Текст книги "Собрание сочинений. Т. 10. Жерминаль"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Фургон проехал. Позади него жена Маэ увидела своего мужа, сопровождавшего носилки; когда носилки поставили перед дверью ее дома, когда она увидела Жанлена, живого, но с перебитыми ногами, в душе ее вспыхнул гнев, и она, без слез, задыхаясь, закричала:

– Вот как! Детей наших принялись калечить! Обе ноги!.. Господи! Да что же я теперь делать с ним буду?

– Замолчи ты! – сказал доктор Вандергаген; он шел вслед за носилками, чтобы наложить Жанлену лубки. – Что ж, по-твоему, лучше, чтобы он там остался?

Но мать пришла в исступление, услышав плач Альзиры, Леноры и Анри. Помогая перенести сына наверх, в спальню, подавая доктору то, что ему было нужно, она не переставала говорить, она проклинала судьбу, она спрашивала, где теперь ей взять денег, чтобы кормить калек? Значит, мало того, что старик не может ходить, теперь и мальчик лишился ног! Она сетовала не умолкая, а в это время из соседнего дома доносились душераздирающие причитания: там жена и дети Берлока плакали над телом погибшего. Было уже совсем темно; измученные углекопы сели наконец за ужин; в поселке стояла мрачная тишина, и нарушали ее только жалобные вопли.

Прошло три недели. Ампутации удалось избежать, и Жанлену сохранили обе ноги, но он навсегда остался хромым. После расследования Компания согласилась скрепя сердце выдать пострадавшему пособие в пятьдесят франков. Кроме того, она обещала подыскать для мальчика-калеки, когда он поправится, работу на поверхности. И все же нужда в доме возросла – отец от нервного потрясения заболел горячкой. Наконец, в четверг, он вышел на работу. Настало воскресенье. Вечером Этьен заговорил о том, что приближается первое декабря, – его, да и всех, беспокоило, выполнит ли Компания свою угрозу. Все сидели внизу до десяти часов, ждали Катрин, – вероятно, она была где-то с Шавалем, но Катрин не вернулась. Мать в раздражении захлопнула дверь и заперла ее на засов, не произнеся ни слова. Этьен долго не мог уснуть, все смотрел на опустевшую постель, на которой Альзира занимала так мало места.

Утром Катрин не появилась, и только во второй половине дня, когда первая смена возвратилась с рудника, в доме узнали, что Шаваль оставил Катрин у себя. Он устраивал ей дикие сцены и принудил ее стать его сожительницей. Во избежание упреков он неожиданно ушел с Ворейской шахты и поступил на шахту Жан-Барт, принадлежавшую Денелену; Катрин последовала за ним, нанялась откатчицей. Однако чета продолжала жить в Монсу, в трактире «Виноградное».

Маэ сперва грозился, что пойдет в Монсу, надает Шавалю оплеух и пинками пригонит свою дочь домой. Потом смирился и махнул на все рукой. Зачем скандалить? Дело всегда так оборачивается. Разве помешаешь девушке сойтись с возлюбленным, если она того хочет. Лучше спокойно ждать, когда они поженятся. Но мать относилась к этому не так благодушно.

– Да разве я била ее, когда у нее завелся дружок, этот самый Шаваль? – кричала она, обращаясь к Этьену, который молча слушал ее, бледный как полотно. – Мы ее не стесняли, – живи как хочешь, ведь верно? А то как же? Господи! Ведь у всех так получается. Я и сама была беременна, когда Маэ женился на мне, но из родительского дома я не убегала. Никогда бы я не сделала матери такой гадости, чтобы раньше времени отдавать свои заработанные гроши мужчине, который в них и не нуждается… Вот уж подлость так подлость! Подумайте только! Никто и не захочет больше детей рожать.

Этьен вместо ответа только качал головой, а она все не могла успокоиться:

– Ведь ходила девушка каждый вечер куда вздумается. Нет, ей мало этого! Не успокоилась! Какая нетерпеливая! Сначала пособила бы нам выбиться из нужды, а тогда я бы ее и выдала замуж. Вы как полагаете, разве дочь не обязана поработать на родителей? Кажется, яснее ясного… А тут что вышло?! И все потому, что слишком ее баловали, не надо было позволять ей гулять, развлекаться. Положи им, бессовестным, палец в рот, они всю руку отхватят.

