Текст книги "Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

На минутку она остановилась, поудобнее уложила Эстеллу на стуле, боясь, как бы малютка не упала. Маэ продолжал усердно натираться мылом, чуть не сдирая кожу, и не задал жене ни одного вопроса о том, как она нашла пропитание, что, однако, живо интересовало его, – он терпеливо ждал, когда она сама все расскажет.

– А Мегра, знаешь, сперва отказал и прямо как собаку выгнал… Сам понимаешь, каково мне весело было! Шерстяные платья, конечно, дело хорошее, в них тепло ребятишкам, но ведь от платьев сыт не будешь, верно?..

Маэ поднял голову, но ничего не сказал. Как же это? В Пиолене ни гроша не дали, Мегра отказал, так откуда же все это взялось? Но жена уже засучила рукава, собираясь, как всегда, потереть ему спину и поясницу, – ему самому трудно дотянуться. Да он и любил, когда она его растирала с такой силой, что чуть руки себе не выворачивала. Вот и сейчас, взявшись за дело, она принялась обрабатывать ему лопатки, а он напрягал мышцы, чтобы выдержать натиск.

– Ну так вот… Я опять пошла к Мегра. Тут уж я ему кое-что сказала… Да, сказала!.. И что сердца-то у него нет и что не миновать ему беды, если есть в мире справедливость… Ему, видно, неприятно было слышать. На меня не смотрит, отворачивается, того и гляди убежит…

От спины она перешла к пояснице, потом к ногам, не пропустила ни одной складки, натирая мокрое тело так же рьяно, как в субботнюю уборку начищала три свои кастрюли. Обливаясь потом, растирая его изо всех сил, она вся сотрясалась, тяжело дышала и все продолжала говорить отрывисто:

– В общем, назвал он меня занозой: впилась, говорит, не отделаешься. Будет отпускать нам в долг хлеб, а главное – дал взаймы пять франков… Я взяла у него масла, кофе, цикорий, хотела еще взять колбасы и картошки, да вижу, он ворчит… Купила в другом месте, – за студень заплатила семь су, за картошку – восемнадцать. Остались у меня три франка семьдесят пять су – на обеды да ужины… Вот как! Зря утро у меня не пропало.

Теперь она вытирала его тряпкой, там, где тело еще не обсохло. А он, радуясь сегодняшней удаче и не думая о новом долге, громко захохотал и схватил ее в охапку.

– Пусти, глупый! Ты мокрый, вымочишь меня… Только вот боюсь, как бы Мегра не замыслил кой-чего…

Она хотела было сказать о Катрин и замялась. Зачем тревожить отца? Конца края не будет неприятностям.

– Что он там замыслил?

– Да, верно, замыслил нажиться на нас, вот что. Пусть Катрин хорошенько проверит счет.

Муж снова схватил ее и уже не отпускал. Купанье всегда кончалось таким образом. От энергичного массажа, от того, что тряпка щекотала ему и волосатую грудь и под мышками, он чувствовал прилив молодечества. Да и во всем поселке это был час забвения, когда детей зачинали больше, чем позволяло благоразумие. По ночам кругом была семья. Маэ подталкивал жену к столу, посмеиваясь довольным смехом здоровяка мужчины, наслаждающегося единственной приятной минутой за весь день. Маэ говорил, что это сладкое кушанье после обеда, да еще даровое – денег не стоит. Жена, колыхая бедрами и грудью, похохатывая, отбивалась:

– Вот дурень-то, господи! Вот дурень!.. А Эстелла-то на нас смотрит. Да погоди ты, я хоть головенку ей поверну.

– Скажешь тоже! Или она в три месяца что понимает?

Наконец Маэ стал одеваться, но надел он только сухие штаны. Хорошенько вымывшись и поиграв с женой, он любил посидеть голым до пояса. На его коже, отливавшей восковой белизной, как у малокровной девицы, четко выделялась, словно татуировка, «роспись», как говорят углекопы, – царапины, шрамы, порезы, оставленные острыми осколками угля; он, видимо, гордился этими узорами и будто выставлял напоказ свою широкую грудь и блестевшие, как полированный мрамор, мускулистые руки, испещренные синими жилками. Летом все углекопы выходили постоять у дверей в таком туалете. Маэ и в мартовский день, несмотря на сырую погоду, вышел на минутку за дверь, отпустил соленую шуточку, окликнув товарища, тоже стоявшего с голой грудью у своей двери. Вышли и другие. Дети, возившиеся на тротуаре, подымали головы и тоже смеялись, довольные, что веселы их отцы. Усталые труженики дышали свежим воздухом.

