Текст книги "Чернее (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Дядя:

– Маленькая такая была умница, а выросла...

Их дочка, младше меня на десять лет, только-только должна была пойти в школу. В класс с английским уклоном.

Она уже знала алфавит и несколько простых стишков, которым я ее научила.

Я набычилась и не стала спорить с дядей.

– Что хочу, то и буду делать!

– Своя волюшка доведет до горюшка, – наконец разлепила губы мама.

– Я в это все не верю!

– Оно и видно! – В маминых глазах промелькнуло вдруг что-то грустное, человеческое. – Дочка, это ведь на всю жизнь. Переучиваться потом трудно. А филология твоя русская – это ведь школа потом... Работа нервная, зарплата копеечная...

– Мам!

Бедная, она уже оплакивала мою будущую бедность.

– Есть же еще столько возможностей для филолога... газеты, журналы... издательства... репетиторство...

– И все гроши! – покачала головой мама. – Но живи как знаешь.

Здравствуйте! Ваш рассказ был опубликован в Интернет-журнале «Эпилог» и рекомендован к участию в конкурсе м ол одых писателей. По итогам конку р с а в Москве будет провед ен семинар, на котором вам пред ставится возможность обсудить ваше творчество с ведущими российскими авторами современности.

Ну ничего себе!

Да я крута! Я ведь только-только начала писать – и такой успех! Мой третий рассказ!

А какие отзывы от читателей: "растрогана до слез", "душа проснулась от ваших слов", "ваша проза душевная".

И это все – мне!

Хотелось плясать и петь. Я сидела в компьютерном клубе, а рядом несколько школьников громко кричали, играя в "Как достать соседа", девушка-оператор пыталась объяснить студентам-индусам, что веб-камера у нас только одна, так что им придется выходить в скайп по очереди.

Вот он, миг моего звездного часа! Рождение знаменитости! Громкий успех!

Я с презрением думала обо всех своих бедах и несчастьях.

Отец с матерью разошлись? Ерунда!

В любви не везет? Фигня!

Карьерные перспективы никакие? Хрень!

Главное – я писатель! Вот! Пусть нищий, пусть одинокий, пусть сидящий пока в компьютерном клубе, так как домой Интернет провести мама не разрешает, но писатель! Девочки у меня внутри отплясывали с помпонами, как группа поддержки в американских фильмах.

Тудум-тудум-тудум!!!

У меня иногда случается... как-то раз пошла в магазин за сметаной, а купила две бутылки молока. Скажу честно: больше всего меня удивило не то, что молоко со сметаной перепутала, а то, что купила именно две бутылки. Почему две? До сих пор загадка.

Но в тот день я просто вышла из дома, не помню зачем, а встретила Таньку.

Не так давно Танька познакомилась на концерте с парнем из другого города и, похоже, влюбилась. И вот сейчас она шла мне навстречу, какая-то ссутулившаяся и напряженная – тащила за собой, как бабка тележку, свои мечты и грезы. На улице стояло лето, самое пекло, а она вырядилась в черные джинсы и темно-синюю рубашку... от ее вида меня аж передергивало: как же ей, должно быть, жарко! Высокая трагически черная фигура посреди счастливого лета: мелкие школьники гоняют в футбол, крупные пьют пиво и курят у подъездов, парочки обнимаются – и отовсюду бьет в нос летняя битва запахов пота и дезодоранта.

– Здорово, друже! Пошли на пиво! – бросила она.

Я подняла.

– Пошли!

Когда сели на лавочку, она сказала:

– Что-то я сон странный видела сегодня. Как-то погано мне... – Танькины темно-русые волосы были нервно взлохмачены, а карие глаза смотрели страдательно.

– Да ты не сильно в сны-то верь... – Я завела свою шарманку. – Мне снилось недавно, что у меня по всему телу мех, как у крота, черный, густой... В соннике посмотрела – к деньгам. И что? Думала от универа премию дадут, и где она?

Меня очень беспокоил денежный вопрос. На носу – поездка в Москву, и мне нужны были деньги на билет, и не только.

– Нет, друже, – сказала Танька, – сон был вещий, я знаю. Уж больно поганый.

– Рассказывай тогда.