Альзира, соглашаясь с матерью, кивала головой. Ленора и Анри, ошеломленные домашней бурей, тихонько хныкали, а мать перечисляла все беды, которые обрушились на семью: сначала Захарию понадобилось жениться, потом старик отец обезножел, – вон он сидит, скрючившись, на стуле; потом несчастье с Жанленом. Раньше чем через десять дней мальчишке с постели не встать: кости еще плохо срослись. И вот последний удар – мерзавка Катрин ушла к любовнику! Разваливается семья. Теперь только отец работает в шахте. Он три франка в день зарабатывает. Как же прокормить на эти деньги семь ртов, не считая Эстеллу. Прямо хоть утопиться всем вместе в канале.

– Полно тебе сердце свое рвать, – глухим голосом сказал Маэ. – Может, и не то еще будет…

Этьен, упорно глядевший на каменный пол, поднял голову и, устремив куда-то вдаль затуманенный взгляд, перед которым предстало видение грядущего, прошептал:

– Да, пора! Давно пора!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

В понедельник супруги Энбо ждали к завтраку Грегуаров с дочерью. Предусматривалась целая программа развлечений: после завтрака Поль Негрель должен был повезти дам осматривать превосходно переоборудованную шахту Сен-Тома. Поездка была лишь предлогом, любезно придуманным г-жой Энбо для того, чтобы ускорить брак Сесиль Грегуар и Поля Негреля.

И нежданно-негаданно именно в этот понедельник, в четыре часа утра, началась забастовка. Первого декабря, когда Компания ввела новую систему оплаты, углекопы держали себя совершенно спокойно. Через две недели, в день получки, никто не выразил недовольства, никто не протестовал. Все служащие Компании, от директора до последнего сторожа, полагали, что новый тариф принят рабочими; и каково же было их изумление, когда в понедельник утром углекопы объявили эту войну, причем и тактика и согласованность действий указывали на энергичное руководство.

В пять часов утра Дансар разбудил директора и доложил, что на Ворейской шахте ни один человек не вышел на работу. Поселок Двести Сорок, через который он проехал, спит глубоким сном; двери и окна в домах заперты. Директор тотчас соскочил с постели, протирая припухшие от сна глаза, и с этого мгновения на него посыпались неприятности: каждые четверть часа прибывали гонцы, на письменный стол градом падали депеши. Сперва он надеялся, что бунт ограничится Ворейской шахтой, но с каждой минутой вести становились все более грозными: забастовали и Миру́, и Кревкер, и Мадлен, где вышли на работу только конюхи; даже в Виктуар и Фетри-Кантель, в двух самых надежных шахтах, где царила образцовая дисциплина, только треть всех рабочих спустилась в шахту. Лишь в шахте Сен-Тома все явились полностью, и казалось, забастовка ее не затронула. До девяти часов утра г-н Энбо диктовал депеши, телеграфировал во все стороны – префекту в Лилль, членам правления, уведомлял власти, требовал указаний. Негреля он отправил в объезд по соседним шахтам, желая иметь точные сведения, что там делается.

Вдруг г-н Энбо вспомнил о званом завтраке и собрался было послать к Грегуарам кучера сообщить, что приглашение переносится. Но какая-то нерешительность, слабоволие остановили его, – он не посмел это сделать, хотя только что лаконично, по-военному, отдавал распоряжения, готовясь дать бой рабочим. Он поднялся к жене, в туалетную, где горничная причесывала ее.

– Ах, они бастуют? – спокойно сказала она, когда муж попросил у нее совета. – А нам какое до этого дело?.. Неужели нам не завтракать из-за них? Ведь это смешно!

