Текст книги "Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Я согласен, – заявил Шаваль, когда товарищ рассказал ему о кассе взаимопомощи, – давай руку! Ты молодец!

У Этьена, уже начинавшего хмелеть, заблестели глаза. Он крикнул:

– Да, будем действовать дружно!.. Для меня, знаешь, справедливость это все! Ради нее все отдам – и гулянки и девушек. Только одной мыслью сердце горит: скорее бы, скорей нам смести буржуев!

III

В середине августа Этьен перешел жить к Маэ – к тому времени Захарий женился на Филомене, и ему как семейному удалось получить в поселке жилье в освободившемся доме, куда он и перебрался с женой и двумя ребятишками. В первое время Этьена очень смущала близость Катрин.

То была постоянная, домашняя близость – он везде заменял ее ушедшего брата, спал на его кровати, вместе с Жанленом, напротив кровати Катрин. Близ нее ему приходилось вечером раздеваться и одеваться по утрам, он видел, как и она снимает с себя или надевает одежду. Когда спадала на пол нижняя юбчонка и Катрин оставалась в одной рубашке, его поражала белизна ее тела, нежная прозрачная белизна, какая бывает у малокровных блондинок; его волновало, что Катрин такая беленькая, словно ее окунули в молоко от пяток до шеи, где граница загара выделялась золотистой чертой; только на кистях рук и на лице кожа пожелтела и утратила эту удивительную белизну. Он старательно отворачивался, но постепенно узнавал ее всю: сначала ступни когда опускал глаза; промелькнувшее колено, когда она спешила юркнуть под одеяло; затем маленькие крепкие груди, когда она по утрам наклонялась над умывальным тазом. Она как будто не замечала его, но всегда страшно торопилась: разденется в одно мгновенье, гибким движением скользнет в постель и вытянется рядом с Альзирой; прежде чем он успеет снять башмаки, она уже лежит спиной к нему, и он видит лишь ее тяжелую косу.

Впрочем, ей никогда не приходилось обижаться на Этьена. Словно во власти наваждения, он невольно подстерегал минуту, когда она ложилась спать, но никогда не позволял себе никаких игривых шуточек, никаких вольностей, тут были родители, а кроме того, в нем жило странное чувство к Катрин, в котором была и дружеская привязанность, и злая обида, мешавшие ему видеть в ней желанную женщину, несмотря на полную непринужденность их отношений; ведь они всегда были вместе – и в спальне, и за столом, и за работой, в этой постоянной совместной жизни не оставались сокровенными даже интимные стороны. Стыдливость проявлялась только в час каждодневного омовения девушка теперь мылась одна в верхней комнате, а мужчины по очереди мылись внизу.

Месяц спустя Этьен и Катрин как будто и не замечали друг друга по вечерам, когда полураздетые ходили по комнате перед тем, как погасить свечу. Катрин уже не торопилась, по прежней привычке садилась на край постели и, в одной рубашке, задравшейся выше колен, подняв руки, закалывала на ночь свои белокурые косы, а он, в одних кальсонах, иногда помогал ей, отыскивая на полу оброненные шпильки. Привычка убивала стыдливость, им казалось естественным видеть друг друга почти нагими – ведь они не делали ничего дурного, не по их вине в доме была одна спальня на всех. И все же, хотя у них и не возникало грешных мыслей, порою их охватывало смятение. Много вечеров подряд Этьен не замечал ее тела, а то вдруг, увидев ее всю, сияющую нежной белизной, трепеща, отворачивался, боясь, что поддастся соблазну и овладеет ею. В иные вечера на Катрин без всякой, казалось бы, причины нападал целомудренный страх, она избегала Этьена и с таким испугом куталась в одеяло, словно чувствовала, как руки юноши сжимают ее. Когда свеча была погашена, оба, несмотря на усталость, не могли уснуть, и Этьен знал, что Катрин не спит и думает о нем так же, как он думает о ней. Все это оставляло в душе неприятный осадок, они вставали утром с чувством тревоги, в дурном настроении, не проходившем весь день; оба предпочитали спокойные вечера, когда ничто не нарушало простых, товарищеских отношений.