За стаканом кофе, все еще не надев рубашки, Маэ рассказывал жене о столкновении с инженером по поводу крепления штреков. Пришла минута спокойствия, отдыха; одобрительно кивая головой, он слушал разумные советы жены, женщины здравомыслящей и понимавшей толк в шахтерских делах. Как всегда, она старалась внушить мужу, что против Компании идти невозможно, ничего этим не выиграешь. Затем рассказала, что их дом посетила г-жа Энбо. У обоих это вызвало чувство гордости, хотя они об этом и не сказали ни слова.

– Ну, можно? – спросила Катрин, стоя на верхней ступеньке лестницы.

– Да, да. Можно. Отец обсыхает.

Девушка надела праздничное платье, старенькое поплиновое платье ярко-синего цвета, выцветшее и потертое на складках. На голове у нее был простенький чепчик из черного тюля.

– Ты что нарядилась? Куда идешь?

– Схожу в Монсу, купить ленту к чепчику. Старую я отпорола, очень грязная.

– У тебя, значит, деньги есть?

– Нет. Мукетта обещала дать мне десять су взаймы.

Мать не стала задерживать ее, но у порога окликнула:

– Слушай, к Мегра за лентой не ходи… Он тебя надует и к тому же будет думать, что у нас денег куры не клюют.

Отец, сидевший на корточках у огня, чтоб поскорее высохли волосы, сказал коротко:

– Смотри, в темноте по дорогам не шатайся.

Затем Маэ до вечера работал в огороде. Он уже посадил картофель, бобы, горох; кроме того, со вчерашнего дня он держал в канавке, прикопав землей, рассаду капусты и латука, и теперь принялся сажать их в грядки. В своем огороде он выращивал все овощи, необходимые для семьи, – только картофеля никогда не хватало. Он знал толк в огородничестве и даже выращивал артишоки – «для форсу», как говорили соседи. Когда он подготовил грядку, Левак вышел в свой огород покурить и поглядеть на латук, который Бутлу посадил утром; если б не усердие жильца, весь огород у Левака зарос бы крапивой. Начался разговор через решетчатую изгородь Левак, усталый и возбужденный после драки с женой, тщетно уговаривал Маэ заглянуть вместе с ним в пивную Раснера. Ну чего он боится? Выпил бы кружку пива, поиграл в кегли, прогулялся с товарищами, а к ужину вернулся бы домой. Когда вылез из-под земли, надо и пожить немного. Конечно, ничего дурного в этом не было, но Маэ заупрямился: если сегодня не посадить рассаду, завтра она завянет. А в сущности, отказался он из благоразумия, – не хотелось просить у жены ни гроша из тех денег, что остались у нее от пяти франков.

В пять часов пришла жена Пьерона и спросила, не увязалась ли за Жанленом ее падчерица Лидия. Левак ответил, что, наверно, так оно и есть, потому что и его сын, Бебер, куда-то исчез, а эти озорники всегда вместе бродяжничают. Маэ успокоил обоих, сказав о поручении, которое дала мать Жанлену, а затем принялся вместе с приятелем добродушно и беззастенчиво поддразнивать кокетливую бабенку. Она сердилась, испуганно вскрикивала, всплескивала руками, но не уходила, так как втайне ее забавляли их шутки. На помощь ей пришла сухопарая соседка, которая от раздражения заикалась и кудахтала, точно курица. Возмущались, так сказать, за компанию, и другие женщины, те, что стояли поодаль от любезников. В школе кончились занятия, детвора высыпала из домов, улица кишмя кишела шалунами: они визжали, кричали, катались по земле, дрались; а отцы, все те, кто не пошел в питейное заведение, собравшись кучками по три-четыре человека, сидели у стен на корточках, как в шахте, и, покуривая трубку, изредка обменивались словами. Жена Пьерона ушла разъяренная, когда Левак вздумал пощупать, плотные ли у нее ляжки; после этого он решил в одиночку отправиться к Раснеру, а Маэ остался сажать капусту.