– Снится мне, что я сижу в тюрьме. То есть снится темная камера, вверху крошечное окошечко, я сижу на нарах внизу и рядом кто-то есть, не знаю кто... Тут в двери лязгает ключ, дверь открывается, в камеру заглядывает надзиратель и просит выйти того, кто вместе со мной сидит... И тот выходит... а когда дверь захлопывается, я понимаю, что мне тут еще долго сидеть... очень долго...

– Знаешь что, – сказала я. – Пошли-ка в компьютерник. Там выйдем в Сеть и посмотрим, к чему снится тюрьма. Часто ведь бывает наоборот: плохой сон означает что-то хорошее.

Мне также хотелось проверить, может, на сайт выложили список участников московского форума. Я знала, что меня точно пригласят, но хотелось увидеть подтверждение.

В компьютернике было пусто и тихо: школьники гуляли на улице, а индусы разъехались на каникулы. Я устроилась за компом.

Танька села рядом.

– О, письмо!

Лязг ключа в замке... Таньке пришло письмо якобы от друга молодого человека, с которым она не так давно познакомилась. Никакого текста – только фотки. Фотки Танькиного возлюбленного – с разными девицами, я насчитала штук пять, но, может, их было и меньше, просто какая-то часто радикально меняла имидж, красила волосы и все такое.

Танькино лицо подернулось болью, как бывает, когда в зубе открыт нерв – а ты хлебнешь холодненького. Нужна была анестезия.

Мы пили пиво, пили водку, пили бальзам, а потом меня вырвало в кустах за гаражами.

– Это никакой не друг его... – без конца повторяла Танька. – Это та девка... Какая-то из... Это она нарочно... Но мне это все равно... с кем он до меня... все равно... главное, чтоб он сам мне ответил... главное, чтоб сейчас...

– Да, – говорила я. – Главное – это сейчас. Мало кто с кем и когда...

Мы пили неделю, и мама перестала со мной разговаривать.

Я все думала про тюрьму, в которой Таньке еще долго-долго сидеть, и не хотела бросать ее одну. Я стала куда выносливее в отношении алкоголя.

– Мила, ты где? – Трубка истерила. – Иди домой, слышишь! Иди домой!

Шел мелкий дождик, зонта у меня не было, я стояла на крыльце компьютерника, переминаясь с ноги на ногу. Приперлась осень, а ничего не изменилось, кроме того, что у меня теперь есть мобильник. Сперва это радовало, но сейчас – нет. Потому что – мамины звонки.

Танька пишет письма этому своему придурку – а я стою на крыльце, потому что уже не могу на это смотреть.

– Иди домой! Ты слишком легко одета!

Я всю жизнь слишком легко одета – по мнению мамы. Но это не я легко одета, это в мире слишком мало тепла.

– Я скоро буду, не волнуйся! Мне не холодно!

Мне очень и очень холодно.

Скрип двери, вываливает толпа мелких, доставших уже соседа, они бегут в сторону школы, весело матерясь.

– Я скоро приду.

Выходит Танька. Выходит и проходит мимо меня.

– Тань!

Она, получается, забыла, что я ее жду.

И в ту секунду, когда она замирает – высокая девушка в черных джинсах и синей рубашке – я вижу во всей ее фигуре, в поникших плечах, в висящих как-то безжизненно руках: сломано. Так бывает – чертишь в тетради поля под линейку, нечаянно чуть-чуть сдвинешь руку – и вот он, слом линии, уродливый, раздражающий.

– Тань!

– Он не хочет со мной общаться. Он сам мне это все послал, не она, не девушка его, а он сам. Чтоб я отстала.

– Пошли стипуху пропивать.

– У меня денег нет, друже.

– У меня есть.

– Я не хочу.

У меня запиликал телефон.

– Мам!Я сейчас приду! Пакет кефира? Хорошо! Какой? Любой, только не зеленый с красными узорами? Ага, хорошо!

– А хочешь... мороженого?

Не знаю, почему я тогда не заболела и почему мама меня не убила – я ведь купила-таки тот самый кефир!

А еще съела три порции мороженого.

Надеюсь, и Таньке холод помог.

Главное, обе не заболели, хотя вполне могли бы. Значит, с холодом у нас был заключен пакт о ненападении.

– Ну что, что ты рыдаешь?

Танька сидела рядом со мной на лавочке, пока я – скорчившись, как будто у меня скрутило живот – подвывала и всхлипывала.

– Ы-ы-ы-ы!