Этьен мог пожаловаться только на Жанлена, который спал, свернувшись калачиком, и потому занимал много места в постели, Альзира дышала тихонько, Ленора и Анри с вечера до утра спали в обнимку беспробудным сном. В ночном мраке тишину нарушал только храп супругов Маэ, раздававшийся равномерно, как шум кузнечных мехов. И все же Этьену жилось здесь лучше, чем у Раснера, постель была удобная, простыни меняли раз в месяц, да и кормили здесь лучше. Мясо на столе появлялось редко, но ведь и другие не чаще ели мясное. Этьен платил за хлеба сорок пять франков в месяц и не мог требовать, чтобы ему каждый день подавали рагу из кролика. А эти сорок пять франков были подспорьем в хозяйстве: благодаря им семья кое-как сводила концы с концами, всегда, однако, оставаясь в долгу по мелочам; и Маэ старались выразить признательность своему жильцу: белье у него всегда было выстирано, зачинено, пуговицы пришиты, все вещи содержались в порядке; словом, он чувствовал, что его окружают заботы опрятной я доброй женщины.

Настала пора в жизни Этьена, когда он осознал то, что смутно шевелилось в его голове. До тех пор в душе у него жило инстинктивное возмущение, нараставшее вместе с глухим брожением, начавшимся среди углекопов, его товарищей. Всевозможные запутанные вопросы вставали перед ним: почему одним – нищета, а другим – богатство? Почему бедняки всегда под пятой богачей и не питают никакой надежды когда-нибудь занять их места? И прежде всего он понял свое невежество. Его глодал затаенный стыд, скрытая боль. Раз ничего не знаешь, не смей и говорить о том, что так волнует тебя: о равенстве людей, о справедливости, требующей раздела земных благ между всеми. И он набросился на книги, читал, изучал, без всякой системы, как это свойственно невеждам, охваченным страстной тягой к знанию. Теперь он вел постоянную переписку с Плюшаром, человеком более образованным, чем он, и связанным с социалистическим движением. Этьен стал выписывать книги и хоть довольно плохо усвоил их содержание, но все прочитанное глубоко взволновало его, особенно одна медицинская книга: «Гигиена шахтера», где автор ее, бельгийский врач, подвел итог всем болезням, от которых умирают рабочие угольных копей. Читал он и трактаты по политической экономии, непостижимо трудные для него технической своей стороной, читал и смущавшие его анархистские брошюры и старые номера газет, которые он заботливо сохранял, черпая в них неопровержимые доводы для возможных споров.

Давал ему также книги и Суварин, и работа «О кооперативных обществах» на целый месяц погрузила его в мечты о всемирной ассоциации, при которой непосредственный обмен изгонит деньги и основой всей жизни общества будет труд. Он больше не стыдился своего невежества, – теперь он чувствовал себя мыслящим существом и гордился этим.

В первые месяцы он переживал восторженное состояние неофита, сердце его переполняло благородное негодование против угнетателей и надежда на скорое торжество угнетенных. Из-за беспорядочного чтения многое оставалось для него туманным, и у него не выработалось четких взглядов. Практические требования Раснера перемешались в его мозгу с разрушительными идеями Суварина, по-прежнему он почти каждый день бывал в заведении Раснера и вместе со всеми гневно клеймил Компанию, а возвращаясь домой, шел как во сне: он видел в мечтах коренное переустройство жизни всех народов, которое, однако, произойдет без всякого насилия, не будет стоить ни единого разбитого стекла, ни единой капли крови. Впрочем, для него неясным оставалось, как произойдет переворот, он предпочитал уповать, что все пойдет хорошо; у него голова шла кругом, когда он пытался формулировать программу будущего переустройства общества. Он даже проявлял умеренность и непоследовательность, говорил иногда, что при разрешении социальных вопросов следует изгнать политику эту фразу он где-то вычитал и нашел, что она придется по душе флегматичным углекопам, с которыми он вел беседы.

