри. Берем две книги со второй полки. Две. Переставляем их на первую. Ну? Пересчитай теперь, сколько стало книг на первой полке.

– Один, два... пять.

– А на второй?

– Пять...

– Понял теперь?

Видимо, Кирилл кивнул головой.

– Ну слава богу... так какой ответ пишем?

Я затаила дыхание и скрестила пальцы.

– Пять.

Дальше начиналось неописуемое. Катька вопила дурным голосом, Кирилл вторил ей, книги падали с полок, а мы с Люськой думали, что быть тупым ребенком – это очень нелегко. Мы обе через это прошли в свое время.

На ночь Кирилл рассказывал маме сказки. Катька сказок не знала – зато знала жизнь, так что была не такой уж плохой матерью. Я знала, что они засыпают в обнимку.

Пришло письмо от сестренки. Она теперь очень высокая, почти модельного роста, барышня с длинными, мягкими светло-русыми волосами и совсем детскими голубыми глазами. Под каждой фотографией во Вконтакте множество лайков и коммментариев «красотка!». Я и сама там отмечаюсь иногда из вежливости.

Привет, Люда, ты там как? У меня через месяц свадьба, приедешь?

Ух ты! А он кто?

Зай :))) Рост 180, блондин, глаза зеленые, автослесарь.

А чего так быстро со свадьбой-то?

Ну-у... догадайся.

Ребенка ждешь?

Раскусила :)))

Совет да любовь. Я вряд ли смогу приехать. А маму мою звали?

Звали, но она, наверно, не придет... не обижайся, но она у тебя, похоже, совсем поехала .

В смысле?

Начала мне выговаривать, ну-у... пост, нельзя свадьбу играть... а мы ждать не можем, сама понимаешь...

Не бери в голову. Это же моя мама. А как твои?

Как обычно. Ругаются. Отец на пенсии, мама работает еще. Отец выпивает иногда. Мама его все пилит, что баба у него какая-то есть. Хотя какая там баба – он из дому выходит то лько мусор вынести. Ну , кто-то был когда-то, а может, и не раз – я все детство помню, как они скандалили, но теперь он уже старый. Кому он нужен? А у мамы ноги от е кают сильно. И спина болит.

Лекарств каких передать? Если кто ехать будет из знакомых. Танька, например. Помнишь ее?

Помню, да, такая сутулая, в черном. Слушай, я не знаю, я еще у родителей спрошу. Спасибо. Они тебя всегда вспоминают хорошо. Ты очень веселая и забавная была маленькой. Думали, ты будешь какой-то знаменитостью, когда вырастешь. Все время мне тебя в пример ставили.

Ничего, теперь мне тебя будут в пример ставить.

Ладно, я пойду, мы с Заем в кино идем.

Всем приветы.

Ну , пока. Целую :)))

Это был позор позоров и стыд стыдов. Сестра выходит замуж, а мне достать бы денег на билет – не то что на подарок.

Вот капец-то.

Я вспомнила дядю и тетю тогда, в молодости, нужно ли было им, чтоб я им что-то дарила? Нет, это они дарили мне – свет своей влюбленности, радостности. И во что все превратилось?

Но в этот вечер обстоятельства словно сговорились меня доконать.

Сообщение от Майки. На аватарке – девушка с коротко стриженными каштановыми волосами и широкой, профессиональной улыбкой. Майка – стоматолог, ей полагается белозубо улыбаться. Но в моем воображении она постоянно кривляется и в носу у нее поблескивает сережка. Я знаю, что она ее носит иногда, не на работу.

Как дела? Чего не пишешь?

Боюсь ревности твоей девушки.

Блин, не смешно, она от меня ушла месяц назад.

Черт, прости.

Ладно.

Правда, прости. И что не пишу прости. Просто ничего хорошего не могу написать. Не нравится мне все это.

Мне оно вообще никогда не нравилось. Ничего не нравилось. за исключением некоторых девочек...

Блин...

Да не бери в голову. Все это так. Ты не виновата, что такая, как есть, и я не виновата. Я тут немножко пью и пишу стихи. Вот, например:

Что сказать мне о жизни? Что оказалась шнягой.