Мне было жутко стыдно, но я не могла успокоиться:

– Ы-ы-ы!

– Ладно, ладно, прорыдайся, друже, может, легче станет!

Мне не становилось легче. Хотелось сказать:

– Тань, ты пойми, достало меня все это! Сил моих больше нет! Матушка с отцом собачатся каждый день! В универе без конца "когда пойдете работать в школу"! А если я не хочу идти работать в школу? Если я просто из любви к литературе учиться пришла! Никто в меня не верит, никто! Как узнают, что я пишу – сразу криво улыбаются! Почему? Почему, блядь? Почему никто криво не улыбается, если узнает, что ты трахаешься с кем-то – а если пишешь, то пожалуйста? Ты мучаешься, ты душу выворачиваешь – и все только и могут, что криво улыбаться! А тут – сперва сами, сами – я же не напрашивалась, я не смела и надеяться! – сперва пригласили на форум, сказали: перспективы, то-сё, понимаешь: сказали, что точно, сто пудов меня позовут, я уже всем рассказала – а теперь пишут: извините, в этот раз решили не звать граждан стран СНГ! Понимаешь, я думала: им важен талант, как написано, а им – чтоб не из стран СНГ. То есть даже не важно, что я там написала! Важно: что я из СНГ! Тань, как же так? Все теперь надо мной смеяться будут! Тань, я только в это и верила: что творчество меня спасет, что я уеду из этого города, тут же невозможно, тяжко, тошно... Тебя уже сломало, теперь и меня ломает, Тань, ломает!

Но я только издавала нечленораздельный вой и шумно втягивала воздух в легкие.

Нос хлюпал, как дырявый ботинок, сердце стучало башкой в стену, и кто-то спросил:

– Что с ней?

А Танька ответила:

– Любовь, не видно, что ли?

Кто-то ушел, а она сказала:

– Суки они.

– А-а-га! – наконец-то смогла выговорить я.

– Суки они, а ты – талант!

Сквозь пелену слез я посмотрела на Таньку. После той истории она похудела на два размера, глаза ввалились и на лице застыло выражение "мир, иди на хуй". Иногда я замечала, как подрагивает сигарета у нее в руке.

Что с нами? Ведь не мы первые, не мы последние?

– Что, друже, водка?

Я кивнула.

Пропащие мы, совсем пропащие.

Мать с отцом окончательно разругались и разбежались.

Мне это было не с руки, так как раньше их конфликты удачно заслоняли мое пьянство и безделье, а теперь все стало очевидно.

Прилетало с обеих сторон.

Мама кричала:

– Ты пьяница, как и он!

Отец:

– Истеричка, вся в мать!

Правда, иногда удавалось выклянчивать деньги то у одного, то у другого.

И пропивать.

Тетка с сестренкой уезжали в санаторий на три недели, но вещей набрали – как на год.

Дядя позвонил мне и попросил помочь посадить ее на поезд. "Мил, она не верит, что мне тяжело тащить эти ее баулы, а у меня – спина, между прочим".

Я согласилась.

Дядька защитился в прошлом году, тетка – лет пять назад. Сестренка ходила в школу. Нормальная семья, не то что мы, дебилы.

Я несла теткину сумку, она больно била по ногам, я ругалась про себя, но терпела.

– Мы на лавочке посидим, а ты сходи, купи мне воды минеральной в дорожку!

– Дай и мне на пиво тогда!

– Какое пиво в двенадцать дня!

– За твой отъезд!

– Дома отпразднуешь! – Тетя полезла в кошелек, достала деньги. – Иди уже!

– Я с папой! – Сестренка, смешная худющая девочка на длинных ногах (синяков-то сколько, тонкая кожа – наша фамильная, чуть-чуть где-то ударилась – уже синяк) – метнулась вслед за отцом.

– У него и правда что-то со спиной! – сказала я, посмотрев на удаляющуюся фигуру дяди. Он был каким-то перекошенным.

– Он изменяет мне, Мил, – вдруг не с того ни с сего сказала тетка.

– Что?

– Баба у него какая-то. Я знаю. Ты приди к нему сегодня вечером, а?

– Э-э-э, да я не могу, у меня практика в школе, уроки...

– Ладно, забудь.

Через несколько минут появился дядя. В одной руке у него была банка пива, в другой – минералка.

– Спасибо!

Тетушка спрятала бутылку в сумку.