Как-то сразу стемнело. В доме Маэ зажгли лампу; мать сердилась, что ни дочь, ни сыновья еще не вернулись. Ну вот, так она и знала! Никогда не бывает, чтобы все вместе сели за стол поужинать, а ведь только вечером и может собраться семья. А где, спрашивается, листья одуванчика, которые должен был набрать Жанлен? Ждешь, ждешь, а его все нет. Негодяй мальчишка! Какие он листья нарвет в темноте? А как бы хорошо поесть с салатом то кушанье, что стоит сейчас на огне: тушенка из картошки, порея, щавеля, смешанная с поджаренным луком. По всему дому разносится запах жареного лука – вкусный запах, но скоро он становится едким, неприятным и пропитывает противной вонью даже кирпичные стены домов; по этому запаху нищенской кухни издалека можно почуять, в какой стороне находится поселок.

Лишь только стемнело, Маэ пришел из огорода, сел на стул и, прислонившись головой к стене, задремал. По вечерам так было всегда: стоило ему сесть – он сразу засыпал. Пробило семь часов. Ленора и Анри разбили тарелку, помогая Альзире накрыть на стол. Вернулся старик Бессмертный – он спешил поужинать перед уходом на шахту. Тогда жена разбудила Маэ:

– Садитесь за стол, нечего их ждать. Не маленькие, найдут дорогу домой. Жаль вот только салата нет у меня.

V

Пообедав в заведении у Раснера, Этьен вновь поднялся в отведенную ему комнатушку под самой крышей, с окном, обращенным к шахте; едва живой от усталости, он в одежде бросился на постель и сразу уснул: за двое суток ему не удалось поспать и четырех часов. Проснулся он уже в сумерки и сперва не мог понять, где находится; ломило все тело, голова была тяжелая, он с трудом поднялся, решив пройтись, подышать воздухом, а после ужина лечь на ночь.

Погода становилась все мягче, по небу, блестевшему на западе медью заката, ползли черные тучи, набухшие дождем, затяжным дождем, обычным в этих краях, и приближение его чувствовалось в теплом сыром воздухе; волнами надвигалась темнота, затопляя бесконечные дали, открывавшиеся на этой плоской равнине. Небо, нависшее над бескрайним морем красноватой земли, как будто таяло и расплывалось черной пеленой; не проносилось ни единого дуновения ветерка в этот час сгущающихся сумерек. Все было объято грустью, мертвой погребальной тишиной.

Этьен шел куда глаза глядят, его гнало лихорадочное возбуждение. Проходя мимо шахты, лежавшей в лощине и уже затянутой мраком, где, однако, не горел еще ни один фонарь, он остановился на минутку посмотреть, как выходят рабочие дневной смены. Вероятно, пробило шесть часов; грузчики, стволовые, конюхи шли группами и вперемежку с ними, неразличимые в темноте, сортировщицы; слышались их голоса и смех.

Впереди шли Горелая и ее зять Пьерон. Старуха бранила его за то, что он не поддержал ее, когда она поспорила с десятником при подсчете ее выработки.

– Эх ты! А еще мужчина называется! Тряпка ты, и больше ничего! Перед всякими сволочами на брюхе ползаешь, а они нас обкрадывают.

Пьерон, не отвечая, мирно следовал за ней. Наконец он произнес:

– А что ж мне, драться, что ли, с ним было? Спасибо! Ведь он начальник. Наживать еще неприятностей?

– Ну что ж, подставляй спину под хозяйский кнут! – закричала Горелая. Черт бы вас всех, трусов, побрал! И отчего это дочь не послушала меня!.. Мало того что они у меня мужа убили, ты, может, хочешь, чтобы я за это спасибо им сказала? Нет, погоди, я им отомщу!

Голоса потерялись вдали. Этьен смотрел, как яростно жестикулирует длинными худыми руками старуха Горелая, смотрел на ее лицо с орлиным носом и разлетающуюся седую шевелюру. Но тут позади него послышались знакомые голоса, и он насторожился, прислушиваясь к разговору. Это рукоятчик Муке подошел к своему приятелю Захарию, который поджидал его.