Она заупрямилась: напрасно муж говорил ей, что завтрак будет совсем невеселый, что поехать в Сен-Тома и осматривать шахту сегодня невозможно, у нее на все находился ответ. Зачем отменять завтрак, когда все уже варится и жарится? От осмотра шахты можно отказаться, если эта прогулка действительно окажется неблагоразумной.

– Вы прекрасно знаете, – добавила она, когда горничная вышла, – почему мне хочется принять у себя этих милых людей. Женитьба Поля должна бы интересовать вас больше, чем глупости, которые вытворяют ваши рабочие… Словом, я так хочу, пожалуйста, не противоречьте.

Муж посмотрел на нее с внутренней дрожью, его суровое, замкнутое лицо, лицо администратора, порабощенного дисциплиной, вдруг выдало тайную скорбь, терзавшую сердце. Она сидела перед ним с обнаженными плечами, пленительная яркой, слишком зрелой, но все еще влекущей красотой, статным телом Цереры, позлащенным осенней порой жизни. На мгновение его опьянило грубое желание схватить ее, прижаться головой к ее груди, которую она словно выставляла напоказ в этой интимной обстановке туалетной комнаты, где роскошь говорила о чувственной женщине, а теплый воздух пропитан был возбуждающим ароматом мускуса; но г-н Энбо взял себя в руки – уже десять лет супруги жили на разных половинах.

– Ну что ж, – сказал он, уходя. – Не будем ничего отменять.

Господин Энбо родился в Арденнах. В начале жизненного пути ему пришлось изведать нелегкую долю юноши сироты, оставшегося без поддержки в лабиринте Парижа. Кое-как перебиваясь, он кончил Горный институт и в двадцать четыре года уехал в Гран-Комб в качестве инженера шахты Сент-Барб. Через три года он стал инженером участка на Марльских копях в Па-де-Кале; там он женился, сделав хорошую партию, как это стало правилом для горных инженеров; за него отдал свою дочь богатый фабрикант-прядильщик из Арраса. Пятнадцать лет супруги жили в одном и том же городке, и однообразие их существования не нарушали никакие события, даже рождение ребенка. Постепенно г-жу Энбо отдалило от мужа все возраставшее раздражение против него; ее с детства научили почитать деньги, и она презирала мужа за то, что он с таким трудом зарабатывает весьма посредственное жалованье, и за то, что по его вине у нее нет ни малейшей возможности удовлетворить свое тщеславие и честолюбивые мечты, которые она лелеяла еще в пансионе. Он отличался неподкупной честностью, не занимался спекуляциями и стоял на своем посту как солдат. Отчуждение их все возрастало, его усиливало то странное несоответствие темпераментов, которое охлаждает самые пылкие чувства; он обожал свою жену, белокурую сластолюбивую красавицу, а между тем она очень скоро завела себе отдельную спальню; они не подходили друг к другу и с взаимной обидой чувствовали это. У нее появился любовник, о котором он не знал. Наконец г-н Энбо расстался с Па-де-Кале и переехал в Париж, заняв там, в сущности, чиновничью должность. Он надеялся, что жена будет ему благодарна. Но Париж окончательно разъединил их, – именно Париж, о котором она мечтала с детских лет – с той поры, когда девочкам дарят первую куклу. В Париже она за одну неделю сбросила с себя весь налет провинциализма, сразу стала элегантной женщиной и кинулась в бурный водоворот роскоши и безумств, характерный для того времени. Десять лет, которые она провела в столице, были заполнены всепоглощающей страстью, совершенно открытой связью, и когда любовник бросил ее, она чуть не умерла. На этот раз муж не мог оставаться в спасительном неведении, но после мерзких сцен он смирился, обезоруженный спокойным бесстыдством этой женщины, срывавшей цветы наслаждения там, где она находила их. Когда муж увидел, что она больна от горя после разрыва с любовником, он согласился принять пост директора угольных копей в Монсу, надеясь, что жена опомнится в этом пустынном краю.