– Ма-а-ам, я так давно уже в поезде не ездила! – протянула сестрека. – Я даже чу-чух-чучух забыла, представляешь! Я так рада, что мы едем! Там ведь будет река?

– Будет.

– И лес?

– Будет.

– Здорово ведь, мама!

– И можно будет гулять по ночам, да, мам?

– Только со взрослыми!

Сестренка восторженно посмотрела на меня:

– Здорово ведь, Мила, да?

– Не то слово!

И тут я заговорила:

– Знаешь, на звезды как засмотришься – можно шею вывернуть! Здорово – не передать! Чудо – одно слово! А деревья как шумят, когда целый лес! Как будто с тобой говорят! А я как-то, когда была маленькая, ежика ночью нашла! Вышла в туалет – а на дорожке ежика нашла!

– Это у бабушки? – спросил вдруг дядя.

– Да, – сказала я, посмотрев ему в глаза. – Да.

– Хорошо там было, – ответил он и отвернулся.

А потом прибыл поезд, и они уехали.

Когда мы шли к остановке, дядя бросил:

– Ради дочки не разводимся.

Я молчала.

– Ты-то замуж не собралась еще?

Я мотнула головой.

– Ну и хорошо.

– Дядь Саш, дайте на проезд, я кошелек забыла.

– А, ну на, возьми!

– Так у меня сдачи нет! Я потом верну!

– Брось, ерунда...

– Ну, я побежала!

Я уехала. Я это сделала. Внезапно, сломив линию своей судьбы, я дернулась, вырвалась, вылетела.

И упала.

Хозяйка, женщина лет пятидесяти по имени Ирина Яковлевна, полная, с короткой стрижкой и невыразительным лицом, посмотрела на меня с ехидцей и спросила:

– А ты в курсе, что водопровода в доме нет?

– Как? – Я аж глаза вытаращила.

– Да так. Нет и все.

– А вода как же? Течет из крана...

– Течет, потому что в бочку налита. И насос качает.

– А в бочке она откуда?

– Из колонки.

– А... как...

– Ручками, ручками... ведро взяла – и пошла...

У меня подкосились ноги.

– Но я думала... что тут все как в городе...

– За такие-то деньги?

Я присела.

– Хоть бы мама не узнала...

– А что мама? – Хозяйка посмотрела на меня как-то более тепло.

– Мама расстроится, что мне придется носить тяжелое.

И тут я заплакала.

– Мама не хотела бы, чтоб я так жила. Она хотела бы, чтоб я жила... жила... как человек!

– Брось, ну что ты! – сказала хозяйка совсем примирительно. – Мы неплохо живем! И потом – зимой мы воруем воду из труб... ну, отопления. Мыться можно спокойно, только если уж совсем сильно топят, можно обвариться.

– Я сварюсь под душем! – выдохнула я со всхлипом. – Какая глупая и нелепая смерть!

– А еще... – Хозяйка наклонилась ко мне и доверительно улыбнулась: – Мы тут воруем электричество...

Зато до города было недалеко.

Наверное, я могла вложить свои деньги во что-то лучшее, а может, и нет – денег-то было не так много. Я копила пять лет на покупку этой комнатенки в пригороде Санкт-Петербурга. Часть денег я взяла в долг, поэтому мне приходилось работать довольно много, чтобы успеть отдать все в срок.

Я читала корректуры, писала статьи для журналов, в общем, делала, что умела и могла.

С соседкой я даже немного приятельствовала, а ее сын Коля – оболтус пятнадцати лет – приходил ко мне, когда надо было сделать английский. Моего уровня английского как раз хватало на то, чтобы выполнить домашку за девятиклассника. Иногда даже на четверку. Не зря на курсы ходила.

Соседка за это подкармливала меня – когда тарелочку супа нальет, когда котлетками угостит. Так что да – иностранный язык, он кормит.

Колю "ту би о нот ту би" занимало мало, в основном его беспокоили более серьезные вопросы, например как-то раз, пока я что-то ему объясняла, а он вроде бы слушал, как-то смешно вывернув набок бритую голову на длиннющей шее, он спросил:

– А правда, что если человек упал и ударился головой... и ему стало как-то нехорошо... ему надо разбить нос? Типа там кровь из носа пойдет, но зато сотрясения мозгов не будет...

– Не знаю, – честно ответила я.