С каждым лузером чувствую солидарность;

Этот мир посылает всех на хуй.

Не нужны ему ни ненависть, ни благодарность.

Ну ты поэт!

А то!

И философ.

Захвалила прямо.

Тебе не одиноко там? Приезжай, если что.

А ты не боишься меня к себе пускать-то, вдруг приставать начну?

Врежу тебе тогда.

Ой, не м огу, врежет она... Вот еще стиш :

Кто в п е р вые в жизни любит,

пусть несчастен, все ж он бог,

Ну а кто вторично любит,

И несчастен, тот дурак.

Если ж в третий раз с любовью

Мимо кассы пролетел,

То тогда среди дебилов

Ты первейший рекордсмен.

По-моему, это ты про меня.

Про меня.

Н ет, про меня.

Про нас, короче.

А ты что-нибудь пишешь?

Иногда.

Ты здорово писала когда-то...

Это тебе так казалось.

И кажется.

Спасибо.

Я до сих пор думаю всякий раз, когда мимо «скорая» с мигалкой пролетает, ангел смерти в этот раз поступил по правилам или нет?

Но добила меня Танька.

Друже, это ты, что ли? ( Прикреплено ф ото книги. На ней название одного из моих рассказов. Но – не моя фамилия автора. )

Нет, не я.

А я думала, может, ты взяла другой псевдоним. Но , думаю, странно, Людка вряд л и бы стала бы держать в тайне , что ее напечатали. Я еще пару разворотов сфоткала. Прислать?

Давай.

Я с замиранием сердца прочла текст. Это не плагиат. Просто моя идея, развернутая до размеров романа. И боже, какие глупые, пошлые шутки!

Ну что, обокрал тебя этот хрен?

Да нет... идеи носятся в воздухе... А может, и прочел... в сети-то все лежит... теперь не докажешь...

Бля, обидно. Гонорар, наверно, пропивает теперь, сука.

Да мне за рассказ обидно. Всю идею похерил. Персонажей дебилами сделал. А главного героя еще и каким-то любителем веществ.

Сука.

Ну а с другой стороны – может, когда-то прочел, забыл, а потом вспомнил и подумал, что сам выдумал. Ну и под себя все переделал. Бывает же...

Бывает. Может, и вообще не читал, конечно. Хотя я скорее поверю в то, что он просто падла.

И издали же! Мне всегда говорили, что я пишу не формат. А этот взял – и издался.

А я еще загуглила: ему за эту книжку премию какую-то дали.

За искрометный юмор, видимо.

Да ты не расстраивайся.

Черт, как будто я писала сценарий, где в главной роли видела ДиКаприо, а потом кто-то взял и снял фильм, сунув туда Безрукова.

Да забей. Ты пиши, главное.

Да я пишу.

Не пропадай.

Не пропаду.

Я твои рассказы читаю. Даже прослезилась один раз.

Не утешай. Я пошла нажираться.

Ну, нажраться никогда не лишне. Но я, меж ду прочим, не плакала даже над «Хатико» .

Писать – пишу. Творчество не дает ни славы, ни денег, но не дает и сдохнуть.

Друзья. Спасибо, что вы есть.

Дай бог вам здоровья, денег да всяческих удовольствий. А если не даст – пусть хоть пожалеет. Не Бог, так хоть кто-то.

Ездила я как-то в поездочку одну, матушка меня втравила – паломничество, святой источник, надо окунуться, ну я и поехала, что делать – автобус, жарища, пылища, но для матери родной сердца успокоения чего не сделаешь.

Народ собрался – в основном бабки, такие все набожные, как будто не при Сталине родились и не при Хрущеве в школу ходили. Сдается мне, что такие бабки вообще молодыми не были, они, как грибы, в лесу растут, прямо в платках. Ну вот, бабки всю дорогу пели всякие стихи духовные, типа:

Господи помилуй,

Господи прости,

Помоги мне, Боже,

Крест мой донести.