– Ну как, пойдем? – спросил Муке. – Перекусим маленько и закатимся в «Вулкан».

– Сейчас. У меня тут дело есть.

– Что такое?

Муке обернулся и увидел Филомену, выходившую из сортировочной. Он, по-видимому, догадался.

– Ах так… Поговори. Я, значит, вперед пойду.

– Ступай, я тебя догоню.

Муке, уходя, встретился с отцом, конюхом Муком, тоже выходившим из шахты, они попросту пожелали друг другу доброго вечера, затем сын зашагал по большой дороге, а отец двинулся в другую сторону, по берегу канала.

Направился к каналу и Захарий, подталкивая к уединенной дорожке упиравшуюся Филомену. Она спешила домой: «Нет, нет, лучше в другой раз». И они заспорили, как старые супруги. Что за радость видеться только на улице да еще зимой, когда земля мокрая и нет в поле хлебов, где можно спрятаться.

– Да нет, я не за тем, – нетерпеливо бормотал он. – Хочу сказать тебе кое-что.

И взяв Филомену за талию, от тихонько ее повел. Они остановились в тени, падавшей от террикона, и Захарий спросил, нет ли у нее денег.

– Зачем тебе? – спросила Филомена.

Захарий смешался, забормотал, что он должен «одному человеку» два франка и боится сказать родителям.

– Да молчи ты!.. Я ведь видела Муке… Опять ты пойдешь в «Вулкан» пялить глаза на этих окаянных певичек.

Захарий отпирался, бил себя кулаком в грудь, давал честное слово. В ответ она пожимала плечами. И он вдруг сказал:

– Пойдем с нами, если хочешь… Сама увидишь, что нисколько ты нам мешать не будешь! На что они мне, певички эти?.. Ну, пойдешь?

– А маленький? – ответила она. – Куда пойдешь, когда ребенок на руках, крикун неугомонный? Пусти, пойду домой… Там наверняка опять свара.

Но Захарий все не пускал ее, упрашивал дать денег. Ну, как же это? Ведь он обещал Муке. Неужели она дураком хочет выставить его перед приятелем? Не может человек каждый вечер вместе с курами ложиться. Филомена наконец сдалась, отогнула полу кофточки, разорвала ногтем нитку и вытащила несколько монет по десять су, зашитые в подкладку. Из страха, что мать все отберет, она прятала таким образом деньги, полученные за добавочную работу на шахте.

– У меня пять монет, видишь? – сказала она. – Так и быть, дам тебе три… Только поклянись, что уговоришь мать поженить нас. Довольно нам такой жизни! Все на улице! Да еще мать попрекает меня каждым куском… Поклянись, поклянись сперва!

Худенькая, болезненная женщина говорила вялым голосом, в интонациях ее не было страстного волнения, а чувствовалась лишь усталость измученного жизнью человека. Захарий клялся и божился, что его слово свято. А когда получил три монеты, облапил Филомену, стал щекотать, рассмешил и, пожалуй, довел бы свои любезности до конца, укрывшись во впадине террикона, с давних пор служившей для них зимою супружеской спальней, но Филомена отвергла заигрывания, сказав, что это не доставит ей никакого удовольствия. Она в одиночестве возвратилась в поселок, а он прямиком, через поле, побежал догонять приятеля.

Этьен машинально следил за ними издали и, не зная обстоятельств, считал, что это просто свидание. На рудниках девушки рано познавали любовь; он вспомнил фабричных работниц в Лилле, которых парни, бывало, поджидали на задворках фабрик, – целые стайки девчонок, испорченных уже в четырнадцать лет, выросших в нищете и без призора. Но его размышления прервала другая встреча. Он остановился.

У подножия террикона, на больших камнях, которое скатывались с него, тщедушный Жанлен яростно спорил с Лидией, сидевшей справа от него, и с Бебером, сидевшим слева.

– Ну, еще что скажете?.. Вот надаю обоим оплеух, так больше не будете просить… Кому мысль в голову пришла? Кому?