– Я теперь всегда буду всем носы разбивать, если что. Прикольно было бы, если б это от всех болезней помогало. Простился – в нос, руку сломал – в нос...

"Ну, Бог в этом вопросе с тобой солидарен, – подумала я. – У него тоже семь бед – один ответ: все плохо и ты приуныл – получи в нос, все хорошо и ты возгордился успехами – снова в нос!"

В другой раз Колька спросил меня:

– И почему я такой дрищ?

А в третий:

– А правда, что зубная паста помогает от угрей?

По ночам Колька играл в компьютерные игры, а днем, придя из школы, отсыпался. Ему часто снились какие-то монстры из игр, и он кричал во сне.

– Ты вроде умная? – Катька ехидно прищурила левый глаз. Она дочка моей соседки, возрастом помладше меня, но замужняя, у нее и ребенок есть, мелкий толстый Кирюшка, лет ему что-то около пяти. Катька сама мелковастая такая, крашеная брюнетка с татуировкой-иероглифом между лопаток. Что означает этот иероглиф, Катька не знает. Возможно, его просто выдумал тот чел, который его набивал. Катька говорит, что он был наркошей.

– Не знаю, – ответила я, полагая, что это самый лучший ответ на такой вопрос.

– Ты какие имена знаешь, чтобы с буквы "К" начинались. Только не "Кристина" – у нас так главную школьную шалаву звали...

– Каролина еще...

– Не-е... На Кристину похоже...

– Карина.

– Из той же жопы.

– Ксения, Ксюша.

– Собчачка?

– Ну почему Собчачка сразу! – Мое религиозное воспитание восстает как-то само собой. – А святая Ксения Петербургская? Все про нее знают! Переводится как "иностранка". Типа "не от мира сего".

– Не, со странностями мне имен не надо...

– Клава?

– Бля, ну ты скажешь! Так только бабок старых зовут!

– Камилла?

– О... красиво. Только сокращенно как? Кама, что ли?

– Мила.

– Мила – хорошо. Камилла Константиновна – ничего звучит?

– Ничего. С Константиновной вообще, конечно, трудно как-то сочетаться. Длинное отчество... А...а, так ты беременна, Катя!

Я раззявила рот.

– Дошло только! – Она засмеялась. – Я что придумала. У нас вся семья на "К" должна быть: Костя, Катя, Кирилл. Думаю, дочка будет. Вот чувствую: точно дочка. Когда Кириллом беременная была, какие-то другие ощущения были.

Тут мне трудно было что-то сказать. Поди разбери, какие там у этих беременных ощущения.

Ирина Яковлевна вернулась с работы, открыла дверь, сняла сапоги.

А Катька ей:

– Мам, я придумала! Камиллой назову!

– Ну хорошо, хорошо! – Соседка сняла шапку и взлохматила прибитые волосы. Посмотрелась в зеркало. – Ну я и чуча!.. Значит, будет у меня внучка Милочка! К доктору-то когда покажешься?

– Завтра поеду. Костя завезет. Мам, так курить охота! Как это мне девять месяцев продержаться?

– Потерпишь.

Соседка присела на крашенный в желтый цвет ящик, который у нас на кухне почему-то был за табуретку.

– Фуф, устала! – достала из кармана пачку, потянулась за зажигалкой.

– Ну, ма-ам!

– А-а! Ну хорошо, хорошо! Не буду тебя искушать!

– И ее травить! Она же через меня все яды в себя впитает...

– Чему там впитывать, там еще нет ничего, зародыш вот такусенький!

– Все равно лучше не дышать всякой гадостью.

– И то верно. Заварю-ка чаю. Ты себя чуток иначе чувствуешь, чем когда с Кириллом-то? Я помню, сразу догадалась, что у меня девка будет.

Мама мне редко пишет. И неожиданно. Вдруг ни с того ни с сего – эсэмэска. А в другой раз – месяцы молчания.

Только с праздниками всеми поздравляла. Или иногда выныривала из темноты с чем-то типа "Была у отца. Он на полу в кухне спал, пьяный. В квартире свинарник". Я помню, что в тот день, когда я получила это, на кухне Катька и соседка пили чай, звенели ложками и:

– Мы ж семья на букву "К"! Здорово, да?

"Ты ж вообще-то Екатерина, дура тупая!" – подумала я.