Я думала про себя, думала:

Если не поможешь,

То тогда я крест

Брошу на дороге–

Кто-то запнется, ногу сломает,

Я не виновата, что не в рифму.

Помимо бабок с нами ехало и немного молодежи – какие-то благообразные девушки с кроткими лицами, многодетное семейство и еще одна женщина лет сорока, вся в черном. Женщина была родом с Украины, приехала к нам, потому что вышла замуж, а тут недавно муж ее умер, она осталась вдовой, вот кто-то и надоумил ее съездить в эту поездку, к святыням. Женщина была очень веселая, много шутила, смеялась, помогала старушкам садиться в автобус, улыбалась детям, в общем, мне она сразу понравилась.

Когда мы приехали к источнику, обнаружилось, что не одни мы такие умные – очередь была километровая. Я изнывала на жаре, стоя между двух бабок и мечтая лишь об одном – чтоб побыстрее все-таки окунуться и свалить отсюда подальше. Узел платка впивался в подбородок, ноги гудели, болела спина.

И тут заметила любопытную парочку, двигавшуюся параллельно очереди. Высокий мужчина и... маленький медвежонок, которого мужчина вел за собой на веревке. Мужчина предлагал народу сфотографироваться с медвежонком. Разумеется, останавливался он напротив молодых девушек и семейный пар с детьми, кто-то даже соглашался, многие гладили медвежонка.

– Ой, вэдмэдык!

Женщина в черном присела рядом с медвежонком.

– Малэнький!

Дальше произошло странное. Она просто взяла медвежонка в руки. Как будто это был не зверь, а маленький ребенок. Взяла на руки, как младенца.

– Вин мэду хоче! Бидна дытына! – И она стала укачивать его на руках, как ребенка. – Спы, малэнький! Втомывся, бидный!

И медвежонок совершенно спокойно лежал на ее руках, и она качала его, что-то совсем тихонечко напевая себе под нос, неразборчиво, видимо, на украинском, и все остальные столпились вокруг нее и молча смотрели, пока мужик, приведший медвежонка, не протянул к ней руки, требуя своего зверя обратно. Она его отдала, и мне показалось, медвежонку совсем не хотелось уходить от нее, но мужик понес его дальше уже на руках, как будто боялся уже опустить на землю, словно сейчас так было уже неправильно: ведь детей мы не таскаем за собой на веревке.

И очередь снова выровнялась, все перешептывались, обсуждая увиденное, а я думала, что, может, ничего страннее не увижу в этой жизни, под жарким солнцем женщина в черном баюкает, словно младенца, медведя, напевая ему что-то на неизвестном мне языке.

И теперь, когда мне говорят, что человеку не нужна жалость, я думаю: да идите вы куда подальше, дебилы, медведю, зверю из леса, и то нужна была всего капля жалости, не то что человеку, а ведь он, честно говоря, тоже в глубине души медведь, которому всего-то надо – сладенького да заснуть у чьего-то теплого бока, когда вокруг наступает зима и какие-то серые фигуры, выстроившись в очередь, идут стройными рядами куда-то на поиски живой воды.

Я просто хочу, чтобы меня любили. А все остальное – оставьте себе. Даже меда можно не давать.

Работа работалась. День за днем. Шаг за шагом. В дурном или в хорошем настроении – я работала. Хорошо или плохо – но работала. Конечно, можно было и лучше, но не всегда получалось. Мне нравилось работать с книгами. Милые ребятишки эти тексты. А я им – как бабушка. Они прибегают, а я:

– И где это ты так выпачкалась? Носом мороженое ела? Стой, погоди, егоза! – достаю из сумки носовой платочек, плюю на уголок. – Так-так... Стой, не вертись! И давай колготки подтянем, а то пузыри на коленках... Вот, совсем другое дело! Тут у нас тавтология – подберем синоним, а вот это несогласованное предложение разделим на две части... И вот какой у нас красавчик получился, любо-дорого смотреть!..

Но иногда возникали ситуации, когда в текст я входила, как в темную чащу или тонула в болоте... а иногда – просто ныряла в сортир...