Но с тех пор, как они поселились в Монсу, вернулись скука и раздражение, которые отравляли им жизнь в первые годы супружества. Сначала жене как будто приносила облегчение великая тишина, царившая на этой огромной, плоской равнине, однообразие приносило какое-то успокоение; г-жа Энбо решила похоронить себя в этом глухом углу, как женщина, жизнь которой кончена; она всячески подчеркивала, что сердце ее умерло, что она совершенно отошла от света и его суеты и даже не огорчается больше, что стала полнеть. Но затем сквозь это равнодушие прорвалась последней вспышкой еще не угасшая жажда жизни; полгода она обманывала себя, устраиваясь на новом месте и обставляя по своему вкусу небольшой особняк, отведенный директору. Она говорила, что он ужасен, и спешила украсить его коврами, вышивками, безделушками, художественными вещами; о ее роскошной обстановке говорили даже в Лилле. Но теперь угольный край навевал на нее тоску: бесконечные дурацкие поля, ни единого деревца, и вечно перед глазами эти черные дороги, а на них кишмя кишат такие противные и страшные чумазые люди. Начались жалобы: она в изгнании, муж пожертвовал ею ради жалованья в сорок тысяч франков, которые он тут получает, а ведь это ничтожная сумма, ее едва хватает на хозяйство. Разве он не мог поступить, как другие: потребовать себе пай, определенное количество акций, хоть в чем-нибудь добиться успеха? Она нападала на него с жестокостью богатой наследницы, которая принесла мужу в приданое целое состояние, он, как всегда корректный, прикрывался обманчивой сдержанностью администратора, меж тем его томила страсть к этой женщине, неистовое вожделение, возрастающее на склоне лет. Он никогда не обладал ею как любовник, его постоянно преследовал ее образ, он хотел, чтобы она хоть раз отдалась ему так, как отдавалась другому. Каждое утро он мечтал, что вечером завоюет ее. Но жена смотрела на него холодным взглядом, и, чувствуя, что она всем, своим существом отвергает его, он не решался даже коснуться ее руки. Он мучился неисцелимой мукой, скрывая под внешней суровостью страдания нежной натуры, втайне тосковавшей о счастье, которого он не нашел в семейной жизни. Через полгода, когда особняк был окончательно обставлен и больше не занимал г-жу Энбо, она стала скучать, хандрить, рисовала себя жертвой, которую убьет изгнание, и говорила, что счастлива будет умереть.

Как раз к тому времени в Монсу приехал Поль Негрель. Его мать, вдова капитана, уроженца Прованса, Жила в Авиньоне на скудную ренту и питалась хлебом да водой, ради того чтобы сын мог поступить в Политехническое училище. Поль окончил его посредственно и получил незавидное назначение; но его дядя, г-н Энбо, уговорил племянника подать в отставку и предложил ему должность инженера на Ворейской шахте. Г-н Энбо принял Поля по-родственному, даже поселю, его в своем доме, отвел ему комнату, поил, кормил, и это позволяло молодому инженеру посылать матери половину жалованья, – он получал три тысячи франков. Желая скрыть свое благодеяние, г-н Энбо сослался на то, что молодому человеку трудно обзаводиться хозяйством и скучно жить одному в маленьком шале, которое ему могли дать, как и другим инженерам копей. Г-жа Энбо тотчас же вошла с роль доброй тетушки, называла своего племянника на «ты», заботилась о его благополучии. В первые месяцы она проявляла материнскую заботливость, давала Полю советы во всех житейских мелочах. Но ведь она оставалась женщиной и постепенно перешла к душевным излияниям. Ее занимали разговоры с Полем, ей нравилось, что, несмотря на свою молодость, он весьма практичен, умен и свободен от излишних предрассудков, выражает широкие философские взгляды на любовь, полон живости и вместе с тем пессимизма, придающего своеобразное, язвительное выражение его тонкому остроносому лицу. Однажды вечером он как-то незаметно очутился в ее объятиях; казалось, г-жа Энбо дарила его ласками только по доброте душевной, она уверяла его, что у нее больше нет сердца, что она хочет быть только его другом… В самом деле, она совсем не была ревнива, посмеивалась над его мнимыми похождениями с сортировщицами, которых он называл уродинами, и почти сердилась на него за то, что он такой примерный и не может позабавить ее, живописуя свои проказы. Затем ей пришло в голову женить Поля, и эта затея страстно ее увлекла; она мечтала о самоотверженности, хотела сама отдать его в мужья какой-нибудь богатой девице. Их связь продолжалась, – он был ее игрушкой, ее развлечением, в которое она, однако, вкладывала последние искорки нежности праздной и стареющей женщины.