И вдруг мне захотелось выйти из дома и пойти... по шпалам, по шпалам, как в песне, пока не дойду до родного города, до дома, до кухни, где можно лечь на пол рядом с отцом и так и лежать рядом – на твердом, холодном, родном полу.

Какая иной раз находит глупая, бессмысленная тоска! Я же оттуда бежала со всех ног, забыла, что ли?

Я включила комп и уткнулась в сериал. Но мысли почему-то пошли дурацкие. Вон герой моется в душе. Хорошо ему, может плескаться, сколько хочет. Не то что у нас – выльешь всю воду из бочки, потом будешь стоять весь в мыле, как загнанная лошадь. А их убивают, ведь так? Верно?

На работе мы очень сильно выпить любим. Прямо так любим, что иной раз даже нажираемся. Особенно перед праздниками. Перед Новым годом, например.

Офис у нас – комнатка в полуподвале, тесно, душно. Единственное окно выходит на какие-то кусты, в которых шныряют бродячие кошки. Кошкам мы иной раз оставляем на подоконнике консервные банки с остатками своего обеда. Кошки диковатые, поэтому есть предпочитают, когда мы их не видим, но я се-таки выведала их секрет, этих кошек. Они были не совсем кошками. Одна – так точно.

– Нет-нет, мне больше не наливать! – отмахивается коллега Влад. – Мне надо домой. Подготовка к празднику. Жена будет холодец разливать, а я – салаты рубить.

В моем воображении Влад прекрасно вписывается в интерьер любой кухни – он очень большой, толстый, спокойный и мягкий, мне кажется, что старое-доброе: "не сворачивай на кухню, там ведь жесткий холодильник, а сворачивай на папу – папа мягкий, он простит" – это про него, в том отношении, что в него можно влететь во весь опор, врезаться прямо с лету, а он только улыбнется, обнимет крепко и скажет: "Ну, куда ты, дурашка?" У него есть маленькая дочка, думаю, у них там все так и происходит.

– А у нас в такое время... обычно... – начинаю я и чувствую, что язык как-то заплетается, – мы с мамой на кухне возились и папку гоняли, чтоб он до того, как все сядут за стол, не подъел наши запасы... а то он то бутеб... бутирб.. бутербродик схватит, то еще что... – Я чувствовала, что краснею. Вокруг все такие солидные и трезвые, а меня вот развезло. – Надо идти... надо... опоздаю...

Я предусмотрительно не пытаюсь даже выговорить "на электричку", точно язык в узел завяжется.

Влад встает из-за стола. У него мохнатая, взъерошенная борода.

– Я вас провожу.

– Не надо.

– Надо-надо.

Мы выходим во двор.

– Зима такая хорошая, – говорю я. – Снега сколько!

– Да, – говорит он, – чудесная зима. У вас нет варежек? Вы же замерзнете!

– Нет, – смеюсь я. – Есть. Вот, я сейчас...

Одна из варежек падает в снег, Влад нагибается, поднимает, подает мне ее.

– Спасибо, я бы сама. – Но на мне толстый пуховик, а под ним – не менее толстый свитер, а еще я пьяная, нагнуться мне было бы трудно, поэтому я искренне благодарна. – Я вас так люблю! – вдруг говорю я и обнимаю его.– Вы хороший!

Он смущенно отстраняется.

– Как же вы до дома доедете?

– На электричке! – Я жутко радуюсь, что все правильно выговорила.

– А до электрички как?

– На метро!

– А до метро?

– На маршрутке!

– Хоть бы не потеряться вам. Мы не хотим вас потерять, вы ценный сотрудник.

– Спасибо вам огромное! – Мне снова хочется его обнять. – Я так рада, что вы у меня есть. Я завтра тоже буду пить. Ведь праздники же! Надо пить и гулять!

– Берегите себя.

– И вы тоже. Я вас очень-очень люблю. Всех-всех!

– Вон маршрутка идет, не ваша!

– Моя.

– Знаете, что такое любовь по Лакану?

Я смотрю на него, слушаю, поражаюсь, как все умно и верно, он запихивает меня в маршрутку, и я, уткнувшись носом в воротник, понимаю, что ничего не запомнила из его слов.

Как теперь спросить, на трезвую-то голову, что он там сказал про любовь по Лакану? И правильно ли будет переспрашивать?

Лет в десять был у меня заскок: боги древней Греции.