– Шеф, мне кажется... Это неправильно... Здесь три страницы вот этих вот его фантазий...

– Каких?

– Извращенческих. И какое они отношение имеют к его открытиям?

– Люда, это биографические очерки. Там и про семейную жизнь написано.

– Какая же это семейная жизнь, когда он девятилетнюю девочку, скотина поганая...

– Люда, Люда...

– Что, что, Люда? Не могу, простите!

– Из песни слова не выкинешь.

– Ну давайте хотя бы напишем как-то по-другому... Без вот этого смакования...

– Люд, бл... вы же умная женщина... поймите: автор – уважаемый человек, он сам никого не насиловал, а написано... ну написано... Люд, ну мы взрослые люди, не стоит впадать в истерику по такому поводу...

– Я не впадаю. Ладно. Я предупредила.

– Люд, деньги, может, будут через пару недель. Грант на книжку от Министерства печати. Пока продержитесь-то?

– Да, конечно.

Нажимаю "отбой". Руки как-то подрагивают. И чего я разошлась, ну правда? Я же взрослая. Не маленькая девочка. Но рыдаю, как маленькая. Хотя нет, так я никогда не рыдала в детстве. Как будто внутри бешено вверх-вниз, вверх-вниз ходит лифт, и нет сердцу опоры... За что мне это? Опять и опять? За что? Не надо напоминать. Не надо. Не надо, пожалуйста...

В такие моменты меня выручало спиртное и музыка. Можно положить на грудь кошку, налить в кружку коньяку, врубить "My immortal" и лежать без движения, глотая ушами слезы. Можно оплакивать свою жизнь тысячу, тысячу и тысячу раз.

Можно тысячу и тысячу раз задаться вопросом: в определенный ли момент обрывается струна, разбивается стекло, etc. или просто радость сочится сквозь не заделанную герметиком щель внутри, как течет наш бачок в туалете, из-за чего всегда на полу лужа... и так же у меня внутри... То есть нет, у меня внутри – огромный океан, над которым огромное небо, и солнце, и птица, парящая над водами. И крылья ее устали, но нет ни конца ни краю этой воде, этой тоске.

Жизнь можно отнять один раз, а радость можно отнимать тысячу и тысячу раз – и всегда, пока человек жив, у него найдется что отнять.

Быть может, однажды кто-то сказал: "Нет, не сегодня" – и острый карандаш легко прочертил несколько тонких, но крепких железных прутьев. И на противоположной стороне замер человек, лица которого я не помню.

И кто-то сказал: "Нет, внесем разнообразие. Над этой будем издеваться иначе".

Нас убивают. Нас всех убивают. Каждый день нас убивают – и если однажды петля на шее ослабляется, то только для того, чтобы потом затянуться туже. И всякая жалость и нежность – как надежда, что отпустят, смилуются – это только часть пытки.

Впрочем, никого нет. Посмотри туда, посмотри в пустоту – там никого нет. Ты все выдумала, некому тебя мучить, мир просто таков и все. Таков для всех.

То, что мечты осыпаются тебе на голову, удар за ударом вышибая дух, – это закон всемирного тяготения. Остается только прикрывать голову руками. Но больно, как же больно...

В дверь стучали. Барабанили прямо с жуткой настойчивостью. Соседка открыла – и я услышала голос нашего поселкового активиста, который, видимо, пришел собирать подписи за или против чего-то.

– А соседка твоя дома? Зови и ее – петицию составлять будем.

Мне постучали – пришлось выйти, рожа наверняка опухшая, но у нас в коридоре слабая лампочка, так что все равно никто ничего не заметит.

– Так! – Активист, мужчина лет пятидесяти в спортивных штанах, толстой куртке защитного цвета и вязаной красно-синей шапочке, похожей на ту, которую носил когда-то мой отец (бабушка вязала), размахивал в воздухе какими-то листами. – Ой, мама, что это у вас? – Куклу, сидевшую в коридоре, Коля разрисовал черным маркером под зомби, так что теперь она наводила ужас на всех. – Я вот бланки достал, будем писать прошение о проведении капитального ремонта.