В самом деле мысль принадлежала Жанлену… Целый час они провозились на берегу канала, рвали все вместе листья одуванчиков, а когда набралась целая куча листьев, он подумал, что столько дома у него не съедят, и не пошел обратно в поселок, а отправился в Монсу, захватив с собой Бебера и Лидию. Бебера он заставил сторожить, а Лидии приказал звонить у подъездов городских домов и предлагать листья одуванчика. Как человек бывалый, он говорил, что девчонки распродадут все, что хочешь. Торговля шла очень бойко; правда, для дома ничего не осталось, но зато Лидия выручила одиннадцать су. А теперь три компаньона делили меж собой доход.

– Это несправедливо! – твердил Бебер. – Надо поровну делить. Если ты возьмешь себе семь су, нам с ней достанется только по два су.

– Что же тут несправедливого? – разозлившись, возражал Жанлен. Во-первых, я больше вашего нарвал.

Обычно Бебер с боязливым восхищением повиновался Жанлену; он постоянно был жертвой приятеля, нередко получал от него затрещины, хотя был старше и сильнее его. Но на этот раз мысль об утрате такого богатства привела его к сопротивлению.

– Лидия, ведь он хочет обсчитать нас! Верно я говорю? Если он не поделит поровну, мы его матери пожалуемся.

Жанлен сунул ему кулак под нос:

– А ну посмей, пожалуйся! Я сам пойду к вам домой и скажу, что вы продали салат нашей мамы… Да и как я буду делить одиннадцать су на троих, глупая башка? Попробуй-ка, подели, раз ты такой ловкий!.. Нате, получайте по два су. Да берите живей, а не то я себе в карман положу.

Бебер угрюмо покорился и взял два су. Лидия не сказала ни слова, она вся трепетала, была исполнена нежности, как маленькая побитая мужем женщина, жаждущая получить его прощение. Жанлен протянул два су, и она с заискивающим смехом тотчас подставила руку. Но вдруг он передумал.

– Ну что? На кой тебе деньги?.. Ты ведь спрятать не сумеешь, и мать все равно у тебя их отберет… Лучше дай мне на хранение. Когда тебе понадобится, ты у меня спросишь.

И он завладел девятью су. Чтобы заткнуть Лидии рот, он, смеясь, обхватил ее обеими руками и вместе с ней покатился по отвалу террикона. Она была его маленькой женой, во всех темных углах они пытались играть в любовь, какую видели у себя дома, подглядывая в щели перегородок, в замочные скважины. Они все знали, но ничего не могли, были еще слишком малы, шли ощупью, целыми часами возились друг с другом, как порочные щенята. «Поиграем в папу и маму», – говорил Жанлен, и Лидия бежала за ним вприпрыжку; она подчинялась ему, испытывая сладостный трепет инстинкта, иногда сердилась, но всегда уступала, ожидая чего-то неведомого, что никогда, однако, не приходило.

Бебера в такие игры они не принимали, и если он пытался ущипнуть Лидию, то получал от приятеля трепку; поэтому он всегда испытывал смущение, гнев и чувство неловкости, когда Жанлен и Лидия, нисколько не стесняясь его присутствием, изображали возлюбленных. В отместку он старался напугать, помешать им, то и дело кричал, что их видят:

– Крышка вам! Попались! Какой-то дядька смотрит!

На этот раз он не соврал – приближался Этьен, решив продолжить свою прогулку. Приятели вскочили и пустились наутек, а Этьен, обогнув террикон, пошел по берегу канала, посмеиваясь над перепуганными проказниками. Конечно, слишком рано в их возрасте, но ведь они столько всего насмотрелись, столько наслушались, что, верно, пришлось бы их привязывать, чтобы они не подражали взрослым. А в глубине души Этьену было грустно.