Теперь каждый вечер в доме Маэ ложились спать на полчаса позднее обычного – засиживались за разговорами. С тех пор как тоньше стали вкусы Этьена, его все больше возмущала скученность в жилищах углекопов. Да разве они скоты, чтобы их вот так держали в загонах среди полей, в такой тесноте, что нельзя сменить рубашку, не показав соседям голую свою спину! А как вредна эта скученность для здоровья! Как развращающе действует на девочек и мальчиков то, что они постоянно находятся вместе!

– Чего уж там! – отвечал Маэ. – Главное дело, платили бы побольше, чтобы жилось легче… Но это все-таки верно, что нехорошо, когда все друг у друга на носу, никому это не полезно. К чему это ведет? Парни пьянствуют, а девушки с животами ходят.

Вся семья принимала участие в разговоре, каждый вставлял свое слово; иной раз и не замечали, что лампа коптит, отравляя керосиновой вонью воздух, и без того пропитанный противным запахом жареного лука.

Да, в самом деле, невесело живется. Гни горб на каторжной работе, ведь когда-то именно приговоренных к каторге посылали в шахты. Да мало того, что труд тяжел… Сколько народу раньше времени распростилось там с жизнью. И за все это даже мяса за столом у Себя не видишь. Конечно, похлебать есть чего, но уж очень скудна пища – только-только чтобы не подохнуть с голоду; и всю жизнь тянешь лямку, и весь ты в долгах, и преследуют тебя, как будто ты воруешь свой хлеб. Придет воскресенье – весь день проспишь от усталости. Одно удовольствие – пивца выпить или жене ребенка сделать; однако от пива живот пучит, а дети, как подрастут, плюют на родителей. Нет, нет, невесело живется.

Тут в разговор вступала жена Маэ:

– И вот ведь что обидно: раздумаешься – и видишь, что до самой смерти твоей ничего не переменится… В молодые годы все ждешь: вот счастье придет, все надеешься на то, на се… А смотришь – все та же нищета, и не выбраться из нее… Я никому зла не желаю, но иной раз просто сил нет терпеть такую несправедливость.

Наступало молчание, все тоскливо вздыхали, сердце щемило от смутного сознания, что впереди нет просвета. Один лишь старик Бессмертный, если он бывал при этом, удивленно таращил глаза. В его время не терзались такими мыслями: рождались на куче угля, рубали уголек и ничего не требовали. А нынче подул какой-то ветер непокорства, и углекопов одолело своеволие.

– Ничего хаять не надо, – бормотал он. – Пивца выпить не вредно, не вредно… А начальники, они хоть и мерзавцы, да ведь начальники всегда были и будут, верно? Ну и нечего ломать себе башку. Много рассуждать стали!

Тут Этьен сразу воодушевлялся. Как?! Рабочим запрещено рассуждать? Да ведь именно потому, что рабочий теперь стал рассуждать, все скоро и переменится. В дни молодости Бессмертного углекоп всю жизнь проводил в шахте, работал как вол, как живая машина для добычи угля, всегда, всегда был под землей, а что делается на земле, того и не видел и не слышал, и богачам, которые всем управляют, легко тогда было, столковавшись меж собой, продавать, покупать рабочего, высасывать из него кровь, а рабочий об их сговоре и знать ничего не знал. Но теперь он пробудился, он подобен зерну пшеничному, которое дремлет в земле и, прорастая в ней, дает ростки; и в одно прекрасное утро солнце озарит всходы, поднявшиеся в бороздах. Да, поднимутся люди, великая армия людей, и они восстановят справедливость. Разве всех граждан не объявили равными со времени Революции; а если они голосуют вместе, то почему же рабочий должен оставаться рабом хозяина, который ему платит? Большие Компании, которые завели себе машины, всех раздавили, и у рабочих нет против них даже тех прав, какие были в старое время, когда ремесленники объединялись в цеха и умели защищаться. Но погодите, все эти проклятые порядки полетят к черту – полетят благодаря просвещению. Ну, взять хотя бы здешний поселок: деды не умели расписаться, отцы расписывались, а сыновья и читают и пишут – прямо как ученые грамотеи. Да, поднимается понемногу, поднимается и созревает на солнце обильный урожай – новые люди! Раз теперь никто не прикован на всю жизнь к своему месту и может «при желании» столкнуть соседа и занять его место, то почему же нашему брату не пустить в ход кулаки и не попытаться одолеть хозяев?..