Прошло два года. Однажды ночью г-н Энбо услышал, что кто-то прошел босиком мимо его двери, и у него возникли подозрения. Этот новый роман вызвал у него негодование. Как, в его доме, рядом с ним?! Племянник, на которого он смотрел, как на сына! Ведь она годится этому юноше в матери. Но как раз на другой день жена объявила, что она выбрала для Поля невесту Сесиль Грегуар. И она занялась устройством брака с таким жаром, что г-н Энбо устыдился, – как ему могли прийти в голову такие чудовищные мысли! Он теперь благодарен был юноше за то, что с его появлением в доме стало не так уныло, как прежде.

Выйдя из комнат жены, г-н Энбо встретил внизу, в прихожей, Поля, возвращающегося домой. Видно было, что из-за нежданной забастовки настроение у него возбужденное.

– Ну как? – спросил дядя. – Да что ж… Я объехал все рабочие поселки. С виду там все спокойно… Думаю, однако, что они пришлют к тебе делегацию.

В эту минуту со второго этажа послышался голос г-жи Энбо:

– Это ты, Поль?.. Иди сюда скорее, расскажи, какие новости. Право, странно, с чего эти люди вздумали бунтовать. Очень нехорошо с их стороны. Ведь они живут так счастливо!

И директор отказался от мысли узнать все подробности, – жена перехватила его разведчика. Он вернулся в кабинет и снова сел за письменный стол, на котором лежала новая пачка депеш.

В одиннадцать часов пришли Грегуары. Они очень удивились, что Ипполит лакей директора, поставленный сторожить у дверей, чуть ли не подталкивал их, торопя войти в дом, а перед этим с явным беспокойством окинул взглядом дорогу. В гостиной занавеси на окнах были задернуты, и Грегуаров провели в кабинет г-на Энбо; хозяин извинился, что принимает их тут, но гостиная окнами выходит на дорогу, и совершенно излишне вызывать эксцессы.

– Как! Вы ничего не знаете? – спросил он, видя изумление гостей.

Узнав, что началась забастовка, г-н Грегуар не потерял обычного своего спокойствия и только пожал плечами. Ба! Ничего страшного… Народ тут порядочный. Г-жа Грегуар кивала головой, разделяя уверенность мужа в извечном смирении углекопов. А Сесиль, очень веселая, пышущая здоровьем, очень миленькая в суконном костюме «цвета настурции», который был ей к лицу, улыбалась при слове «забастовка», напоминавшем ей о посещениях рабочих семей и о раздаче им милостыни.

Но вот появилась вместе с Негрелем г-жа Энбо, в черном шелку.

– Ах, какая досада! – воскликнула она, лишь только переступила порог. Как будто эти люди не могли подождать! Знаете, Поль отказывается везти нас в Сен-Тома.

– Ну что ж, мы с удовольствием посидим у вас, – учтиво ответил г-н Грегуар. – С большим удовольствием.

Поль коротко поздоровался с Сесиль и г-жой Грегуар. Тетушка осталась недовольна: она сочла, что он недостаточно любезен, и глазами указала ему на девушку. Услышав затем, что они разговаривают друг с другом и смеются, она окинула их материнским взглядом.

Тем временем г-н Энбо закончил чтение депеш, на которые тут же составил ответы. Г-жа Энбо вела беседу с гостями. Она сообщила, что не занималась обстановкой рабочего кабинета своего мужа. Действительно, в кабинете остались выцветшие пунцовые обои, тяжелая мебель красного дерева, поцарапанные, потрепанные шкафы для папок с делами. Прошло три четверти часа, и когда уже собирались сесть за стол, лакей доложил о г-не Денелене. Тот вошел очень взволнованный, поклонился г-же Энбо.