Я специально маму троллила: не буду в Бога верить, а буду верить в богов. В Зевса вот буду верить, в Афродиту и Аполлона.

Книга о богах Древней Греции была у меня настольной. Разумеется, недолго: пока я не дошла до мысли, что даже самые лучшие боги порой убивали, приказывали сдирать кожу и всякое подобное. Но какое-то время я была увлечена, даже игрушек своих назвала именами богов. Да, я тогда еще играла в игрушки, во все, включая даже разборного клоуна, который состоял из пяти колец разного диаметра и головы-навершия. Этот клоун постоянно находился в разобранном состоянии, потому что штырек, на который надевались кольца и голова, где-то затерялся. Клоун был богом времени, в моей интерпретации развалившимся на прошлое, настоящее и будущее – потому что ведь действительно, кому и когда удавалось увидеть все время целиком?

Но самым моим любимым богом был Аполлон. Его имя у меня носил медведь, маленький, коричневый. Я считала, что этот медведь – самый красивый из моих игрушек, повязала ему на шею красный бант и украсила его утащенной из маминой шкатулки брошью со стекляшками. Моя логика была, как мне казалось, непрошибаема: самый красивый бог соответствовал самой красивой игрушке мужского пола.

Как-то раз мама затеяла уборку и принялась выколачивать пыль из всего вообще. В том числе и из моего медведя.

И он выпал у нее из рук. Упал с балкона.

– Похоже, твой коричневый медведь упал куда-то вниз, на тротуар, – сообщила она мне. – Или даже на дорогу. Я из-за деревьев не могу углядеть куда.

– Мой Аполлон!– взревела я и бросилась к входной двери. – Я его найду!

– Кто? – Мамины очки аж подпрыгнули.

– Аполлон! – ответила я, натягивая сапоги. – Самый красивый бог. Мой самый любимый медведь. А тот большой, надутый,– это Зевс.

– Этот плюшевый – Аполлон? – Мама просто не могла сдержать смех. – Ха-ха-ха! Ой, я не могу!

– И ничего смешного! – Я топнула ногой.

Мама продолжала смеяться.

– Да ну тебя!

Я выскочила на улицу и принялась искать своего Аполлона. К счастью, он упал прямо под балконом, и его еще никто не подобрал и не затоптал сапожищами.

Я прижала к себе своего мишку. Теплый, мягенький, коричневый. Как его можно не любить?

Но мама смеялась даже тогда, когда я вернулась домой.

– Аполлон! Ой, не могу.

Честно говоря, моя мама редко смеялась, это плохо сочеталось с ее суровой набожностью, но в тот день она прямо-таки вся извалялась в веселье. Я же, надутая, сидела в углу со своим Аполлоном. Кстати, красивая брошка с камешками осталась там, на улице, видимо, отстегнулась как-то. Но любимый был жив-здоров, это главное.

– Почему он до сих пор не внес правку?

– Может, запил, – говорит Влад спокойно, лишь слегка грустновато.

– Да вы что?!! Нам же завтра сдавать макет!!!

Влад выбрался из-за стола (а с его большим животом это было не так уж легко) и пошел в сторону нашей импровизированной кухоньки, где на маленьком столике стояли чайник и микроволновка.

– Хотите бутерброд с паштетом?

– Нет, спасибо.

Я сижу, гипонтизируя экран. Когда же чертов верстальщик пришлет макет? Уже поздний вечер, а мне надо проверить, как он внес правку, еще раз сверить выходные данные...

Просматриваю промежуточный вариант макета.

– Тупица! – Я не могу сдержать гнев. – Как я не заметила! "Восточно-европейский" через дефис! Как, откуда?

Влад подходит ко мне так близко, что я вижу хлебные крошки на его свитере.

– Люда! – Он примирительно кладет мне руку на плечо. – Ну чего вы так? Позвоним верстальщику, скажем, что нашли ошибку, попросим исправить, а заодно разберемся, пьян он или нет...

Он достает мобильный и набирает номер.

Я отчаянно анализирую, почему так вышло – откуда в моей работе и ошибка?

– Наверное, тут первоначально был перенос, а потом, когда текст подтянули... Черт, ну что же я за овца! Была же уже одна сверка!

Верстальщик взял трубку. Я слышала, как он на том конце бросил:

– Не могу говорить, потом перезвоню.

Влад сел рядом со мной.