Маэ заинтересовала эта мысль, но он не верил в такую возможность.

– Попробуй пошевелись! Сразу тебе расчет! – твердил он. – Верно говорят старики: на веки веков углекопу маяться и не видеть ему хоть кой-когда в награду за труды жареной телятины.

Жена его, молча о чем-то думавшая, вдруг словно очнулась:

– Да если бы еще правду священники говорили, что беднякам на том свете хорошо будет, а богачам – плохо.

Ее слова прервал взрыв хохота; даже дети пожимали плечами, никто не верил в потустороннюю благодать; углекопы по-прежнему боялись привидений, блуждающих в шахтах, но насмехались над пустыми небесами.

– Э-эх! Попы чего не наговорят! – воскликнул Маэ. – Если б они в это верили, так поменьше бы жрали да побольше работали, чтоб хорошее местечко получить в раю. Нет, коли помрешь, так не воскреснешь.

Жена Маэ тяжело вздохнула:

– Ах, боже мой! Боже мой! – И, уронив на колени руки, с глубокой безнадежностью добавила: – Так, значит, и вправду нет нашему брату никакого спасения.

Все переглядывались. Старик Бессмертный сплевывал в носовой платок; Маэ сидел, задумавшись, стиснув зубами погасшую трубку. Альзира слушала, придерживая одной рукой Ленору, а другой Анри, уснувших за столом. Но Катрин – вся внимание – не сводила с Этьена своих больших, ясных глаз, когда он, убеждая отчаявшихся, старался внушить им свою веру в светлое будущее, в то переустройство общества, о котором мечтал. А вокруг них поселок отходил ко сну, слышался затихающий плач ребенка да пьяная ругань запоздавшего гуляки.

– Ну, что за мысли! – говорил молодой забойщик. – Разве вам нужен господь бог и небесный рай, чтобы стать счастливыми? Разве вы сами не можете создать себе счастье на земле?

И долго лилась пламенная речь о возможности этого счастья. Вдруг разрывался темный горизонт, поток света озарял мрачную жизнь этих бедняков; извечная, безысходная нищета, непосильный труд, участь бессловесных животных, с которых стригут шерсть, а потом режут их, – все бедствия вдруг исчезали, словно их сметал порыв ветра, и в лучах яркого солнца, в ослепительном волшебном сиянии с небес нисходила справедливость. Раз никакого господа бога нет, вместо него справедливость даст людям счастье; на земле воцарятся равенство и братство. И сразу же, как сновидение, возникало новое общество: громадный, сказочно прекрасный город, в котором каждый будет выполнять свою задачу и принимать участие во всеобщих радостях. Старый, прогнивший мир рассыплется прахом, новое, молодое человечество, очищенное от прежних преступлений, сольется в единый трудовой народ, и у него будет такой девиз: от каждого по способности и каждому по делам его. Этьен все выше возносился в царство несбыточных грез, и мечта его все ширилась, становилась все прекраснее и пленительнее.

Поначалу жена Маэ и слушать его не хотела, охваченная глухим страхом. Нет, нет, это слишком хорошо, нельзя держать в голове таких мыслей, а то теперешняя жизнь покажется слишком мерзкой, и бедняки, пожалуй, возьмутся за ножи, чтоб пробиться к счастью. И видя, как блестят глаза мужа, она тревожилась, она восклицала, прерывая Этьена:

– Не слушай его, муж, не слушай! Ты же видишь – он сказки рассказывает… Да разве буржуа когда-нибудь согласятся работать, как мы?