– Ах, вот вы где! – сказал он затем, увидев Грегуаров. И, быстро повернувшись, заговорил с директором: – Так, значит, это верно? Я только что узнал от своего инженера… У меня-то нынче утром все рабочие спустились в шахту… Но ведь и их может захватить. Я беспокоюсь… Как у вас? Что происходит?

Денелен приехал верхом на лошади и явно был встревожен: говорил чересчур громко, делал резкие жесты; он был похож на отставного кавалерийского офицера.

Господин Энбо начал было рассказывать ему о создавшемся положении, но тут лакей распахнул двери в столовую. Директор, прервав свою речь, пригласил Денелена:

– Позавтракайте с нами. За столом продолжим разговор.

– Пожалуйста, как вам угодно, – ответил Денелен, настолько занятый своими мыслями, что принял приглашение без всяких церемоний.

Но тотчас же он спохватился и, повернувшись к г-же Энбо, принялся извиняться за свою невежливость. Впрочем, хозяйка приняла его с очаровательным радушием. Приказав поставить седьмой прибор, она рассадила гостей: по одну сторону от хозяина дома посадила г-жу Грегуар, по другую Сесиль; по правую руку от себя – г-на Грегуара, по левую – Денелена; Поля Негреля – между Сесиль и ее отцом. Когда приступили к закускам, она сказала с улыбкой:

– Прошу извинить меня, – я хотела угостить вас устрицами… По понедельникам, как вы знаете, в Маршьене можно достать свежих устриц – их привозят из Остенде. И я велела запрячь лошадь, чтобы кухарка съездила за ними… Но она испугалась: а вдруг ее закидают камнями!

Раздался дружный взрыв смеха. Все нашли, что история презабавная.

– Тише, тише! – смущенно сказал г-н Энбо, поглядывая на окна, из которых видна была дорога. – Им совсем не нужно знать, что мы сегодня принимаем гостей.

– Ну, уж этой вкусной колбасы, они, во всяком случае, не получат, заявил г-н Грегуар.

Все опять засмеялись, но уже не так громко. Каждый чувствовал себя очень неуютно в этой столовой с фламандскими гобеленами на стенах, с дубовыми старинными ларями; за стеклами буфетов блестела серебряная утварь; с потолка свешивалась большая лампа, и в округлых полированных стенках ее медного резервуара, как в зеркале, отражались пальма и длинные листья «дружного семейства», зеленевшие в больших майоликовых горшках. За окном стоял декабрьский день, дул резкий северный ветер, но ни малейшего его дуновения не проникало в комнату, – тут было тепло, как в оранжерее, в воздухе разливался тонкий аромат ананаса, разрезанного на ломтики и доданного в хрустальной чаше.

– А что, если задернуть занавеси на окнах? – спросил Негрель, которому хотелось, потехи ради, напугать Грегуаров.

Горничная, помогавшая лакею подавать на стол, решила, что это приказание, и задернула занавеси на одном окне. Тогда начались бесконечные шуточки: рюмку, стакан, вилку опускали на стол с величайшей осторожностью; каждое блюдо восторженно приветствовали, будто оно случайно уцелело от грабежа в захваченном городе; но за этой наигранной веселостью таился глухой страх, и он проскальзывал в невольных взглядах, которые сотрапезники бросали на дорогу, словно полчища голодных следили оттуда за пиршеством.

После омлета с трюфелями подали речных форелей. Разговор зашел о промышленном кризисе. За полтора года дела так ухудшились!

– Это было неизбежно, – сказал Денелен. – Процветание, наблюдавшееся за последние годы, должно было привести нас к этому… Вспомните, какие огромные капиталы заморожены – капиталы, вложенные в железные дороги, в строительство портов, каналов. А сколько денег поглощают безрассудные спекуляции! Да возьмите, к примеру, хоть наш департамент: у нас понастроили столько сахарных заводов, словно с наших свекловичных полей можно собирать три урожая… Нечего сказать, дожили! Нынче денег не достанешь, надо ждать, когда получатся прибыли на затраченные миллионы: а отсюда – убийственное отсутствие сбыта и полный застой в делах. Господин Энбо оспаривал эту теорию, но признавал, что годы благоденствия развратили рабочего.