– Мы сегодня этот макет не сдадим! – с отчаянием воскликнула я. – Уже семь часов! А еще надо все тщательно сверить! Вдруг там еще где-то вылез такой дефис! И как я, балда...

– Люда, почему вы так ненавидите себя? – Влад посмотрел на меня пристально-внимательно. И я на него так же внимательно посмотрела. Лицо его всегда пряталось от меня в смешной, косматой седовато-рыжеватой бороде, а теперь вдруг выплыло: светло-серые глаза, крупный нос в тонких красных прожилочках, родинка в уголке левого глаза, пухлые губы, прикрытые усами.

– А почему у вас красные черточки на носу?

– Ну Лю-юда! – Он громко и открыто засмеялся. – Святая непосредственность! Это капилляры просто так расположены, наследственное! А вы думали, я жуткий пропойца вроде нашего верстальщика Миши?

– Нет! – Я смутилась. – Нет, ну вы что! Я не должна была спрашивать! Простите! Я такая дура!

– Ничего, я уже к вам привык! Только теперь и вы мне ответьте: за что вы себя так ненавидите? Ну?

– За то, что уехала, – тихо сказала я и почувствовала, как преодолеваю словно бы какое-то внутреннее сопротивление, не слишком сильное, но ощутимое – отталкиваюсь от берега и начинаю плыть...

– Уехала... откуда? Иди сюда, – он приобнял меня.– Вот так. Что случилось?

– У меня была бабушка, она умерла. А отец спился. Он был там совсем один. Сперва бабушка смотрела за ним, потом он – за ней. А потом она умерла. И он начал пить. А мама с ним в разводе. Она не могла помочь. А если бы я не уехала...

– Ты ничего не изменила бы, ты же знаешь. Вон наш Миша – как твой отец. Пьет и пьет. Мы ему работу подкидываем, тащим-тащим, а он что? Пьет... И жена его пыталась вытащить, и мать покойная – ничего...

– Я понимаю...

– Людочка! – Он говорит это так, как будто смягчив это имя теплым тоном, его можно приложить к больному сердцу, как компресс. – Не надо себя ненавидеть!

– Я бы хотела...

Его свитер пахнет всякой-разной сегодняшней-вчерашней-позавчерашней едой и немножко потом, и я слышу, как стучит его сердце, размеренно, спокойно, удар за ударом, как будто идет кто-то большой и уверенный в себе, никуда не торопясь, ничего не боясь, потому что велик, потому что огромен, потому что – бог.

Он начинает гладить меня по щеке, легонечко так, и я поражаюсь, как это такая огромная рука – и такая нежная... Мне ужасно приятно, но я начинаю беспокоиться – как это, как – ведь это уже не совсем по-дружески, это уже что-то другое... А он легонько касается кончика моего носа, и снова палец поднимается вверх, к переносице, а потом спускается на щеку...

– Надо себя любить! – тихо говорит он. – И вас будут любить другие! Будут любить мужчины...

Я дрожу. Мне неловко, странно и стыдно, я вижу, что приличность ситуации закрывается, медленно и неотвратимо, как двери поезда метро. Он обнимает меня, как теплая вода, которая не давит, а расслабляет.

Я чувствую: он меня хочет, и понимаю: я тоже хочу его.

Но я мыслю – яснее, чем картина нашего офиса за стеклами очков (обои в цветочек, на стене напротив диплом от Министерства печати), передо мной предстает правда – он старше на пятнадцать лет, он женат, у него маленькая дочка.

Я сжимаюсь в точку, от страха, от нерешительности, от смущения, но он как-то ловко изворачивается и целует меня, так же легко, как касается, – целует мои губы, которые только и могут, что по-рыбьи беззвучно шептать "Не надо".

Я закрываю лицо руками, и чувствую, как оно горит.

Мне стыдно, потому что он меня поцеловал, стыдно, потому что я не знаю, как реагировать, а мне уже ужасно много лет, я должна знать, должна! И этот стыд взрослой, прилично одетой тетки, которую уличают в поедании козявок из носа, жжет больнее всего.

– Ну что? – ласково шепчет он. – Ты в домике?

– Угу, – выдавливаю из себя я.

– Испугалась?

Киваю.

– Посмотри на меня.

Я отнимаю ладони от лица, и он снова меня целует.

И тут я уже нахожу силы отстраниться:

– Не надо.