Но мало-помалу чары захватывали и ее. Она начинала улыбаться, воображение ее пробуждалось, и, предавшись мечтам, она вступала в чудесный мир надежды. Так сладко хоть на часок забыть унылую действительность! Когда люди живут словно бессмысленные скоты, уткнувшись носом в землю, дайте им потешить сердце сказкой, дайте насладиться в обманчивых грезах радостями, которых никогда у них не будет. Больше всего ее волновала и приводила к согласию с убеждениями юноши идея справедливости.

– Вот это вы правильно говорите! – восклицала она. – Когда дело справедливое, так я за него буду стоять, хоть на куски меня режь. И ведь, правда, почему бы беднякам не зажить в свое удовольствие? Ведь это справедливо!

И тогда Маэ, осмелев, тоже воспламенялся:

– Эх, разрази их гром! У меня в кошельке не густо, а вот, право, дал бы пять франков, только бы дожить до этого… Вот перетряска-то получится! Верно? А скоро она будет? И как за это дело примутся?

У Этьена на все находился ответ. Старое общество трещит, вот-вот рухнет. Протянет несколько месяцев, не больше, смело заявлял он. Что касается способов действия, тут он говорил более туманно, и его разъяснения представляли собою смесь идей, вычитанных из книг, – перед невеждами он не боялся пускаться в рассуждения, в которых путался сам. Тут находили себе место всякие разрушительные теории, смягчаемые уверенностью в легкой победе, убеждением, что вражда между классами окончится всеобщими объятиями; разве только вот некоторых упрямых хозяев и буржуа придется образумить силой. И все слушатели как будто понимали его, одобряли, принимали чудодейственное разрешение социальной борьбы; всех воодушевляла слепая вера новообращенных, подобно тому как в первые времена христианства люди ждали возникновения нового, совершенного общества на развалинах античного мира. Маленькая Альзира по-своему истолковывала отдельные слова и представляла себе счастье в образе дома, где будет тепло, светло и где у детей будет много игрушек и много всякой еды. Катрин сидела не шевелясь, все в той же позе, опершись подбородком на руку, и не сводила глаз с Этьена, и когда он умолкал, она бледнела и чуть-чуть вздрагивала, словно ей делалось холодно. Но вот мать бросала взгляд на циферблат кукушки.

– Ой, что же это мы! Десятый час! Чего доброго, проспим завтра.

И все вставали из-за стола, с грустью, с щемящим сердцем отрываясь от мечтаний. Казалось, минуту назад они были богачами и вдруг снова погрязли в черной тьме нищеты. Старик Бессмертный, отправляясь на шахту, бормотал, что от всех этих побасенок похлебка лучше не станет; остальные гуськом поднимались по лестнице, словно впервые замечая пятна сырости на стенах и дурной запах, пропитавший спертый воздух. Поселок уже спал тяжелым сном. В верхней комнате, служившей спальней для всех Маэ, Катрин ложилась последней и гасила свечу, но от волнения она долго не могла уснуть. Этьен слышал, как она беспокойно ворочается в постели.

Иногда на эти беседы собирались и соседи. Левака восхищала идея раздела материальных благ. Пьерон благоразумно уходил домой спать, как только начинались нападки на Компанию. Иной раз забегал Захарий, но политику он считал скучной материей и предпочитал прогуляться в заведение Раснера, выпить кружку пива. Что касается Шаваля, он, распалясь, требовал крови. Почти каждый вечер он проводил часок в доме Маэ, и в этом большую роль играла скрытая ревность, страх, как бы у него не отбили Катрин. Девушка, к которой он начал остывать, снова стала ему дорога с тех пор, как Этьен поселился в ее доме, спал возле нее и мог ночью овладеть ею.