– Подумайте только! – воскликнул он. – На наших шахтах эти молодцы зарабатывали до шести франков в день, – вдвое больше, чем они зарабатывают в настоящее время! И тогда они жили хорошо, привыкли роскошествовать. Теперь им, разумеется, трудно перейти к былой воздержанности.

– Господин Грегуар, – прервала его г-жа Энбо, – скушайте, пожалуйста, еще кусочек форели… Очень нежная рыба, не правда ли?

Директор продолжал:

– Но… скажите на милость, разве это наша вина? Мы сами жестоко пострадали… Заводы закрываются один за другим, и нам теперь невероятно трудно сбывать запасы угля. Поскольку спрос на уголь все уменьшается, мы просто вынуждены снижать себестоимость… А рабочие не желают этого, понять.

Наступило молчание. Лакей обносил всех жареными куропатками, а горничная наливала гостям шамбертен.

– В Индии голод, – сказал Денелен вполголоса, словно говорил с самим собой. – Америка больше не дает нам заказов на чугун и сталь, и этим нанесем жестокий удар нашим доменным печам. Все между собою связано, достаточно одного отдаленного толчка, чтобы поколебалось равновесие во всем мире… А империя так гордилась этой промышленной горячкой!

Он принялся за куропатку. Потом сказал громче:

– Хуже всего то, что для понижения себестоимости надо производить больше, а иначе приходится снижать расходы за счет заработной платы. И рабочие с основанием могут сказать, что их заставляют расплачиваться за хозяйские убытки.

Такое признание, вырвавшееся у этого, откровенного человека, вызвало спор. Дамам было скучно. Впрочем, каждый уделял немало внимания своей тарелке, так как у всех разыгрался аппетит. Выходивший из столовой лакей вдруг возвратился и, видимо, хотел что-то сказать, но не решался.

– Ну, что там? – спросил г-н Энбо. – Если депеши, принесите сюда… Я жду ответов.

– Нет, сударь. Пришел господин Дансар, ждет в прихожей. Не хочет вас беспокоить.

Извинившись перед гостями, директор велел позвать старшего штейгера. Тот вошел и остановился в нескольких шагах от стола; все повернулись и смотрели на рослого, запыхавшегося Дансара, очевидно прибежавшего с важными новостями. Он сообщил, что в рабочих поселках все спокойно; но к господину директору придет делегация, – это дело решенное. Может быть, она будет здесь через несколько минут.

– Хорошо. Благодарю вас, – сказал г-н Энбо. – Прошу делать доклад ежедневно: утром и вечером. Поняли?

Лишь только Дансар вышел за дверь, опять начались шуточки, все набросились на «русский салат», говоря, что нельзя терять ни минуты, а иначе так и не успеешь его поесть. Но все особенно развеселились и смеялись до упаду, когда Негрель попросил у горничной хлеба, а она ответила: «Пожалуйста, сударь», – так тихо, с таким испуганным лицом, как будто за ее спиной стояла целая шайка бунтовщиков, готовых резать, грабить, насиловать.

– Можете говорить громко, – снисходительно сказала г-жа Энбо, – они еще не пришли.

Директору принесли пачку писем и депеши, и одно из писем он пожелал прочесть вслух. Это было письмо Пьерона, который в почтительных выражениях сообщал, что он вынужден принять участие в забастовке, а иначе рабочие расправятся с ним; кроме того, он уведомлял, что не мог отказаться и вошел в состав делегации, хотя очень осуждает такое выступление.

– Вот вам свобода труда! – воскликнул г-н Энбо. Все опять заговорили о забастовке и спросили его мнение.

– О-о! – ответил г-н Энбо. – Нам не привыкать. Знаем мы эти забастовки: неделю, ну, самое большее две недели, будут лодырничать, как в прошлый раз. Будут шататься по кабакам. А когда наголодаются, вернутся в шахты.