Пройдя еще сто шагов, он опять натолкнулся на парочки. Ведь он очутился около Рекильяра, а там, вокруг заброшенной шахты, бродили девушки из Монсу со своими возлюбленными. Там было всеобщее место свиданий, удаленное и пустынное место, где молодые откатчицы зачинали своего первого ребенка, если не осмеливались «миловаться» на крыше сарайчика возле дома. Сломанный забор каждому открывал доступ в большой двор шахты, превратившийся в пустырь, загроможденный обломками двух обвалившихся сараев да переплетением еще не упавших столбов и перекладин – остовом прежних мостков. Валялись там старые негодные вагонетки, высились целые штабеля полусгнившего крепежного леса; но буйная растительность уже завладела этими развалинами, густая трава покрыла землю, тянулись вверх молодые деревья с довольно толстыми стволами. Тут для всех находился укромный уголок, где девушки могли никого не бояться; кавалеры увлекали их на бревна, или за штабеля леса, или в вагонетки. Все парочки обретали здесь приют, и хоть устраивались очень близко от соседей, не обращали на них внимания. И вокруг угасшей навсегда котельной, возле ствола шахты, уставшего извергать уголь на землю, казалось, шло торжество созидания жизни, ибо под бичом инстинкта девушки, едва созрев, предавались свободной любви, и плод зарождался во чреве их.

Тут жил сторож, старый конюх Мук, которому Компания отдала помещение из двух комнат, находившихся почти под самым копром, настолько разрушенным, что ежеминутно могли рухнуть последние стропила, балки и своею тяжестью раздавить убогое жилище. Муку пришлось кое-где подпереть потолок столбами, но он превосходно устроился здесь со своим семейством: одну комнату занимал он с сыном, другую – Мукетта. В окнах не осталось ни единого стекла, и Мук решил забить их досками, – из-за этого в комнатах было темновато, зато тепло. Впрочем, старик сторож ничего не сторожил, ходил за лошадьми в Ворейской шахте и думать не думал о Рекильяре, где сохранился только ствол, служивший трубой, подававшей воздух в вентиляционные выработки соседней шахты.

И вот дядюшка Мук доживал свой век среди влюбленных. Его собственная дочь Мукетта грешила во всех закоулках этих развалин чуть ли не с десяти лет, но не так, как боязливая и тщедушная девчонка вроде Лидии, – нет, она очень рано стала рослой толстушкой и привлекала внимание усатых парней. Отец не мог на нее пожаловаться: она всегда была с ним почтительна и не приводила поклонников в дом. К тому же для Мука давно стали привычными все эти любовные истории, происходившие вокруг. Шел ли он на Ворейскую шахту или возвращался оттуда, он в своей трущобе не мог шагу шагнуть, чтоб не наткнуться на парочку; а если он хотел набрать дров, чтобы сварить себе похлебку, или нарвать травы для кролика на другом конце двора – бывало еще хуже: перед ним то тут, то там появлялись лукавые лица всех девчонок Монсу, и ему приходилось двигаться крайне осторожно, чтобы не споткнуться о чьи-нибудь ноги, протянутые поперек тропинки. Мало-помалу подобные встречи стали привычными и никого не беспокоили – ни его самого, ни девушек, и Мук, стараясь не мешать им, удалялся осторожными мелкими шажками, как миролюбивый и благоразумный человек, не собирающийся спорить с природой. Влюбленные теперь сразу узнавали его в темноте, да и он в конце концов всех их узнал, как знают озорных сорок, которые справляют свои свадьбы на грушевых деревьях в саду. Ах, эта молодежь! Как она набрасывается на любовные утехи, как жадно ими наслаждается. Иной раз он жалостливо покачивал головой и отворачивался, услышав в темноте вздохи и лепет чересчур пылких девиц. Только одна пара влюбленных приводила его в дурное расположение духа: они завели привычку обниматься у самой стены его сторожки. И хотя их возня не мешала ему спать, он опасался, что в конце концов они пробьют стену.

Каждый вечер Мук принимал у себя гостя – старика Бессмертного, который неукоснительно совершал перед ужином прогулку до Рекильяра. Два бывших углекопа проводили вместе с полчаса, не перекинувшись и десятью словами. Но им всегда приятно было посидеть рядом, уносясь мыслями в прошлое, отдавшись воспоминаниям, которые они перебирали в эти минуты, не чувствуя потребности поверять их друг другу. В Рекильяре они садились рядышком на старую замшелую балку и, бросив какую-нибудь короткую фразу, умолкали, погрузившись в задумчивость, и долго сидели, уставясь взглядом в землю. Должно быть, они вспоминали свою молодость, Вокруг них шла любовная игра, слышался воркующий смех, поцелуи, разливался свежий запах примятой травы и запах разгоряченных тел. Сорок три года назад за оградой этого самого двора старик Бессмертный в те времена молодой забойщик Венсан Маэ – стал возлюбленным девушки-откатчицы, на которой он и женился. Она была хрупкая, маленькая: он, как в гнездо, укладывал ее в вагонетку, чтобы им свободнее было целоваться. Эх, хорошее было время! И два старика, покачивая головой, расходились наконец по домам, зачастую даже не простившись друг с другом.