Влияние Этьена ширилось, постепенно он революционизировал поселок. Тайная его пропаганда была тем более действенной, что у всех возросло уважение к нему. Жена Маэ, несмотря на свою осторожность и недоверчивость хорошей хозяйки, относилась к своему молодому жильцу с почтением, так как он платил за хлеба аккуратно, не пил, не играл в карты, вечно сидел за книгами. Всем соседям она расхваливала его ученость, и те даже злоупотребляли его любезностью, одолевая его просьбами написать какому-нибудь родственнику письмо от их имени. Он стал своего рода поверенным их, на него возлагалась корреспонденция всего поселка, с ним советовались в важных семейных делах. В сентябре ему удалось создать столь желанную ему кассу взаимопомощи, еще очень шаткую организацию, охватывавшую только жителей рабочего поселка; но он крепко надеялся, что в нее вступят углекопы из всей округи, в особенности если Компания, до сих пор не принимавшая никаких мер против кассы, и дальше не будет ее стеснять. Его выбрали секретарем объединения, и он даже получал маленькое жалованье за письмоводство. Он считал себя чуть ли не богачом. Женатым углекопам жилось трудно и не удавалось сводить концы с концами, но воздержанный молодой человек, свободный от всякой обузы, мог даже делать сбережения.

В Этьене происходила перемена: пробудилась подавленная бедностью инстинктивная забота о своей внешности, о благообразии; он приобрел суконное платье, даже позволил себе такую роскошь, как хромовые сапоги. Неожиданно для него самого он был признан вожаком – весь поселок группировался вокруг него. Он познал приятное чувство удовлетворенного самолюбия, первые опьяняющие радости популярности. Стоять во главе других людей, командовать ими, хотя он еще так молод и вчера был никому неведомым откатчиком, сознание этого переполняло его гордостью, подогревало его мечту о близкой революции, в которой он будет играть важную роль. Выражение его лица изменилось, стало строгим, он с удовольствием слушал себя; зародившееся в нем честолюбие вносило воинственность в его взгляды и влекло к борьбе.

Тем временем подошла осень, от октябрьских холодов порыжела листва в палисадниках; за тощими кустами сирени больше не миловались парочки на крышах низких сараев; в огородах на грядках остались лишь зимние овощи: кочаны капусты, осыпанные белым бисером инея, порей и не боящиеся холода сорта салата. Вновь забарабанили проливные дожди по красным черепичным кровлям и с шумом низвергались в бочки, подставленные под водосточные желоба. Опять началось время тягчайшей нищеты. В каждом доме жарко топились чугунные печки, набитые углем, отравляя воздух в запертых комнатах.

Как-то раз в октябре в одну из первых студеных ночей Этьен, возбужденный собственными речами, которые он вечером вел в нижней комнате, долго не мог уснуть. Он видел, как Катрин скользнула под одеяло, потом задула свечу. Вероятно, она тоже была крайне взволнована, охвачена тем мучительным чувством стыдливости, которое порой заставляло ее поскорее спрятаться, но делала она это так неловко, что раскрывалась еще больше. В темноте она застыла и лежала как мертвая, но Этьен чувствовал, что она не спит и думает о нем; еще никогда эта взаимная тяга не наполняла ее таким смятением. Шли минуты, оба не шевелились, тщетно стараясь сдержать тяжелое, прерывистое дыхание; два раза он чуть не вскочил, готов был овладеть ею. Что за нелепость, страстно желать друг друга и никогда не поддаваться влечению! Зачем бороться с желанием? Дети спят, сейчас она жаждет его, вся замирая, ждет; она безмолвно сожмет его в объятиях, крепко стиснув зубы. Прошло около часа. Он не подошел к ней, она не смела повернуться, боясь, что сама позовет его. Чем дольше они жили бок о бок, тем больше преград вырастало меж ними; обоих отвращали от сближения стыд, щепетильность, дружба – они и сами не могли бы объяснить, что с ними творится.

IV

– Слушай, – сказала Маэ мужу, – раз ты идешь в Монсу за получкой, купи кофе и кило сахару.