– Что писать-то? – Соседка села на ящик, служивший у нас на кухне табуреткой.

– Как есть, так и пиши: все сгнило к хуям, стены рассыпаются, пол проваливается...

– Бачок течет... – начала я.

– Нет, бачок – это совсем другое, у вас вообще по плану дома без водопровода, так что бачка у вас просто быть не должно, ковшиком из ведра надо сливать.

– Так мы ж из батарей...

– Про батареи нельзя писать, это незаконно! Напишите, как ваш Коля чуть в яму с говном не провалился... Когда это было?

– Так ведь лет десять назад уже, – пробормотала Ирина Яковлевна. – Сейчас-то у него нога уже не пролезет в ту дырку. Сорок третий размер.

– Пишите в прошедшем времени.

– Так как? Просим провести в нашем доме капитальный ремонт, – Соседка начали писать, – так как в 2000 году мой сын Николай во время прогулки во дворе, проходя вдоль стены дома, провалился ногой в яму с... как тут написать?

– С отходами жизнедеятельности, – предложил Андрей. – Или даже так: отходами жизнедеятельности жильцов нашего дома.

– ...отходами жизни... деятельности...

– Жизнедеятельности – в одной слово, – подсказала я.

– Я тут исправлю.

– Это будет черновик, потом набело перепишете, – вставил Андрей. – А то они там не смогут прочесть, что вы тут начеркали.

– Да я сама не могу уже разобрать.

– Пишите, пишите!

– Да что писать-то? Застряла нога между бетонной плитой, которой яма прикрыта, и ее краем, еле выдернул, кроссовок испортил. Что еще писать-то? Пол вон прогнил на кухне, тоже если станешь неосторожно, можешь в яму провалиться. Это тоже писать?

– Пишите: имеется угроза разрушения досок пола и... как это написать?

– Провала в говно?

Давненько мы так не смеялись. Наверное, это был первый случай эдакого душевного единения – моего с народом. Соседка писала и зачеркивала, мы искали слова, но всякий раз сходились на том, что провал в говно – это самое ёмкое определение того, что происходило с нами.

Наконец Андрей, отсмеявшись, заметил:

– Это все мне анекдот напоминает. Знаете? Помер один мужик, попал в ад. Ему черт говорит: какую муку себе выберешь? Он открывает одну дверь: там людей на сковородках поджаривают, открывает другую – там людей на колья сажают, открывает третью – там мужики стоят по пояс в дерьме и курят. Ну он и подумал, все же лучше стоять по пояс в дерьме, чем чтоб тебя на сковороде жарили, вот он и говорит черту: я тут останусь. Ну черт такой: ладно, я тогда пошел. А тут один из мужиков такой докурил сигарету, выкинул окурок и говорит: Ну что, мужики, перекурили и доедаем!

Поздно ночью мне захотелось чаю и обнаружилось, что в доме нет ни капли воды, я накинула плащ – в прихожей висело зеркало, мое отражение, путавшееся в рукавах, усмехнулось мне устало: на сегодня демон был сыт моими злоключениями – и вышла на улицу.

Ночь встретила меня холодом. В темном небе блестели звезды. Те же самые. Вдруг я совершенно ясно почувствовала это.

– Здравствуйте, звезды! Помните меня? Я – самая замечательная девочка на свете!

– Окстись! Мы тебя в первый раз видим, баба с ведром!

И я почему-то вспомнила наше мусорное ведро – еще оттуда, из родного города, из детства. Свою вонючую повинность. И мне стало ясно: да – ведра играют определяющую роль в моей жизни. Ведра сопутствуют мне постоянно. Жизнь с ведрами – это моя судьба.

И я подхватила ведро и пошла.

Пошла и пошла и пошла.

Это долгая дорога.

Я выдыхаю – и тьма заполняет мир, проникая во все его поры, дыры и норы.

И я чувствую, как мою ладонь сжимает детская ладошка. Я знаю, как страшно самой замечательной девочке на свете.

Но мы идем. Идем, пока чувствуем под ногами твердую почву. Пока доска не прогнила окончательно.