Но в тот вечер, когда в Рекильяр забрел Этьен, старик Бессмертный, встав с бревен и собравшись идти обратно в поселок, сказал Муку:

– Покойной ночи, старик!.. Скажи, ты Рыжую знал?

Мук, не отвечая, постоял минутку, переминаясь с ноги на ногу. Потом пошел в свою сторожку, пробормотав на прощанье:

– Покойной ночи! Покойной ночи, старик!

Этьен тоже присел на бревна. На сердце у него стало еще грустнее – он сам не знал почему. Он глядел вслед старику Бессмертному, исчезнувшему в сумраке, и ему вспомнилось, как он пришел в Воре́ до рассвета и как этот молчаливый старик, взбудораженный порывами ветра, разразился целым потоком слов. Да, бедняга! А все эти девушки, измученные, изнуренные работой, настолько еще глупы, что вечерами бегают на свидания, плодят детей, обреченных на тяжкий труд и мученья! Никогда это не кончится, если они так и будут производить на свет нищих. Лучше бы этим девушкам оставаться бесплодными, бежать от любви, как от великого несчастья, отталкивать любовников, защищать свое лоно, не зачинать детей. Быть может, такие мысли возникали в его мозгу лишь потому, что ему тоскливо было сидеть одному, когда другие шли парочками туда, где их ждало наслаждение. В такую сырую и теплую погоду ему даже дышать было трудно; капли дождя, еще робкие, падали на его горячие, как в лихорадке, руки… Да, все девушки проходят через это. Это сильнее разума.

И когда Этьен неподвижно сидел в тени, мимо него промелькнула парочка, явившаяся со стороны Монсу, и скрылась на пустыре Рекильярской шахты. Девушка, вероятно, еще невинная, отбивалась, сопротивлялась; слышался ее умоляющий шепот, а мужчина молча тянул ее в темный угол, под уцелевший навес, где лежала груда ветхих канатов. Это были Катрин и Шаваль. Но Этьен не узнал их, и, проводив их взглядом, ждал, чем все это кончится, вдруг охваченный чувственным волнением, изменившим ход его мыслей. Зачем вмешиваться? Когда девушки говорят «нет», они просто хотят уступить насилию.

Выйдя из поселка Двести Сорок, Катрин пошла по большой дороге в Монсу. С десятилетнего возраста, то есть с тех пор как она стала зарабатывать кусок хлеба на шахте, она повсюду ходила одна, пользуясь полной свободой, как и все девушки в семьях углекопов; в пятнадцать лет у нее еще не было любовника лишь оттого, что в ней запоздало пробуждение инстинкта, до сих пор она еще тщетно ждала признака созревания. Дойдя до мастерских Компании, она перешла через улицу и заглянула к знакомой прачке, уверенная, что найдет у нее Мукетту, которая постоянно торчала в прачечной в обществе приятельниц, с утра до вечера угощавших друг друга кофе. Но ее ждало большое огорчение: пришла очередь Мукетты угощать приятельниц, она потратилась и не могла дать Катрин в долг обещанные десять су. Напрасно Мукетта в утешение предлагала ей выпить стакан горячего кофейку. Катрин не пожелала даже, чтобы Мукетта у кого-нибудь заняла для нее денег. На нее вдруг напала бережливость и суеверный страх, что если она купит сейчас ленту, это ей принесет несчастье.

Она, не мешкая, отправилась обратно в поселок, и когда уже проходила мимо последних домов в Монсу, ее окликнул какой-то человек, стоявший у дверей трактира «Виноградное».

– Эй, Катрин! Куда так быстро?

Это был долговязый Шаваль. Катрин стало досадно; и не потому, что Шаваль очень ей не нравился, а просто ей было не до шуток.