Маэ занят был починкой башмака – ему не хотелось тратиться на сапожника.

– Ладно, – пробормотал он, не отрываясь от работы.

– И уж прошу тебя, зайди в мясную… Купи говядины. Хорошо? Давно мы мяса не ели.

На этот раз Маэ поднял голову.

– Ты что ж, думаешь, я тысячи получу?.. За эти две недели мы совсем мало заработали. Ведь они что выдумали? Сами простои устраивают.

Оба умолкли. Дело было в конце октября, в субботний день, после завтрака. Под тем предлогом, что выдача денег нарушает распорядок работ, Компания в тот День приостановила добычу угля во всех своих шахтах. Охваченная паническим страхом перед все разраставшимся промышленным кризисом, она не желала увеличивать и без того большой запас угля, имевшийся у нее, и, пользуясь малейшим предлогом, принуждала десятитысячную армию шахтеров сидеть без работы.

– Не забудь, что Этьен ждет тебя у Раснера, – добавила жена. – Идите вместе, он лучше тебя разберется, не обманули ли вас при расчете.

Маэ кивнул головой.

– И еще поговори там, в конторе, с начальниками насчет отца. Дирекция, верно, столковалась с доктором… Ведь правда, отец, вы еще можете работать, доктор ошибается?

Уже десять дней старик Бессмертный, у которого, как он говорил, «лапы заколодило», сидел дома, пригвожденный к стулу. Он не расслышал сноху, но когда она повторила вопрос, сердито буркнул:

– Ну понятно, могу работать. Неужели человеку крышка, если ноги у него ломит? Нарочно все выдумывают, только чтоб не платить мне пенсии в сто восемьдесят франков.

Сноха подумала, что, может быть, старик никогда больше не будет приносить в семью по два франка в день, и с тоской воскликнула:

– Боже ты мой! Да мы скоро все умрем, если так будет продолжаться!

– Что ж, – ответил Маэ, – мертвые есть не просят.

Он вбил еще несколько гвоздей в подметку и наконец собрался пойти. Рабочим поселка Двести Сорок платить должны были только в четвертом часу дня; поэтому углекопы не спешили, мешкали дома, выходили поодиночке, и женщины заклинали их возвратиться домой сразу же, как получат деньги. Многие нарочно давали мужьям поручения для того, чтобы они не задерживались в кабаках.

Этьен заглянул к Раснеру разузнать новости. Ходили тревожные слухи, что Компания все больше выражает недовольство небрежным креплением. Рабочих замучили штрафами, и столкновение казалось неизбежным. Впрочем, это было лишь внешним поводом, а за ним скрывалось сложное переплетение более важных причин.

Как раз когда Этьен пришел к Раснеру, возвратившийся из Монсу рабочий рассказывал, что на стене возле кассы наклеено объявление, но сам он его не читал и не знает хорошенько, что там написано. Зашел второй, потом третий, каждый рассказывал по-своему, но было очевидно, что Компания приняла какое-то решение.

– Что скажешь? – спросил Этьен, присаживаясь возле Суварина, перед которым, вместо всяких напитков, лежала пачка табаку.

Машинист не спеша свернул папиросу.

– Скажу, что это легко было предвидеть… Они сами толкают вас на крайности.

Только один Суварин обладал достаточным развитием и мог разобраться в создавшемся положении. Он все объяснил с обычным своим спокойствием. Дела Компании затронуты кризисом, и она вынуждена сократить свои расходы, если не хочет разориться; разумеется, она намерена сделать это за счет рабочих пусть подтянут пояс потуже; Компания под разными предлогами будет урезать им заработную плату. Уже два месяца добытый уголь остается на дворе каждой шахты, так как почти все заводы стоят. Компания не смеет остановить работу, боясь крайне убыточного для нее бездействия копей, и мечтает найти среднее решение, – может быть, вызвать стачку, из которой рабочие выйдут укрощенными и будут получать меньше денег. Кроме того, созданная касса взаимопомощи представляет собою угрозу для будущего, а стачка избавит Компанию от этой угрозы: ведь средства у кассы еще не велики и, конечно, быстро будут исчерпаны.