Денелен покачал головой.

– Нет. Я не могу смотреть на все это так спокойно… На этот раз они, по-видимому, лучше организованы. Нет ли у них кассы взаимопомощи?

– Есть. Но в этой кассе три тысячи франков, не больше. Далеко ли они с этим уйдут? Подозреваю, что вожаком у них стал некий Этьен Лантье. Он хороший работник. Мне жаль будет уволить его, как я уволил когда-то их знаменитого Раснера, который продолжает, однако, отравлять рабочих Ворейской шахты своими идеями и своим пивом… Ну, все равно. Через неделю половина наличного количества рабочих спустится в шахту, а через две недели и все десять тысяч встанут на работу.

В этом г-н Энбо был твердо убежден. Беспокоила его только возможная немилость правления, если на директора возложат ответственность за забастовку. С некоторого времени он чувствовал, что к нему меньше благоволят. И вот, отодвинув тарелочку с салатом, который он положил себе, г-н Энбо еще раз перечитал депеши, полученные из Парижа в ответ на его сообщения, и старался проникнуть в скрытый смысл каждого слова. Гости извиняли его, – ведь завтракали, можно сказать, по-военному, – закусывали на поле боя перед первыми выстрелами.

Теперь и дамы вмешались в разговор. Г-жу Грегуар разжалобила участь рабочих: им, бедненьким, придется голодать, а Сесиль выразила намерение раздавать талоны на хлеб и на мясо. Но г-жа Энбо очень удивилась, услышав, что они говорят о нищете углекопов, работающих в копях Монсу. Да кому же тогда живется хорошо, если не им? Компания дает им и квартиру, и отопление, и лечит их за свой счет! Глубоко равнодушная к судьбе простого народа, она знала о нем лишь то, что ей твердили и чем она восхищала парижан, приезжавших посмотреть на углекопов; в конце концов она и сама в это уверовала и возмущалась неблагодарностью черни.

Тем временем Негрель продолжал пугать г-на Грегуара. Сесиль ему нравилась, и в угоду тетушке он готов был на ней жениться, но он вовсе не горел любовной лихорадкой и говорил, что ему, как человеку многоопытному, не к лицу увлечения. По части политических взглядов он именовал себя республиканцем, что, однако, не мешало ему держать рабочих в ежовых рукавицах, а в дамском обществе язвительно их высмеивать.

– Я не такой оптимист, как мой дядя, – заговорил он. – Наоборот, я опасаюсь крупных беспорядков… Поэтому советую вам, господин Грегуар, запритесь покрепче в своей усадьбе. Ее могут разгромить.

А ведь г-н Грегуар, с неизменной благодушной улыбкой, соперничал в доброте с супругой, только что изъяснялся в отеческих чувствах к углекопам.

– Разгромят мою усадьбу? – воскликнул он, ошеломленный словами Негреля. – Почему же ее могут разгромить?

– А разве вы не являетесь акционером Компании угольных копей в Монсу? И вы ничего не делаете, вы живете чужим трудом. Да и вообще вы гнусный капиталист, и этого достаточно… Будьте уверены, если революция восторжествует, вас заставят вернуть ваше состояние народу, как украденные у него деньги.

Грегуар вдруг утратил свое детское спокойствие и бездумный душевный мир, в котором он жил. Он залепетал:

– Мое состояние – краденое? Да разве мой прадед не заработал тяжелым трудом ту сумму, которую он некогда вложил в акции Монсу? А разве мы не подвергались риску всякий раз, когда предприятие бывало в затруднительном положении? И разве теперь я на дурные цели употребляю свой доход?

С огорчением увидев, что не только г-н Грегуар, но и жена его, и дочь побледнели от страха, г-жа Энбо поспешила вмешаться:

– Поль шутит, дорогой господин Грегуар.

Но г-н Грегуар был вне себя. Когда лакей подал ему блюдо с горкой вареных раков, он взял три рака и, не соображая, что делает, принялся жевать клешни вместе со скорлупой.