– Зайдем. Может, выпьешь чего-нибудь… Стаканчик сладкого? Хочешь?

Катрин вежливо отказалась: во дворе темно, ее ждут дома. Шаваль подошел и, стоя посреди улицы, принялся вполголоса упрашивать. У него давно зрела в голове мысль уговорить ее зайти к нему в номер, который он снимал на втором этаже в трактире «Виноградное», – комнату с широкой двуспальной кроватью. Почему же Катрин всегда отказывается? Неужели боится его? Она добродушно отшучивалась, говорила, что непременно зайдет к нему после дождичка в четверг, на той самой неделе, когда дети не родятся. Затем, разговорившись о всякой всячине, она вскользь упомянула о ленте, которую ей не удалось купить.

– Да я куплю тебе ленту! Пожалуйста! – воскликнул Шаваль.

Катрин покраснела, чувствуя, что ей следует отказаться, и вместе с тем сгорая желанием иметь ленту. Тогда ей пришла в голову мысль, что можно взять у него взаймы, и она в конце концов согласилась, но с оговоркой, что потом отдаст ему деньги за ленту. Опять пошли шутки: Шаваль поставил условием, что если Катрин не сойдется с ним, то вернет ему долг. Затем заспорили, где купить ленту. Шаваль предложил пойти в лавку Мегра.

– Нет, к Мегра нельзя, мать не велела…

– Да брось ты! Зачем ей знать, где ты покупала? А ведь у Мегра самые лучшие ленты в Монсу.

Когда долговязый Шаваль и Катрин вошли в лавку, будто двое влюбленных, покупающих свадебный подарок, Мегра весь побагровел и, выкладывая на прилавок синие ленты разных оттенков, полон был бешеной злобы, как человек, которого обманули да еще насмехаются над ним. Отпустив товар молодой паре, он встал у дверей и долго смотрел, как они идут в сумерках по дороге, а когда жена робко задала ему какой-то вопрос, он напустился на нее с руганью и заорал, что когда-нибудь он отплатит мерзавцам, не умеющим ценить его благодеяния… Погодите, они еще будут кланяться ему в ноги, просить прощения за свою неблагодарность.

Шаваль пожелал проводить Катрин и чинно шел по большой дороге рядом с нею, не давая волю рукам, только чуть-чуть подталкивал ее бедром и, как будто нечаянно, уводил ее в другую сторону. Вдруг она заметила, что он оттеснил ее с большой дороги на проселочную и что они идут в сторону Рекильяра. Но она не успела и рассердиться – он обнял ее за талию, он ошеломил ее журчащим, неумолчным потоком ласковых слов. Ах, какая она глупенькая! Чего же она боится? Да разве он хочет зла такой милочке? Ведь она кроткая, беленькая, нежная, так и хочется ее съесть. Он наклонялся к ее уху, обдавал ее шею жарким дыханием, и у нее по всему телу пробегал трепет. Она задыхалась, не знала, что ответить. Кажется, он и в самом деле ее любит. В субботу вечером, погасив свечу на ночь, она спрашивала себя, что будет, если он станет домогаться ее, и сквозь дремоту думала, млея от удовольствия, что, пожалуй, она не сказала бы «нет». Почему же сейчас при мысли об этом она чувствовала отвращение и словно жалела о чем-то? Когда он щекотал ей шею своими длинными усами, ей было так приятно, что она закрывала глаза, но перед ней в вечернем сумраке вставала тень другого, того юноши, который работал с нею утром.

Вдруг она открыла глаза и посмотрела вокруг. Шаваль привел ее к развалинам Рекильярской шахты, и, вздрогнув, она попятилась, очутившись перед черным обвалившимся навесом.

– Ах, нет! Нет! – лепетала она. – Прошу тебя, пусти! Оставь меня!

Ее терзал безумный страх, перед самцом, страх, от которого у девушки напрягаются все мышцы в инстинктивной самозащите, даже когда она согласна и чувствует приближение победителя. Казалось бы, Катрин ничему не надо было учить, однако ее девственное тело трепетало от ужаса, все сжималось, словно перед угрозой удара, ужасной раны, страшась еще неведомой ему боли.