Раснер подсел к Этьену, и оба сосредоточенно слушали Суварина. Разговаривали громко, – кроме жены Раснера, сидевшей за конторкой, свидетелей не было.

– Что за мысль! – пробормотал Раснер. – Зачем же это все? Компании нет никакой выгоды в стачке, да и рабочим тоже. Лучше всего договориться…

Осторожный Раснер оказался верен себе: он всегда стоял за «разумные требования». А теперь, когда его бывший постоялец так быстро приобрел популярность, он настойчиво проповедовал необходимость постепенных, возможных улучшении и все твердил, что, когда хотят всего добиться разом, не получают ровно ничего. У этого благодушного толстяка, раздобревшего в своей пивной, поднималась в душе тайная зависть, усиливавшаяся из-за того, что число посетителей его заведения уменьшилось – углекопы Ворейской шахты реже заходили выпить пива и послушать хозяина; теперь случалось, что Раснер даже выступал на защиту Компании, забывая прежние свои обиды уволенного углекопа.

– Так ты, что же, против забастовок? – крикнула из-за конторки его жена.

И когда Раснер решительным тоном ответил: «Да», – она оборвала его:

– Молчи! Ты просто трус! Не мешай людям говорить.

Этьен молча думал о чем-то, глядя на кружку пива, поданную хозяйкой. Наконец он поднял голову.

– Но если уж нас вынудят объявить забастовку, на нее надо решиться… Плюшар писал мне об этом. У него очень верные мысли. Он тоже против забастовки, потому что забастовки бьют по рабочему не меньше, чем по хозяину, и не приводят к решительным результатам. Однако он считает, что забастовка – превосходный повод, который побудит наших углекопов вступить в великую ассоциацию рабочих… Да вот его письмо.

В самом деле, Плюшар, которого огорчало, что рабочие в Монсу с недоверием отнеслись к Интернационалу, надеялся на их массовое выступление, если обстоятельства заставят их повести борьбу против хозяев. Несмотря на старания Этьена, до сих пор не удалось привлечь ни одного человека в члены Товарищества. Впрочем, он главным образом употребил свое влияние на организацию кассы взаимопомощи – эту идею приняли гораздо лучше. Но касса была еще очень бедна, и фонды ее, конечно, истощатся быстро, как предсказывал Суварин; а тогда рабочие бросятся в Товарищество, где им окажут помощь их братья – рабочие всех стран.

– Сколько у вас в кассе? – спросил Раснер. – Тысячи три наберется, ответил Этьен. – А знаете, меня позавчера вызвали в дирекцию. Ох, и вежливые там господа! Все твердили, что они вовсе не мешают рабочим создавать запасный фонд. Но я прекрасно понял, что они намереваются взять в свои руки контроль над кассой… Во всяком случае, за нее нам тоже придется дать бой.

Кабатчик встал и, прохаживаясь по комнате, презрительно насвистывал. Три тысячи франков! Да что с такими деньгами можно сделать, скажите на милость! На неделю хлеба купить и то не хватит. А если рассчитывать на иностранцев, на людей, живущих в Англии, так уж лучше сразу ноги протянуть. Нет, какая тут забастовка – это просто чепуха!

И тогда впервые приятели наговорили друг другу резкостей, хотя обычно их приводила к согласию ненависть к капиталу.

– Хорошо. А твое мнение? – спросил Этьен, поворачиваясь к Суварину.

Тот ответил обычным своим презрительным определением:

– Забастовка? Глупости. – И среди наступившего гневного молчания добавил мягко: – В общем, я не возражаю. Если нравится – устраивайте забастовки. Одних они разоряют, других убивают, – всегда что-то очищается. Но если будете действовать с такой быстротой, мир обновится через тысячу лет, не раньше. Лучше взорвите эту каторгу, на которой вы все гибнете, начните с этого.